Юрий Кувалдин "Оттенки" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ОТТЕНКИ

рассказ

 
У ментальных единиц исписанные моментально страницы в залах секретных библиотек, нечувствительная атмосфера недосягаемого текста, выворачивающего реальность наизнанку, когда элемент, то бишь распространитель самиздата, характерным жестом руки выводит свой автограф на протоколе допроса о выносе из спецхрана книги о жизни тирана, об этом элементе стоит поговорить детально, ведь, как ни крути, и ты стал этим элементом, стал элементарной частицей максимального скопления таких же, как и ты, в мегаполисе и, кажется, непознаваемых, поскольку меняются каждое поколение, тревожа систему до околения, с одними и теми же приметами, не элемента, а диссидента, столкновения элементов разных, и в то же время одинаковых, изменения лишь в самомнении, удивление лиц, неслыханные восхваления в песнопениях элементарных частиц.
Как писал Пастернак, «приедается всё…», но неодолимые прелести жизни никогда и ни при каких условиях не приедаются, важность этого понимания не требует доказательств, когда вокруг снуют дети чьих-то детей, а те дети прадетей, дети, шутя и играя, повторяются в чудесном карнавале жизни, что даже тем мизантропам, которые не переносят даже детского смеха, приходится мириться с пониманием себя, как дитятко чьего-то дитятки, да и каждый попробовал вкусить каплю из божественной чаши свежести, благодаря чему тоже встал на задние лапки и сделал первые шаги к азбуке, при этом чувство, испытанное от соприкосновения с бессмертной реальностью от глубинных причин, исключительно благотворно повлияло на усиленную культивацию чувства свежести.
Чистая критика чистого разума в чистое утро прекрасны, как дождик после палящего зноя столицы, лица чудесны все в критике разума, самого чистого, Кантом омытого, разум разумного милого личика, лучиком света сияет от критики, сущность которой в приветствии нового, ясного, умного, сплошь позитивного, снега страничного чистописание, без препинания до осознания чистого знания сердца привычного, но необычного, осуществляет себя междометие, охи и ахи для чувства развития в чистой воде с глубиной поднебесною, где серебрятся по донышку чистые рыбки с колючими иглами ежиков, мир стал прозрачным от чистого разума, ибо как прежде находит спасение в трансцендентальном развитии разума для оживления каждого смертного.
Тысячу раз на дню долблю одно и то же, и на что это похоже для каждого смертного, на то, что я убиваю себя, не пою, не гуляю, в Турцию не летаю, даже в Переделкино к Толе Киму не заезжаю, потому что от стола не отлипаю, кропаю по буковке, как курочка по зёрнышку, даже некогда посидеть на солнышке, хотя письменно прекрасно знал, что бегать и прыгать забавно, а выпивать с друзьями подавно, тысячу раз писал об этом, но поэты не читают прозу, они, как коза, любят только крапиву, как стихи, тысячу раз им повтори про Андрея Платонова, нет, они будут, виршевать галку с палкой и толкаться в раздевалке ЦДЛ, чтобы занять столик в подвальном буфете, но ведь чтение прозы сделало бы их более углублёнными, как поэта Вениамина Элькина, которому 90 годов стукнет после лета с осенью, но он не был доступен каждому, в памяти друзей последних дней будет одиноко бродить по «Нашей улице», не сутулиться, в известной мере, величаво.
Понаблюдаем за превращением вещества в цветущее растение, ведь это очень хорошая тема для письменного размышления, а то постоянно слышу, не знаю, мол, о чём писать, нет новых тем, все темы исчерпаны, особенно это касается любви, тут уж воздымают руки, считая, что о любви-то уже всё сказано, даже тогда, когда у самого бестемного появилась неожиданная новая любовь, что ж, тут, как говорится, только руками можно развести, надо почитать книги, чтобы понять главенство текста над так называемым «содержанием», любая мастерски написанная цепочка слов будет новой темой, важно, тысячу раз повторяю, не «что» написано, а «как» это сделано, и тогда одна известная тема раздробиться на мильон, нет, не терзаний, хотя полезно потерзаться с Гончаровым над «Горем», а тем вплоть до «темы тем», под знаком гения все образы бесконечны, таким образом запас тем черпается не из жизни, или из самой земли, а из алфавита, из которого составлены все книги мира всех веков и народов, важен момент истинного постижения этих процессов.
