Светлана Леонтьева "Устами младенца" отрывок из примиряющей повести
(продолжение)
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Светлана Леонтьева член правления Союза писателей России, дипломант национальной премии "Золотое перо Руси", "Созвездие духовности", "Бриллиантовый Дюк", фестиваля "Интеллигентный сезон", лауреат премий "Уральские горы", "Лучшие строфы столетия", "Литературный глобус", главный редактор альманаха "Третья столица", автор 31 книги прозы и поэзии.

вернуться
на главную
страницу

Светлана Леонтьева

УСТАМИ МЛАДЕНЦА

отрывок из примиряющей повести
(продолжение)

И всё-таки кто он, написавший сообщение, словно взбаламутивший всю жизнь  Пульхерии Васильевны? Как со дна озера поднимались обрывки воспоминаний, разложить полотном перед собой все встречи и прощания не получалось. Один обрывок царапался и кололся, тянул за собой другой. Вот если бы можно хотя бы что-то переиначить, сгладить углы, просто повести себя по-другому, отреагировать не так остро или, наоборот, более бурно.
Но, как говорит психолог, что случилось, то случилось, надо воспринимать себя такой, какая есть. Несколько лет тому назад Пульхерию обокрали. Она торопилась на троллейбус, вскочила на подножку, быстро схватилась за поручень левой рукой. Правой  нащупала в кармане тяжёлой сумки деньги на проезд. Рядом стоял мужчина, он делал вид, что помогает. Пульхерии. Позади стояла женщина, она просила пройти дальше в салон Пульхерию. Кто из них двоих вытащил кошелёк из сумки, Пульхерия не поняла. Затем произошла кража на даче, зачем-то разбили окно, перерыли старые вещи: кастрюли, ложки, вилки, валялась  на полу бабушкина шкатулка хохломской росписи, старые вещи, какие-то тряпки, цветной ситец, голубоватый лён, шёлковое платье, чулки, детские майки Антона и Венедикта, носки, дешёвые статуэтки…
Затем у Пульхерия стали красть темы её брошюр по оздоровлению организма, изыскания древних опытов, рекомендации по завариванию чая из трав. Однажды «Один хороший знакомый» кинул Пульхерию на большую сумму денег, сначала попросил взаймы, а потом просто не вернул. Пульхерия даже пистолет тогда приобрела. Лёгкий такой дамский. Пули у этого орудия были лакированные, Пульхерия ловко научилась заряжать патронами барабан, прицеливаться. Несколько раз она ходила в тир, училась нажимать на курок, прищурив глаза. Но меткости не хватало. Стрелок из Пульхерии получился никудышный. Разозлившись на Одного хорошего знакомого, оболгавшего Пульхерию,  вконец обидевшись, она положила свой «пистик», как говорили Антон с Венедиктом, в сумку и отправилась на прогулку, хотелось просто выдохнуть. Тогда «Один хороший знакомый» написал про Пульхерию неприятные вещи в соцсетях, переврав все статьи Пульхерии на свой лад, назвав её «крашенной куклой», продавщицей, необразованной и гнусной тварью.
Вот отчего, отчего люди думают, что они лучше, образованнее, умнее, талантливее других, этот снобизм, гордыня, отчего их переклинивает на превосходстве, как будто все остальные так себе, а он один – царь и пуп земли? Со стороны это выглядит глупо. Потому, что возомнивший себя более талантливым, более начитанным, на самом деле не лучше другого, а исходит это от некой ущербности, недооценённости.
Психолог говорил Пульхерии, что на таких людей не надо обращать внимания, ибо трудно объяснить равному тебе, что он равный. Что все люди – братья…Что сёстры…И так бывает, что зазнавшийся человек неожиданно теряет свой дар, это словно потеря ребёнка  - внезапно и навсегда. Вот уже и гробик сколочен, и могила вырыта, и цветы лазоревые восковые куплены. И младенец схоронен. Его скрюченное тело, как девять дней закопано, памятник поставлен, постамент и столбик вкопан. А мать не верит, что нет её младенца, дочки. Даже имя выгравировано на табличке: «Здесь похоронен Грит».
Ты умеешь рожать этих Гритов? А? Умеешь? Ты видел их пальцы – жучки мармеладные, пятки абрикосовые? Видел! ты качал их тела, прижимал к груди? Доставал набухшую молоком сиську?
И где это теперь?
Дар, как младенец, он от неба, от звезд, от выси, от ангельской высоты. А ты, дурак, не сберег. Куда глядел? Чего молчишь? На кой ты написал кучу словестной макулатуры, которую даже в ломбарде не берут? Люди на помойку тащат кипами, из окон швыряют, не надо им этого. Вон возле тринадцатого дома целый шкаф выкинули, а там книг навалом. И все – тобой сочинённые. Ой, ой, что делать-то? Я тоже не Мать Тереза, собирать не стану. У меня своего добра полно, свои темы, свои образы. Единственно, что могу сделать, это посочувствовать по доброте душевной. Так вот подойти и обнять или просто кивнуть. Или развести руками, мол, посиди, отдохни. Да, я бываю торопливой, бываю невнимательной, бываю всякой.
- Ладно, ладно, - думала Пульхерия, вдыхая воздух. Ей показалось, что слово «ладно» однокоренное с ладаном, с ладом, с Ладо, Ладо! Лучше простить и дальше идти, ну, соблазнился этот «Один хороший знакомый» Пульхериными образами – жемчугами да яхонтами, что ж, бывает, очаровался, ослепился, затем оттолкнулся от них и поплыл дальше – пустой, как воздух, выпотрошенный, ибо сам из себя выскреб всё. И тем, чем после наполнился, было уныло и непразднично. Какие-то скоморошьи пляски, гусли-погудки, скок-поскок, танцы у огня. И лицо ошпаренное, как репа. Похоже на конвульсии. Ну, ещё бы – дар потерять, это очень больно.
Отчего-то Пульхерию в своих репортажах он называл «кудлатой, рыжей, с кикой на голове, безграмотной буфетчицей, продающей водку, от которой воняет самогоном, беспардонной, деревенщиной, хреновой писакой». Ну, назвал и назвал, пусть будет на его совести, Пульхерия знала, что у неё недурное образование, что она начитанна, даже писатель Розанов некоторое время работал булочником. Пульхерия не считала, что профессии могут быть зазорными. Она работала уборщицей некоторое время, кухаркой, помощницей администратора в салоне красоты.
И, вообще, эти лихие девяностые, эти взлохмаченные времена. И когда надо кормить детей. И когда молока в груди не хватает, да ещё трескается сосок, а дети плачут…
Ну, не содержанкой же идти к богатому толстопузому мужику, не в проститутки же податься! Тогда Пульхерия пошла подрабатывать в собес. Но Григорий неожиданно вновь появился в судьбе женщины. И так вкрадчиво, так ласково, словно не было разлуки в пять лет. Неужели это он написал эсемеску? Да…он мог. Тем более, последнее время Григорий служил в транспортной прокуратуре.
…Женщину вызвали на допрос прямо при Пульхерия Васильевне. Григорий хотел показать ей, какой он крутой.
Затем, когда женщину увели, Григорий выключил свет в кабинете. И Пульхерия сидела на стуле, покачиваясь, отпивая остывший чай из прокурорской чашки. У Григория были тонкие пальцы на руках и больное сердце…
Он прижал Пульхерию к груди, что-то прошептал. Она ответила: положи меня в карман, не хочу уходить. Григорий бросил жену и детей из-за Пульхерия. Он был хорош собой. И оказалось, что действительно влюблён. И очень исполнителен. Впрочем, всё было немного по-другому, если рассуждать спустя годы. Пульхерия Васильевна пришла в собес не по своей воле, это была не совсем любимая работа, вообще, для матери с малолетними детьми не комфортно каждое утро раным-рано будить малышей, чтобы отвести их в детсад. Кроме этого, надо самой проснуться ни свет-ни заря, выпить кофе, одеться, сделать причёску, покрасить ресницы, затем сонных малышей переодеть, вывести на улицу. Целая эпопея. Малыши капризничают, куксятся, не хотят идти самостоятельно, приходилось брать кого-то на руки, нести его обмякшее утренней дремотой тельце. Второго уговаривать, чтобы шёл сам, чтобы поторопился. Маленькие ножки заплетались о траву. Затем того, кто был на руках, Пульхерия просила идти самому, брала второго малыша, прижимала к груди. В это время из косы выпадала модная заколка, волосы рассыпались по плечам. У Пульхерии всегда были пышные вьющиеся локоны, за что её «Один хороший знакомый» называл дама с коком на голове.
- Не обращай внимания, – Григорий пытался успокоить Пульхерию. – Это так бывает у женщин! Сам-то этот «Один хороший знакомый» каков? Ну, взгляни на его портрет: страшненький, сморщенный, седой, шея длинная, как у жирафа. Ой, да он, кажись, баба!
- Гриша, я ничего не понимаю в красоте.  Ну,  пусть меня осуждает за что хочет, пусть судит  мои поступки, но зачем так писать в соцсетях обо мне: «…фальшивая, неотёсанная, необразованная, врунишка, лгунья, зараза, сама ничего придумать не может. Пишет свои «ненастоящие дрёмы», даже названия городов не знает и фамилии путает – учёных, схоластиков, поэтов, композиторов…»
- Это чистой воды оговоры. Паранойя. Так бывает у нервных особ: им кажется, что их преследуют, что за ними гонятся, что на них хотят быть похожими. Они даже в разности находят сходство. И таким бесполезно объяснять, что это – иное! Что тема жизни, это не тема смерти, тема любви, не тема ненависти. Радость – это не горе, счастье - это не беда. Бесполезно доказывать. Плюнь. Обычно те, кто сам вор, тот упрекает другого в воровстве, кто подражает, тот упрекает в подражательстве. Кто завидует, упрекает другого в зависти.
- От меня скоро всё общество отвернётся!
- Одно общество отвернётся, другое повернётся. Обществ много. Тем более, что сейчас многие дружат виртуально, а на самом деле у них и друзей-то нет настоящих. И, вообще, это не дружба, если кто-то отвернётся. Это так…знакомство. Забудь. Плюнь и разотри.

