Олег Макоша “Вовчик” московская повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Олег Владимирович Макоша родился 1 мая 1966 года в Горьком. Работал: строителем, грузчиком, заведующим гаражом, слесарем-механиком в трамвайном депо, продавцом книжного магазина. Первая публикация в американском журнале «Флорида» (2011). Лауреат премий журналов «Флорида», Майами, США (2012). «Гостиная», Филадельфия, США (2019). «Нижний Новгород», Россия (2019). Автор прозаических книг: «Нифиля и ништяки» (2015), «Зы» (2016), «Мама мыла рану» (2019), «Яйцо» (2019). В "Нашей улице" публикуется с №249 (8) август 2020. Живет в Москве.

вернуться
на главную
страницу

Олег Макоша

ВОВЧИК

московская повесть


               

«Вы рассуждаете, как десятиклассник! А моя скульптура - не школьное пособие! Перед вами - шестая инвенция Баха, запечатлённая в мраморе. Точнее, в гипсе... Последний крик метафизического синтетизма!
Коротко и ясно, - вставил Цыпин».
Сергей Довлатов.

«Спит на гвозде моя мокрая кепка».
«Промокшую от крови кепку стаскивая».
Евгений Евтушенко.

«И сам с собою - на двоих».
Алик Якубович.

К концу жизни Вовчик отказался от национальности. Правда, до конца ещё было далековато. Но тем не менее.
Не обладая психикой совка (не люблю это слово. Хотя, как можно не любить слова? Не люблю смысл, вкладываемый в него, семантическую окраску?), не мог вспомнить или понять. Советское почти не оставило в нем следа. Читая или вдруг перечитывая классические диссидентские (полудиссидентские) произведения той эпохи, Вовчик не испытывал ностальгических чувств. Не испытывал узнавания. Ему были непонятны тайные и явные движения душ, описанных в произведениях советских людей свободолюбивого толка. Далеко от него отстояли их желания обладать тем или иным дефицитом, благами и исключительностью. Гораздо ближе ему были произведения истых адептов социалистического реализма.
Там всё было честнее.
Если адепты были истыми.

Это Вовчика удивляло - он же жил тогда. И дольше меня. А ничего не помнил. Как мимо прошло. Пошлость прошелестела рядом.

Вовчик и Юля.
Эти двое скрывают друг от друга новых партнеров. Сексуальных, преимущественно. Но и деловых, бытовых, интеллектуальных. Нет, не в том смысле, что у них на каждую сферу жизни свой партнер, а в том, что муж, жена, сожитель, сожительница являются не только сексуальными объектами.
Но и всем остальным.
«А ты ещё и собеседник», да.
Расстались тысячу лет назад, но до сих пор делают вид, что одиноки. Видимо, не хотят ранить хрупкую психику друг друга. Вовчик и Юля, смотрят вокруг и видят голое поле человеческих чувств и отношений. Голые люди на голом поле. Ветер гуляет над этим полем и страшно свистит. И они стараются сберечь, что осталось у людей и от людей. Она пишет ему письма на папирусной бумаге, он ей отвечает на бересте. Оба о чём-то догадываются. А может быть, нет. Прекрасные, чистые, одухотворённые люди. Вовчик, пишет Юля, как ты? Так же, как и ты, отвечает Вовчик.
То есть - хорошо, но плохо.
Плохо, конечно, но терпимо.
Как все.
Так - как и надо.
Должно.

Алкоголики Бутырок мешают мне жить в Бутырках.
А алкоголики попадаются здесь часто.
Чаще, чем не алкоголики.
Я где-то прочитал, что написать об этом, о наболевшем, сублимировать в текст, выговориться, выплеснуть - и станет легче жить.
Попробую. 
У нас двор и первый этаж. Точнее, не так - у нас первый этаж, и эти скоты ссут, блюют и пьют под окнами всё лето (я теперь из-за этого не люблю его), и у нас двор, где они делают то же самое. Оставляя после себя биоматериалы и пустую тару, соответственно. Биоматериалы - это мочу, блевотину и харкотину. Тару - бутылки, пивные банки, пакеты из-под закуски (частика. Не частите частиком) и просто пакеты с ручками, в которых всё это притащили. Плюс, конечно, мочу, блевотину, харкотину.
Куда ж без них.

О, бедный Вовчик!

Судьба же была к нему милостива.
Более того.
Она была милостива ко всем его начинаниям.

А Вовчик к судьбе?
О, он умел сделать из слона муху.

Он тогда только что дочитал роман отравившегося снотворным писателя Ю. К., о чём мне и рассказал. (Кстати, у меня был знакомый таксист по фамилии Юк - муж бывшей одноклассницы по 194-й школе). Так вот, писатель ЮК - гений, и судьба его Вовчику была близка и чрезвычайно понятна. Он и сам бы давно отравился снотворными таблетками, если бы так не боялся смерти.
Ха-ха-ха.

Возвращаясь к пережитому Вовчиком.
Вовчик страдал, всё больше погружаясь в пучину окружающей действительности.
Испытывая постоянные мучения.
Не находя себе места в современной жизни.
А кто находит, хотелось спросить при встрече.
А Гомера печатали?!

Но это не утешало.
Он брал две красного и пил из горла на скамейке нашего Феодосеевского парка. Обёртывал, как сейчас полагается, в какую-то подходящую случаю рекламку, и пил.
Но и это не утешало.

Тогда он брал ещё одну.

Небольшое предуведомление, хотя здесь - уточнение.
Вовчик - это не я, как вы могли бы подумать. Я писатель вполне себе полифонический (по крайней мере, так думаю), и могу обойтись без приписывания своих мыслей и жизненных ситуаций персонажам. Выдуманным персонажам, подчёркиваю. Но и не без этого. Что-то от меня в Вовчике есть, как в любом выдуманном герое.
Даже в Иудушке Головлёве.
От меня, я имею в виду.

Чёрные сказки метро.*
Франц К.
Двадцать четвёртого октября, примерно в тринадцать десять, один из пассажиров метро, назовем его Ф. К., решил покончить с собой, бросившись под поезд.
Он, одетый в серый камуфлированный костюм, прошёл вперёд до конца платформы и приготовился прыгать, как только представится возможность.
Но машинист стоящего состава, проработавший на линии более двадцати лет, Осокин Василий Петрович, тут же заподозрил Ф. К. в суицидальной попытке, и вызвал полицейский наряд. Который, в свою очередь, сразу позвонил в «Скорую помощь».
Рядовой Николаев набрал с мобильника.
Давай, сказал, а это равнялось приказу, сержант Туполев, вызывай дурку.
Николаев вызвал, и они пошли на указанную платформу.
Поезд стоял, нарушая график.
Ф. К. примерялся к прыжку, ещё не понимая, что разоблачён.
Наряд вывернул ему навстречу, через последнюю арку платформы.
Ф. К. посмотрел на бодрых Николаева и Туполева и сделал шаг назад.
Здравствуйте, сказали те и застенчиво улыбнулись.
Стоящие вокруг люди, сразу стали снимать происходящее на свои мобильники, высовываясь из вагонов. Вы что! Удивился рядовой Николаев, как вам не стыдно! У человека, может быть, вся жизнь кувырком, а вы репортажи снимать?!
Но все продолжали тыкать в них телефонами.
Тогда Ф. К. догадался, что раскрыт.
Что? Спросил он тревожно и почувствовал, как подгибаются ноги.
Это можно было объяснить с научной точки зрения. Мощно выделяемый последние двадцать минут адреналин кончился, и начался обратный эффект - слабость и дурнота.
Спокойно, посоветовал и одновременно заверил Ф. К. сержант Туполев, всё хорошо.
Да, подтвердил рядовой Николаев.
Что? Опять тупо переспросил Ф. К.
Всё! Хором ответили полицейские. И приблизились почти вплотную. Тут, наконец, у Ф. К. окончательно подогнулись ноги, и он сел на грязный пол. Поезд немедленно, но медленно тронулся.
Вот и ладушки, констатировал сержант Туполев.
Да! Поддержал старшего по службе (да и по возрасту) товарища рядовой Николаев. Одновременно с этим заявлением на платформу вышла оперативно прибывшая бригада «Скорой помощи» во главе с врачом Павлом Игнатьевым.
А ну берите, приказал он полицейским и те, подхватив Ф. К. под руки, повели его к эскалатору.
Ф. К. помаленьку укреплялся, но что-то всё равно не давало ему покоя.
Он не мог понять, что.
И полицейские не могли понять, что.
И даже врач Игнатьев.
Но это были лишь тени от настоящих мыслей.
Точнее - тени теней, в свою очередь являющиеся тенями предыдущих теней.
И так до бесконечности.
Которая кончалась за первым же поворотом.

             Прошло ещё что-то около трёх недель, с нашей последней встречи с Вовчиком. За это время и я прочитал новую книгу.
О писательском мастерстве.
Автор - Чак Паланик.
Очень много полезного. Но закрыв последнюю страницу, не смог вспомнить ни одного совета, кроме, разве что, чеховского ружья (и то, потому что мы это знаем с детства) и тщательной выписки жестов персонажей во время монологов и диалогов. Почесал в носу, поковырял в ухе и так далее и тому подобное.
Да.
И ещё.
Он, Паланик, подробно описал автограф-сессию Стивена Кинга.
Вот где настоящий ужас.
Кинг подписывает 15 000 (пятнадцать тысяч) книг за 8 (восемь) часов.
Из пальцев - из треснувших каменных мозолей на том месте, где они касаются ручки, - течет кровь.
Фанаты фанатеют.
К концу сеанса пять телохранителей, нанятых специально, чтобы фаны не разорвали кумира, относят его на руках в машину. В белый таун-кар, припаркованный около книжного магазина. Но. Её - машину - окружают те, кому не досталось автографа, требуют оный, и вообще едут за Кингом в гостиницу.
И - ещё, все эти восемь часов так же специально нанятый человек держит у правого плеча Кинга пакет со льдом.
А на вопрос Паланика: «И ради этого мы пишем?»
Организатор автограф-сессии отвечает: «Вам всем до этого срать и срать».

