Юрий Кувалдин "Непривычно" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

НЕПРИВЫЧНО

рассказ

 
Почему-то люди, когда их хвалят, смущенно опускают глаза и отнекиваются, мол, я этого не заслуживаю и, конечно, их можно понять, они хотят быть незаметными, не привлекать к себе внимания, так спокойнее жить, особенно тем, кто посвятил свою жизнь деньгам, их биографических данных нигде не найти, тишина, инкогнито, но другое дело - творческие люди, которые всегда на виду, и похвалу воспринимает с благодарностью и удовольствием, и особенно писатели, которые живут после жизни, вот уж тогда потоки статьей им только идут на пользу, как, скажем, Достоевскому, который собирается отмечать в этом году 200-летний юбилей, и радуется чрезмерности похвал, он ведь в слове живёт, иначе говоря, в другом мире, в который не имеют доступа скрывающиеся от себе подобных, чтобы не ограбили, или не посадили, такова реальность чрезмерности.
И снова провода на самолётах, и люди в чемоданах, как котята, их катят пограничные солдаты, с забитыми ушами страха ватой, приветы отдаются Унамуно, «да, да, да...» - извиваясь в излуке, нам шептала вода. - да, да, да... - там не будет разлуки, где любовь навсегда», скворцы копируют людей, быть в одиночестве не могут, и даже в Турцию летят все вместе, как народ московский, а здесь в Москве им сущий рай в тридцатиградусную стужу, которая остывшим утюгом плавит асфальт на радость детскому веселью в снежки играть на грани айсбергов и пляжей, «я думаю чувством, а чувствую мыслью». давай, дружок, с тобой приляжем под сочной ивой на Москве-реке, и последим за черно-золотыми скворцами, которые ко мне совсем привыкли, садятся мне на голову, на плечи, с ладоней собирают зерна букв и складывают в смачные слова единства внеземного и земного.
Трансформацию сознания обладатель его совершенно не замечает, потому что ему и не представлялось в пять лет от роду, что в двадцать пять он защитит докторскую диссертацию по феноменологии духа, хотя метаморфозы в его детстве кое-какие случались, вроде того, что он первую свою книгу, оставленную отцом специально в его кроватке, раскрыл в три года и спокойно стал выявлять в ней название букв, правда, которые он с мамой ещё раньше стал постигать по кубикам с алфавитом, когда по цвету было представлено всё алфавитное разнообразие, конечно, секрет здесь небольшой, поскольку так многие дети осваивают азбуку, но далее наш герой проявил завидную охоту к переписыванию букв в свою толстую тетрадку, а потом сам стал складывать из букв слова в письменном виде, и ему так всё это дело понравилось, что в итоге стал умным, совершенствуя своё умение в письме без передышки, не зацикливаясь последними успехами, в чём сумел изрядно преуспеть.
Во всём необходим порядок, в рядок построены дела, не рядовые, а такие, в которых творчества игла сшивает нитью слов мгновенья, преображая в полотно всемирно-исторического гения, судьба которого давно свершилась под огромным небом собора истины, где мы в экстазе просим всепрощенья в непрекращающиеся сны, тогда воскресли все живые, забыв о мёртвых, молодые всегда по новой держат ритм своих забвений и молитв во славу вечного движенья, за часом час, за веком век, на рифму смотрит человек, сознав своё преображенье из вещества соизмеренья себя с великим наслажденьем из ничего создать портрет на фоне вечности ритмичной, восход закат, и вновь рассвет, и кто включается в творенье, тот излучает солнца свет для повторений поколений, числа которым в ритме нет.
Дай себе возможность расслабиться, хотя бы с утра до обеда, не беда, что после обеда опять, как вчера, заведёшься с полоборота, но такова уж писательская работа, что расслабиться ни с утра, н и до обеда, ни после не удаётся, сдаётся, что эта нервическая сущность смахивает на научное доказательство того факта, что сначала идёт действие, а потом его осмысление, переходящее в ежедневное волнообразное настроение от желания расслабления до взвихривания себя до точки кипения, поскольку текста движение неостановимо по одному хотению, и в расслабленном состоянии проявляется твоё умение строить жизнь, как стихотворение.
