Мадина Тлостанова "Портрет неизвестной" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Мадина Владимировна Тлостанова родилась 11 апреля 1970 года в Москве. Окончила романо-германское отделение филологического факультета МГУ, аспирантуру ИМЛИ им. Горького РАН, доктор филологических наук, литературовед, эссеист, прозаик, профессор кафедры гендерных исследований Университета Линчёпинга (Швеция). Работала старшим и ведущим научным сотрудником отдела литератур Европы и Америки Новейшего времени ИМЛИ РАН (1997-2003), профессором кафедр истории и теории культуры и истории философии РУДН (2003-2012), профессором кафедры философии РАНХиГС (2012-2015). С 2015 года живёт и работает в Швеции. Автор нескольких монографий и множества статей по современным литературе, искусстве и культуре, в том числе «Постсоветская литература и эстетика транскультурации» (2004, УРСС), «Постколониализм и постсоциализм в литературе и искусстве» (2017, Пэлгрейв Макмилан), «Что значит быть пост-советским?» (Издательство университета Дьюк, 2018), «Деколониальность бытия, знания и ощущения» (Центр Современной Культуры Целинный, 2020), «Новое политическое воображение» (в соавторстве с Тони Фраем, 2020, Раутледж). Опубликовала несколько художественных произведений в России и за рубежом: новеллистический роман «В вашем мире я прохожий» (2006, УРСС), роман «Залумма Агра» (2011, «Спутник+»), рассказы публиковались в израильском альманахе «Артикль» и в журнале «Полилингвиальность и транскультурные практики» в Москве. В "Нашей улице" публикуется с № 259 (6) июнь 2021..

вернуться
на главную
страницу

Мадина Тлостанова

ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОЙ

рассказ

«Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю
Каким кошмарным скрипом колыбели
Разбужен мёртвый сон тысячелетий,
И что за чудище, дождавшись часа,
Ползёт, чтоб вновь родиться в Вифлееме».
У.Б. Йейтс «Второе пришествие»