И все пристально смотрят на фотографию, передают друг другу, надевая очки, долго не отводят взгляда, на кого же ты похож, на дедушку или на бабушку, какие там черты у тебя, отвечу прямо, точно такие же, как у Софокла, причём, что удивительно, наличествуют глаза и уши, а Креонт из «Антигоны» непосредственно обращается ко мне: «Моим глазам представите вы вскоре // Виновника запретных похорон», - вот это да, неужели так во всем, у всех, и всегда, ладно, не беда, по этому вопросу обратитесь к «Царю Эдипу», там жрец вам разъяснит: «Эдип, властитель родины моей! // Ты видишь сам, у алтарей твоих, // Собрались дети: долгого полета // Их крылышки не вынесут еще. // Средь них и я, под старости обузой…», - как замечательно, во всём сошлись до рождества и после рождества, была бы буква с яркими чертами, присущими как мне, так и тебе.
Конечно, такое, не иное же, в самом деле, ведь именно такое не даёт покоя, всё время в напряжении, в неконтролируемом возбуждении, именуемом вдохновением, когда окружающая реальность гаснет, и ты тормозишь составом написанного перед красным светофором в туннеле творческого исступления, подобного затмению, которое не видит никто, кроме жителей противоположной стороны шара, хороша затея для выпуска пара, обозревая, описывать то, что никто не видит, кроме слепого Гомера, вот истинная мера дальновидности, под маской Улисса пройтись по переулкам Хитровки, мимо церкви в Старосадском, отдающем звоном адским Дантова разговора с Мандельштамом, передвинувшись в Большой Ивановский переулок, вот только такое состояние разбега от Гомера до нищенского ночлега, путями в упадке для подъёма загадочными позволяет достигать сомнамбулического эффекта с названием «Такое».
Что думает сосед на предмет твоего равнодушного отношения к нему, можно и не спрашивать, потому что ты сам для него не существуешь, как и он отсутствует в твоей жизни, лёгкие касания, здравствуй, до свидания, мания величия, голос одичания, к чаю для приличия тёща, знак отчаяния, в этажах напиханы копии создателя, всё не так, как думалось, в облике приятеля, катит тачку полную твой сосед из маркета, ты по двести граммчиков с колбасой отдельною, всё у нас отдельное, в принципе, нормальное, вспоминают с нежностью братство коммунальное, лучше деревенское, где бычок за печкою, и коза подоена, в общем, так устроено общество соседское, кое в чём советское, в чём-то аномальное, ныне виртуальное.
И у Гесиода в «Теогонии» слова радуют, и слова раздражают, слова вдохновляют, и слова опускают, всё вокруг состоит из слов, таков закон трансцендентной реальности, потому что слова живут вне тела человека, как ни критикуй разум, он в итоге остаётся пустым, сравнение, как барабан, люблю, потому что он пуст, но стучит, слова слетаются стайками в книгах, и в то же время устно разбегаются и с папируса, и с камня, и с бумаги, и сами книги в пылких разговорах легко летают между нами, невидимая сущность божественного начала, от конца до начала, от пристани к пристани, воистину, сдержаться не могу, эй, на том берегу Леты.