Пульхерия любила музыку. Этот неистовый Бах, этот коленопреклонённый Шопен…город Вена…Австрия. Музыка летает коршуном, кружится, отщипывает кусок души. Пульхерия, как заворожённая слушала эти всепоглощающие звуки. Григорий был рядом. Им удалось вырваться на пару дней в отпуск. Детей Пульхерия оставила с мамой. Музыку можно было слушать бесконечно, на самом деле музыка – это тишина, это то, что разрывают звуки, это то, что катится в огненной колеснице. Обычно говорят, журчание ручья, пенье птиц, полёт облака, слушай, слушай. И Пульхерия глядела сквозь ресницы – она видела её, эту музыку. Это как дождь, что потоком, что по лицу, а затем обрушивается на крышу, тук-тук, обрушивается в сердце. Становится твоим пульсом, твоим желанием – спасти весь мир сразу. И ты часть этой гармонии, ты неистов, как мелодия. Ты учишься у природы – слушать, слышать. И вдруг то, что внутри тебя, тоже становится музыкой. Говорят, что человек улавливает лишь определённую частоту, но если бы можно было услышать то, что внутри: шум работающей крови, всасывание пищи, шевеленье плода внутри тебя, журчание связок, работу костной ткани. Человек со временем научился через слова и мелодию флейты или дудочки выражать свои эмоции. Гортанная песня, состоящая из слов, из звуков, приплясов, взмахов рук была первой музыкой, созданной самим человеком. И первое, что захотел человек – спеть об огромной любви. Или, скорее всего, спеть колыбельную ребёнку, чтобы он заснул, и этот перворебёнок был Грит. Ему все песни! Все мелодии! И танцы! Ибо какая же музыка без тела, без человеческого дыхания, без его тепла? Можно было прищёлкивать пальцами, отбивать такт каблуками, бить в барабан.
О, этот натянутый на обруч бычий пузырь. О, громче, ритмичней! Бум-бум! А затем похлопывание  в ладоши, удары в бубен, мощный хищный флейтовый звук! Если бы человек не писал слов, не говорил фраз, не читал книг, то он бы играл в оркестре. В огромном космическом зале. И если бы у человека не было связок и голоса. Он бы говорил музыкой, излагал свои мысли, клался, божился, плакал, падал в ноги. Ну, хочешь, я  паду тебе под ноги, хочешь подол платья целовать стану? Хочешь просто так ни за что? Ибо стою на вершине, на красной горке, на Голгофе своей. Но не ты меня распнёшь, не ты! Тебя для этого надо сначала пойти в Мекку, снова озолотиться талантом. Ибо просто склад в рифму, да притопы твои – это не музыка. Это просто стихоплетство по инерции. И мёд Одина надо добыть заново, свой мёд, хватит брать мой да причмокивать! А зачем все, что мною продумано-прочувствованно-спето, ты переделал, а? Хотел сделать больнее мне. А накось выкуси, я ж знаю, эти глупые замашки капризного дитяти. Что ножкой притоптывает: моё, моё, моё! Мне, мне, мне! Вот из этих моё-мне  возникли погребальные звуки. Это пришло горе, хоронить пора настала, хотя впрочем, гробик пуст, хоронить пустоту ещё никому не доводилось. Пришли молодые, они более дерзкие, они рэп читают, оперетку твою не слушают. А вот на панихиду пришли все! Ибо это – ритуал. Куда же от него деваться? Существует в психиатрии особый отдел музыкотерапии. С помощью нее можно воздействовать даже на расшатанное здоровье человека. У тебя плохое здоровье, лечим с помощью музыки! У тебя кора головного мозга воспалилась – пожалуйста, репчик прочитаю! Музыка частично, а порой и полностью, передает слушателям настроение исполнителя. Ее нужно выбирать, так как существует позитивная музыка, а бывает и содержащая в себе много агрессии. Музыка способна очищать наш рассудок, также может наполнять яростью, тревогой, и, о, глупостью. Отчего бы нет?  Поэтому  Пульхерия написала брошюру о музыкотерапии. О музыко-лечении. О музыко-расслаблении. И музыко-очищении.
Пенье птиц можно сочетать с эмоциями. И Пульхерия каждое утро ходила записывать на диктофон птичье пенье, чириканье, карканье, попискивание…
Музыка доносилась даже из-под земли. Особенно, это было чётко у дома номер тринадцать по улице Чернышевского. Говорят, там был бой когда-то. И много наших полегло, но не пропустили они врага, все полегли. И с тех пор слышится музыка оттуда. Музыка вечности. Поэтому Пульхерия ходила сюда, чтобы подкормить их своей памятью.
- И ещё, и ещё, – сетовала Пульхерия Григорию, – меня обвиняют за хорошую память. За цепкий ум и быструю реакцию. Я – азартный человек…
- Повторяю, любимая! – голос у Григория стал строже. – Пусть все обвинения будут на совести обвинителей. Ты тоже можешь сказать, что этот «Один хороший знакомый»  похож на бомжа, одевается, как попало, безвкусно, вся одежда на нём висит, как на пугало огородном. Стрижётся, как будто только что из психушки сбежал и, вообще, похож на дурака. У нас такая же во дворе бегала, всё иголки да булавки собирала. Но ты же не опускаешься до таких слов. Ты слишком интеллигентна, Пулька!
- Ой, Гриша, а ты мне только что в любви объяснился!

Это была настоящая любовь. Пульхерия поглаживала тонкими пальцами руки Григория. Лунный свет, как сок лунной сонаты тёк сквозь простынь, сквозь воздух. Сквозь солнце.
- Я ушёл от жены…мы можем жить в квартире моей мамы…мы можем быть вместе…мы можем!
И музыка текла и текла сквозь. О, этот неистовый как коршун Бах нависающий над миром!

