Рада Полищук “Угол для бездомной собаки” повесть о женщине в монологах. Монолог "Прощение по случаю крестин"
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Рада Полищук первый рассказ написала в 1984 году, первая публикация была в 1985-м, первая книга вышла в 1991-м. Позже вышли еще несколько книг. Автор многих публикаций в различных журналах, альманахах, антологиях прозы ХХ века, сборниках в России и за рубежом (Франция, США, Израиль, Финляндия), а также множества журналистских публикаций в центральных российских и иностранных изданиях: очерков, эссе, бесед с известными деятелями культуры, литературных портретов друзей – известных поэтов, писателей, артистов. Член Союза Российских писателей, Союза писателей Москвы, Союза журналистов России, Международной федерации журналистов. Издатель и главный редактор российско-израильского русскоязычного альманаха еврейской культуры «ДИАЛОГ» (издается в Москве с 1996 года). Родилась и живет в Москве. В "Нашей улице! публикуется с № 9-2001.

вернуться
на главную страницу

Рада Полищук

УГОЛ ДЛЯ БЕЗДОМНОЙ СОБАКИ

повесть о женщине в монологах, монолог "Прощение по случаю крестин"

К Юбилею Моей Первой Книги

Сегодня я взлетаю по лестнице на свой пятый этаж с не­виданной доселе скоростью, в то время как обычно тащусь по­стыдно медленно, с каждой ступенькой сбавляя темп, будто сом­неваясь - нужно ли вообще совершать это восхождение. Что ждет меня там, в однокомнатной келье под плоской крышей этого архитектурного урода. Что? А ничего. Кроме стен и кое-какой утва­ри. Можно бы, конечно, довольствоваться и этим, если вспомнить о миллионах бездомных на планете. Но почему-то не получается. Все время хочется чего-то большего. Да что там большего - про­сто чего-то хочется. Не иссякли желания, не оскудели мечты, не истощились резервы.
Про резервы я только на днях выяснила, что, оказывается, есть еще, как это не смешно показалось бы посвященному челове­ку. Но посвященных, в общем-то, нет, по-настоящему, доскональ­но знаю о себе все-все-все-все только я одна. А мне не до смеха.
Я так давно хорохорюсь, изящно иронизируя над собствен­ной невезучестью, изображая все так, будто это есть не что иное, как результат моего рукотворчества, то есть иначе бы я просто жить не могла, что все, в конце концов, мне поверили: у меня свой стиль. И девчонки, бывшие подружки, на наших тра­диционных, нескольких в году сабантуях с искренней завистью ахают:
- Нет, Линка все же молодчина, живет в свое удовольствие, никому свою жизнь под ноги не бросила и потому никто об нее ноги не вытирает. И не посмеет.
Конечно же, не посмеет, потому что, увы, просто некому. Но я держу фасон.  Многозначительно и чуть высокомерно улыбаюсь, ибо я всегда знала что-то такое, что было девчонкам неведомо. И им кажется, что это нечто есть у меня и теперь. Я ведь всех их чему-то учила. Первая, научившись целоваться по-взрослому, я елико это возможно теоретически, преподавала им азы сей науки. Раньше всех, постигнув кое-что другое, тоже пыталась подгото­вить к предстоящему испытанию своих цыплят, как мать-наседка. Потом они повыходили замуж, понарожали детей, поразводились, снова повыходили и снова понарожали, кто как, но так или иначе все уже вышли, образно говоря, в открытое море. А меня до сих пор держат за флагман. Хотя по строгому житейскому счету я давным-давно, едва удерживаясь на плаву, тащусь в фарватере.
Только замечать это никому неохота. Да и незачем. Очень уж хлопотно перестраиваться на марше, менять что-либо в заме­чательно отлаженной годами системе наших взаимоотношений. Им хлопотно, да и мне тоже. Я так вжилась в свою роль, по Стани­славскому, что голос - тембр, интонация, чистота звучания, а также мимика - взлет бровей, лукавые ямочки в уголках губ, легкий насмешливый прищур и все прочее, что сопровождает и поддерживает мой имидж, срабатывает в нужный момент само собой, автоматически, как у актера при поднятии занавеса.