Увлекла меня словесность, время службы ей - вся жизнь, до возникновения языка на земле была безвидность, ибо без названий, без слов нет ничего, и вот животное заговорило, и закрепило на камне первые знаки, чтобы по ним другие наши ребята-приматы становились человеками, потому что человек есть Слово, как Бог, он и слеплен по образу и подобию, но не знает об этом, потому что животными остаются и со словами, добавил это, будто показал себя слишком далёким от приматов, нет, я такой же примат, но ставший Книгой, этого упрека не выносят ребята из кэшбека, но возразить им нечего, они крутились под ногами, мешая жить наганами и автоматами, но теперь память о них - в начале любого кладбища огромными монументами, кричащими - был никто и исчез как никто, растроганности человекообразные не вызывают, они веселы, пока в стае, а помянуть их добротой - это уж слишком
В голове клубок из ниток, разноцветных, словно в детстве кое-как ты сам намотал в большой мягкий шар, а кот, когда был молодым, этот шар катал, как я его ежедневно катаю, наблюдая, как нитки  разбегаются в разные стороны, словно моя нервная система, пронизывающая весь организм для прямой и обратной связи, чтобы мне предстояло написать о каждой нитке, проводке с точками реагирования, на это были основания, особенно после того, как я дал команду указательному пальцу правой руки попасть точно в букву «э» на клавиатуре компьютера, именно туда, потому что следующее слово в потоке письма начиналось с буквы «э», элементарно пальцы попадают туда, куда указывает вдохновение, а именно на набережную, где я тут же оказался по мере развития текста, не по своей воле, а благодаря чему-то, что воспринимается как ошибка, которую приписать себе я не решаюсь, ведь клубок превратился в нитки текста, особенно, если на него смотреть с неба, напоминающего сети рек, обвивающие земной шар, именно потому.
Насчёт того, что приедается, даже можно цитатой усилить «приедается всё», и утвердительно сказать «да», вот из этого и исходим, даже соглашаемся до такой степени, что перестаём есть, ведь всё приелось, набило оскомину, конечно, надо иметь честь, чтобы не впадать в подобную крайность, там ведь добавлено о том, что «тебе», понятно кому, не дано примелькаться, так от слова к слову переходим к предельной сдержанности во всём, чтобы «всё это» поменьше мелькало перед глазами, а сами, как объекты метаболизма, продолжаем поедать друг друга, но очень тихо, мы ведь блюдём форму, и не бегаем с вёдрами на ферму за парным молоком, потому что молока не пьём, а водку водой разбавляем, да ещё прихлёбываем чаем, а вместо сладкого, от которого полнеют, закусываем солёным огурцом, чтобы выглядеть молодцом, но главное, что не надоедает, или, как сказано, не приедается, так это сочленение слова со словом от Рождества Христова до фараона Эхнатона, организовавшего с Моисеем букву Божественного закона.
С представлением о жизни, что она есть партком, райисполком, жэк, буфет и Моссовет, настолько сжились, что проникнуться новым ощущением своего пребывания в колесе бесконечности, причём бессмертном пребывании, ибо ты уже был в состоянии, о котором говорится смертию смерть поправ, но оно вскоре пройдет, поскольку ты загружен мнимыми представлениями о жизни, но предчувствие чего-то нового постоянно в тебе присутствуют, и как бы ты ни противился, всё существо твоё подчиняется закону постоянного возрождения, когда все маски сорваны и ты изображён маслом на огромном холсте обнажённым, однако инквизиция не дремлет и за проникновение в тайну тебе грозит владимирский централ, а в определенных обстоятельствах и «Палата №6», но там уже поздно будет говорить о своевременной и необходимой трактовке человека как говорящего животного, которому требуется дрессировка, характером напоминающая Уголок Дурова.
Пакля вбита в бревенчатый сруб, холод неба бьёт отблеском губ, перламутровый ультрамарин с ржавой охрой коснулся седин, абрикосовой замшевой шкуркой в чёрном облаке вспышкой в ответ промолчал онемевшим окурком, а на нет и суда у нас нет, потихонечку ночи весной становились длиннее, чем осенью, а зимой под зелёной сосной снег сиял чистотой летней просини, и загадочной птицы привет тенью мглы промелькнул по газону, подступал бледно-синий рассвет с алым прочерком по горизонту, словно золото ищет в золе чернокрылый упрямый раскольник, одуванчик прижался к земле, у него еще цвет ярко-жёлтый, всё смешалось в кромешной тоске, облицованной смертной глазурью, гвоздь забыл о могильной доске, очарованный жизненной дурью.