Бачурин пел о дне, который к закату клонится, Анатолий Ким пишет о своём 82-летнем возрасте, подравнявшимся с Львом Толстым, когда тому надоело жить барином в расплодившемся донельзя по его желанию семействе, талант не переходит по наследству, тела стандартны и взаимозаменяемы, поэтому бессмертно тело, созданное по образу и подобию, лишь овладевшее Словом, что в тексте вечность жнёт, и он ушел, Мандельштам на это отвечает: «Я должен жить, хотя я дважды умер», - но вот поэту глубоких раздумий Вениамину Элькину идёт 90-й год, а он всё пишет и пишет, как Гёте, ведь это надо понимать, да вот ещё - Юрий Нагибин умер в 74 года, в котором я, Кувалдин Юрий, сейчас нахожусь, так вот, для уяснения сути всеобщего метаболизма - тела живут лишь только для перехода в книгу, кто это знает, тот живёт всегда и не подвластен таблице Менделеева, я отвечаю «да» в простом пространстве мига писателя, ваятеля, творца.
 «Давайте говорить друг другу комплименты», - говорил Окуджава, «Художнику нужна похвала и только похвала», - говорил Нагибин, «О хорошем нужно написать, а не просто говорить», - говорит Кувалдин и делает это всю жизнь, написав похвальные слова о Бродском, о Рейне, о Фазиле, о Волошине, о Мандельштаме, об Анатолии Киме, о Маргарите Прошиной, о драматурге Володине, о поэте Тимофеевском, о Нине Красновой, о Юрии Домбровском, об Андрее Платонове, об Олеге Макоше, об Андрее Яхонтове, о Достоевском, в общем, мои похвальные слова не имеют конца, и я вижу, как по-новому воспринимаются похваленные мною авторы, как призывают к творчеству, к постоянному восхождению по ступеням мастерства, средние же писатели доброго слова о коллегах не скажут, удавятся, но промолчат, потому что коллег рассматривают как конкурентов, потому что сами «молчуны» этим подтверждают, что они и есть средние, и даже хуже того.
После дождя выглянуло солнце, и я пошёл к реке, обходя зеркальные лужи, в которых купались нахохлившиеся воробьи, не обращавшие на меня никакого внимания, как, впрочем, никто не обращал на меня никакого внимания, даже тогда, когда я ступил на воду реки, как на паркетный пол, и в полнейшем погружении в себя пошёл по воде, как по асфальту, перешёл на ту сторону и по гранитным ступеням поднялся к Киевскому вокзалу, обратите внимание, именно к Киевскому, хотя ступил на воду у Павелецкого.
Диву даешься, сколь огромны познания рядовых граждан в социальном плане, но приходишь в уныние оттого, что «Бедных людей» никто из них не читал, а вот Макар Девушкин всё про них знает через Вареньку Добросёлову, с ним не так часто другие откровенничали, много разного есть в области познания человека, устойчивостью напоминающего библейского персонажа, скроенного по одной мерке с нашими рядовыми гражданами, в которых, если копнуть глубже, нет ничего определенного, когда бы ценность человека как такового определялась божественным провидением, что со времён оных было общеизвестным, но заблуждения от настоящего до прошлого одни и те же.
И помнится у палатки: «Требуйте долива пива после отстоя пены!» - и как-то хорошо на душе становится оттого, что можно повторить, но никому об этом не говорить, чтобы не спугнуть повторы, которые всю жизнь тебе вторят, закрепляясь в памяти, благодаря отбору, сообразно с развивающимся вкусом, постоянно требуйте от себя его развития, но не от глагола «пити», а от «читати», чтобы слова прокручивались в голове со скоростью опьянения в твой персональный день рождения для воскрешения в собственной книге, требуется повторить эфемерные миги, сделать реальным всё то, что улетело, на страницах памяти общего дела по повторению себя в новом теле, так что требуйте долива души после отстоя в тиши с книгой.