Май выдался дождливым и пасмурным. Долгая и холодная зима, сменившая прошлогоднюю засуху, оказалась еще и голодной. Все деньги ушли на дрова, без которых легко обходились жители хлипких саманных домиков в более теплые зимы. Лутфулла заболел ближе к июню. Жена подумала поначалу, что он просто был расстроен убытками, ведь уже много месяцев приходили все новые и новые известия о массовой болезни и гибели скота. Многочисленное поголовье уменьшилось почти в три раза и большинство животных даже не успели отправить под нож. То была странная болезнь. Еще вчера совершенно здоровые и ухоженные коровы внезапно заболевали и сгорали буквально за несколько дней, захлебываясь в кровавой жиже, в которую превращались их легкие. Зимой стада помещались в тесных хлевах и сараях и болезнь распространялась особенно быстро.
Сначала заболел племянник Лутфулы, шестнадцатилетний скотник Азиз. Его вдовая мать решила, что сын просто простыл на холодном ветру, работая на бойне целые дни напролет без горячего питания. Лепешка и чай с горстью дешевого мелкого изюма не могли утолить его юношеский голод. У Азиза поднялась высокая температура, его мучали приступы кашля, а руки опухли и посинели. На третий день сознание его помутилось и он начал бредить. Временами мальчик вскакивал и принимался бегать по комнате, не понимая, где он и что с ним происходит. Он повторял, что видит свирепое чудище с телом льва и головой человека. Он отбивался от невидимых полчищ злобных птиц, клевавших его измученное тело. Спустя два дня, ветренным хмурым утром, Азиз захлебнулся собственной кровью и перестал дышать. Через неделю заболели уже почти все ученики мактаба, куда ходил Азиз, а потом пришел и черед соседей и родственников. Лутфуллу болезнь одолела только когда почти вся стотысячная Бухара уже была охвачена этим странным недугом. Жена окуривала его комнату арчой, поила мужа отваром ивовой коры и кормила его буйволиным бульоном. Но ему становилось все хуже и он уже не узнавал родных. Семья начала готовиться к похоронам, оплакивая еще совсем не старого отца.
Поговаривали, что все началось в русском предместье, где вовсю шло строительство европейских зданий - почты, пары магазинов, аптеки и будущего российского императорского политического агенства. Еще не был возведён дворец для царя по проекту самого Бенуа, в котором царь, впрочем, так и не побывал. И единственными законченными сооружениями оставались скромная кирпичная железнодорожная станция и бараки для рабочих. Собственно говоря, поселок и появился благодаря «инструменту империи» - дотянутой, наконец, до священного города, но благоразумно остановленной в нескольких километрах от него железной дороги, которая обещала из чисто военной стать прибыльной. В будущем поселке жили рабочие, солдаты, казаки, мелкие чиновники агенства и потянувшиеся за ними купцы с европейскими товарами, недоступными на бухарском базаре.
К середине мая неизвестный мор одолел жителей Новой Бухары. Инженер С. сбился с ног. Каждый день заболевали все новые и новые люди и некому было работать на вверенной ему станции. В поселке был всего один фельдшер - саратовский немец с набором нехитрых лекарств - хинин, антипирин, кодеин от кашля, рублевые коробочки кокаина, советы по кипячению воды и водочным компрессам, принудительное проветривание с целью устранения миазмов, и конечно же, старые добрые кровопускания. Спустя две недели фельдшер и сам подхватил инфекцию и вскоре умер. Инженеру С. оставалось только беспомощно следить за катастрофой и уповать на силы своего уже не молодого организма. Ему было больно смотреть на еще недавно кипевшую жизнью, а теперь опустевшую станцию, сокрушаться по поводу неразгруженных вовремя вагонов с хлопком, неотправленных грузов и писем.
Июль выдался жарким, но по странности, не принес обычной в этих местах эпидемии малярии. Как будто все болезни почтительно уступили место новой пагубе, косившей всех направо и налево. К середине лета кладбища в окрестностях города были заполнены и мертвых даже не успевали подготовить к загробной жизни согласно обычаям предков. Затем болезнь пошла на спад и постепенно к концу лета ситуация начала улучшаться. Тогда-то инженера С. наконец отпустили в долгожданный отпуск в Петербург, где его ждала встреча с невестой - барышней Анной. Он немного робел, потому что ни обедневшая, но образованная и передовая дворянская семья девушки, ни сама она не считали его стоящей партией и относились к нему довольно пренебрежительно.