Вовчик же всю жизнь дружил с Бонифацием (я его тоже знал, но гораздо хуже).
Они стояли около киоска «Пресса», на остановке «Площадь Антанты», пили местное тёмное тёплое пиво, разговаривали. «Я свою жизнь потерянной не считаю… Законченной», заявлял Бонифаций. «Мне завтра шестьдесят - всё ещё впереди…»
Вовчик кивал утвердительно.
Через неделю, в Новый год, за праздничным столом, махнув рюмку кедровой настойки, Бонифаций упадёт лицом в салат из помидор.
Дочь и жена - зальются слезами.
Вовчик расскажет мне.

Я хмыкну и покиваю головой - мало ли мы видели этих Бонифациев.

Вовчик говорит: «Моему сыну сегодня (пятого марта) тридцать шесть с половиной лет. Совсем взрослый стал - от алкоголизма лечится».
Я в юности бесконечное число раз перечитывал трёхтомник Довлатова и знаю его почти наизусть. Тут же вспомнил, как своим сыном хвалился Жбанков, мол, старшему уже четыре года, сообразительный, энергичный, онанизмом занимается…  весь в отца.
(Вовчику не напомнил. Зачем? Он всё равно не читал Довлатова. Или читал? Надо будет уточнить).
Я соглашался - действительно, вырос бродяга.

Про цитаты из Довлатова.
Со мной происходит странная штука. Стоит мне захотеть упомянуть что-нибудь из рассказов Довлатова - не могу найти в интернете точной цитаты. А если беру в руки любое издание - тут же открываю на нужном месте. Открываю совершенно произвольно - и точно попадаю на искомое.
Специально проверял.

Мы в магазине с Вовчиком встретились на прошлой неделе.
Встали в разные кассы. А я давно заметил (к аномалиям про цитаты Довлатова), в какую бы кассу ни встал - человек передо мной запирает её намертво. Допустим, в магазине два кассира - к одному стоит девять человек, к другому - два. Я, естественно, встаю туда, где два. Но это оказывается совершенно не естественно. Тот, что передо мной, как уже говорилось, зависает на сорок минут. И с банковской картой у него чёрт знает что, и со скидочной не разберешься, и товар не бьётся, и цена не та на ценнике указана, в общем, коллапс. Зато все те девять человек, что стояли у другого кассира, спокойно оплачивают продукты и весело едут домой.
В этот раз было всё ровно так же.
Вовчик пробил.
Я завис.
Он меня не дождался и ушёл. Но перед этим успел похвалиться сыном.

Мое любимое русское стихотворение (Вовчик морщится):
«Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чём-то норвежском! Весь я в чём-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

  Стрёкот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском - это пульс вечеров!

  В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы - в Нагасаки! Из Нью-Йорка - на Марс!»

Он, Вовчик, имел идею.
Это была реализованная цель. (Вообще, убежище - это моя вечная тема. Но подобное притягивает подобное, и мне попадались и попадаются только люди - мечтающие скрыться от мира в надёжном месте. Единственно, у Вовчика идея имела явный деревенский привкус - банька, огород, сеновал, тантрическая рыбалка). Счастье виделось - односторонне. В худшем случае, работа на заготовках, где-нибудь далеко от цивилизации. Таёжные заимки приветствовались. Дальние карьеры - желались. Идеально - избушка, занесённая снегом, вдали от общего жилья, с тёплой и надёжной печкой, ведущие к ней, избушке, невидимые миру тропы. Представлялись какие-то домашние животные, например, телёнок, спящий тут же. Кролики. Нутрия. Бобр на плотине. Нары, застеленные домоткаными половиками.
Посконное.
Дальние гаражи, отгороженные от всего мира промзоной и отчуждённостью кадров. Заборы, толстые стены, крыша в два, а то и три наката. Вообще блиндажи и долгосрочные огневые укрепления.
Лесник - что может быть лучше?
Заитильщина.
Дзинзиреллы.
Она же - Онежская пастораль. Пересекаешь на коньках чёрное, блестящее, антрацитовое озеро, заходишь во влажное тепло деревенского древесного салуна, выпиваешь сто граммов фиолетового самогона - и назад.

Или гребёшь.
Гребёшь.
Где-то, через час, появляется твоя мечта.
Отворяешь ворота - ударение на «а».
Входишь.
Затворяешь.

Какие ворота, ударение на «а»?
Лаз.
Едва различимый, в ранних зимних сумерках.

Вовчик устроил в железных, крашенных рыжей противной краской, гаражах подобие.
Мне там нравилось.
Старый диван с брезентовым покрывалом, верстак, приблудная собака Аманта, Порфирий Порфирьевич Головин как местная достопримечательность и самодеятельный сторож. Красота. Мы с ним, с Порфирьевичем, хотели при гаражах открыть авиамодельный кружок. А может быть, планерный. Порфирьич - старый планерист. Ещё братьев Олрайт помнит. С парашютной вышки три раза прыгал. Один раз - первый - неудачно, сломал позвоночник, с тех пор заикается и прихрамывает.

У меня тогда была маленькая красная в крапинку машинка «Хонда Джаз». Зимой окончательно сдох старый заслуженный аккумулятор, прикурить было не у кого, я куда-то спешил и бросил малышку под окнами. Потом, как полагается, закрутился, дела, командировка в Крым, и она навечно вмёрзла в лёд. Зима была обильна снегом. (А, вот, вспомнил, Паланик учил не употреблять слово «был», «была», а писать что-нибудь более энергичное, глагольное. Сейчас попробую - зима в тот раз (год?) обильно отстрелялась снегом). Ну, не навечно, а до весны. Тем не менее, в се?редине декабря, я решил её реанимировать.
Не спеша и со вкусом - как раз выдались незапланированные выходные (звал с собой Порфирьевича, но он был чем-то занят).
Для этого сходил в винный магазин, купил сигарет и пива.
Это было - главное.
Вернулся домой и прихватил лопату. (Да, у меня дома есть старая дворницкая, из моей юности лопата). Потом откопал машину, как сумел. Точнее - тщательно. Скинул щёткой снег с крыши, стекол и капота. Открыл заднюю (самую заднюю) дверь, еле-еле пролез в салон, дёрнул ручку капота. Вытащил аккумулятор и понёс его домой - заряжать.
На следующий день, с заряженным (плохо держит, конечно) аккумулятором, лопатой, пивом и сигаретами, сложенными в старый и рваный рюкзак, вернулся к машине. Повторил процедуру с задней дверью. Поставил аккумулятор, тщательно затянув гайки. Накинул клеммы. Сел за руль, включил фары, выжал тормоз, и принялся тыркать стартер. Пиво пить было рано - оно уместно, если всё получится, уместнее и слаще. Как и курение. Раза с пятого схватилось. Мотор заурчал. Сначала грустно, потом - веселее. Какая прелесть эти иностранные автомобили. Теперь я удовлетворённо закурил и включил радио. Джаз. Музыка - счастья. По старой присказке покойного Бонифация - «когда нет денег - это блюз, когда есть деньги - это джаз».
И с машиной рифмуется.
Сидел, курил, слушал.
Открыл бутылку пива и засадил половину.
Смотрел на приборную доску, ждал, когда двигатель прогреется до нормы. Допил пиво. Тронулся чутка вперед. Назад. Ещё вперед. Опять назад. Раскачал и вырвал машину изо льда. Да - сердце обливалось кровью, как там мои покрышки. Снова сдал назад, едва не засадив чёрной бэхе, припаркованной близко-близко, по самое не могу, потом вывернул вперёд и вправо. Не спеша поехал вдоль дома. Буквально несколько метров.
Вдруг пошёл тёплый снег.
Одна снежинка приземлилась ровно посередине лобового стекла и тут же растаяла.
Но я успел её заметить.
Тормознул, и начал двигаться задним ходом - на дорогу. Я приглядел местечко заранее. Удобное, прямо около подъезда, поэтому мне пришлось объехать дом по периметру, вкатить в арку и припарковаться рядом с «Вольво» соседа Славы Беребезчикова.
Ещё посидел и допил пиво.
И когда всё это закончилось, Порфирьич страшно обиделся, почему его не пригласил (забыл, что я его звал).
Вот, сказал он, Вовчик, как что, сразу всех окрестных специалистов созывает, сидим, коллегиально решаем, все довольны, востребованы. И водка тут тебе, и пиво, и салат из креветок.
Вот поэтому, ответил я.
По какому? Снова не понял Порфирьич.
Слава покивал головой.

Потом я уехал.

С Вовчиком я был приятелем ещё в Нижнем Новгороде, но вот что странно - я встретил его и в столице. Не прошло недели. Более того, у всех моих знакомых в Москве нашлись двойники. И даже тройники. Сначала я пугался и шарахался в сторону, натыкаясь на них в метро почти каждый день, а потом пообвык и стал даже радоваться при встрече, коллекционировать.
Вон - Саша.
Вон - Петя.
Маруся.
Инга.
Ленка Корбюзье.
Покойный Бонифаций.
А вон - мадам Чугуева.
А это кто? Неужели, Андрей Станиславович Чаплинский?
Точно - он.
Солидный какой.

Той зимой, когда я вновь встретил Вовчика, я только что переехал в Москву и сразу задумал написать роман из Смутного времени. Не давало оно мне покоя. Виделось идеальной иллюстрацией к нашей жизни. Чтобы ни случилось - у нас опять Смутное время.
Точнее - всегда.
(Теперь, кстати, я так не считаю. Теперь у меня - тоже пастораль. Дело переломилось к весне - солнце лупит в окна, отнюдь не зимнее, а я страсть как завишу от солнечного света. Нет его - и я умираю. Есть - жив. Надо будет поинтересоваться у Вовчика, как у него с этим делом?)