Если ты с детства научился отдавать, а не брать, то из тебя что-нибудь получится путное, разумеется, в творческом смысле, потому что творчество есть самоотдача, от себя отдаёшь людям всё то, что ты изваял с чистым сердцем на уровне Данте и Канта, от тебя остаётся только то, что ты написал, поскольку твоё стандартное тело, изготовленное Господом по его образу и подобию, исчезает, дабы опять выйти в свет с чистым диском памяти, новеньким, отсюда человек бессмертен, а текст твой распространился по другим телам, как по нашим телам сейчас разгуливают Воланд, Раскольников, рыцарь революции Степан Копёнкин на кобыле Пролетарская сила, две линии вечности длятся без устали: биологическая и интеллектуальная, иными словами животного обучает Книга.
Вчера было старенькое, а сегодня требуется новенькое, не всё же по исхоженным тропкам бегать, надо бы классиков проведать, у них-то старенькое всегда новенькое, да такое, что новенькие первый раз открыв «Двойника» Достоевского, с треском бьются головой о столбы на станции «Павелецкая», как же так, этот мастак высказал всё новенькое, как старая рябиновая настойка в попойку, стойте-ка, а неужели Христос уже всё сказал, да так, что душу обуревает страх оттого, что ничего нет новенького под солнцем, даже не хочется выглядывать в своё оконце, где Мармеладов падает пьяненький под лошадь, вообще, затуманили голову прогрессом, без всякого интереса взирая на который задёргиваю шторы, пусть там шумят «мерседесы» и шляются из угла в угол продвинутые повесы.
Главное, начать, а там пойдёт само, потому что как только начнём, ночью или днём, то потянет туда, как везде и всегда, всё и повсюду начинается с первого написанного на чистом листе слова, вот его и пиши каждый день снова, итак, начнём днём ясным или кромешной ночью, наивно и воочью бежать за словом новым, смешливым иль суровым, оно само подскажет, куда идти, пиши, твоя задача излагать свой сон, закованный в слова, поскольку не мысль рождает слова, а написанные слова рождают мысль, всё бессловесное, картинками являясь, мгновенно исчезает, картинка для детей, но под ней написано хоть что-то, была бы лишь охота картинку записать чудесным языком, а не глазеть, как ясельная детка, не знающая слов, ну, вот тебе конфетка, и погляди на монитор, картинка там стоит, но в век компьютеров и интернета все знают, что картинку цифрой передают, а цифра лишь составная часть знаковой системы, которую мы все называем Словом, или Богом.
Потеплело, стало веселее, смелее прямиком по газону к реке, которая невдалеке, под ногами мелких птичек стая, радуются первому снегу после потепления, бывало, на Девичке возле графа Толстого тоже кружились такие же птички для вдохновенного заполнения новой чистой странички, снежной до боли на Девичьем поле, где не слышно шума городского, бородатые мужики гуляют вволю, я их не неволю, ищи ветра в поле, но доколе исчезновение и появление мелких птичек будет тревожить мою душу, послушай скрип снега во время январского бега по скошенной траве, и разве виновны птички в гуляющих по Девичке видеть мои странички в постоянной перекличке: это я - он, а он - я, состоящие из бегущих по чистому полю букв.