И даже смешно, о, как можно это утверждать, что статьи Пульхерии публиковали за подарки! За эти ничтожные коробки конфет и чинарик коньяка. Иди, попробуй опубликуйся за стопку водки и кусок конфеты! А может, за червяка земляного публиковали, за яйцо добытое из гнезда перепёлки, за кукушкин лён, за букет полевых ромах? Чего уж там. Ври дальше. А тебя за что публикуют? За написанную льстивую рецензию, сляпанный кое-как отзыв? За штамповку, агитку, за грубо сделанную аннотацию. Всё это гробик для пустоты. А тут ещё Чайка откуда ни возьмись – голодная птица явилась, видимо, тоже червяка хочет съесть да водой из грязной лужи запить? И всё это подделка под искусство, под чувство.
Да, чувство было, картина рисовалась. Но, увы, увы…художник утратил - нет не руки, не кисти растерял, не краски, даже не мольберт, а нечто большее – внутреннее, исконное, поистёрся, поисписался. Вот об этом песнь моя. Лишь одна сухая мастеровитость да желание рифмовать, зуд в пальцах. Но на этом далеко не уедешь. Все рифмуют, у всех зуд. У всех чешется. И слово «ручки» - это авторучки. Запомни, жираф мой! Если захочу, тоже найду кучу неточностей, не состыковок, повторов, банальностей, затрапезных, заезженных фраз. И дело не в повторе, а в том, что путь у всех разный. Не у всех сразу получается вскочить на олимп, не всем открывается! Но если открылось, так и закрыться может тоже. «Всё, лавочка заперта! Стучи, не стучи, хоть лоб разбей, жирафью шею сломай. Нетути!»
Могу дать совет! Музыку послушай…

Так размышляла Пульхерия над своей новой «оздоровительной темой»! Это истина. Это любовь. А любовь в правде! И это так просто! Это смена взглядов на противоположный, но это как раз и есть основание. И, как известно, что, по мнению главного философа, мы - типичное дитя тяжелых времен, когда надо самому всего добиваться. И это как бывает у учеников, Боже, Боже я видела учителя, и он мне улыбался! Любовь ученицы к учителю всегда главная и большая. Но вдруг учитель становится тебе равным, он начинает ревновать и передёргивать то, что раньше приветствовал и улыбался. И тут приходит на помощь учение о Душе. Что это такое вообще? Ибо известно, что есть Душечка- Человек-душа, Мелкая Душоночка. Если первая питается добром, вторая дарит и раздаривает, то Мелкая душоночка отчего-то всё превращает в низкое. И существует круг, который замыкается, выход из него кончается реальным сдвигом, шизою и кажущимся состоянием возвеличивания, превосходства одного над другим. Как тогда попасть в рай? Надо вырастить Душу, надо избавиться от тягости, дабы не перейти в душоночку, а если ты человек-душа, реализуйся!
Бессознательный ужас, который возникал в душе Пульхерия, когда она поняла: учитель отказался и предал. У неё было несколько человек, кого она считала учителями. Вся жизнь – учитель. И оказалось, что учителя стареют, их головы седеют.
Возлюби не любившего тебя – вот высший смысл!
Ибо любившего любить – это просто и осознанно.
Но, к сожалению, Пульхерия в один прекрасный момент поняла: Она окончательно разлюбила Григория. Это произошло также буднично, в осенний дождливый день. «Может, я вообще не умею любить вечно? Завожу мужчину, как щенка. Кормлю его любовью из своих рук, ласкаю. Сплю с ним. Целую. Клянусь. Даже увожу из семьи. А затем вдруг меня перещёлкивает, и любовь как дым рассеивается?»
Гриша долго пытался вернуть обратно  Пульхерию.
- Пулечка, друг мой, солнце…
- Пожалей моё сердце…
- Я же из-за тебя жену бросил!
Тогда в чём дело? Иди к жене обратно!

4.
Но всё-таки, кто написал это сообщение? И что это, для чего? Для того, чтобы ещё больше погрязнуть в грехах? Или для спасения?
С некоторых пор Пульхерия сделала вывод, как выходить из различных неприятностей. Она сама пришла к этому, ибо психолог, к которому Пульхерия ходила на консультации, как раз взял отпуск и уехал куда-то в жаркие страны. Эти тезисы пришли словно сами. Некоторые пришли к ней во сне. И это было так чудесно! Словно голубь спасения коснулся тебя крылом под утро! И он нёс в своём золотом клюве простые, но такие нужные лучи!

ЛУЧ ПЕРВЫЙ

Если тебя кто-то оклеветал, то прости этого человека, не оправдывайся ни перед ним, ни перед обществом, знающим тебя. Знай, что люди клевещут и оговаривают потому, что его Душа неожиданно опустилась на уровень Душоночки. Причин этому много. Подумай, не насолил ли ты (не насолила ли) случайно ему, не по злобе, не по причине умысла, а совершенно случайно. Иногда даже из хороших, праведных по твоему осмыслению поступков. От особенного предпочтения или даже особенного отношения, как к другу, товарищу или того лучше (или хуже, смотря, как расценивать) учителю. У нас у всех в  юности бывает время восторга, время, когда ты учишься.
Самое уникальное это то, что человек учится у другого человека. Ни у Бога, ни у Неба, ни у Солнца, ни у животного, птиц. А именно у человека. От перенимает повадки от матери-отца, от дедушки-бабушки, от братьев-сестёр. То есть он преобразуется в семье. Это глубокий колодец или, как говорят нынче модным словом, глубиннейший. Есть учение исподволь, а есть учение напрямую. Человек учится рисовать, о, эти холсты, краски, эти невозможные линии, светотени! Человек учится музыке! У Пульхерии был дивный слух! Но овладеть виртуозным мастерством ей не удалось. Хотя мама её водила в музыкалку, даже пианино было куплено для её тонких пальцев, то, увы, дальше токкат никуда не пошло. Хотя Пульхерия много раз представляла огромные, роскошные концертные залы, себя видела искусно исполняющую мелодию, бурный восторг зрителей, изумлённые глаза, неистовые аплодисменты. Композиторами написано столько разнообразных сочинений, в которых музыкант может не просто искусно продемонстрировать исполнительскую технику игры на инструменте, но и вызвать бурю восторга, слёз, воплей, молитв, люди могут подчиниться ему и отправиться на бой, на великое сражение во имя высшего и лучшего! Но есть жанры, О, можно тысячу раз спорить с Пульхерией, в которых по её мнению растворяешься - они называются «Токкаты» и им свойственна не только энергичная как у БМВ двигательная функция, но и необычная ёмкость напряжения.
Конечно, музыкант может поспорить с  Пульхерией и сказать: с ума сошла, женщина? Это всё не так. И это по-другому! Ты безграмотная, ты необразованная, ты пошлая и развратная!
Токката – это рывок! Это взрыв. Прорыв. Это когда у тебя на том конце земли друг горит. Море вопит. Небо умирает. И ты на самом краю гибели, но ты можешь спастись, если согласишься с тем, что ты не права. Но при этом ты погибнешь,  а всё человечество спасётся. Пульхерия предпочла бы спасти других…
Далее, если тебе говорят: ты вторичная, третичная, у тебя нет открытий. Ты плетёшься в хвосте, ты вообще Никто и звать тебя Никак. А вот у той, другой или у того другого куча достижений, престижных званий, он артист, он заслуженный. А ты вообще – гнусь, попрошайка, побирушка от чужих воплощений, то не огорчайся. Ибо воплощения и открытия – вещь непредсказуемая. У того, кто только и делал всю жизнь, что воплощал и открывал, кто гнался за престижем и удовлетворением признания своих достоинств, в один прекрасный (или ужасный для него и всех) момент, эти открытия заканчиваются. Ну, нельзя же без конца открывать то, что земля круглая, что она имеет силу притяжения, что велосипед может ехать по дороге, что аэроплан летает по небу, что Мария Шкапская открывательница родовой темы в поэзии, а таблица Менделеева приснилась во сне учёному. Боже, Боже мой, как ужасна слепота зрячего, глухота слышащего! Боже, Боже как тяжелы грехи их!
А в чём грех твой? В том, что от глупости не разглядела, от малоумия не допоняла? Но потом, потом-то осознала, неважно, сколько лет прошло – год, два, тридцать или всего день один?  Ибо не понарошку, не специально, не намеренно. Хотя и это не оправдывает. Но человек тем и хорош, что умеет исправляться. Умеет видеть свои недостатки.
И вот ещё, что значит, идти своей дорогой? Когда вокруг так всё исхожено, как на пляже в Сочи, не протолкнуться. Поэтому, надо сделать рывок и перескочить всё море.
Если тебе говорят: ты плохая.
Хорошо. Согласись.
Ибо для него (неё) ты действительно никуда негодная бабёнка. А для других – другой, другого, ты идеальна. Если кому-то ты кажешься злой, то другой будет думать, что ты сама доброта. Вот, например, с одним соседом у тебя дружба, а с другим, напротив вражда. Это не значит, что ты низкий и никуда не годящийся человек. Просто кому-то пришёлся ты не по вкусу.
Ты для него – кислятина. А для другого сама сладость, нектар груша, яблоко, дыня. Просто прелесть! Если тебя заклинило на ком-то, вот пытаешься ты доказать ему свою правоту, из кожи лезешь, вздыхаешь, карабкаешься, пытаешься понравиться, помириться, выворачиваешься наружу, кротко в глаза заглядываешь, на задние лапки встаёшь, дышать престаёшь в его присутствии, а он к тебе всё равно спиной поворачивается, задом, позвоночником, затылком, тогда иди к другому человеку, к третьему, четвёртому. Всё равно найдётся тот, с кем можно душу отвести. Конечно, обидно, если ты пытаешься кому-то понравиться, в тарелку еды ему подкладываешь, вина подливаешь, последний кусок отдаёшь, ради него  в огонь и полымя, а он у тебя в самый неподходящий момент кусок из  горла святой правды последний рвёт. Всё равно смирись.
Свечку поставь. Да помолись о душе его. Душеньке. Душонке. Ибо любая душонка требует жалости. И жалей его пуще, чем любящего тебя! Жалей так, как мать раненого дитя.