А без натужного сочувствия и пустопорожних советов я вполне обхожусь. Мне себя самой хватает. Не то чтобы я собой была переполнена и ничего более на свете не желала. Наоборот, я себя для себя ищу, в себе самой ищу и вокруг. Чтобы самовы­разиться, наконец, отдаться чему-нибудь или кому-нибудь без остатка. Потому что оставлять не для чего, да и некому.
Отдаться, правда, в самом вульгарном смысле этого слова мне как раз сегодня удалось. И вот теперь лечу в свое гнез­дышко под крышей. Не подумайте, что на крыльях любви. Нет. Так еще спасаются в отчаянном рывке от неминуемой беды, не­сущейся по пятам. Но и этого тоже нет. Мое состояние в данный момент зависло между этими экстремумами, как высокогорное пла­то между двумя вершинами. Дух захватило, а до пика чуть-чуть не дотянула. Сорвалась.
И пенять не на кого. Только на себя. Не в связке шла, одна, а таким, наверное, по каким-то не писанным, но суровым законам вершины не покоряются.
И вот сорвалась. И хоть лечу снова вверх, но это уже не штурм, а отступление, тем более постыдное, чем более поспешно.
Едва захлопнув за собой дверь, сбрасываю с себя все, прямо на пороге, на неделю уже не подметенный, запорошенный пылью коврик. Голая, на цыпочках пробегаю в ванную и открываю душ. Вот оно спасение - смыть, смыть, стереть с себя все, пока не впиталось в кожу, не проникло ядом в кровь: липкие, жадные пальцы, жаркие, похотливые губы, все эти касания-прикасания всего ко всему, до омерзения гадкие и непристойные. Потому что ненужные.
Смыть, смыть, стереть. Чтоб не ушло то нежное, то безнадежно навеки забытое, что выплыло на днях - откуда, о, Гос­поди? - от этого легкого прикосновения губ к губам, так не по­хожего на поцелуй.
Смыть, смыть, стереть. И я тру нещадно мочалкой тело, кожа горит, как обожженная. И прекрасно - болью пересилю стыд липучий, ползучий, непереносимый и неискупимый. Перед собой. Перед закадычной подругой Юлькой, которую вдруг обманула, ни за что ни про что предала, прихоти дурацкой ради. Перед Юркой, мужем закадычной подруги, с кем грех прелюбодеяния совершила. Но более всего - перед одним человеком, о котором я никому ничего рассказывать не буду, я даже думать о нем не буду, чтоб самой от себя у6eрeчь. Не спугнуть то неуловимое, то ми­молетное, как бы случайное, что скользнуло с губ на губы да так и застыло привкусом не опознанной сразу любви.
С этого привкуса все и началось. Или чуточку раньше.
Собственно, начала никакого не было и скорее всего не будет. В самый последний момент я сумею себя пересилить, кое-какой навык имеется. Но вот возникло все же и не отпускает предощущение События. И так вдруг захотелось после долгого, устоявшегося, осознанного одиночества в этот чертов омут, из которого когда-то едва выбралась полумертвая. И зареклась. На веки.
А тут вдруг так захотелось, как праведнику запретного плода, как малому ребенку недозволенной конфеты - не совладать.
И я поддалась.
И Бог знает, что успела натворить. С Юркой номер отчубучила. Теперь как-то выпутываться надо. Вообще то, что Юрка с кем-то переспал при живой жене - обстоятельство столь зауряд­ное, что само по себе не привлекло бы ничьего внимания, в том числе и Юлькиного. Юрка слывет в нашем кругу большим специалистом по дамской части, а попросту говоря - бабником, и слава эта зиждется на вполне реалистической основе.
Но он не просто переспал, а с первой, любимой подругой жены. Это уже кое-что, совсем, то есть иной коленкор. Надобно мне, видно, идти к Юльке и все объяснять. Что, дескать, не виноват твой Юрочка, не насильничал - сама напросилась. Спровоцировала бедного мужа наглым согласием на его ежедневное в те­чение долгих лет, вместо утреннего приветствия, недвусмысленное: «А не переспать ли нам сегодня, Линочка?». Он опешил, скажу я ей, но отступать-то, как видишь сама, ему было некуда. Мужик ведь. Так вот и вышло, что фразочка, органично вписав­шаяся в стилистику наших дружественных связей и никогда не су­лившая никакой конкретики, воплотилась вдруг в столь неожидан­ный финал. Впрочем, скажу я ей, никакой это не финал, да и вообще: ничто такое, а если хочешь, считай, что Юрка, как обыч­но, оказал мне шефскую помощь, вроде как полки книжные пове­сил или холодильник починил. Да, да, помощь, именно. Потрени­ровал немного, а то я надумала, что совсем-совсем все поза­бывала, так давно ничего этого у меня не было. И испугалась, что вот де понадобится, а я ничего не смогу.