Сидел около ноута, размещённого на подоконнике (письменного стола не было и в заводе), смотрел на улицу (первый этаж, как я уже отмечал, всё как на ладони) и размышлял.
Пыль, тополя.
Пыл, о-ля-ля.

Отступим.
Я жил на первом этаже, старого, пятьдесят седьмого года постройки, сталинского дома. В двухкомнатной квартире, полной огромных, чёрных, каких-то сказочных «мадагаскарских» тараканов.
Днём ещё туда-сюда, а поутру я собирал их десятками.
Мёртвых.
Или еле шевелящих лапами.
Хрустких, как январский снег.
Ну, не десятками, рекорд, по-моему, составлял шестнадцать штук, а самый маленький урожай - четыре.
Я заметал их лысым веником на совок и выкидывал в красное ведро для мусора, купленное мной в магазине, где всё по одной примерно цене.

Крепкий человек Иван Болдырев, вызванный для потравы, сказал: «Ого, какие гвардейцы, давайте их продавать на корм экзотическим животным?»
«Валяйте» - согласился я. - «Но потом».
Человек Иван Болдырев напялил светло-зелёный костюм химзащиты, добавил, что эта порода любит чистоту, и начал поливать углы раствором из длинной палки.

Я выскочил на улицу.

Сел на лавку и продолжил читать толстую историческую книгу в твёрдом переплете (подтягивал материальную базу - роман же надо писать).

Мимо ходили местные люди и заглядывали в окна - Иван Болдырев производил сильное впечатление. Люди гадали, чем же он занят.
Красит стены?
Смотрели на меня, но я делал вид, что не при чём. Мне было лень разговаривать. Вообще, я вежлив с соседями, но специально на контакт иду неохотно. За исключением Славика с «Вольво».
(Моя мама всегда повторяла, что с соседями худой мир - лучше доброй ссоры, поэтому иду, но неохотно).
Один раз, на третий, что ли, или четвёртый день после вселения, какие-то две местные маститые сильфиды в перманенте и с сигаретами в зубах столкнулись со мной в подъезде и вместо «здравствуйте» сказали - вы кто такой?
Я ответил - а вы?
Они изумились, заурчали и предупредили, что мне это припомнят, так не оставят.
Одна из них, Альгуль (не Айгюль?), впоследствии оказалась стоматологом из ближайшей поликлиники.
Мы подружились.
Более или менее.

Когда я вернулся через полтора часа, Иван Болдырев посоветовал дома не ночевать, и я ушёл на вокзал.
Спал на скамейке.
Вечер был - томен.

После обработки они, тараканы, и начали умирать слаженными группами.
Тушки валялись в одних и тех же местах, что наводило на мысль о проторённых тропах и постоянных местах обитания. Локации, как сейчас принято говорить в Москве.
Там и надо было их собирать совком.

«Чёрные тараканы».
Вот что мне удалось прочесть в интернете.
Ни родины, ни флага, откуда взялись, неизвестно. Впервые замечены не менее 350-ти лет назад в Англии. Воюют с рыжими тараканами - прусаками - и в борьбе проигрывают. Потому что самка чёрного на свое потомство плюёт и оставляет где ни попадя, и рыжие отложенные чёрными яйца - сжирают.
Любят подвальные и цокольные этажи, канализацию и вообще - чтобы мокро, тепло и еды побольше.
Всё как у людей.
Видимо, и при Иване Грозном уже водились. (Надо будет уточнить). (Интересно, у кого? Не у Вовчика же).
Вызывают отвращение.
Я заметил, что у человека вообще вызывает отвращение всё ползающее и хрустящее под ногами.

И примерно в это же время, я встретил Вовчика.
Недалеко от дома - у Савёловского вокзала. Я покупал там астраханскую железную и коричневую воблу в киоске, а Вовчик раздавал рекламные флаеры мехового магазина и попутно собирал окурки посмачнее.
Предпочитал длинные, тонкие и тёмные.
Я у него спросил, всё так плохо?
Что ты, ответил Вовчик, наоборот, всё так хорошо!
Это было - правдой.

Что касается письменного стола.
На момент моего вселения в тараканью квартиру, из мебели в ней была только неимоверно загаженная газовая плита. Точнее говоря - гибрид - конфорки газовые, а духовка - электрическая. Подобной эклектики мне встречать ещё не доводилось.
Я высыпал на мокрую плиту полбанки порошка, дал ему немного полежать и, по любимому выражению герцога Мальборо, «отдрючил» до получеловеческого состояния. До «полу» - потому что не до конца. Какие-то фрагменты ещё оставались на поверхности, не поддавшись щётке. Потом я их добил. Фрагменты. И ручки. И крышку духовки. И бока.
И раковину.
Да.
Раковина была.
Засранная не хуже плиты.

Спал я на полу, на коврике, а писал - на подоконнике.
Роман из жизни разрывающих страну взяточников, власто- и сластолюбцев, просто жадных дегенератов и подонков с бешеными деньгами.
Смутное время.
Семибоярщина.
Никаких аллюзий на современность.
Современность меня не волновала.

Всякие (сам я неимоверный стихийный и подлинный демократ) князья и бояре переплелись в моей голове в сложный инцестный клубок и не желали распутываться.
Я слушал новости о вирусе, пугался того, как давят людей мегабитами чернухи, раздувая неконтролируемую панику, - и писал роман.
Точнее - пытался.
(Кстати, то есть, совсем не кстати, все файлы романа куда-то задевались. Поищу. Умные люди утверждают - ничего не пропадает бесследно. На компе, имеется в виду).

В четверг же притащил с помойки чёрное кожаное кресло без боковинок и коричневую лакированную тяжеленную тумбу.
Около моего дома располагалась роскошная помойка, типа магазина «Леруа Мерлен». На эту помойку московский люд стаскивал барахло из ближайших домов и офисов. Иногда сам, иногда с помощью рабочей силы со стороны.
Я поступил так же.
Кресло допёр самостоятельно, а тумбу мне помог внести сосед Слава.
Слава, который «Вольво».
А соседка, мать-героиня Лиза Языкова, курившая на лавочке около подъезда сигарету в костяном жёлтом мундштуке, открыла дверь и подержала её, пока мы, пыхтя и примеряясь к углам предбанника, втащили лакированную тумбу.
Я протёр её тряпкой и водрузил сверху вазу, подобранную там же.

Примечание. (В дальнейшем с помойки мной были притащены: торшер со сломанной головой (отремонтировал, зря я, что ли, шесть лет на стройке электриком отработал), фарфоровые фигурки советских заводов (6 штук), электробритва, типа триммер (отремонтировал), коричневая стеклянная ваза, не точеные хоккейные коньки, детская книжка-картинка о зачатии человека и шесть мягких игрушек - собачек и лис).

Вовчика я к этому времени ещё не встретил, а то бы он, вероятно, тоже помог. Помогал же я ему в рыжих гаражах.
Чем?
Да хоть ценными советами.

Вторая чёрная сказка метро.**
Жан Р.
Один человек, назовём его Ж. Р., часто пользовался метро.
В частности, периодически ездил в не особо модный, но старый и респектабельный загородный клуб, играть в гольф. Экономя на содержании личного автотранспорта, он тратился на покупку ежегодного недешёвого абонемента гольф-клуба.
И вот однажды, присев на скамейку некой станции, Ж. Р. машинально, по какой-то дурацкой привычке, пошарив руками справа и слева от себя, нащупал непонятный предмет. Присмотревшись внимательнее, Ж. Р. разглядел нечто правильной прямоугольной формы, обернутое в упаковочную, или, как сейчас принято говорить, в крафтовую, бумагу и перевязанное шпагатом.
Больше всего это напоминало коробку от обуви.
Например, от мужских зимних ботинок.
Ж. Р. поднял голову, вокруг не было никого. Точнее так, у края платформы стоял человек неопределённого пола, одетый в розовый балахон с капюшоном, а вдалеке, ближе к концу платформы - маячила ещё одна неясная фигура, в чём-то тёмном, типа армейского камуфляжа.
Ему показалось, что послышалось тиканье.
У Ж. Р. вдруг и страшно забилось сердце, подлетевшее к самому горлу. Оно немного потрепыхалось там, стукаясь о стенки, и упало обратно - в желудок.
Начало тошнить.
Ж. Р. хотел вскочить и убежать, но знал заранее, что ноги не послушаются, подломятся, как у кузнечика, и он останется сидеть на роковой скамье.
Он попробовал подняться - да, ноги не слушались.
Сердце билось в животе.
Пот крупными каплями падал на чистую белую рубашечную грудь и галстук. Даже на пиджачный рукав, из которого высовывалась кисть с большими поддельными швейцарскими часами на запястье.
Ж. Р. сделал ещё одну попытку, почти встал, почти шагнул, и подумал, что сейчас потеряет сознание.
И потерял его.
Но успел услышать дикий крик налетающего поезда.