Так потихоньку можно изменить себя к лучшему, дабы стать личностью, сия торжественная непреклонность в перековке природного материала (животного) в книжную суть (человека) просто необходима, ведь личность есть книга, вроде Софокла или Франсуа Вийона, так что когда вошел в роль человека, рассчитывая спокойные будни возделывать безоговорочной службой Слову, но не учёл коварной особенности жизни, которая и сама по себе сплошь и рядом состоит из мелочей, так вот, он сразу возмечтал стать личностью, но и она, не понял он, тихо растёт по мелочам, как ежедневные завтрак, обед и ужин, да, мой друг, с пелёнок, ежедневно и по мелочам, живописный же природный облик дан тебе просто так свыше в награду для костюмировнного зоопарка, по мудрым словам Маргариты Прошиной, но личностью это не является, поскольку последовательных интеллигентных форм твоё «зоо» не приобрело.
Довольно часто в людях, попадающихся тебе в жизни, чувствуется подделка под другого человека, вроде бы это он, а на самом деле другой, которого уже нет, но каким-то невероятном образом опять появившимся, что тут поделать, неизвестно, особенно, если дубликаты все как один в жаркий день катят перед твоим носом огромные чемоданы, как будто все они сговорились, и дублируют друг друга, даже формы и цвета чемоданов совпадают, не говоря уж о том, что все они летят с деловым видом, но от нечего делать к морям на самолётах, которые все, как один, похожи друг на друга, два крыла и силовые установки, больше объяснять о так называемых разных людях, они-то все на одно лицо, не хочется, конечно, иногда ошибаешься в диагнозе, вследствие чего упускаешь из виду в многомиллионной толпе какого-нибудь гения с видом бомжа, вроде Саши Ерёменко или Венички, что ж случается и переходный этап, в следствие которого после исчезновения тела эти бомжи занимают исключительное положение на книжной полке вечности.
Ходят по высокопоставленным знакомым, чтобы быть представленными ещё более высоким, с которыми пересекались очень давно, но блат утрачен, и требует восстановления, что же касается самого понятия «блат», то это вполне положительное качество во взаимоотношениях людей, ну, не с улицы же брать первого попавшегося человека на хлебное место, надёжнее принимать по знакомству, от людей, которым полностью доверяешь и которые знают дело досконально, недаром же слово «блат» в просторечии означат ладонь, «дай блат» - «по рукам», «договорились», «по блату» - по взаимному согласию, стало светской и советской, российской и международной нормой взаимопонимания и взаимоуважения людей, а на склоне лет по мнению какого-нибудь надменного старика, бывшего в своё время важной персоной, эта традиция вообще не требует доказательств, поскольку подобная норма всегда льстила друзьям и не подвергалась сомнениям никакой силой новых обстоятельств.
Мнится мне, что я ничего не помню, не мню, то есть, а нужно помять и что-нибудь явится на свет божий сочетанием новым букв, да, впрочем, помнить ничего не нужно, какой-то отблеск прошлого мелькнул с намёком на глубинную мысль, открой тут же Иммануила Канта, об этом он сказал, чтоб лишний раз не мять свои мозги, плывущие от радостной жары куда-то далеко, куда не видно, обидно, что про всё уже сказали, вдвойне обидно, что тебя не знали и не узнают в полчищах людей на эскалаторе в метро, но всё же мнится, что что-то помню, есть же ведь резон глотать под вентилятором прохладу букв.
Человек стремится казаться не тем, каков он есть, а каким-то в себе придуманным, привлекательным, улучшенным, и постоянно к месту и не к месту подчёркивает свои положительные качества, хотя внутри себя, да и, скажем честно, в семье и с родственниками,  является совершенно другими, порой, нетерпимым, резким, не терпящим замечаний, ведь всемогущая природа в лице Всевышнего не дремлет, и зверёныш по происхождению борется с приобретённой человечностью, и другим эти свойства в полную меру дадены, изменения непривычно против воли расстраивают, одним словом пред нами, по меткому выражению прекрасной писательницы Маргариты Прошиной, «костюмированный зоопарк», углубляющему формулу Шекспира: «вся жизнь театр, и все мы в нём актёры», партитура роли дана раз и навсегда, умственные возможности вариантов к стремлению быть самим собой вызывают лишь излишнюю холодность.
Монолог Жака из комедии Вильяма Шекспира «Как вам это понравится»:

Весь мир - театр.
В нём женщины, мужчины - все актеры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
Семь действий в пьесе той. Сперва младенец,
Ревущий громко на руках у мамки...
Потом плаксивый школьник с книжкой сумкой,
С лицом румяным, нехотя, улиткой
Ползущий в школу. А затем любовник,
Вздыхающий, как печь, с балладой грустной
В честь брови милой. А затем солдат,
Чья речь всегда проклятьями полна,
Обросший бородой, как леопард,
Ревнивый к чести, забияка в ссоре,
Готовый славу бренную искать
Хоть в пушечном жерле. Затем судья
С брюшком округлым, где каплун запрятан,
Со строгим взором, стриженой бородкой,
Шаблонных правил и сентенций кладезь, -
Так он играет роль. Шестой же возраст -
Уж это будет тощий Панталоне,
В очках, в туфлях, у пояса -  кошель,
В штанах, что с юности берег, широких
Для ног иссохших; мужественный голос
Сменяется опять дискантом детским:
Пищит, как флейта... А последний акт,
Конец всей этой странной, сложной пьесы -
Второе детство, полузабытье:
Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего.

All the world’s a stage,
And all the men and women merely players:
They have their exits and their entrances;
And one man in his time plays many parts,
His acts being seven ages. At first the infant,
Mewling and puking in the nurse’s arms.
And then the whining school-boy, with his satchel,
And shining morning face, creeping like snail
Unwillingly to school. And then the lover,
Sighing like furnace, with a woful ballad
Made to his mistress’ eyebrow. Then a soldier,
Full of strange oaths, and bearded like the pard,
Jealous in honour, sudden and quick in quarrel,
Seeking the bobble reputation.
Even in the cannon’s mouth. And then the justice,
In fair round belly with good capon lin’d,
With eyes severe, and beard of formal cut,
Full of wise saws and modern instances;
And so he plays his part. The sixth age shifts
Into the lean and slipper’d pantaloon
With spectacles on nose well and pouch on side,
His youthful hose well sav’d a world too wide
For his shrunk shank; and his big manly voice,
Turning again toward childish treble, pipes
And whistles in his sound. Last scene of all,
That ends his strange eventful history,
In second childishness and mere oblivion
Sans teeth, sans eyes, sans taste, sans everything.

Перевод Татьяны Щепкиной-Куперник (1952).

Причём, слово «театр» (theatre) в оригинале не используется, там - «сцена» (stage). Впервые слово «театр» в этой фразе появляется у русского переводчика. Лаконичную форму «весь мир - театр, и все мы в нём актёры» можно отсчитывать с 1867 года, когда перевод пьесы «Как вам это понравится» был выполнен Петром Вейнбергом и было зафиксировано применение словосочетания: «мир - театр» в одном предложении.

Или, перевод Вильгельма Левика, моего старшего товарища - Ю.К.):

Весь мир - театр, а люди - все актеры.
У каждого свой выход и уход.
И каждый акт - иная роль, а в жизни
Всего семь актов.

(Источник: Вильгельм Левик. Избранные переводы в двух томах. Т. II. М., "Художественная литература", 1977).