Юлька, слава Богу, больше обо мне знает, чем все осталь­ные, так что переигрывать особенно не придется. Но намекнуть на кое-что желательно, и с подробностями, Юлька обожает под­робности. И я ей их состряпаю - не привыкать.
Главное, не очень погрешу против истины: я ведь, действи­тельно испугалась. Показалось, что и впрямь скоро понадобит­ся. Засуетилась и в суете в качестве тренажера Юрку выбрала, больше под рукой никого не было. Я в ту минуту только себя помнила, ему, мимолетно подумала, что - ему не привыкать, а мне не на улице же клиента искать.
Да и что, собственно, произошло такого страшного, из-за чего я так терзаюсь и мучаюсь. Страдалица вечная. Если поду­мать спокойно, посмотреть на все с точки зрения нормального, психически здорового человека - ни Юрки, ни Юльки ничуть не убыло. Они друг в друге души не чают, и эти их чаяния нисколько не пострадали.
Юльке, в определенном смысле, мужик вообще не нужен, это было ясно еще двадцать лет назад, когда она ровно девять месяцев после свадьбы, день в день, ходила с вытаращенными от ужаса глазами, покуда не разрешилась от своего бремени живой, доношенной девочкой. После чего Юлькины глаза заволокло неж­ностью, страхи все исчезли, а вместе с ними исчез и источник их породивший - прекратились супружеские контакты, как пове­дал мне однажды отчаянно напившийся Юрка. Драмы, однако, не последовало. Юлька Юрку нежит и холит, обшивает с ног до головы, стрижет, моет и кормит, как дочку Машеньку, все при этом прощает и любуется им, будто сама на свет произвела. Юрка Юльке, признательный за уют и покой, ручки целует и слова красивые говорит, причем не только на людях, но и наедине, то есть от всей души. Я все эти слова наизусть помню, так ча­сто мне их Юлька пересказывала. Так что союз у них нерушимый. Не мне его сломать.
Выходит, опять маюсь одна я. И попусту. Видно, мне это на роду написано. Случилось ли что-то плохое или только на­двигается - маюсь тревожными предчувствиями. Забрезжит какая радость нечаянная - опять маюсь. А вдруг не по мне, вдруг в последний момент наизнанку вывернется и грубыми, необметанными швами очередного обмана ощерится.
И  так, и  так, значит, плохо мне.
Кожу вот всю себе стерла, исцарапала в кровь. И нервы вконец истрепала, уже третий час трясусь, бормочу что-то бес­связное и моюсь, моюсь, моюсь. Настоящая мазохистка. А в чем дело-то? Мужик Юрка отличный оказался, просто гениальный му­жик, дура Юлька набитая, сама себя так жестоко наказала. Но я-то еще дурее. Она хоть взамен что-то имеет, и Юрка при ней всю жизнь в каком ей качестве нужно, в том и состоит. А я в кои-то веки на час такого любовника заполучила - и то на­сладиться не сумела: все себе испортила своими муками высше­го нравственного толка.
А что мне с этой нравственностью делать прикажете? Нy что?
Если бы я так только из-за Юрки изводилась, потому что муж закадычной подруги - еще бы понять можно было. Но ведь я повод для самоистязания всегда отыщу. Вот и с тем человеком, о котором я один раз упомянула, то же самое вышло - у нас с ним еще ничего не началось и скорее всего не начнется, а я уж как следует попереживать успела, узнав, что у него и жена, и подружка имеются (это он так говорит - «подружка», я случайно слышала). Полный комплект, то есть. Все места вокруг него заняты. Ну и чего бы мне, казалось, переживать - закусила удила и вперед, на борьбу за свое место под солнцем.
Так нет. Видите ли, мне перед этими незнакомыми дамами неловко: чего это, мол, я буду вторгаться в их жизнь, без меня, наверняка не очень-то сладкую. А если даже и сладкую? Что мне на чужой кусок пирога зариться - я и свой могу испечь, массу прекрасных рецептов знаю.