ЛУЧ ВТОРОЙ
Просыпаюсь и чувствую тело твоё, лежащее на моём. Это какое-то неотмирное действо. Руки твои на моих бёдрах. Губы твои на моих устах. Грудь твоя на моей груди. Живот к животу. И внизу, о, о, ты во мне. Ты так вошёл, так вжился, что уже нас не разнять. Ты пережидаешь дождь на мне, пережидаешь бурю на мне, в моём раскинутом надвое теле. Ты – это я. И я дождалась! Перешла все преграды, все препятствия. Неужели увела тебя? Украла у другой? Я – воровка, угонщица, вы когда-нибудь так воровали, так угоняли, так у кого-то лямзили? Или как говорится, коммуниздили? Пульхерия, солнышко, зачем ты, к чему тебе этот сон? Этот мужчина?
Он же – женат!
«Он же женат» - это не препятствие!
Пульхерия подумала, что надо повернуться на другой бок, за окнами было ещё раннее утро, а на работу ей вообще сегодня не надо. Но сон держался, не отпускал, и Пульхерия просто физически почувствовала снова любовное соитие. Он целовал и целовал, не прекращая, не давая вдохнуть, не давая задать вопрос, не давая возможности пошевелиться. Он был с ней. Он что-то шептал, что-то говорил, увещевал, просил не выгонять, не отторгать его. «Но ты женился! Мы расстались! И заметь, я тебя бросила первой!»
Никто, никого, никуда не бросал. Время остановилось. Всё, что было после расставания, превратилось в одну большую встречу. Ласки были всё настойчивее и раскованнее. На коже выступили пупырышки, всё тело лихорадило. Это был не Григорий, нет, нет, не Гриша! Не муж. Это был тот, кого Пульхерия любила. Всегда. Он был самый родной, он был весь с ней. В ней. Он пришёл переждать вечный дождь, всемирный потоп или ещё что-то. Он был во сне.
- Надо спросить его имя! – подумала Пульхерия.
Но тут же забыла свой  вопрос потому, что спрашивать имя у человека, с которым ты проводишь ночь, было нелепо.
- Но ты же мне просто снишься! Скажи, зачем?
- Потому что я – Адам, Аверкий, Мстислав, Фадей, Феликс. Изгоняющий, помогающий ангелам, дающий свет, льющий радость. Я – есмь твой.
Было сладко, бесстыдно и Пульхерия почувствовала себя взятой, так ещё никогда не было ни с одним мужчиной. Вообще, у всех особей мужского пола есть заблуждение насчёт женщин, им кажется, что чем грубее и настойчивее, чем яростнее и подробнее длится соитие, тем больше радости достаётся женщине. Совсем не так: физиология вещь упрямая, здесь нужен ласковый, монотонный, нежный и возвышенный процесс. Нужна любовь. Любить надо не только сегодняшний момент, а всю жизнь возлюбленной. От рождения. От первого крика, от первых детских попыток встать на ножки, сделать шаг, от первого страха, сна, от первых обид. От того, что ты наказана матерью, от того, что порвала платье, бегая во дворе, и что побита мальчиком. От первых ссадин на коленях от игры в классики, от неудачных мелодий и сбивчивых ритмов на пианино. Конечно, это средневековье, конечно первая неудачная токката, глупый литавр,  первая неудачная роль в спектакле, первое разочарование. Громкая боль лютни и клавесина, выключенный свет и странная молитва. И утомительное барокко. А ещё «Токката и фуга» Баха. И гармоничное дворовое гиканье мальчишек. Сгоревший сарай и всё та же настойчивая музыка. И вдруг пальцы начинают слушаться, находить клавиши, патетичность вспенивается сама с первого возгласа, затем звучит настойчивое воззвание. Далее пафосный мотив! И простецкая – то берёза, то рябина…и ребячьи голоса, и  искромётные пассажи, постоянно меняющие направление, воздух движется, улетает, а это уже Токката Шумана в форме причудливого сонатного аллегро. И вот он – камень преткновения для многих пианистов, вот оно дрожащее на выдохе!  И после, когда чуть подрастёшь, когда уже освоишь то, казалось уже твоё, появляется он - Сергей Прокофьев с «Токкатой» d-moll. И всё летит насмарку, ибо изыск только для особо даровитых. Т ы – так себе! И весь гимн юности, весь блеск, весь материал заученный и переученный, словно скормленный тебе на десерт становится недвижимым. А тут - Джироламо Фрескобальди. Ему, церковному органисту, богослужителю с утраченной литургической функцией, объединителю фугу и токкату в единый каменный музыкальный цикл. И ты  понимаешь, что не взяла высокую ноту. Но ты взяла то, что тебе принадлежит. И гомофонный раскрас токкаты упирается в Иоганна Пахельбеля. И ты погибла! И тебя к этому подтолкнул сам Бах. Смешно бояться смерти, если ты ездишь за рулём, смешно бояться смерти, если тебе  шестьдесят пять лет, смешно бояться смерти, вообще! Не бойся, моё дитя, никого!
Приходить домой с работы Пульхерия всегда любила: мальчики на некоторое время оставались дома одни, и когда раздавался звонок, они бежали к двери. Вы слышали топот детских ног по паркету? Сначала лёгкие шаги Антона и за ним тяжеловатые Венедикта? Такие пушинки, летящие по воздуху, хрупкие тельца, пернатые косточки.
И вдруг Пульхерия поняла: она ждёт снова ребенка. Это была токката ля минор. Нарастающая! И пальцы мальчика замирают. Они ждут. Зал затаил дыхание. Затем пианист ударяет по клавишам. Ой…ой…

…мелодия, мелодия…
Мужчины! Мы – женщины носительницы не только шпал. Мы носительницы генетической нити. Мы вяжем узлы на ней, мы закрепляемся, мы несём своих детей в наших чревах!
Феликс! Ты так хотел? Так? Иначе, зачем ты мне снился.
Зачем приходил во сны. Давал мне то, чего мне не хватало! Любви!
А Феликс и не подумал пропадать так же,  как и не думал появляться.
…Третий малыш в семействе Васильевых! Сама Пульхерия на грани развода. Мама не то лишь-то больна, а отчего-то слаба и немощна. Последнее время она просто отощала. Её словно снедало что-то изнутри, что-то подтачивало, какой-то червячок что ли.
И снова, снова эти сны. Малыша приходилось  брать всё время с собой в постель, кормить по ночам, чтобы на утро хоть как-то выспаться. Пульхерия не выходила из мастер-классов, конференций, коучингов, фриланселов…
Феликс…Феликс! Зачем ты написал этот дремучий рассказ? И Пульхерия проснулась!

ЛУЧ ТРЕТИЙ. «Антититаник».