            Вот попался романный файл (нашёл на диске, обозначенно?м моим почтовым адресом - открыл просто из интереса. Что это за диск и откуда он взялся, ума не приложу):
Николай Михайлович Карамзин писал о временах воцарения Феодора Иоанновича в 1584-ом году «… в Москве коварствовали зависть и беззаконное властолюбие: сперва носились тёмные слухи о великой опасности, угрожающей юному монарху, а скоро наименовали и человека, готового злодейством изумить Россию…»
Это, понятно, был Бельский, которого обвиняли в смерти Иоанна Грозного и покушении на юного Феодора, с целью возвести на трон Годунова. Обвинял его народ, если так вообще можно говорить.
Но факт остается фактом - родилась в среде москвичей такая идея, и всё.
А подкинул её князь Шуйский, через Ляпуновых и Кикиных - дворян рязанских (это всё пишет Карамзин, а я только пересказываю).
Но Бельского, вместо того чтобы отдать на растерзание разъярённой толпе, осаждавшей кремль и жаждавшей хоть кого-то разорвать, выслали воеводой в «Нижний Новегород».
К Кремлю тогда подступило двадцать тысяч возмущенных человек. Черни, граждан, всяких проходимцев, чующих поживу и детей боярских - золотой молодёжи того времени - сидящих на низших должностях при дворе. Требовали выдать им Бельского. Вполне возможно, и оклеветанного. Но в любом случае, человек он был скользкий и сложновыделанный. Любимец Иоанна. Такое дитя своего времени - золотой медальон на окровавленной ночной рубашке.
И дело, конечно, было не в нём.
Точнее, не в одном Бельском.
Менять надо было всё.
Хотя и это никогда никому не помогало.
То ли власть развращала абсолютно, то ли туда уже рвались полностью развращённые нетопыри.

Николай Михайлович пишет, «Бельского удалили: Годунов остался для мести»!

Я и дальше, возможно (а возможно - нет), буду цитировать романные файлы и, соответственно, Карамзина.
(Если найду все документы с набросками романа).

С Вовчиком мы встречались регулярно, но специально не договариваясь.
Это было какое-то таинство. Стоило мне спуститься в метро на станции, допустим, Арбатская, как на платформе стоял Вовчик с огромной чёрной спортивной сумкой через плечо. Или жёлтым прямоугольным рюкзаком, в которых курьеры развозят еду. Или вообще со старинным гоночным велосипедом - руль крутыми рогами. Педали с защитой на носке. Как его пускают?
Выйти на Тимирязевской - стоит, парит.
Подняться наверх у себя на Бутырке - он.
Вовчик, спрашивал я заинтересованно, ты как тут?
Работа, загадочно отвечал Вовчик и шёл в магазин «Красное и чёрное».
А выйдя из него - в театр.
Я только смотрел вслед.
Иногда с восторгом. Иногда с завистью. Но чаще всего - недоумённо.

(Может быть, это был не Вовчик? Тему двойников, вообще, и московских двойников, в частности, - никто не отменял. Но я же с ним разговаривал? Хотя, как это может служить доказательством его идентичности?)

В субботу я решил приготовить праздничный обед.
Разогрел макароны в сковороде и высыпал их в тарелку (кюветку) из пенопласта (была у меня одна такая, не помню откуда), которая тут же расплавилась, и макароны вместе с кипящим маслом оказались на скатерти. (Я скатерть постелил, пытаюсь обустроить быт - навести порядок и создать уют).
Да едрит твою, что за день сегодня такой?!
Перед этим какая-то грязная «Газель» под мостом в тоннеле снесла боковое зеркало Хондусика с моей стороны.
Водила только лыбился.
Я было размахнулся, чтобы ударить его в висок, но почувствовал страшную апатию и опустил руку.
Послал по матушке.
Водила не отреагировал. Точнее, пожал плечами.
Ну, с этого момента, всё у него в жизни пойдет как надо.

Я вообще склонен одушевлять своего Хондусика-Лунахондика.

А недавно видел, как это делает Ленка Корбюзье (на стихийной парковочной площадке около моего дома. Как она там оказалась, не ведаю. Подходить и интересоваться не стал, зачем? Пусть думает, что я её не узнал. Если она меня, конечно, видела). Так вот, она целует машину в руль и благодарит за доставленное удовольствие счастливой поездки. Я сидел рядом, буквально, в метре, в Лунахондике, только что подъехав, и всё видел. Я - её видел, а она меня, всё-таки, нет.
Сидел - тихо-тихо, боясь спугнуть момент и быть обнаруженным.
У нас в депо, в котором я работал на заре туманной юности, была такая водительница (чуть не написал - воительница), выходя из кабины, говорившая вагону - спасибо тебе, мой дорогой, чмоки-чмоки.

Возвращаясь к сублимации.
Около моего дома, во дворе, скамейки с алкашами - три штуки. Свежепокрашенные (летом) в коричневый цвет (или зелёный? Это ж надо, не помню! Сейчас - зима, они в снегу и льду, не разглядеть цвет). В хорошую погоду на них заседают местные представители. Подстелют под задницы газеты стопой - и сидят.
Разложат закусь, расставят бутылки и - оттопыриваются.
Лиза Языкова, которая живёт здесь с пятьдесят седьмого года, утверждает, что это спившиеся и сторчавшиеся потомки академиков. (Плюс внуки работников Станколита. Она так и говорит - эти сраные станколитовцы, которым все похер. Но они вообще отдельная статья). Они так же мало похожи на своих благородных предков, как современные потомки эллинов на древних эллинов. Как нынешние египтяне на древних египтян, построивших пирамиды.
Как мы на людей Иоанна Грозного. Но это к слову.

А спортивную площадку во дворе закрыли ещё весной, обмотали лентами вход и повесили, точнее, поставили на палке объявление. И я, намылившийся тренироваться во дворе, вынужден был перейти на домашние тренировки, которые недолюбливаю.
То есть, берёшь гантель, какую ни на есть, и без конца тягаешь.
Или отжимаешься.
Или ещё чего.

Потом хозяева начали ремонт квартиры, и я съехал к чертям на болото.
Нашёл временное пристанище через Вовчика. Который, кто бы мог подумать, как-то гораздо быстрее меня привык, адаптировался к местной жизни (хотя, почему меня это удивляет?) Вошёл в створ и тренд. Завёл знакомства, связи и увидел ошеломляющую перспективу.
Меня давило, его - выпрямляло.
Мне в кость, ему - в масть.
Вовчик утверждал (он это где-то или от кого-то услышал), что аристократы легче подлаживаются к любым условиям. Даже адским. «Интеллигент» - рассуждал он за глотком красного на скамейке парка - «не выходец из (добавь по вкусу - среды, семьи, образовательного учреждения), а входец в…»
«И вообще, я стремлюсь превратить всё в бриллиант, а они в говно. Понимаешь? Спросишь, почему? Элементарно. Я бриллиант, а они - говно. Каждый поднимает до себя, да? И опускает тоже».
Я кивал головой и тоже отхлёбывал из бутылки.
Из своей.
С самодельным кефиром. Увлёкся изготовлением - всего-то и надо - закваску да молоко.

У Вовчика появился новый приятель Артур Экзотов, с которым его познакомил наш общий, тоже нижегородский человек, Гена Чубаркин.
А уж Экзотову меня представил Вовчик.
У Экзотова было несколько присказок, которые и удивляли, и раздражали. Например, он часто повторял: «Тихому чаю - тихий час».
Или наоборот?
Что это значит, я не понимал.
Или: «Они - мне: «Улыбайся!», а я, представляешь, уверен, что в этот момент уже улыбаюсь во всю ширь. Но это только внутри. А снаружи, оказывается, нет…»
Это точно - рожа у него была мрачнее моей.
А ещё он курил трубку. Я хотел было пошутить на эту тему, но воздержался. Неохота никого обижать. А он обидится. Точно.  

Новое жильё поражало воображение шириной и размахом замысла. Дом был построен по инновации ещё при Лужкове.
В комнате (одной из трёх, две были заняты под склад военного обмундирования), выделенной мне, наличествовало огромное панорамное окно. Эркер, выдающийся вперёд (или это не надо объяснять? В том смысле, что эркер и есть выдающееся вперёд окно?) Восемь очень больших (высоких) деревянных рам.
Второй этаж.
На улице круглосуточно шла интенсивная общественная жизнь. Слышимость - потрясающая, ещё лучше, чем в моём предыдущем жилье. Я не спал ночами. Вообще. Психовал и матерился свистящим шёпотом. Вздрагивал и потел. Открыть окно - невозможно - эффект присутствия абсолютный, при закрытом - дышать нечем.
Несколько раз порывался швырнуть хозяйский горшок с цветком герани вниз. На головы наиболее активным членам социума. Удерживала меня от этого действия лишь боязнь неминуемого наказания. Возмездия, так сказать, со стороны полиции, с последующей изоляцией в узилище.
Ещё был огромный холл.
Я таких холлов в жизни не видел (а какие я видел, в принципе?) - пока идёшь из кухни до туалета на другую сторону квартиры - опять проголодаться успеешь. В таком холле можно жить - поставить диван, книжный шкаф, и ещё место останется.
Жить в холле в неге и холе.
И кладовка размером с комнату.
Правда, без окон.
И лестничная площадка, заставленная какими-то пепельницами, столами, серыми пластиковыми чемоданами, раздвижными лестницами, чернильными приборами и картонными коробками из-под самокатов.
И двор за высоким забором.
Большой, вымощенный плиткой, охраняемый и малолюдный (пандемия же).
Во двор выходило несколько разноцветных подъездов со стеклянными стенами. Сквозь них было видно деревья в кадках и красивые современные велосипеды у стен.
Мой подъезд был зелёного цвета.
В соседнем жила незнаменитая молодежная певица в стиле кантри. В синем подъезде. Я её как-то видел - в сарафане и ковбойской шляпе - как в кино.