Только из одних рецептов тесто не замесишь, нужны ис­ходные компоненты. А у меня их нет. Раньше, в юности, совсем иначе было: все свободные, все ничьи - кого хочешь выбирай. ...«Как на Линкины именины»... Заигралась я, а время как-то незаметно просквозило мимо, ого-го-го сколько его уже за моей спиной исчезло. Лучше назад не оглядываться. Да и вперед глядеть страшновато - сплошной мрак. Самое милое дело - под ноги смотреть. Что я и делаю, ибо важнее всего в жизни - не спотыкаться.
Но вот споткнулась все же, как говорится, на ровном ме­сте. И ни с того ни с сего начало померещилось. Какое начало? У меня все это уже было: начало, конец, середина. И то, что после конца бывает - самое страшное, когда или не жить вовсе, или родиться заново. Не жить - на это немногие решаются са­ми, это избранники. Остальные - мученики. Ибо с камнем на шее не воспаришь.
И я давно уже только изредка подпрыгиваю, да иногда для убедительности всплескиваю руками. Только и сама знаю и со стороны, наверное, видно - это не полет, и даже не имитация. Это пародия.
Но что-то такое все же произошло со мной на днях. Ведь не на пустом же месте вся эта кутерьма закрутилась. Как-то все сошлось воедино.
Юлька, подруга закадычная, родила внучку, не сама, конечно, а дочка ее Машенька, вчера еще, кажется, только-только на свет народившаяся, живая кукла с закрывающимися глазами и прочими настоящими подробностями - игрушка для глупых девчо­нок, не разучившихся играть в куклы. Это рождение крест-на­крест перечеркнуло всю мою жизнь, все, что в ней было и ушло, сместилось, вспучилось и во все стороны пустыми углами выпер­ло. Их оказалось намного больше, чем четыре угла моей комна­ты, нарочито заставленных мебелью для самообмана. Я вся была напичкана пустыми углами, они зияли во мне черными страшными дырами, кое-как прикрытыми сверху кожным покровом да сменяе­мой по сезону одеждой! По этим пустотам гуляли сквозняки и, наверное, от этого, а не от моей пресловутой подверженности простудам, меня часто знобило, и я зябко поеживалась в любое время года.
Итак, рождение Юлькиной внучки выбило меня из колеи, а точнее, тот факт, что закадычная подруга Юлька приобрела вдруг немыслимый статус - бабушка. Ей-то что, ей хорошо: у нее муж, дочь, внучка, она толстая и медлительная, с обвислым животом, вся вне времени и моды, не поймешь - то ли только проснулась, то ли спать хочет, то ли уже надела что-то, то ли еще донашивает. У нее нет проблем.
А что делать мне, бабушкиной подруге, в наимоднейших джинсах на маленькой, кругленькой попке, с хипповой стрижкой, в низко расстегнутом легком блузоне, едва прикрывающем не стесняемую лифчиком упругую девичью грудь? Мне - не приобретшей никакого статуса по официальному курсу внутрисемейных отношений? Мне что теперь - вешаться или топиться? Или рвать многолетние дружеские узы, дабы не бросали тень на мою без­упречную репутацию женщины молодой и современной в самом широком смысле этого слова.
Боже меня упаси, решила я: ни то, ни другое, ни третье. Я и это испытание выдержу и духом окрепну в борьбе. Так я ре­шила и, раненная в грудь навылет, как шальной пулей из-за уг­ла, нежнейшим, добрейшим, безвиннейшим словом - бабушка, про­должала влачить свое каждодневное существование без каких бы то ни было видимых со стороны сбоев. Днем я работала с тем же усердием, что и до того, то есть экономно приберегала силы, словно готовилась к бурному и победному финишу. Вечером бега­ла с Юлькой по магазинам, в поисках приданного для малышки в соответствии с длиннющим списком, составленным Машенькой с удивительной для столь юного создания обстоятельностью. А после - сидела в оцепенении в своей келье, разложив на коленях альбом с фотографиями. Причем разглядывала один снимок - маленький, мутноватый, должно быть, наспех снятый каким-ни­будь любителем, портретик моей старой-престарой бабулечки, с которой едва успели мы повстречаться на стыке двух времен - ее конца и моего начала.