Мы на мели. Под нами песок. Зыбучий, текучий, рыхлый. И думается мне, что лучше Титаник или Антититаник? Ибо Ди Каприо потонул, с грохотом вода обвалилась, люди, как спички высыпались с корабля и провалились в глубины. А там – рыбы, крабы, моллюски. А вот ежи! И ещё акулы! белые, гладкие, глаза у них маленькие, тело рыхлое. Но зубы! Зубы – белые, словно алмазные, крепкие, негнущиеся. Плыть на анти-Титанике намного приятнее, чем на его антиподе. Плыть и танцевать на палубе, повторяя судьбу главной героини. Стать её судьбой, вжиться в неё.
Хочу сказать вам, люди, что человек самоочищающееся существо. Сначала очищаются сосуды, затем печень, кости, связки, сердце. Записывайте рецепт:
Семь дней надо пить отвар из листьев подорожника, очень хорошо чистит желудок, заживляет раны, затем по капле добавляем отвар чаги. Собирать этот гриб надо по осени, он немного размокший, крылья наростов опущены. Берём нож и аккуратно срезаем до основ, у гриба нет корней, лишь сгустки берёзовой кашицы. А ещё настой из лекарственной ромашки, зверобоя белоцветного, медовой душицы, для запаха можно листья шипиги добавить и лепестки его. Смородина! Любая хороша. Недаром она рифмуется со словом родина, мелодия. Опять-таки с Бахом. О, этот божественный, крутолобый гений. Хищно он глядит на нас – бесталанных, обмякших, пекущихся лишь о личной выгоде. Далее расскажу, как вернуть утраченный дар Божий! Записывайте! В ночь на Купалу надо пройти ровно три километра вглубь леса. То есть девяносто тысяч триста сорок два шага. Идти и считать. Надеть надо платок белый, накрахмаленный, платье и рубаху тонкого шитья. А перед этим всю зиму надо за шитьём провести и с мужем не вступать в близость. Ни в коем случае. И вышить сорок пять лепестков роз, столько же ягод оранжевой нитью, солнечной. И вставать до зари каждое утро не раньше трёх ночи. Да шить-то надо иголкою тонкой, ниткой шёлковой. И при свечах, при свечах! Все лампы в доме надо выкрутить. И если палец уколоть, то не выть, не причитать, а молчать. И друзьям здоровья желать, особенно недругам, коли они есть.
У Пульхерии их не было, душою она кроткая, не выскочка, люди её любят, аки агнца. Да и мухи она не обидела. Наоборот, о благе пеклась. И с первого взгляда народу нравилась. Вот бывают такие дамы – сорока лет, пышногрудые! Что плохого в стряпухе, пишущей музыку? Что плохого в швее, разбирающейся  в авиамоторах? Что не так в кухарке, любящей театр? Хочу, хочу быть стряпухой, швеёй и кухаркой! Чтобы любимому угодить. Чтобы в доме чисто, в погребе полно припасов: грибов маринованных, ягод засахаренных, яблок моченых, огурцов солёных. И никакая хворь не возьмёт! Никакая дурь не привяжется! Ни грипп, ни простуда, ни чахотка.
Пульхерия много раздумывала над спасением человечества. И поняла: земля не Титаник, а анти-Титаник. И что мы никогда не потонем в этих глубоких, космических водах неба. Звёзды, что яблоки осыпаются в ладони.
Есть мир и антимир.
Есть утопия и антиутопия.
И всё-всё правда!
Далее чистим сердце! Это очень сложный механизм. В нём раны-обиды, ранки не зажившей любви, руны, священные камни имён, плахи, гильотины своих чувств. Но обиды – это словно гниющее мясо по краям, по ободкам. Когда говорят – у неё (у него) больное сердце, это значит, гниёт там обида на обиде, целые пирамидки обид. Да, простите, простите вы всех! И очиститесь от обид. А вот и рецепт. Записывайте:
На заре на ясной! На горизонте на чистом! Выйди в поле, встань лицом ко красной полоске, к горе, к высокому холму, к кургану, там, там в его глубинах люди схоронены. Плесни им на помин стопку вина. Да скажи, сойдите обиды мои в землю, в поры, в норы, в суглинок, в пески. Очистись, сердце моё! Пульхерия тоже когда-то болела, беды да напасти душили её. Ан нет, очистилась, отмылась, теперь, как новёхонькая стала! Новее нет! Душой кроткая, сердцем ласковая! Словно лаковая стала. Люби её, Феликс! Люби! Возродись снова!
И снова, снова приснись! А ты что, небось, женат, дурачок? Разведись! Что-о? Только вчера женился? Всё равно беги в ЗАГС и паспорт захвати! Куда тебе в мужья идти, ты же, блин, поэт… Ну, конечно, без них нельзя, без алмазов Чехова, без грозы Тютчева, без веры Фета.
Так думала Пульхерия. Это её мысли. Но поэт и свадьба – дело полярное. Поэт должен влюбляться, пить, таскаться по женским постелям, гулять, быть несчастным, не воспринятым, страдающим. Женатый поэт, как кенар, которому в клетку подсадили самочку. И перестал он петь! Всё связки порваны! А уж эта проза поэта – корявая, что сучки деревьев, колючая, что терновник. Бр-р! Но поэты бывают разные, да и корни, сучки и ветки тоже. Но ты, ты, Феликс, зачем тебе обручальное кольцо?
И снова, снова этот сон.
Сон-наваждение…Тут разве только настойка из мухомора поможет…
Теперь записываем ещё один рецепт! Острожно, осторожно. Мухомор надо настаивать на спирте. Пить по капле малой…натощак.
И очистилась Пульхерия от бед, грёз, предательств, оговоров, ненависти, ненастий, войн, ссор.
Осталось в ней небо. Одно небо величайшее! То-то светится! То-то поёт! Для нас! для вас! Для всех слышащих! Видящих! Смотрящих. Зреющих! А их многое множество! Тысячи. Миллионы. И лишь одна жалкая кучка не воспринимающих в стороне жмётся, обжимается. Но и она скоро растворится за горизонтом. Только её и видели.

ЛУЧ ЧЕТВЁРТЫЙ

Никогда не считала себя гением. Слово-то какое. Страшно говорить его. А кто слышал из моих уст это слово про меня саму? Да никто и никогда.
И не была замечена в создании аватарок под чужим ником. А уж о себе самой писать, что я – гений, совсем глупо и неправда. Тогда чистим мозг! Чистим всем, кто оклеветал!
Для этого потребуется мышьяк. Крысиный яд. И  капкан волчий.

ЛУЧ ПЯТЫЙ и ЛУЧ ШЕСТОЙ
Тренируем память. Для этого потребуется: сто грамм солодки, пижмы, горицвета.
«И не говорила я так никогда, – возмущалась Пульхерия, – что все друг другу подражают, Речь шла о другом, что начинающие авторы редко, кто имеет свой голос. Это вырабатывается постепенно. Вспомните первые шаги даже самых известнейших авторов.»
Но Пульхерия решила, что более не будет обращать внимания на выпады в её адрес. Если им делать более нечего, пусть сколько угодно наговаривают. И любую «хорошую знакомую» или «Одного хорошего знакомого»  можно в любой день перевести в разряд «плохо знакомых», «совсем не знакомых», «чужих, ненужных, мельтешащих под ногами». Вот трава она тоже цепляется за лодыжки, репьём льнёт к подолу. Что же на неё обижаться, на растение? На эти вьюнки, на эти соцветия коричневатого цвета, на ломкие стебли, хрупкие изгибистые лианы.
Лучше чаю выпить из душистой мяты! Она хоть и цепкая, но морозоустойчивая. И подруга Веруся тоже говорит так. Людей на земном шаре о, как много, они все разные, воспринимают по-разному одну и ту же информацию. Тем более Пульхерия покаялась и зареклась вообще не связываться с «хорошо, плохо, никудышно, кое-как знакомыми людьми», пусть живут, как знают, пишут что хотят, рвутся куда вздумается, мнят о себе, что гении. Это не мешает другим заниматься тем, чем хочется. Пульхерия посвятила себя искусству! мыслям о том, как сделать человечество лучше, чище, прекраснее, здоровее. Медициной она занималась с детства.
…мама, мамочка, тебя тоже надо лечить. Давай выкарабкивайся из этой уродливой болезни!
Ну, какие тебе травки заварить? Какие корешки, соцветья, лепестки, созвездья в ладони?

И потекла наша жизнь – лучше, звонче,  мелодичнее.
Вот только травок назаваривали да очистились от всего лишнего!