Теперь я совсем забросил роман и сел писать пьесы.
Но на том же, непонятно откуда взявшемся диске, нашел ещё старые романные файлы.
Вот они, выделю кавычками:

«Царь Феодор Иоаннович же к власти был не способен, судя по всему. И искал опоры. Нашел её в Годунове, брате жены Ирины (то есть, Годунов, всё-таки, до власти дорвался - не мытьем так катаньем).
Это мне как раз понятно.
(Ах да, чуть не забыл сказать, я размышляю, и буду размышлять о тех событиях, как дилетант. Но не все ли мы дилетанты по отношению к истории, науке приблизительной и неверной? Дилетанты с разной степенью информированности и знаний. Хотя, видит Бог, откуда почерпнуты эти знания? От тех же дилетантов с учёными степенями, в свою очередь, в лучшем случае, почерпнувших сведения из насквозь ложных «исторических документов». А могут ли они быть не ложными? Вряд ли. Потому что, сколько людей, оставивших эти документы, - столько правд, ангажированности, конъюнктур и выгод… Ну и так далее).
Карамзин пишет, что Годунов тогда был в самом расцвете сил - тридцать два года. Коварный красавец и такая же умница. Ирина укрепила их союз с царём - и всё было прекрасно. И всем Борис был хорош, но не имел лишь одного - «добродетели».
И это замечательно. 
Именно отсутствие добродетели превращает человека в царя.
Не трон портит человека, а к трону рвутся уже испорченные (впрочем, я уже писал).
Но он, Годунов, умел ей, ложной, искусственно притянутой добродетелью, оперировать в своих нуждах.
Тоже замечательное качество.
Царское.

Когда Феодора венчали на царство, владыка Дионисий напомнил ему главные обязанности венценосца: «хранить Закон и царство… милость к чиновникам, воинству и всем людям».
(Естественно, здесь подкупает «милость к чиновникам». Но не всё так просто - скорее всего, это аукаются предыдущие (особенно Иоанна Грозного) правления, когда с неугодными (именно неугодными, а не, допустим, нерадивыми) чиновниками расправлялись люто. Что было правильно - очень хочется добавить. Но это неправильно).
«Цари нам вместо Бога».
И так далее.

Присутствующие «проливали слёзы умиления».

Ещё одна цитата из Николая Михайловича Карамзина: «Но всего больше торжество украшалось веселием лиц и знаками живейшей любви к престолу».

А когда царь вступил, говоря современным языком, в должность, шурин его Годунов, наворовал столько, что Карамзин пишет о небывалости такого богатства от начала России.
Но мне писать о количестве украденного неинтересно.
Скучно».

Это правда, писать о деньгах - невыносимо скучно.   
Хотя эти свои наброски я перечёл с интересом.

Дальше:
«Сижу дома, читаю Карамзина.
О том, как антигодуновская партия - Шуйские, Воротынские, Головины, велела (подговаривала?) боярину Никите Романовичу Юрьеву, заманить Годунова на пир, чтобы там отравить.
Ну, и тут тоже всё понятно.

Но меня интересует Смутное время, традиционно отсчитываемое с 1598-го (смерть Федора Иоанновича, и прекращение династии Рюриковичей на царском престоле Москвы) по 1613-й (некоторые историки дотягивают до 1619-го) годы.
Мы же будем вести его от 1591-го года - с убийства царевича Дмитрия Ивановича, сына Ивана Грозного от непринятой церковью, а потому незаконной - седьмой жены Марии Нагой и до 1613 - убийства Ивана Дмитриевича, так называемого «ворёнка», сына Марии Мнишек то ли от Лжедмитрия Второго, то ли от атамана Ивана Заруцкого.
В общем, с убийства ребенка начали - им же и закончили. Даже имена их - зеркальны.
Меня всегда страшно волновало эти события - убийства несчастных детей. Незаурядные даже для того времени, когда кровь лилась как вода из горстей.

Но, скорее всего, и это неправильно.
Начало Смутного времени надо отсчитывать от образования первых славянских (?) племён на месте теперешней России.
Или от первого прототипа государства на территории современной Москвы.
Или от Адама (и да, это - самое верное).
Но я буду от убийства царевича Дмитрия.

Как известно, Дмитрий Углицкий умер при невыясненных обстоятельствах. Может быть, убили, может быть, и правда, неудачно упал на нож. (Не хочется шутить, что несколько раз). Факт остается фактом - погиб он вовремя, и с этого момента и так очень нервная обстановка на Руси превратилась в настоящую собачью свадьбу». 

Откуда-то вылез такой крохотный отрывок:
«Секира, еле поднятая уставшей рукой, падала, больше под собственным весом, вниз, и с чмокающим звуком входила в плоть. Звук был отвратительный. Но Засеке нравился - звук кромсаемого тела. Пот, не хуже конского, заливал глаза».

Вчера Вовчик при встрече около магазина (снова «Красное и чёрное». Я брал минералку и пиво, он - вино и пиво) процитировал замечательную штуку - «Гиппопотомомонстросесквиппедалиофобия - это боязнь длинных слов».
Посмеялись.
Вот это у Вовчика память.

            Последняя цитата (найденная на сегодняшний момент) из моего файла с набросками к роману:
«Карамзин пишет: «Престол казался Годунову не только святым, лучезарным местом истинной самобытной власти, но и райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают, и где смертный пользуется как бы Божественными правами». (Да).
И чуть позже: «По крайней мере, он уже не таился от самого себя; знал чего хотел!»

Тут нужен пролог с убийством царевича Дмитрия.
Примерно так:
После того как Битяговский полоснул ножом по детскому горлу, тело девятилетнего царевича скатилось с крыльца. В этот же момент на крыльце появилась кормилица и всё увидела. Она закричала и спустилась к телу Дмитрия. Из сеней показалась напуганная криком царица, кормилица указывала на бегущих к воротам убийц - Битяговского и Качалова. Царица, увидев окровавленного ребёнка, упала без чувств.
Под шумок сбежала мамка, способствующая преступникам.

Начало было положено.
По сути, оно было положено гораздо раньше, но я начну считать отсюда…»

Других файлов не нашёл. Куда они пропали - не представляю. То ли удалил их ещё летом, то ли вирус сожрал.
Жаль, что ничего не получилось.
А как хотелось написать смачный исторический роман, чтобы кровищи по колено и человечина, засоленная в бочках и спрятанная в подвалах Кремля.
У-у-у-у-у!

А вообще - всё просто.
Пишешь всегда про своё, и если «твоё» совпадает с болью мира - ты гений и чемпион.

Во время очередной встречи у метро (я шёл сдавать кровь, как переболевший ковидом), Вовчик рассказал, что недавно в архивах Марио Пьюзо - главного мафиозного летописца, была обнаружена рукопись романа о самом скромном и малоизвестном главе преступного клана - «Тихий дон».
Посмеялись (почему он всегда приносит мне эти интернет-шутки?)
А потом дзен-буддистскую притчу: два брата Онан, от имени которого произошёл термин «онанизм» и Анон, от которого - «анонимность», сидели на берегу реки.
И один из них рукоблудствовал.
Но мы никогда не узнаем, кто.
Правда, здорово? - поинтересовался Вовчик.
Правда, согласился я.
А ещё в нашем (моём) подъезде живут настоящие москвичи. С утра они катаются на лыжах в парке, днём обедают с рюмкой водки, а вечером идут с детьми в театр. Представляешь? - изумился Вовчик.
Ещё бы, ответил я.
Тоже так хочу, добавил Вовчик.

Третья чёрная сказка метро.***
Хорхе Луис Б.
Один человек, назовем его Х. Л. Б., часто ездил в метро на работу.
Х. Л. Б. работал рядовым библиотекарем в Центральной библиотеке имени Владимира Ильича Ленина. А жил на Планерной. Той самой станции, по прибытии на которую, проездной диктор, нежно и очень женственно, произносила: «Планерная», с придыханием на букве «а», и сердце Х. Л. Б. обрывалось от сопричастности.
Добираться до работы, ему было не то чтобы чересчур далеко, но и не особо близко. Зато всего с одной пересадкой, что чрезвычайно ценилось (не одна пересадка, а минимальность их) его современниками.
И вот однажды… хотя для большей ясности, стоит упомянуть о его, Х. Л. Б., некоторой слепоте. То есть слеп он был адски. Как крот. Носил очки со стёклами толщиной в три сантиметра, и всё равно видел так себе.
Вот так - себе.
А вот так - всем остальным.
Знали бы вы его переходящим дорогу.
Так вот, однажды, автоматически проделав все действия, каковые он проделывал из года в год, при входе на станцию метро, Х. Л. Б. пополнил проездную карту, сориентировался по известным только ему приметам и ступил на эскалатор.
Поехали вниз.
Он примерно, а точнее, совершенно отчётливо знал, сколько ему ехать и когда соскакивать с ленты транспортёра.
Но в этот раз время всё тянулось и тянулось, разворачиваясь шуршащей бумажной петинкой.
Он ехал и ехал.
Получалась - какая-то ерунда.
Вышли все сроки, а лента эскалатора не переставала двигаться.
Х. Л. Б. прислушался - вокруг был привычный гул.
А потом наступил непривычный гул.
Точнее - тишина.
Потому что это была лента, которая шла вверх.

В продолжение темы касс.
Иду я как-то, позавчера, что ли, или два дня назад, к кассе в нашем магазине. Встаю в очередь, а впереди меня столько человек, что даже не верится, будто мы в 21-м веке, в Москве, столице нашей Родины.
Как будто 83-й год на дворе. В городе Горьком. (О, я хорошо помню то время).
Ладно.
Стоим.
Тётка что впереди меня, говорит как бы в пространство, но и как бы кассирше - позовите ещё одного кассира! Вы что, не видите, сколько людей накопилось?
Проходит сколько-то минут, появляется паренёк совершенно индифферентного вида. Мол, он вообще ни при чём, и к кассам отношения не имеет ни малейшего. (А они всегда так выходят).
И только когда подваливает к ней, кассе, вплотную, с тихой ненавистью шипит - проходите на эту кассу.
Тётка, что передо мной, тут же рвёт.
Я, глядя на неё, тоже.
Ну, думаю, наконец-то сообразил вовремя. Мне и пробивать-то банку хрена. Холодец я затеял варить, а какой холодец без хрена?
Дальше всё понятно.
Эта голуба сизокрылая с травленными волосами вырубает паренька навсегда. Одной левой. То есть ещё на этапе сканирования продуктов, всё встает намертво. Вот вы мне скажете, что пробивание товара на кассе не член и стоять не может.
А я вам отвечу - может.
Все, кто сдуру побежали за мной и тёткой, люди оказались опытные, поэтому вернулись к первой кассе, которая всех технично обслужила и, клянусь чем хотите, толпа уже рассосалась, а баба все ещё выясняла отношения с кассиром.
И только я, как идиот, стоял за бабой, боясь перейти на работающую кассу и сглазить её к чертям собачьим.
Жалко же людей.