Память моя не сохранила почти ничего от этой встречи: теплую шершавость сморщенной ладошки, какой-то удивительный запах чистоты, исходивший от ее кожи и платья, и голубые-голубые глаза, как два маленьких озерца, чудом сохранившихся в высушенных безжалостными ветрами коричневых барханах ста­рушечьих морщин. Или это только кажется мне, что помню?
Так или иначе, я никогда не отказывала себе в удовольст­вии погордиться и похвастать, что де бабушку свою знала, знакома с ней была. Да, именно - погордиться. Мне нравилось быть похожей на бабушку, которая в молодые годы, рассказыва­ли, была хороша собой и пользовалась, как и я, большим успе­хом. Я даже хотела быть похожей на бабушку, чтобы у меня, как у нее, много-много добрых морщин и ласковая усталость в не вылинявшей голубизне глаз, и пятеро детей, и восемь внуков. Ну, пусть не восемь, но чтоб непременно внуки. Словом, я очень хотела быть похожей на бабушку, но не теперь, а потом, когда-нибудь, в свой черед. Не теперь - вот в чем весь трагизм моих обстоятельств. Теперь - я совсем не готова, у меня ничего абсолютно нет, ну ровным счетом ничего: кругом одна пустота.
И самое, наверное, страшное, что нет уже и надежды что-либо поиметь. Я, правда, как мне казалось, приучила себя не думать об этом. Годы летят - и пусть себе. Глупо было бы зацикливаться на этом. Ежели провожать со значением каждый пройденный отрезок пути, итожить все свои достижения, сво­дить дебит с кредитом и прочие сальдо да авизо, то от всей этой бухгалтерии давно бы уже в психушку угодить можно было.
А иногда даже и хочется. Чтобы покой и полная, наконец, определенность, я все за тебя решат: чего тебе можно, чего нельзя, что нужно, а что противопоказано. И все кругом братья и сестры. Где еще обретешь такое? Разве что на том свете. Но относительно этого имеются все же некоторые сомнения: а вдруг и это мираж, обман, мыльный пузырь. Вдруг все оборвется мгно­венно в роковую минуту - и ничего уже больше не будет. Совсем ничего. Только осознание этого придет слишком поздно: и своей доли не изменить, и никому не облегчить душу прозреньем.
Нет, ужасно не хочется заканчивать жизнь на такой обман­ной ноте, столько фальши было  п р и,  и если то же   п о с л е,   для чего вообще вся эта суета. Для чего?
Надо как-то суметь дорасти, понять и принять неизбежное. Но все недосуг, потом, может быть, после, когда отомрут все желания и тревоги. А пока лучше поколготиться еще немного здесь, в привычной толчее и хаосе, в суматохе зряшных страстей, под привычным грузом земного тяготения.
В сущности, жизнь ведь неплохая штука, особенно перед лицом неразгаданного исчезновения.
Я вообще ужасная фаталистка. Всяческие мистические штучки очень меня занимают и подобно экзотическим специям сдабри­вают пресную унылость моей повседневности. Я жадно ловлю любую информацию на этот счет и готова поверить всякой ерунде, лишь бы она была укутана в розовато-нежную, почти прозрачную пелену надежды.
Может быть, эта моя немудреная вера и спасает меня. Ве­ра да еще странное для нормального взрослого человека ощущение, что все происходящее со мной - как бы понарошечное, как бы только репетиция или розыгрыш предстоящей жизни. Я испыты­ваю постоянную неловкость за себя в том смысле, что куда мне со своими маленькими трагедиями соваться в большой мир, и без меня раздираемый на части всевозможными противоречиями и катаклизмами.
А посему я хороню все свое в себе, весь цикл - от зарож­дения до тлена, в конце сама ямку рою, сама прах засыпаю, оплакиваю беззвучно, бесслезно, чтобы бесследно. Без траурной парадности и показушной непоправимости. И душа моя до краев полна пеплом, как заброшенная, давно нетопленная печь.
Но я живу. Назло и вопреки. И такие пышные ростки необо­снованного оптимизма прорастают иногда на весьма оскудевшей ниве моей непутевой судьбины - диву даюсь. И радуюсь.
О, как я умею радоваться. Не радоваться даже - ликовать. Правда, все чаще за других, а больше всех за Юльку. Я на нее все свои запасы истратила, кроме, пожалуй, самых потаенных, припрятанных все же на всякий случай - мало ли что -для себя.