ЛУЧ СЕДЬМОЙ
Узнав о случившемся с Пульхерией, друзья стали советовать: не читай, что пишут про тебя,  не ходи, не ведай. А-то захвораешь! И то верно, решила Пульхерия. И принялась за своё дело. Золотое перо, бумага, перья утиные творят чудеса:

«Ох, уж этот славный-славный дрозд, поющий по утрам, на розовой заре, на золотом солнце, он словно вышитый гладью, не верится, что такого может создать матушка-природа! Скорее всего, он создан самим Богом без участия природных сил, без этого материнского  пухового гнёздышка, без этого выщипывния мха, без вылупливания из яичек матричных, без первого птичьего вскрика.
Не иначе – это так. Истинно так!
Он был. Он пел. Его сладкоголосое фюить-фюить, его непередаваемая на земном языке трель звучала. И мы слышали её! И Гоголь в своем произведении в этой певчей «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» наверняка слышал песню лесного миргородского дрозда. Иначе, как можно выжить после такого диалога?
И как славно узнать, что бобончик можно устранить, фальшь испепелить. И жизнь начать сначала! Единственно, что нельзя сделать: помирить двух уважаемых людей между собой. Ах, как бы хотелось! Как бы мечталось. Но всему причина – охрипший дрозд! Его омертвелый голос, его полузвериный клюв, заострившийся от бессилья. И кто бы подсказал, как вернуть голос? Как?
О…если бы знать…
А вот тут-то бы дрозд-то взял бы да запел, однако! Как я мечтаю о таком счастье! Чтобы голос его зазвучал, чтобы мы все замерли, чтобы дрожь по телу, мурашки по спине! Да не простые, не мелкие, не таракашки, как на картине в комнате, а прямо-таки килограммовые, лакированные, чтобы ласково так лапками перебирали, взбираясь по позвоночнику. И чтобы не жаль этого позвоночника, как флейта звучащего, дроби мои кости, кроши позвонки! Озвучь, озвучь себя до изнеможения! Тогда я в ноги тебе кинусь, руками обойму, восплачу!
Но, увы, дрозд охрип навеки, лишь глазами, что бусинками вертит, клюв открывает, а оттуда ни трель, ни сказ, ни былина, ни басня, а чушь какая-то про вурдалаков, волкодавов, татей, про нечисть какую-то. Тьфу-тьфу. И держать неохота и выбросить жалко. И зачем тебе, дрозд, мои образы «царя юродивого», «Шопена чьей глухотой слышу», «Баха, чьей слепотой вижу», мои же они! Только мои! Но мне не жалко, трезвонить не стану, ибо выросла. Могу тысячу ещё придумать таких открытий. Например, слышу, как тысяча глухих! И меня можно, как на металлолом по кусочку сдавать, можно Бога из меня выковыривать и тащить кипой на макулатуру. И отчего всего два лица у меня. Почему не три, не четыре? И не двести пятьдесят. А, дрозд? Осипший твой, испевшийся… как в его уста вложить, что нельзя более Ивану Ивановичу ссориться с Иваном Никифоровичем. Ай, давай-ка помирим их! По-Гоголевски с улыбкой, с шуткою, с лёгкой иронией! Того и гляди ты, дрозд, излечишься от бессловесности своей при тысяче слов, от безголосости при многоголосии!
О, многоголосие одного горла!
О, многоцветие одного цвета!
Ан нет, всё-таки Иван Иванович судье заявление принёс. Помилуй мя, читать дальше повесть эту. Читать и не расплакаться! А ведь судья и чаю подал уже вторую чашку и меда предложил и пряника!
О, нет, нет, только не это! Зачем в суд? Зачем заявление? Буквы на нём длинные, обидные все. Слова пышут ядом, поклепом. А ведь я говорила: это было давно, тысяча лет тому назад! И совершенно случайно. И не нарочно. По глупости!
Все люди, даже самые умнейшие, благожелательнейшие, добрейшие, все совершают ошибки!
Но если поссорились, так не ходите по судам, не просите защиты у людей: люди бы и рады помочь да не знают как. Вещают. Улещают.
А есть такие, кто, наоборот, огонь раздувают. А и без того косточки все сгорели, пеплы одни витают. И у меня нет больше ни одного города не сгоревшего, улицы, площади. Вся грудь не в медалях, а в пеплах! Но читаю далее: свинья украла просьбу. Вот ведь что! Сжевала она бумагу сию. И не поперхнулась! Глаза у свинки круглые, безресничные, тело у неё дебелое.
Мой сосед тоже свинью держит на участке. Но не на своём, а на соседском. Этот участок пока простаивает, ибо находится у леса, а я рядом взяла да сарайчик сколотила из досок. И неплохой вышел сарай, можно летом там отдыхать, а дома сдавать в найм дачникам. И озеро можно даже самой нарисовать на холсте, и лодку, и рыбаков. И даже дрозда Гоголевского! Но не простого, а сказочного. И в клюв его целовать, и тело его гладить, пух перебирать. Ай, голосистый он! Ай, сладкоголосый! Заслушаешься!
Песня его золотая…
Как речка текучая, где вода прозрачная, с кислинкой, как яблоко мочёное. И это гоголевское – оборотился! Вот был человек – лицом как солнце светил, рядом стоял, улыбку видно. И тут вдруг – спиной. Вижу, вижу его сутулые плечи, его выпирающие лопатки, его жирные складки на талии, на бедрах, его неприступную, что крепость осанку. И на кривой козе не подъедешь! И просто так не заспешишь навстречу, вздымая руки. И говоря нежные, как сдобные булки с маком и корицей, слова, как варенье они, как халва сахарная.
Как бренно всё. Как не вечно…что одно лишь остаётся сказать…
И зачем, вообще, повторять сюжет – хоть он идеален? Зачем, отчего не примирить их? Вот взять и подтащить друг к другу: прислонить их! Пусть повинятся, да вновь подружатся! Как бы устроить так? Как бы постараться?
Но ни тот, ни другой даже на ассамблею не пришли, ибо где первый, там второй не кажет носу. Где второй, так первый не является. Так вовсе между ними пропасть образовалась, С каждым годом всё больше и больше, глубже и глубже. И поносят они друг друга чёрными словами, что сажей мажут, что углем.
И такие краски жирные, лоснятся чернотой, переливаются в иссини-черное, ажно глаза ломит. А отчего бы не помириться-то, ведь такие хорошие оба! И самое главное – одинаковые, как братья. Как двойники, как от одного семени взошли, одного гнезда птенцы, одного поля ягоды. Они равнозначны! Равнополюсны!
Как икра с икрой белужьи. Как молекулы к молекуле. Как звезда к звезде. И чудные оба! Пухлые ручки. Лампасы. Пиджаки. И в городе одном живут! В Миргороде. Город-то какой – площадь, а ней лужа знатная! Лужа луж! Что озеро! С утятами, с гусятами.
Лишь один дрозд картину портит, что голоса лишился. Вот, поди же ты, помирились бы оба Ивана, так и дрозд бы запел, затрелил, и люди бы стояли, слушали бы, плакали!
Неужели Гоголю дрозда не жаль?
— Птичку не жалко?
Как в том анекдоте.
Вот уж плачу, плачу я слезами миргородскими, слезами московскими, слезами нижегородскими, а толку мало. С места не двигается камень. И слёзы мои ему шкуру каменную прожигают, следы оставляют. Как вода камень точит, так и  слеза его точит тоже. И жаль, что жизни моей мало отесать камень этот! И твоей тоже мало. И жизни Иванов не хватит, чтобы помирить враждующих.
Что это? Обида?
Но такая пустячная!
Если вражда, то уж больно мелкая, на сантиметр не более. А из неё целая книга вышла, выросла. И до сих пор растёт. Увеличивается. И пробовали оба помириться, пробовали! Но то один не в духе, то другой не расположен. То ещё какая оказия. Вот вроде бы уже нашлись слова примирения. Каждое с аршин. А надо мелкое бы такое, круглое слово найти, такое, как – милый друг, милый враг, чудный, прелестный.
Али таблетку какую дать проглотить?
Чтобы воспрянули, руки пожали, обнялись!
И хочется продолжения! Хеппи энда. Слово большой радости хочется.
А дрозд издох через пару лет.
Сам собой.
Видно, время пришло…
ЛУЧ ВОСЬМОЙ – САМЫЙ ЗОЛОТОЙ
И запела я целой повестью. Продолжением, ответвлением!