У Вочика же всё по-другому.
Он родился победителем.
Вечная тема, конечно, - кто-то рождается богатеем, кто-то неудачником, в кого-то сразу и безоговорочно влюбляются женщины, и так далее и тому подобное. Например, мой старый товарищ Олег Козлов, при всех, казалось бы, ужасных денежных потерях, в конце концов зарабатывает на этом ещё больше.
Но про Вовчика я бы так никогда не подумал. Пока он не переехал в столицу нашей родины, я и помыслить не мог, что он - удачник.
Почему?
Чёрт его знает.
Жизнь часто (по крайней мере, меня) удивляет своими сюжетами.

И вот к слову.
Меня, помню, (раньше) упрекали за отсутствие лихого сюжета в повестях и рассказах.
Один читатель из Сибири, так прямо и заявил, мол, сюжета никакого, а читается интересно. Знал бы этот прямодушный промысловик, что для повести, о которой он высказался, сюжет я прослеживал самым тщательным образом.
Писал его пункт за пунктом на отдельных бумажках и, чтобы не сбиться, не потерять линию, развешивал их перед глазами - на книжной полке, что над письменным столом. Прикалывая кнопками. И когда писал, видел их перед глазами. Весь сюжет.
А вообще, коллизия, конфликт, если хотите, трагедия, то есть, двигатель рассказа, это не когда трое с пистолетами грабят в подворотне одного с рогаткой.
Это когда человек сидит на кухне, смотрит на коробок спичек и весь вечер думает, сейчас чаю попить или через час?
И за этим видна вся его жизнь.
Да и смерть.

Ленка Корбюзье подарила мне рубашку с длинным рукавом, вместо пуговиц - кнопки, сказала, модная. Я в ней пошёл в гости и там хозяйка, деликатно отозвав меня в сторону, спросила, где я приобрёл обнову. Я ответил. Она покачала головой и как-то непонятно улыбнулась.
В чём дело? Разволновался я.
В Москве подарки ходят по кругу, объяснила хозяйка. Все передаривают друг другу. Можно через два года от сослуживца получить обратно то вафельное полотенце в упаковке, что сама дарила зятю на 23 февраля.

Четвёртая чёрная сказка метро. ****
Томмазо Л.
Один человек, назовём его Т. Л., однажды спустился в метро.
Ему не хотелось мотаться на белом «Мерседесе» по горячему городу, сидеть бесконечно, несмотря на отпуска, в пробках, слушать музыку и дышать озонированным, скрипящим на зубах, воздухом кондиционера.
Поэтому он отпустил водителя и нырнул в метро.
Делов-то - доехать до офиса собственной, пусть не очень крупной, но надёжной и родной, фирмы.
В метро он не бывал давненько.
Не то чтобы совсем не ездил десятилетиями, но и не каждый день, конечно. Так, может быть, один раз в полгода.
Зашёл, купил билет, который за время его передвижения на «Мерседесе» успел опять подорожать, но Т. Л. этого не заметил, прошёл турникет и ступил на эскалатор.
Спустился.
На платформе встал около колонны и принялся ждать электропоезд.
На господине Т. Л. был лёгкий летний светлый костюм неуловимого кремового оттенка, а в руках модный в прошлом сезоне светло-коричневый кожаный портфель.
В туннеле загудел состав.
Т. Л. Сделал шаг ближе к краю платформы.
Заметил, как вместе с ним, метрах в десяти, к поезду двинулся странный мужчина в белоснежной рубашке и соломенной шляпе на голове.
Появился поезд.
В освещённые окна можно было видеть, как в салоне сидят и стоят люди. Не битком, но и не пусто.
Открылись двери, Т. Л. вошёл и сел на скамейку, ближайшую к противоположным дверям.
Рядом, между ног, поставил портфель.
Посидел маленько и как-то лениво подумал, что никто на станции не вышел… Странно… Огляделся... Почти все люди были заняты одним и тем же. Большинство сидели, уткнувшись в мобильники и бесконечно чиркая указательным пальцем по экрану. Те, кто не сжимали в руках маленькие плоские детские тельца своих телефонов, сидели, откинув голову назад - в ушах беспроводные наушники.  Несколько молодых людей стояли, прислонившись к стенам вагона. Они чиркали по экрану большим пальцем той же руки, в которой держали телефоны.
Т. Л. ухмыльнулся и тоже откинулся головой назад.
Вынул из изящной коробочки и вставил в уши гарнитуру. Приятно иногда побыть со своим народом на одной волне.
Быть как все.
Поехал.
Быстро засыпая и на огромной скорости минуя станцию за станцией.
Поезд шёл без остановки.

Я в юности зачитывался этими писателями. Томмазо Ландольфи, Жаном Реем. Ещё какими-то. Не уверен, что сейчас бы смог впихнуть в себя хоть страницу.

В книжном букинистическом на Арбате, куда я хожу, одного продавца зовут Лука, а другого Савва. Оба, естественно, очень молодые люди. Лет по девятнадцать. «Естественно», потому что в моем поколении и около, таких имён нет. Мне точно не попадались. Самое экстремальное имя - Глеб.
А в хоре, где я не пою, но часто бываю - слушаю, есть Аскольд.
Вот если бы они выпили на троих, набедокурили, и их забрали в полицию, в протоколе так бы и написали - распивали в общественном месте: Лука, Савва и Аскольд.

Вчера в метро…
В общем, когда ко мне первый раз, лет пять, что ли, назад, в Нижнем Новгороде, конечно, неизвестный молодой человек обратился «отец» (в смысле, отец, у вас зажигалки не будет?), я был очень удивлён. Я никак не ассоциировал себя с этим почётным званием.
Спросил у него, сколько лет?
Пацан ответил, двадцать три.
Я сказал, не курю.
Мне тогда уже точно под самый полтос было. И чего выпендриваться? Отец и есть отец.
А недавно, в дугу пьяный чувак (лет сорока, между прочим) у винного магазина в моем доме, орёт, братан! Смотрит на меня и радостно поправляется, точнее, батяня!

Вот ещё про магазин.
Точнее, про соседей.
Суббота. Двенадцать часов дня. У меня под кухонным окном, открытым на проветривание, не доходя до винного магазина, встали два соседа, Профессор (реальный профессор в каком-то институте) и Агдамыч (банально, да, но все его так зовут), стоят - трут за жизнь. А я тру газовую плиту - холодец таки сварил - вот и отмываю поверхность. Потом роняю на пол такую круглую штуку от конфорки, не знаю, как она называется. Может быть, пламегаситель, может быть, рассекатель. Падает звонко, пол - каменная плитка. Профессор с Агдамычем слышат, смотрят в окно, видят меня и говорят, хватит ерундой (на букву «х») заниматься, выходи, пива попьём.
Я с радостью всё бросаю и присоединяюсь к братве.
Мы берём пива и идём к Славе.
У нас во дворе стоит «Вольво С 90» (отличная, кстати, машина, я когда-то мечтал о такой. И вот как странно всегда происходит - теперь хожу мимо неё каждый день, а в душе - ничего) на вечном приколе. И она - бар. Хозяин - Слава Перебезчиков - выходит, когда ему неймётся, открывает самую заднюю, багажную дверь и культурно выпивает. То есть - красота и благодать. Жене его Нинке из окна не видно, он прикрыт дверцей, что открывается вверх. За спиной у него кирпичная стена какой-то подстанции. Слева газон по колено в снегу. Справа - другие машины, стоящие в ряд (и мой Хондусик тоже). Слава наклоняется, выпивает рюмаху, крякает, закусывает какой-то ерундой и удовлетворённо выпрямляется. Мы подходим. Здороваемся. М-м-м… мычит Перебезчиков, дожёвывая.
Кончай жрать, просит профессор, давай поговорим.
Агдамыч тут же закуривает.

Я с профессором познакомился, когда машину откапывал. В самые жуткие московские снегопады, вышел на улицу и копал. Точнее, не саму машину, а место для парковки. У нас двор битком забит дорогими автомобилями, одних «Рендж Роверов» три штуки, все места разобрали, вот я и откапывал пятачок у бордюра. Гребу, в общем, лопатой, а напротив у подъезда высокий, с длинным носом, представительный мужик в жёлтой дубленке стоит и смотрит. А я гребу. Наконец, он не выдерживает, подходит и говорит, умоляю, разрешите снег покидать!
Я начинаю ржать и отдаю лопату.
А профессор с наслаждением кидает снег.
А минуту спустя ещё мужик в пальто чёрном подходит, Агдамыч, и говорит, кивая на профессора, совсем у себя там застоялся.
Мы опять смеёмся.
А профессор гребёт.
Так все и познакомились.
Не знаю, почему вспомнил, прочитал, наверное, что-то в интернете.
Отец рассказывал, в годы, когда ещё никто почти никуда не летал, в ирландском аэропорту, где они сели на дозаправку до Америки, заходит он в бар выпить пива. В баре, кроме бармена, один мужик сидит на высокой табуретке, как в кино, и всё. Дальше понятно. Отец - бармену, ван, мол, бир. Мужик, по-русски, берите вон то - офигенное!
Пересказываю Вовчику.
Он реагирует - это ещё ничего, я однажды в Париже иду по бульвару...
Какому? Интересуюсь я.
Не важно, не перебивай. Короче, иду, а навстречу Танька.
Какая?
Ну что ты за человек?

Вовчик - трикстер.
Пыл-Пуги.
Или ворон.
Или койот.