Вот и теперь - я радуюсь за нее, да еще как. Я же ее люблю, как если бы она была моей мамой, которой дав­но уже нет, или сестрой, которой никогда не было. То есть люблю такой, какая она есть, со всей ее нелепостью и занудст­вом, мирясь и закрывая глаза на разнообразные странности и откровенные закидоны. Однако любовь моя не бескорыстна: Юлька питает живительными соками мой мозг, мою душу и даже мое тело. Без нее бы я давно и окончательно увяла в прямом и переносном смысле. Причем ей для сохранения моей особи, как индивида, ничего абсолютно не приходится делать. Просто быть. Она, возможно, и не осознает ту исключительную роль, которую играет в моей жизни. Она наделена этим вне ее собственных ощущений.
А секрет очень прост, проще не придумаешь: Юлька - под­руга детства, свидетель, так сказать, и очевидец. И память у нее феноменальная - каждую прожитую минуту в уме держит, и сны ей не снятся - являются, это точно, она ими болеет, как лихорадкой: накатит приступ, потрясет недолго, но изрядно и отпустит на неопределенное время. А поскольку мы с детства все­ми болезнями вместе болели, чтоб веселее было, она меня до сих пор в компании держит. Как накатит - из-под земли меня отыщет хоть днем, хоть ночью, чтоб тут же немедленно приобщить. И я ей за это по гроб жизни благодарна буду, потому что снится ей моя мама. Никогда - мне, всегда - Юльке, по чьей-то странной причуде. Через Юльку мама предостерегает меня, жалеет, напут­ствует, а Юлька еще подробно рассказывает, как мама выгляде­ла, что на ней было, и где она ее видела. Да так рассказывает, будто взаправду только что маму встретила. И я верю каждому ее слову, буквально в рот ей смотрю. Жду.
Да разве могу я порвать с Юлькой? Никогда в жизни. И во имя чего? Мне что, кто-то равноценную замену предлагает или я уже научилась жить без Юлькиных снов? Нет, не научилась и вряд ли когда-нибудь научусь - они были дарованы мне как спасение. Я ведь чуть не погибла после маминой смерти, если б не Юлька - конец мне.
И за все за это я ей отплатила такой черной неблагодарностью - Юрку в постель затащила. Ладно бы еще полюбила - грех, да хоть искупимый. А то ведь так - по нужде, и то, кажется, померещилось.
Мне вообще-то вся моя жизнь померещилась, если судить по конкретным результатам. Но вот этот последний эпизод с тем человеком, с которым... - ведь было, было, я хорошо помню. Всего лишь несколько дней назад. Только что опять? Физиологический раствор для поддержания угасающей плоти или же инъек­ция какого-нибудь сильнодействующего средства для облегчения агонии.
Ничего не понимаю. Запуталась вовсе.
Смыть, смыть, стереть. Все смыть, все стереть. И это тоже - легкое, неуловимое, мимолетное, с губ на губы скольз­нувшее.  Н е   н а д о!
Ничего мне не надо - боюсь, я же всего боюсь. Другие вот как-то умеют: каждый раз, не зная броду - и ничего, не тонут, а я всегда осторожненько ногами дно ощупываю и все равно проваливаюсь у самого берега. Нахлебалась вдосталь.
А туда же - захотелось, видите ли, что-то свое-свое почудилось, долго-долгожданное. И тепло, и светло, и легко сде­лалось, и страшно до дрожи, до крика, до слез. Нет уж, дудки, стоп. Финиш.
Я уж по привычке при Юльке довлачу, что Бог отпустил - сколько его там осталось, отпущенного, стоит ли из-за такой малости перестраиваться. Силы попусту растрачивать. Надорвешься ненароком - а тут и конец.
Повинюсь, пожалуюсь - авось простит. Куда ей деваться. Она без меня тоже не устоит, у нее так центр тяжести располо­жен, что двух опор мало, третья нужна - дополнительная. И она очень ловко для этого дела меня приспособила, я даже не сра­зу заметила, а после вроде уже поздно было - вросла.
Юлька, между прочим, тоже хороша: я уж вон сколько ча­сов кряду из ванны не вылезаю, все кажется не отмылась, а ей хоть бы хны. Она себя агнцем божьим считает, а ведь это она, коварная, нас с Юркой на грех провоцировала. Как опытнейшая сводня.