Когда-то в тесном кругу тому приятелю, который распространялся довольно красиво, говорили: «Лекцию не заказывали!», - он по-детски улыбался и умолкал на некоторое время, чтобы каждый имел возможность порассуждать о книгах, о другом в нашем литературном кругу и не говорили, и на корню гасили в зародыше высказывания на бытовые темы, мол, не для того мы здесь собрались, чтобы опускаться до пошлости, и все смотрели друг на друга глазами ребенка, в восхищении внимающим взрослым, в этом было символическое возвышение над прозой жизни, и даже, по другим причинам, обучение риторике, напрочь исключённой из советского образования, да и вполне могли самостоятельно читать лекции, что удивляло некоторых косноязычных профессоров «творческих» вузов, справлявшихся с этим посредственно, нам же закатить лекцию на соответствующем уровне было в порядке вещей.
Наметил себе что-то, так расшибись в лепёшку, но исполни, а ведь мог бы проманкировать обязательством перед самим собой, ты же сам самому себе назначил урок, дабы всё шло впрок на выработку характера, без понуканий извне, поэтому стремление к творческой новизне всецело подчинено исполнительской дисциплине, чтобы не уподобиться глине, из которой внешние силы слепят что угодно, но если сам себе повелел в день писать тысячу строк, то без всяких понуканий, вдохновенно выполняй сей урок, в противном случае не назначай себе заданий, броди зевакой среди московских зданий, зная заранее, что ты от всего свободен, даже от самого себя.
В опыте, пришедшемся на долю каждого человека, содержится какой-то щемительный элемент ненастоящести прожитой жизни, как будто она вроде бы была, но её нет и реставрировать невозможно, хоть окидывай её широким взглядом, она всё равно свёртывается в комок, и каждый замечал, что иногда один какой-нибудь яркий эпизод затмевает всю жизнь, то есть жизнь предстаёт в одном кадре, но достаточно остроумия, чтобы подтвердить именно этот факт - жизнь каждого есть именно один кадр, и каждый, когда подумал об этой страшной сокращённости своей жизни до кадра, развеселится на кладбище, увидев на табличке лишь прочерк между стёршимися датами рождения и смерти, конечно, ему могут возразить, мол, сохраняются паспортные данный, прочие архивные сведения, но они ровным счётом ничего не говорят о существе, явившемся ангелом на свет по воле Господа, что приводит меня в трепет.
Сцены из спектаклей жизни современников протекают на глазах за прозрачными бетонными стенами многоэтажек, иными словами, как бы ни прятались актёры от зрителей, вся их подноготная ясна как белый день, довелось и вам наблюдать картины, сокрытые от глаз себе подобных, для разговора игры очень полезны, и каждый предпочитал потолковать по душам об этом, ведь в любой среде происходит одно и то же., правда, на разных культурных этажах и с разной умственной оценкой, но одно и то же, прочий материал упоминается, но лишь в контексте личных взаимоотношений, долгое время играли с закрытыми глазами, была некая усредненность взгляда, но в конечном счете все из роддома попадали на кладбище, когда, казалось бы, было нарушено равновесие игры, но это была сущая близорукость от усталости, поскольку постоянно новенькие существа выскакивали на сцену с незамысловатым сюжетом, ох, как говорит Мандельштам, «Когда бы грек увидел наши игры…».
Тебе понравился человек, и тебе сразу же хочется с ним познакомиться, но не спеши, держи дистанцию, а потом, смотришь, тебе уже другой человек приглянуться, о первом уже наступила смутность, а новый притягивает, но ты не спеши, держи дистанцию, никакого амикошонства, и тут возникает совершенно невероятный человек, затмевающий предшествующих, но алгоритм, выработанный тобой, работает неукоснительно, ноль внимания, дистанция, никаких писем и встреч, поскольку на горизонте показывается кадр с выражением на крупном плане улыбки Марчелло Мастроянни (для женщин), или Анук Эме (для мужчин), но, минуточку, чтобы отвязаться от наваждения тут же вспоминается мужественное лицо Николая Крючкова (для женщин), или Марины Ладыниной (для мужчин), таким образом ты уверенно держишь всех на расстоянии, ибо знакомства вредили, вредят и будут вредить счастливой семейной жизни.