Вчера ходили с ним смотреть дачу, выставленную на продажу по приемлемой цене (Вовчик хочет купить. Это просто в голове не укладывается, приехал позже меня, а уже дачу покупает).
Сделанную, как полагается, из говна и палок.
Мы походили вокруг, а внутрь соваться побоялись. И звуки оттуда какие-то странные раздавались. Как будто кому-то плохо. Или наоборот - хорошо. Сразу и не поймёшь.

Пятая чёрная сказка метро.*****
Владимир Н.
Один человек, назовём его В. Н., любил ездить на такси.
Но иногда (нередко) он попадал в затруднённое финансовое положение и вынужден был передвигаться как все - общественным транспортом.
Вот и в этот раз В. Н. зашёл на ближайшую к своему дому станцию метро, взял бесплатную газету - дело было утром - купил билет, и спустился вниз.
Сел в поезд и поехал до нужной ему платформы.
По дороге с увлечением листал газету.
В. Н. любил и чтение как таковое, и массовые периодические издания конкретно, и общественную жизнь в целом.
Он был активным, не сдавшимся (и не собиравшимся сдаваться) старости пенсионером.
Всё его волновало, всё трогало - везде блестела (и даже блистала) его красивая, загорелая, цвета оленьего паха, лысая как бильярдный шар голова со слегка оттопыренными ушами.
В. Н. предпочитал активный образ жизни.
Летом - купание, велосипед, полёты (В. Н. увлекался дельтапланеризмом), бег трусцой.
Зимой - коньки, лыжи, санки, рыбалка и активное закаливание - моржевание.
Не глядя на указатель над дверью, полностью доверяя своему внутреннему, хорошо отлаженному хронометру, В. Н. вышел на нужной станции, свернул к ленте, двигающейся на волю, и понял, что ошибся.
Чертыхнулся - не любил, когда что-то шло не так. Не по его плану.
Вернулся обратно и снова сел в подошедший поезд.
На этот раз сверился с указателем над дверью, зажигающейся красной лампочкой на каждой проезжаемой станции панелью.
Вышел на нужной.
Сразу что-то не понравилось.
Пока соображал, поезд закрыл двери и с рёвом улетел.
Станция была - не та.
В. Н. почувствовал дурноту.
Попытался сосредоточиться. Получалось - вышел правильно - чётко сверился с зажёгшейся лапочкой, и вышел.
Тогда в чём дело?
Он начал делать специальную дыхательную гимнастику, чтобы успокоиться.
Как обычно, помогло.
Посмотрел на карту метро, висящую на ближайшей колонне, убедился, что находится на нужной ветке, ещё раз сделал три вздоха по системе Саймона Карлинского, и сел в поезд.
Так, сказал В. Н. сам себе, главное, спокойствие, где я? Тут… Хорошо... А куда мне надо? Вот сюда… Так. Опять хорошо… Морок какой-то… От жары, что ли? Выйду через две остановки, и всё будет о’кей.
Он стоял и держался за поручень, отгоняя от себя весь этот случайный бред. Вытирал вспотевшую лысину белоснежным носовым платком, зажатым в конопатой руке.
Вышел через две.
Станция была не та.

Вовчик сегодня прибежал и с порога начал бухтеть про какого-то Жака Тати. Я (это не скромно, но правда) спрашиваю, Татищев, что ли?
Откуда ты знаешь?
От верблюда.
(Не знаю, откуда, но уж больно просится к Тати продолжение - ищев).
Выясняется, что это французский кинорежиссёр, сын генерала Татищева. Может, не сын, а внук. Я плохо понял из объяснений Вовчика.
Ну и? Спрашиваю.
Ты его фильмы видел?
Я и не слышал про него до сегодняшнего дня, а что?
Такое кино и мы можем снимать.
Бесспорно.
Пиши сценарий.
Не буду.
Почему? Вовчик аж подпрыгивает от возбуждения.

Вовчик сочинил четверостишие, которое мне тут же и продекламировал:
«Если ты ещё мужчина,
Значит, выпьешь капучино,
Если же сопля какая -
Мокко ты сидишь лакая».

(Он и раньше сочинял нечто подобное, мне надолго запомнилось:
«Эротика - для невротика,
А я упорно - смотрю порно»).

Я сказал, что к слову «капучино», хорошая рифма - «чинно».
Вовчик не согласился. Заявил, что рифмовать надо не последние буквы, а всё слово, а ещё лучше, чтобы рифма была сложносоставная. 
Или «Чиннов», вдруг добавил он.
О! Восхитился я.

У Бога нет категорий добра и зла. Бог - зеркало, в котором мы отражаемся со своими добром или злом.
Он не может ни наказать, ни поощрить.
Мы всё делаем сами.
Нам только дай волю.

Настроение - так себе, и это заметно за километр. Вовчик спрашивает, ты чего? Я цитирую хоккеиста Гурова: «всё, хватит, набаловался, пора домой». Ну и дурак, реагирует Вовчик.
Мне даже «сам дурак» лень отвечать.
Точнее, нет ни сил, ни желания.
Хотя - сам дурак.

Раньше, бывало, двойку получишь, расстраиваешься страшно, выхода не видишь, думаешь - жизнь кончилась. Чуть не в петлю лезешь.
Еле выгребаешь, в общем.
Потом, с возрастом, меньше себя ешь поедом, но всё равно от некоторых событий приходишь в полнейшее отчаянье.
А сейчас?
Хоть голод, хоть война, хоть что.
Покачаешь головой, и дальше живёшь.
Как обычно.
Ну, почти.

Щегол и щёголь.
Латунь и латынь.
Хлеб и хлев.
Плевки и плавки.
Рыбы и рабы.
Око и Ока.
Опока и пока.
Победа и беда.
Беда и еда.
Огород и город.
Дорог и дорОг.
Мойка и помойка.
Сайка и шайка.
Дура и турА.
Шляпы и ляпы.
Ляпы и лапы.
Ляпы и кляпы.
Мумия и мумиё.
Кафе и кофе.
Цвет и свет.

Пытался побороть свою многолетнюю депрессию (в который раз пытался) и придумал такую штуку. В правый столбик записывал все положительные моменты дня, а в левую - отрицательные. И то ли день такой хороший, то ли я, как всегда, всё преувеличиваю, только положительных оказалось значительно больше. Да и вообще, на фоне положительных отрицательные смотрелись незначительными.
Обсудили это с Вовчиком. (У меня такое ощущение, он не понял, о чём я, но мне больше не с кем обсуждать).
Ну, например, оказывается, человек за день переделывает кучу мелких и вроде бы не важных дел, но без них никуда. Чай заварить, носки постирать, обед сготовить, посуду помыть за собой, с собакой погулять, какашки за ней убрать и так далее и тому подобное.
А в минусе что?
Вопли алкашей под окном, да идиоты водители на дорогах.
Но первое - не радует, потому что рутина.
А второе - расстраивает дико.
По идее, простые каждодневные действия на самом деле прекрасны. Умыться ледяной водой, почистить зубы, побриться, заварить кофе - кайф. Да хоть в туалет сходить, у многих не всегда получается. Если об этом помнить и радоваться совершая, - день покажется другим. Фиксировать такие моменты и забивать на гудящих кретинов под окном, из ничего создавших автомобильную пробку. 
Не скажу, что полегчало, но и оказалось не бесполезно.
Видно, из чего состоит день.
И что говна меньше, чем казалось.
Тяжелее оно, это - да.
Хоть и не тонет.
А по факту - меньше.

А когда тебя утром будит собака, ткнувшись носом в нос - это вообще счастье.

Суббота.
Положительные плюсы: Отрицательные минусы:
Разбудила собака - ткнувшись носом. 
(7:00 утра).               
Спал, сколько хотел.
Чистил зубы.
Умывался холодной водой.
Открыл компьютер.
Пил вкусный кофе.
Открыл банку рыбных консервов.
Открыл окно - свежий воздух. Слышны противные голоса.
Дописал стихотворение.
Закрыл окно.
Гладил собаку.
Помыл кофейную чашку.
Сварил три яйца.
Смотрел телевизор. Болит голова (несильно).
Выпил вторую чашку кофе
и съел два яйца, сваренных «вкрутую».
Удалил загрузочный файл «Скайпа».
Пообедал рыбой.
Покормил собаку. Болит голова.           
Смотрел телевизор - передачу «Тайны
звёзд».
Помыл овощной ящик в холодильнике.
Помыл яблоки и перец.
(13:11 дня).
Шесть дегенератов не могли
разъехаться и сигналили под
окнами больше десяти минут.
Заварил чай в специальном чайнике.
Попил чаю.
Помыл чайник.
Смотрел телевизор, советский детектив.
Под окнами разговаривало                      
какое-то говно - бесило.
Гуляли с собакой.
Выкинул мусор.
Открутил фаркоп у «Хонды».
Ездил в Химки. Фантастическое количество                                                                                                              
хамов на шоссе.
По дороге слушал песню «Сижу на нарах,
как король на именинах».
Купил в «Чумодане» книжку Лема,
«Библиотека журнала «Химия и жизнь».
Отдал ненужные мне книги.
Голова почти прошла.
(19:09 вечера).
Ужинал гречневой кашей.
Помыл посуду.
Смотрел телевизор -
«Приключения Шерлока Холмса».
Пил чай.
Помыл чайник.
Листал книгу Станислава Лема.
Листал книгу Юрия Полякова.
Постирал майку и трусы.
Надел чистые.
Гулял по сайтам в интернете.
Смотрел канал «Культура».
Опять пил чай.
Смотрел фильм «За витриной универмага».
Закрыл компьютер.
Почитал перед сном Марка Алданова, роман «Ключ»,
в четвёртый, что ли, раз начал.
Лёг спать.
(22-30 вечера).

Кое-что я из списка убрал, совсем уж несущественную и чересчур интимную ерунду.