Прямо в объятия друг к другу толкала, и на выдумку хитра, надо отдать ей должное: то занеможет вовремя, то не в духе окажется, то скажется неотложно занятой - и нас вдвоем куда-нибудь выпихнет. А сама ждет не дождется, когда явимся. Игра это у нее такая, оттого, может, что на голодной диете себя держит, а остренького чего-нибудь хочется - не знаю. Только игрок она заядлый - не отучить.
Однако, мы с Юркой стоически прошли сквозь все искусы и безгрешными дожили до сегодняшнего дня. Не без моих, следу­ет сознаться, героических усилий, проявленных в неравной схватке не только с Юркиным неиссякаемым пылом, но и с собственной первобытной физиологией. И неизвестно еще кому из нас троих хуже всего было: она с моей помощью тешила свое самолюбие, самоутверждалась, он утешался на стороне, а я коротала время со своим разбитым корытом.
Так что можно бы считать, что я им обоим отомстила по справедливости. А то ишь, нашли себе игрушку - даром, что жи­вая, а послушная. Особенно Юльке так и надо, пусть знает, как всю жизнь играть с огнем. А то разоткровенничалась как-то и говорит: «Если бы не ты, я бы Юрку выгнала, ну, если б с тобой случилось что-то или бы ты замуж вышла». Обязала вроде как - при ней быть и огонь в ее очаге поддерживать, а то и самой на  тлеющие угли лечь, чтоб лучше горело.
А что мой очаг пуст и холоден - до этого ей дела нет.
Можно бы, конечно, считать, что я отомстила. Можно. Но отчего тогда меня так мутит и трясет, и к телефону не подхожу, поглубже в воду опускаюсь, будто меня силятся вытащить, а я упираюсь, тянут за волосы, а я все равно тону.
И полное разжижение мозгов: никакого проблеска мысли. Так бы и сидела. Но всю жизнь ведь в ванне не проведешь. Хотя если фигурально, то можно, я же и так, как лягушка в болоте, одинокая квакушка в маленьком, славненьком, ненавистном бо­лотце, уж сколько лет - и ничего.
Совершить бы последний поступок и тогда со спокойной и светлой душой под ряску, под трясинку, с головкой. И все, и больше не высовываться.
Но только - Поступок.
Например... Например...
Ну, что-нибудь такое, чтоб на всю жизнь запомнили. И не месть, и не пакость, а просто - чтобы запомнили. В разгар свое­го праздника - обо мне бы вспомнили, пусть ненадолго, но так, чтоб себя забыли, а после бы жили долго и счастливо. Но без меня.
И пусть бы Юлька, подруга закадычная, поплакала бы всласть, поубивалась над безвременно усопшей, и пусть бы Юрка, стиснув зубы от горя и гордясь своей приобщенностью, распо­ряжался бы траурной церемонией, а тот человек, с которым у меня никогда уже ничего не начнется, благодарный за свою мною необремененность, пусть бы простился со мной легким прикосно­вением губ к губам, так не похожим на поцелуй.
Я всех их прощаю…  

- Алло. Але. Ты почему к телефону не подходишь? Мы уже Бог знает, что подумали (она) собрался ехать к тебе (он). - В две трубки, почти хором, но на разные голоса.
- А что вы подумали?
- Да уж подумали, с тебя станется (она) очень волнова­лись (он) ты же чокнутая (она) впечатлительная (он) и не ду­ри (она) не расстраивайся (он) да и что, собственно, произошло, что ты там вбила себе в голову (она) постарайся ни о чем не думать (он).
- Ага. Угу.
- Ну что «ага», что «угу», ты совсем свихнулась? (она) не заболела? (он) ну, вот что - глотай снотворное и быстрень­ко в постель (она) спокойной ночи (он).
- Угу. Ага.
- Ну, что ты заладила, в самом деле (она) не надо так (он) главное не забудь: завтра крестины, чтоб как штык и в форме, как-никак крестная бабка (она) бабулечка (он) мы ждем
тебя в четыре (наконец-то хором и в лад).
- Ага. Угу... (отбой)... ммммм ...
Все. Опять не удалось, опередили. Отбили мою подачу: выходит, они меня простили, а не я их.
Хотя тоже по случаю крестин.

"Наша улица” №262 (9) сенябрь 2021