На старте жизни в облачном пространстве глаз видит море, скалы и мечту, да было так в таком далёком прежнем человеке, ребёнком бывшем, зрел зародыш тайны, как то же море, те же облака, принять на веру тот же смысл великий, смываемый в зародыше с унылой и бренной жизни тупо-индивида, для вида облачённого в костюм, чтобы хоть как-то походить на человека, но вот беда, совсем не человек, как высказалась сочно и нещадно о нашей жизни Маргарита Прошина: «Вся наша жизнь есть костюмированный зоопарк», - и после этого все мнения о разумной жизни общества изменились до неузнаваемости.
Чем себя занять, надо знать, просыпаешься в пять, и опять, как вчера, за пядью пядь от слова к слову, не говори, что жизнь сурова, она вполне однообразна, как вечный праздник, не засыпая в полвторого, пиши по новой, да как же так, ведь в пять вставать, не виноват, во сне пишу я, не придавая ритму смысл, не говорю себе проснись, ведь всё написанное прежде есть сон земли, и без надежды, что чьи-то вежды отворились, чтобы труды твои осилить, замылен глаз у пешехода, и никакого нет подхода к тому, кто дышит наяву в конце двенадцатого века, когда карету мне, карету, ещё не крикнул поутру, протри глаза, пойду умру, чтобы дожить до Грибоеда, Таганку вечером проведать, где сам Любимов с фонарём дает команды Скалозубу, так век от века текст идёт, и счастлив тот, кто в новой фразе не замечает ни часов, ни дней недели, ни веков.
Ожидание того, что будет впереди, длится столь долго, что у многих не хватает терпения, как у первых листьев деревьев, не приспособленных к жаре, и падают ниц желтоклинно, как ржавые гвозди, а вы думали долго о том, как настанет тот ожидаемый час, год, век, тысячелетие, чтоб насладиться пришествием ожидаемого, но вдруг время скомкалось, в голове листопад, ни шагу назад, как и ни шагу вперёд, вы ждали эту точку, так вот она и вы в ней, в понимании достижения того, что ждали., час, день, неделю, месяц, полгода, год, десять лет, век, вечность, внезапно человек себя чувствует обманутым, о грядущем лучше при нём не говорить, он ползёт назад, туда, где он дожидался будущего, конечно, определенное  удовольствие есть и в ожидании прошлого, даже в этом перевороте наличествует некое откровение, хотя жизнь и не предвещала постоянного счастья, но всё же намекала на него с некоторыми интервалами.
Чтобы найти выход, нужно просто избавиться от состояния его поиска, отречься спокойно и просто, погрузившись сначала в пустоту, а спустя время, заняться по привычке своим делом, которым занимаешься с детства, то есть пишешь на обоях цветными карандашами буквы, вроде «аз», «буки», «веди», дабы продемонстрировать свою неуязвимость в любой, положительной или отрицательной, ситуации, и чтобы не обращал внимания на суету в параллельной реальности, и самым существенным в этом уходе является переход в текст, смысл которого было бы весьма полезно объяснять снующим челноками в жизни симулякрам, потому что и у них, в конечном счете, есть в каком-то участке мозга отверстие для поглощения удовольствия.
Подойди к деревьям летом, приглядись к листве зелёной, подойди к деревьям осенью, приглядись к листве жёлтой, поищи зимой листву, кроме ёлок не найдёшь, да и на тех, которые вечнозелёные, как пятиклассники в школе, но осенью  красок, конечно, больше, и перепады оттенков тоньше, но всё равно подойди к деревьям, чтобы проанализировать свою деревянную сущность, свойства памяти в полную меру гарантируют напоминания о твоём растительном происхождении, да уж, точно, как нарочно приходится пшеницу сеять и самому становится колоском с его голоском, подобные изменения непривычно в самом себе наблюдать, невозможно себя изъять из мира деревьев, выбор сделан, был дубом и остался дубом, прояви излишнюю смелость, постучись лбом о дубовый ствол, близкий звон разольётся колокольный, извольте, нередко видел себя колоколом, хоть кол на голове теши.