Шестая чёрная сказка метро.******
Рюноскэ А.
Один человек, назовем его Р. А., ненавидел метро.
Но, тем не менее, вынужден был по обстоятельствам постоянно им пользоваться. И вот однажды, выйдя с работы и спустившись в подземную станцию глубокого заложения, он приложил карточку к турникету и прошёл дальше.
Сделал ещё несколько шагов, ступил на эскалатор.
Р. А. предпочитал во время спуска, да и подъёма, не смотреть вокруг. Ни вперёд, ни, тем паче, назад, а стоять, накинув на голову капюшон жёлтой толстовки и слушать музыку в наушниках.
Р. А. очень любил толстовки, кеды, тёмные «солнечные» (что в них солнечного?) очки и бейсболки.
Вот и в этот раз, он воткнул в уши «таблетки», закрыл глаза и поехал вниз.
Ехать надо было долго.
Иногда, когда у него были силы, Р. А. бежал по ступеням.
Но не сегодня.
Доехав до платформы, он влился в поток и на секунду поднял голову. Потом опустил её и вдруг резко встал, так что на него налетели те, кто шли сзади. Как будто ползущая гусеница буксанула. Постояв так некоторое мгновение, Р. А. двинулся дальше.
Ему показалось, что он увидел нечто странное - себя.
Двойника - не двойника, но человека чрезвычайно похожего на него.
Понять это сходу нелегко - мы, наша реальная внешность, сильно отличаемся от того, что воображаем. Иногда, глядя на собственные фотографии в интернете, Р. А. с удивлением разглядывал себя и не до конца верил глазам.
Поэтому он решил не придавать значения мелкому происшествию и вместе со всеми забился в вагон.
Встал напротив сидящих на мягких сиденьях людей и попытался за что-нибудь ухватиться. Но этого не понадобилось. Пассажиров было так много, что возможности упасть просто не существовало. Рядом с ним пыхтел какой-то неприятный загорелый лысый дядька с оттопыренными ушами. С другой стороны - старуха в модной одежде не по возрасту. Р. А. старался не смотреть на них.
Он изредка бросал взгляд на своё отражение в тёмном стекле. Но на такой скорости разглядеть что-либо было почти невозможно.
На каждой станции народу всё прибывало.
И только почти в самом конце ветки - люди стали потихоньку выходить.
Но подавляющее большинство, как и Р. А., ехали до последней остановки - беднота, жители окраинных спальных районов.
А когда, наконец, доехали, и народ повалил гурьбой на выход, в пустом вагоне, кроме Р. А., осталось три человека.
И все трое - были вылитые Р. А.
Двойник.
Тройник.
И квадрик, если так можно сказать.
И тогда Р. А. закричал.
Потому что это был - его персональный ад.

Затем меня сильно потянуло домой - в Нижний Новгород, но перед этим я побывал на мероприятии, которое меня потрясло.
Вовчик сумел организовать в Москве имевшую шумный успех выставку под названием «Серия бритых лобков». Если верить Вовчику, там были представлены лобки только суперзвёзд. Обоего пола, кстати.
Это музыка бритых лобков сводила с ума.

После выставки, которая состоялась в квартире каких-то непонятных мне людей, все пошли курить на общий балкон. Тот балкон, что бывает в конце этажного коридора и никому не принадлежит.
Он был довольно чистый, там стояла колченогая табуретка, укрытая вытершейся бараньей шкурой, банка-пепельница. А высоченные берёзы, мало того что были перед глазами в двух-трёх метрах, так росли ещё выше.
Огромные деревья.
Вовчик был сильно возбуждён, как ему думалось, успехом, а люди стояли и просто курили.
Тогда Вовчик, ничтоже сумняшеся, одним лёгким движением перемахнул балконное ограждение и сиганул на дерево с девятого этажа.
Попал на место, где не было веток, ударился об него грудью и, обдирая всё на свете, заскользил вниз.
Вова, спросил я его чуть позже, зачем ты это сделал?
Хотел привлечь внимание, а то стоят, курят, про выставку ни слова.
Привлёк?
Не знаю, я же вниз полетел.
Я не стал ему говорить, что все как стояли с сигаретами в зубах, так и продолжили стоять. И прыжок заметили, может быть, я и Геля Ядринская, по крайней мере, вниз за Вочиком пошли только мы.
Он был весь ободран, весь в крови, но ничего существенного не сломано и не разорвано.
Дуракам везёт.

А домой я попал с товарищем, дальнобойщиком. Он вёз железный профиль из Смоленска в Нижний Новгород и предложил подхватить меня на Минском шоссе. Что мы и сделали. Вовчик по этому поводу сказал, что приезжие в Москву делятся на два типа. Первый никогда ни за что не признается, что родился в маленьком городке, деревне, посёлке. Второй, наоборот, очень гордится своей малой родиной и на каждом углу рассказывает, как там хорошо. Его обычно спрашивают - зачем уехал?
А ты, Макоша, сказал Вовчик, хрен поймешь кто.
Ладно, езжайте аккуратно.
И мы поехали аккуратно.
И попали в какой-то дикий ураган, которым нам вырвало крышу прицепа, и она, как огромный и тяжёлый парус засвистела на ходу. Мы остановились и стали думать, что делать. Ветер был такой, что сдувал автомобили с трассы.
Кое-как, проковырявшись часа полтора, мы сумели вернуть тент крыши на место и стали перетягивать прицеп ремнями, как перетягивают раздутый чемодан. В общей сложности провозились четыре часа, но тент больше не болтался поперёк дороги, грозя снести нафиг с пути легковые автомобили.
Ночевали во Владимире около ангара базы, на которую привезли профиль. Приехали в час ночи. Поели пюре с сосисками, приготовленными на походной газовой плите. Гоша лёг на верхний ярус, я на нижний, и счастливо заснули, слегка потрепавшись перед сном.
Утром разгрузились и попёрли на Нижний, с заездом в Чебоксары, где хотели взять восемь тонн печенья.
Эти восемь тонн мы ждали полдня и домой поехали уже часа в три дня.
Чуть не забыл!
В Чебоксарах мы тоже разгрузились какими-то остатками, (шестьсот килограммов - две паллеты) и естественно перепутали, сдав чебоксарскую паллету накануне в Смоленске. Пока разруливали ситуацию, прошёл день.
В Нижний мы приехали почти ночью.
Гоша категорически решил ночевать в машине около склада, на который мы привезли печенье. Чтобы утром не дёргаться, а спокойно разгрузиться первым в восемь часов утра.
А я нет.
Прости, Гошан, сказал я, поеду домой, год не был, соскучился.
Гоша почти не обиделся, и я взяв сумку пошёл на автобус. Которые, естественно, уже не ходили, и мне пришлось нанимать такси.

В Нижнем я вдруг тихо, страшно и одиноко запил, учитывая, что я не делал этого последние тринадцать лет, результат получился великолепным.
Я допился до белой горячки, во время которой меня возили (переносили?) в Беловодье, где открывали самые главные жизненные секреты.
Я не помню какие.
Само ощущение Беловодья помню, а секреты нет.
После этих путешествий я писал совершенно безумные тексты - то ли прозу, то ли стихи, сразу не разобрать. Когда я их перечитывал более-менее трезвым, пугался. Пил две недели. Потом сел, подумал немного и отправился в местную больницу к районному психиатру, рассудив, что надо лечить причину, а не последствия. Мы поговорили некоторое время, и врач сказала, что не отпустит меня из больницы.
Что на улице таким делать нечего.
Мне было так всё равно, и я так устал, что тут же согласился.
Меня отвели в соседнее здание, выдали тапочки с написанным белой краской на мыске номером и сообщили, что сейчас начнут брать анализы.
Например, мочу.
Но вместо мочи взяли кровь и дали три таблетки, которые я запил водой из-под крана, и с которых тут же заснул насмерть.
А однажды, дней пять или шесть спустя, я проснулся совершенно счастливым и рассказал об этом окружающим.  И заведующая отделением пообещала, что сделает это ощущение постоянным и продолжительным.
Так и сказала: «Постоянным и продолжительным».
Я ей верю.

Чёрные сказки метро.
N. N.*******
Один человек, назовём его… никак не назовём… ходил на станцию метро сидеть на скамейке. Спускался часов в девять утра вниз, выбирал, неизвестно чем руководствуясь, скамью, присаживался и сидел так.
Иногда до обеда, а иногда до вечера.
Ему больше некуда было идти и нечем заняться.
То есть занятия бы нашлись, но он не хотел.
Сидел просто так - не думая, не рефлексируя, без еды, воды, руля и ветрил.
Каждый день.
Не делая выходных.
Зимой - в зелёной куртке типа «Аляска».
Летом - в белой футболке.
Полиция, два раза проверив документы, оставила его в покое.
Он и сейчас там сидит.
Вы можете его увидеть на тех скамьях, что обращены к рельсам.
Садится он обычно ближе к правой стороне, если смотреть из зала.
Примерно на третью или четвёртую скамейку.
И хотя, по нынешним временам, он ещё относительно молодой человек - едва минуло сорок пять - недавно одна маленькая и вежливая московская девочка подошла к нему и участливо спросила: «дедушка, ты потерялся»?

В общем, всё началось с любви и собачек, а закончилось дурдомом с диагнозом хроническая депрессия. Что, собственно говоря, совершенно логично.
Но это уже совсем другая история…
Вовчик мне даже звонил пару раз за это время, но учитывая, что у меня, пьяного, отняли телефон, при этом ещё и избив, а на незнакомые звонки я не отвечал, поговорить нам так и не удалось…

Неправильное окончание повести.

Правильное было бы такое: я вышел под дождь - и направился в свою гостиницу.

Примечания.
* Франц Кафка.
** Жан Рей.
*** Хорхе Луис Борхес.
**** Томмазо Ландольфи.
***** Владимир Набоков.
****** Рюноскэ Акутагава.
******* N. N.

"Наша улица” №261 (8) август 2021