Первоисточником вдохновения Шекспира был древнеримский писатель Петроний (Гай Петроний, ? - 66). Его строка на латинском языке "Mundus universus exercet histrionam" (Весь мир занимается лицедейством) украшала фронтон шекспировского театра «Глобус».
Выявление неявного не выпросишь извне, поскольку всё содержится в собственном сознании, работающим по принципу клика по ключевому слову, но если мозг не загружен словами не бытового характера, то неявным в этом случае будут лишь дублеры понятий текущей жизни, связанной с пищей, жилищем и взаимодействием плюса и минуса, таким образом контактируют с незримым только философы и филологи, исключающие из употребления скудную прижизненную речь, вводя невероятную по сложности систему эвфемизмов, когда форма диктует прямую связь с незримым, вот ведь какая получается суровая текстовая реальность, о которой свидетельствовали на тайной вечере апостолы, чья незримая сущность преодолевала скептическое воображение живущих в жизни современников, о состоянии тревоги которых в непонимании структуры жизни вечной говорится в Апокалипсисе, не испытывая разочарования, вот поэтому был повод посвященным в незримое тайное вкусить удовольствие.
Какое небо снится мне в июне, такое будет в следующем году, такое же в июне было прошлом, опять июнь, какой-то странный юнь, иль йунь, круги одни и те же, в одежде только разницу понять возможно, осторожно листаем прежних лет календари с картинками красивых наших модниц, а можно и парижских полистать, какая стать, но на Кузнецком лучше, свои же, хоть и рвутся в небеса, подалее от пряничной столицы, но лица выдают любовь к Кремлю, ведь он не виноват в своём величьи, в палатах спят обломовцы, умаявшись от зноя, после имперского застоя, шагают без голов брусчаткой строем, камзол петровский перспективно скроен, бей барабан и Брехта вспоминай, и надо всем имперскою шинелью простое небо распластало крылья, летим, мой друг, всегда летим, отечества нас подгоняет дым.
При слове «наука» народ смиренно опускает глаза долу, страшно от одного этого слова делается тем, кто ничему не научился, а ведь «наука» есть простейшее умение овладеть каким-либо делом, а утверждать, что наука непостижима, глупо, кому надо, тот постигает, то есть учится, изо дня в день тренируется, и в конце концов научается, вот и будет научное состояние в избранном деле, ведь страшит незнакомое, а знакомое радует и располагает к творчеству, разобраться отныне в этом может каждый ребёнок, желающий стать кем-то, прямо с пелёнок, вот, к примеру, хочешь стать выдающимся писателем, читай «Преступление и наказание» и переписывай для начала сложные конструкции Достоевского, а уж лет с шести пиши смело своё, всю жизнь, не выходя на улицу, каждый день пиши, до гробового входа, а потом тебе поставят памятник за забором, как Мандельштаму на Ивановской горке.
У меня свой путь, твердил он постоянно, и в поведении не отступал от культуры норм приличных людей, которым, разумеется, себя не противопоставлял, добился некоторого положения, а незадолго до шестидесятилетия стал главным инженером родного завода, многое, конечно, он повидал на своем пути, но вот однажды получил письмо от брата из Америки, куда тот уехал из-за своей жены, балерины, оставшейся там после гастролей, и письмо это отражало почти тот же путь, что и у него, стал тоже главным инженером в своей корпорации, остальное, как говорится, детали, и вроде бы пути разные, но вовсе не так, лишь в поверхностном смысле, месяцем позже брат умер, да и он сам принадлежал к когорте смертных, которые бесследно исчезают с лица земли, поскольку не перевёл свою жизнь в серьёзный художественный текст, что проделал друживший с братом Бродский, о котором он в том письме упоминал.
Если не достаёт в творчестве мужественности, то оно превращается в минутное увлечение, как, скажем, сочинение стихов в школьные годы, многие начинают и все бросают, со временем вообще забывают о стихах, потому что прелести живой жизни засасывают с головкой, а действия творческих людей, тянущих свою лямку от рождения до гробового входа, кажутся им абсурдными, потому что после смерти они ничего не увидят, и современники умрут и ничего не увидят, вот эту скудную основу яростно защищают все временщики мира, не понимая сущности человека, ставшего книгой, вроде Петрарки или Марселя Пруста, потому что это для них пустой звук, ибо живут только раз, а существо сильное из животного по рождению превращается в книгу, и такое по плечу только тем творцам, которых отличает мужественность.
Что для стариков во все времена было очевидным, то для молодёжи в новику, от очаровательной наивности которой веет чудесным поведением щенят, котят и жеребят, через время следующее подобное поведение наводит на грустные мысли об утраченном времени, впрочем, котята, щенята и жеребята Марселя Пруста не читают, они проглатывают на ходу вывески: «ресторан», «кафе», «лига ставок», чтобы идти напрямую в деньги, но не в профессию, и когда увлечено этим поголовно всё управляемое стадо, никто из его представителей не скажет слова против, а сказавшего из другой мизерной части людей, поднимет на смех, в заключение добавит что-то зарамочное прямо в лицо, что впрочем не мешало Марселю Прусту писать, доктору Фрейду исследовать, Константину Сергеевичу Станиславскому ставить на сцене, что для идущих на деньги выглядело не столь убедительно.
Наблюдаю с удовлетворением за движением листвы, в плоскости которой очевидная конструкция разрастается на глазах, то есть достаточно бодро, но само дерево почти не меняет конструкцию, как стояло во дворе так и стоит, да и вообще, куда ни бросишь взгляд, всё как будто стоит без движения, и люди точно так же, вчера их видел, позавчера, из нашего подъезда, а потом вдруг время понеслось, потому что в лифт заскакивают какие-то весёлые новые, совсем первые весенние листочки, а старых почти не вижу, последний раз видел старика с пятого этажа лет пять назад, больше не вижу, куда-то пропал, видимо, по конструкции жизни всё так устроено, что ты видишь что-то, но не замечаешь движения времени, а потом, опять вдруг, конструкция резко изменяется, а сам конструктор сидит где-то и в ус не дует.
Короткое лето, они поехали на дачу, в Москве река, на даче пруд. Там и тут вода. С правого фланга на левый фланг. Туда и сюда. Пока голова не закружится. Да. Сами вышли из воды, это надо особо отметить, не из земли, а из воды, в «аш два о» добавили сентиментальность Прозерпины. На даче высокие ели. В Москве во дворе высокая сосна. Лето там и тут. В супермаркете прохладный воздух. Тридцать четыре сорта колбасы. Из рыбы сёмга, лосось, угри, карпы, щуки, сазаны, лини и даже ерши. В просторном зале всего пять человек покупателей. На кассе восемь кассирш. Лето, одним словом. Под тридцать градусов. Благодать. И опять с левого фланга на правый фланг. Кап-кап!

"Наша улица” №261 (8) август 2021