Из-за поворота высоковольтное солнце с размаху ударило прямо в раскалённый лоб, понимаете, не в глаза, как об этом обычно говорят, а именно в лоб, который был близок кастрюлей на плите к кипению содержимого в нём, случился абсолютный нокдаун, потому что внезапная вялость охватила весь антропоорганом, потянуло не просто упасть, а свалиться, не на асфальт, конечно, а два ватных шага сделать к газону, в этот момент дыхание перехватывает, перед помутившимся взором близкая пожухлая трава, но тут, эврика, помимо воли включается план «Б», происходит резкое распрямление организма, обнаруживается полная грудь воздуха, силы возвращаются, и весело маршируешь бодрой походкой молодого человека в шеренге роты под строевую песню: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех»!
Самое трудное, невероятно трудное, почти невозможное, быть всегда новым, в самом прямом смысле слова, каждый день неустанно выдавать новый оригинальный текст, только в этом случае ты будешь абсолютно новым, а в остальном пойдёт всё по-старому, месяц за месяцем, год за годом, в общем, всё, как у людей, родился, крестился, женился, родил сына, построил дом, посадил дерево и опочил на сельском кладбище на бугре над синей рекой, весной голосистые соловьи поют, а тебя, родненького, нет ни там., ни тут, ты уже в новом обличьи сличаешь себя с человечьим величьем.
Не просто для красивого словца, а всё на самом деле хорошо, если учесть, что попал под проливной дождь, споткнулся и упал, но не в лужу, а в детство, и как это было хорошо почувствовать себя маленьким мальчиком в луже под проливным дождём, под струями которого рядом со мной купались звонкие воробьи, две кособоких огромных утки, одна ворона, несколько золото-чёрных проворных скворцов, и одна, конечно, белокрылая чайка, которая смело подлетела морской волной с Москвы-реки, по которой в это время проходил белый с золотой отделкой трёхпалубный теплоход, гудками приветствуя меня в детской луже, где всё было так хорошо, что не хотелось возвращаться во взрослое состояние.
В 1989-м году я выстреливаю 100-тысячным тиражом свою книгу «Улица Мандельштама» с предисловием Фазиля Искандера, тележки подвозят штабеля к прилавку, очередь в «Дом книги» на проспекте Калинина, ныне Новом Арбате, змеёй льётся с улицы, тираж разлетается, так происходило с теми, кто искусство ставил впереди паровоза, страна замерла в оцепенении, таланты расцвели, так и в кино, годом ранее в 1988 году выходит шедевр Олега Тепцова «Господин оформитель» с пронзительной музыкой Сергея Курёхина, в стиле модерн Шехтеля, с поэзией Серебряного века, с контргероем Виктором Авиловым и гениальным Михаилом Козаковым, великим художником, писателем, режиссёром, чья роль в истории искусства с течением времени невероятно возрастает.
Идёшь в себе и всё по сторонам рассеянно, но вдруг является острота взгляда, когда в обычном замечаешь необычное, вроде воробья, утащившего огромную корку, больше своего веса, из-под клюва огромной вороны, сумевшего головой вниз взлететь на крышу гаража, да, мыслим всё время по причине схожести, так жадные до барахла современники эпохи наживы, тащат всё в дом, и сами дома расширяют до фешенебельных гостиниц, ну, что ж, всё в этом мире протекает спонтанно, но воробьи, хоть в некоторых случаях уподобляясь тем людям, которые не знают ни в чём меры, кроме хлеба насущного ни о чём не заботятся, а человечество потеряло вкус к птичьему величью, впрочем, тут я проследовал дальше себе, освещаемый проникновенным и понимающим меня взглядом воробья.

"Наша улица” №262 (9) сентябрь 2021