В Соцгороде есть свой Иван Иванович. Нынче, не смотря на увещевания Антипа, он сидел у себя  дома. Важно так сидел. Он знал, что нынче Иван Никифорович пойдут дрозда издохшего хоронить. А на завтрак как раз творожные шаньги будут с топлёным маслом и сахарной подливой. Ух, смачные! Берёшь шаньгу, разламываешь напополам и макаешь её в нежное зефирное сбитое масло. И отправляешь в лоснящийся от жира рот, капли масла по подбородку стекают на розовую салфетку, нежно, сладко, невероятно приятно.
И кушает Иван Иванович и чаем запивает со смородиновым листом, калиновою ягодой, черёмухой протёртой с мёдом. У них в заулке ещё люди жили: ты, мы, соседи. Квартира была коммунальной на улице Карла Маркса дом пять! И сад там был, простой, для рабочих, отчего бы нет? И росли там деревья махонькие, но цветущие и плодоносящие. Это был, наверно, рай, кабы не внутренние распри, ссоры, обиды:
Это Соцгород (он почти Миргород, он почти Глупов!), но ударение в слове на второй слог, поэтому: нескучно, нескучно жить в Соцгороде. Только помешали нам девяностые, эти лихие, и откуда взялись? Исподволь.
Но наше дело: помирить Иванов!
А дело проистекало так: что уже постаревшие и вконец разругавшиеся оба Гоголевских персонажа проживали в Соцгороде. Один был редактором журнала, второй редактором альманаха. Дело дошло до сердечного приступа и у того и у другого. Одного прооперировали в мае, другого в марте. Выйдя из больницы, чуть поправившись оба Ивана так и не помирились.

Веруся долго и упорно просила Пульхерию выкинуть из головы окаянные мысли.
- Ну, и что если кто-то что-то пишет? Бумага всё стерпит…
- А социальные сети, порталы, разные там литбуки, морены, донеры?
- Эти штуки существуют до тех пор, пока за них платят. Кончатся деньги у хозяев, либо сами хозяева уйдут в мир иной, и нет ничего! Представляешь, выходишь в инет, а там лишь чмоки-чмоки, супер-пупер! Ничего нет тебя компрометирующего, провоцирующего, оговаривающего. Лишь есть один святой, праведный чат про Бога. И представь, вдруг вообще отключили энергию на земле. Всё погрузилось во мрак. Люди снова стали жечь лучину, жить в хижинах. Либо электричество есть, но его очень мало, всем не хватает. Разве кто-то станет искать информацию, порочащую тебя?
- Но должна же быть справедливость? Отчего мои слова прямо-таки натягивают, как сову на глобус, чтобы привязать к чужим фразам, доказывая, что эти фразы единственный источник моего света?
Пульхерия…Пульхерия…
Если бы была такая огромная всеохватная космическая, божественная песнь! Пела бы  её и пела, пока бы ты не забыла все горести-печали свои! О, девочка, пеночка, о, сердечко твоё как бьётся, как старается. Но бесполезно доказать, объяснить. Объяснится. А слова так и растут из файлов стихи.ру., и пароль утерян, и сложно удалить что-то. А первые вирши, статьи, эссе, они такие несовершенные пока, не окрепшие, что делать с ними, они как доказательство несовершенства. И возраст тут ни при чём. И годы. И паспорт. Человек раскрывается неожиданно и неизвестно как он вообще раскроется, лишь Богу известно. Если на человека свалится неожиданно чьё-то неприятие и не восприятие, то он должен подумать: к чему это? Также как и любовь. И сообщение о том, что где-то теплится сердце, что горит его огонёк. Но сейчас для Пульхерии не это было главное: на первом месте было здоровье мамы. Надо было её как-то вынимать из её болячек. Всё началось с простого ковигриппа. Затем миниинфаркт, затем заболели ноги, появился плохой аппетит, глаза у мамы потускнели. Естественно, Пульхерия начала искать выход, ибо врачи только разводили руками. Далее начались походы в церковь, именно походы, потому что приходилось одеваться в длинную юбку, повязывать платок, мальчиков Пульхерия брала с собой. Венедикт и Антон шли самостоятельно, а младшего Костика женщина несла на руках. Это была встреча ангелов, они – белые, тонкокрылые, щемящая грусть и восторг, надежда и смирение. Пульхерия вставала на колени перед иконой, дети жались рядом, они крошечные казались в большом приходе, малыш мог ползать рядом. Ладошки его покрывались пылью, но ребёнок чувствовал себя прекрасно…
О, Господи, видишь ли ты меня? крохотную, капельную, словно крестик на вышитой огромной ткани.
И у Пульхерии получалось попросить о здоровье мамы, о малышах и о себе. Пульхерия понимала, что она часть текста молитвы. Она просила  достать её из снов потому, что ярлыки тоже сны, болезнь мамы тоже сон, называющимся кошмаром. Лишь Соцгород – это реальность, он очищающий, омолаживающий, в нём можно спрятаться, как  в тексте молитвы. А физическая болезнь – это душевная отчасти тоже.
Вылечи маму, Верни ей здоровье. Её ноги, её руки, развалины её тела…дай её то, что у неё было, не отнимай насовсем. Эти хрупкие элементы пустоты…

5

Названия улиц Соцгорода – песнь песней, только вслушайся: улица Социалистическая, улица Янки Купалы, улица Ленина, улица Старых Производственников, Автомеханическая, Ватутина. Можно нараспев, можно на ночь вместо молитвы. Ещё одна знакомая Пульхерии Люба умерла в прошлом году, как раз начался ковидный карантин. Но она даже после смерти начала подавать знаки Пульхерии, наверно, о помощи потому, что дом у Любы остался в селе без присмотра. Это село очень похоже на Соцгород по огромному облаку сохранности. Раньше Люба жила на улице Гороховый съезд. Когда говорят, вот умру, умру, будешь знать! То Пульхерия думала, а что я знать буду, если ты умрёшь? Вот что?
Сначала кто-то под ворота Пульхерии начал гостинцы подбрасывать, то конфеты, то чай, то печенье, торты. А недавно обед принесли. Случилось это так: Пульхерия только в село приехала, чтобы прибраться после зимы, вдруг слышит:
- Еду заказывали?
- Нет! – усмехнулась Пульхерия в ответ. – Я предпочитаю еду добывать! Видишь, картоху сажаю, помидоры в теплицу заношу?
- Но как же? На ваш адрес заказан суп, лапша, свиные хрящики, торт и мармелад с кофе…
Юноша, принёсший заказ, огорчился. Он был на велосипеде, в его жёлтой сумке с названием «Доставка еды» были остывающие блюда.
- Очень просто! Проверьте адрес, вы наверняка ошиблись, – Пульхерия намылила мылом руки, опустила их в таз с водой, это была не колодезная, а настоящая талая вода.
- Гороховый съезд, 38?
- Да…
- Значит, еда вам! Не отказывайтесь!
- Но…я бы, конечно, перекусила, время обеда. Но я не заказывала ничего, – призналась Пульхерия.
- Может, кто-то из ваших, спросите их…
- Я вообще тут одна! Дети с мамой в Соцгороде, а у меня времени в обрез! Не до еды мне!
- Что же делать?
- Позвоните по телефону тому, кто заказывал!
- Я уже звонил, вот смотрите! – юноша протянул Пульхерии сотовый телефон. – Видите, звоню! Никто не отвечает! И еда уже оплачена…
- Как! Быть такого не может! – Пульхерия присела на корточки, у неё подкосились ноги. Это был номер Любы, умершей в апреле. – Это она заказывал еду? Она не могла! Она, видите ли, чуть-чуть мертва!
- Прекратите меня разыгрывать! Берите этот заказ. Тем более он оплаченный.
Юноша достал пакет с едой из сумки и положи его на стол во дворе.
- Распишитесь!
- Не буду расписываться! И заберите свою еду! – возмутилась Пульхерия. – Это ошибка! Чтобы мертвец заказывал еду с того света! Что за чушь!
Но юноша быстро вскочил на велосипед, нажал на педали и, торопясь, поехал по обочине едва просохшей дороги, ворча: «Что за безобразие! Закажут, а потом отказываются! С ума сошли!»
Пульхерия попыталась догнать уезжающего юношу, но не смогла, она была обута в домашние тапки. «Ишь, ты! Вот чего удумали! Ешьте сами свой суп и мармелад с кофе!»
Поэтому – смерть это ещё не причина не делать поступки! Вот такой вывод сделала Пульхерия! Но вообще с Любой Пульхерия сначала подружилась, затем как-то разладилось, кажется из-за какой-то смутной причины. Люба обвинила Пульхерию в «излишней фантазийности». Но еда… зачем? Отчего?
«Отнесу маме, – решила Пульхерия, - тем более обед приготовить не успею!»
Но на этом потусторонние деяния не закончились.
Буквально вчера Пульхерия с детьми приехала снова на Гороховый съезд, стояла сильная жара, надо было полить наливающуюся красными ягодами клубнику. И тут выяснилось, что отключено электричество, на столбе сиротливо покачивались, как небывалые растения отрезанные провода. После долгого выяснения с диспетчером, стало понятно, что отключили за неуплату.
- Но у меня всё оплачено!
Три дня Пульхерия провела в мытарствах, показывая справки и квитанции об отсутствии задолженности по электричеству. Она изучила все три фазы переменного тока, вольты и амперы. Но, в конце концов, оказалось, что отключили по ошибке, что надо было электрикам влезть на столб возле Любиного дома.
- Эх, ты, покойница! Что же ты хотела этим сказать? Чтобы я присмотрела за твоим домом? Чтобы я сказала твоим наследником, чтобы прекратили торги?
Поэтому, если человек умер, это не значит, что он прекратил думать о тебе. И вообще, говорить, что ты желаешь смерти кому-то – глупо. Ибо и после смерти мстящий – мстит, прощающий – прощает, завидующий – завидует. А ты как хотела? Чего добивалась? И зачем мне вообще смерть твоя сдалась? У Самойлова есть фраза, «словно в опустевшем помещении», но мой голос и так слышен, не смотря на отсутствие или присутствие тебя. А уж завидовать, гнаться, терзаться, пытаться опередить, одеться моднее, носить побольше колец, это, вообще, не для Пульхерии. Ибо – престиж и влияние это иное. Жить надо весело и с любовью. А не терзаться соперничеством. Ибо всегда будет тот, кто впереди! Он – престижнее, удачливее, у него куча премий, вот-вот Нобеля дадут. А вы, ты, я, она, как ни толкаете друг друга – все в одном ряду – на галёрке или на балконе. Главное не в этом.
В Соцгороде люди мечтают об ином: о человеке идеальном!
О человеке вечном!
О человеке будущности!
У такого человека напрочь отсутствуют плохие качества, чувства превосходства не имеет смысла. Ибо все равны!
Вот и надо ехать в Соцгород и там жить. Ибо именно там идёт воспроизводство человека идеального. Там всё равно строят коммунизм, будь он трижды неладен. Иначе нельзя добиться матричной установки, нельзя создать его – вечного! Не болеющего, не хиреющего, не завидующего, не орущего – ой, ой, она мне подражает. Ой, ой, он как я! Ибо люди-братья! Настоящие, они равны, они почти близнецы. Бери моё! Бери, пользуйся! Вот алмазы, вот рубины, изумруды! На! И не вой! Самое главное, что в Соцгороде нет казнокрадства, взяточничества, нет погони за вымпелами и достижениями в конкурсах и соревнованиях просто нет смысла потому, что все стараются во благо Соцгорода. Нет понятия о леших, колдунах, про оборотней  и прочую нечисть. Если ехать, то надо именно в Соцгород, здесь можно найти серебряный ключ, отпить золото водицы, причаститься у благостного батюшки, смириться, простить недоброжелателей, завидующих, клевещущих – они, к сожалению, есть везде. Хотя в Соцгороде их считанные единицы. И  то – они туристы! Их видно издалека потому, что они коротко стрижены, седовласы, бородаты, кроме этого всегда ходят парами, твердя, что они художники, хотя пишут пьесы и школьные сочинения. Их жалко – они запутались в своих подозрениях.
У них сбой программы. Они сетуют на волколаков, вурдалаков, им везде слышится волчий вой. Хотя это – пёсьи песни и радость от них щенячья. Розовая, розовая заря над Соцгородом. Красный, красный восход над ним. Песнь моя! Высь моя!
Феликс на некоторое время перестал входить в сны Пульхерии. Поэтому можно было заняться лечением мамы – Нонны Кизиловны, которая долго время сама работала в медсанчасти Соцгорода. Добрейшая женщина! И кто вдруг позарился на твои суставы, что распухли, на твои разлады с сосудами,  давление, на твой аппетит и сон? Но Соцгород тем и хорош, что он – лечебный, как пластырь, приложи его к сердцу и почувствуешь благодатные волны. Особенно лечебна площадь возле ДК, она квадратная, мощёная твердым камнем, можно припарковать машину, можно зайти в кафе, где работает Серёжа Лбов.
О, эти девяностые годы, о возможность обогащения и лёгких денег, перепродажа машин! Этим Серёжа и был занят, он сколотил небольшую команду единомышленников, куда входил помощником муж Пульхерии. У него было самое необычное имя – Розенберг Таврический. От возможности богатства, от избытка пачек долларов в кармане у Розенберга Таврического закружилась голова, он начал изменять Пульхерии, выпивать, ходить по ресторанам, где наливали шипучего вина, подавали кальмаров и лобстеров, горячие сосиски в тесте и тазы чёрной икры.
Это было предательство идей Соцгорода. И, о, ужас, в один момент оказалось, что Серёжа Лбов разорился, а с ним и Розенберг Таврический. Начались гонения на всю семью Васильевых. Приезжал брат «братков» угрожал, что всех прибьёт – и Пульхерия, и Антона, и Венедикта, и Костика.
Кто не жалеет детей, тот после поплатится горько и больно.
Я же предупреждала, просила: хоть детей пожалей! Моих, твоих, африканских, мадагаскарских. Всех! Но ты не послушал. Ты даже не извинился, ты пошёл дальше, стараясь доказать свою истину, но показал лишь свои пороки, твой вурдалак – в твоём зеркале. Целуй его в худой затылок. Но дело не в этом – Соцгород место процветающее, самозаживляющее, исцеляющее. У него под землёй – субстанция волнами горячими исходит, соляными потоками правд!
Сколько ни бери, ни коверкай чужие тексты, они сами потом приходят и к рукам твоим припадают, что гвозди колются, сами ввинчиваются, поворачивают свои солнечные головы на восток. Поэтому, береги руки!
В Соцгороде есть свои Прометеи. Свои скалы. Свои орлы. Людям давно подарен огонь. Поэтому они иные – добрые!
Итак, Феликс. Что тебе надо? Ты женился. Не на Пульхерии Васильевне. На Мире – женщине из будущего. Но в твоих рассказах, которые ты публикуешь на сайтах, отчего-то можно узнать лишь черты характера Пульхерии. Видимо, твоя любовь не исчезла. И эти беспрестанные звонки по ночам, когда жена уснула, ты встаёшь с кровати, проходишь босыми ногами на кухню и набираешь слепыми пальцами номер телефона Пульхерии. И тут начинается самый настоящий Фрейд. «Ты не должна меня забывать…» «Твой тело горячее и родное…», «Твои уста, твои руки…о, эти лебяжьи руки твои, беззащитная нагота…» «Ты сама меня бросила» «Я женился, чтобы отомстить тебе» «Ты не думала уходить от мужа, хотя обещала…» «Я не могу без тебя…» «Я непрестанно думаю о тебе…» «Представляю, как ты садишься на корточки, твои ляжки чуть разъезжаются».
И в ответ: «Нет, я думала, что уйду от мужа, но не ушла, ты должен забыть меня потому, что у меня дети, а ты не приспособлен воспитывать малышей…ты всю жизнь прожил с мамой, поэтому остался взрослым ребенком. А мне надо кормить, одевать, обувать сыновей! И не тревожь меня вообще. Дело не в любви, не в наготе, не в нежных руках и не в том, как я сажусь на корточки. Я то и дело сижу так, играя с малышами. Не пиши мне и не звони. И даже не вздумай сниться. Никогда. Ибо каждый сон о тебе – это несчастье!»
Но Феликс каждую ночь упрямо был рядом, возле, на Пульхерии, внутри Пульхерии. Это была его вторая жизнь…Уйди! Уйди!
Уйди! И останься!

"Наша улица” №262 (9) сентябрь 2021