Великие имперские планы по покорению Евразии и насаждению прогресса в дальних азиатских колониях и протекторатах с помощью «шайтан-арбы» натыкались на неожиданные препоны. То в казне не хватало денег для окончания строительства дороги, то правительство отвлекалось на войны, голод и политические волнения. Поэтому дорогу никак не могли достроить. И все же инженер С. смог добраться на новехоньком поезде по недавно проложенным рельсам до Узун-Ады, что на восточном берегу Каспия. Порт был переполнен людьми и товарами из самых разных мест. Хороших гостиниц здесь не было и пришлось ночевать в скверном караван-сарае, где сдавался каждый свободный угол и всю ночь инженер С. слышал чужие вздохи, надсадный кашель и храп. Узун-Ада представляла собой мелкую бухту, способную принимать только небольшие суда. И на борт грузового парохода общества «Кавказ и Меркурий», доверху груженного колониальными товарами из Китая, инженера С. доставили на шлюпке. По волжскому пути, по Мариинской водной системе он довольно быстро добрался до Петербурга. Столица встретила его спокойным достоинством и величавым лоском, уверенностью в себе и невозмутимой предсказуемостью жизни, столь не похожими на бухарское бедствие, от которого, как он надеялся, ему удалось убежать. И хотя несколько месяцев назад Ницше уже успел обнять свою туринскую лошадь, предчувствуя наступающую катастрофу мирового масштаба, эпидемия была там, в дикой Азии, а здесь, в нормальном цивилизованном мире все оставалось по-прежнему во власти человека, под его неусыпным, рациональным контролем.
Тотчас же по приезде, инженер С. нанес визит невесте в недавно построенный доходный дом, где семья ее снимала большую, не по средствам квартиру. Оказалось, что Анна уехала в Париж с отцом, дядей и их многочисленными друзьями, спонсировавшими неофициальное участие России во Всемирной выставке. Крамольное мероприятие в честь столетия падения Бастилии было конечно же проигнорировано домом Романовых, но российские энтузиасты сделали все возможное, чтобы представить свою страну достойным образом. В тенистой и пустой квартире были только мать и сестра Анны. Талантливый математик, Мария собиралась ехать в Швецию, чтобы искать покровительства у самой Софьи Ковалевской, поскольку в Петербурге вот уже третий год был закрыт приём на Бестужевские курсы.
В тот самый момент, когда инженер С., сутулясь и привычно покашливая, шел по пыльному предгрозовому городу в свою скверную гостиницу на левом берегу Невы, Анна сидела в шумном ресторане на первой площадке Эйфелевой башни. Ресторан был сделан в лубочном русском стиле, который уже очень скоро многократно воспроизведут эмигрантские волны в Париже, Нью-Йорке, Берлине и Харбине. Вокруг сновали официанты в косоворотках и картузах, скатерти были украшены грубой деревенской вышивкой, на стенах висели картины с румяными девицами в сарафанах, теремами и медведями. Ресторан был вечно полон посетителей со всех концов света. И Анне казалось, что и все эти разношерстные клиенты, и они сами за шумным русским столом как бы живут внутри выставки и стали экспонатами этой экспозиции человеческого разнообразия.
Всю предыдущую неделю девушка прилежно дивилась достижениям науки и техники в галерее машин, любовалась картинами во Дворце Изящных Искусств, каталась на аннамитском рикше, посетила павильон гигиены и дворец света, надолго задержалась на Эспланаде Инвалидов, где было воссоздано колониальное пространство Французской империи. Публика могла свободно фланировать по сенегальской деревне, глазеть на каирскую улицу, беседовать с ряженым арабским лавочником, обедать в индокитайском кафе и пить кофе в алжирской кофейне. Выставка так легко и органично разместилась на огромном пространстве в самом сердце Парижа и была так хитро спроектирована, что её границы и впрямь расплывались и нельзя было понять, где кончается музей и начинается реальный мир. Да и не был ли весь мир одной большой выставкой, а выставка - моделью мира как выставки, в которой каждый посетитель мог быть как фланёром и соглядатаем, так и экспонатом. Правда, Анну не особенно привлекали механизмы, коллекции почв и коньяки, которыми была представлена на выставке ее родина. Ей гораздо больше нравилась живопись, ведь она мечтала стать художницей. Вечерами всей компанией они ходили во дворец Трокадеро слушать оркестр под управлением Римского-Корсакова. А поздней ночью, оставив дочь в гостинице, отец с друзьями отправлялись в какое-то новое заведение под странным названием «Мулен Руж», куда приличным девушкам на выданье ходить не полагалось.
Анна рассеянно ковыряла серебряной вилкой воздушный десерт. Ей было решительно неинтересно слушать друга отца, бесконечно расхваливавшего свой диковинный коньяк, отмеченный на выставке какой-то престижной наградой. В это время в ресторан вошла необычная группа французов. Анна сразу подумала, что они, должно быть, художники или артисты, и внутренне просияла, когда их размесили за столиком неподалеку, так что она могла видеть совсем близко профиль единственной среди них бледной и красивой женщины средних лет с совершенно седой головой. Ее темно-серое платье оттенял изысканный кружевной воротник цвета слоновой кости. В густых тенях под глазами и чуть опущенных уголках рта угадывалось приглушенное, привычное страдание.
- Альберта, ну когда же будет твоя персональная выставка? Мы все ждем.
Женщина ответила что-то тихим грудным голосом и присутствующие по-доброму засмеялись и принялись обсуждать только что увиденные чудеса Всемирной выставки.
- Нет, ну все же каковы устроители? Прямо демиурги да и только! Упорядочили хаос, обуздали его до удобоваримого состояния, распределили по полочкам, - иронизировал небольшого роста господин с мелкими чертами лица и лукавыми, глубоко посаженными глазами.
- Согласен, друг мой! - поддержал его худой, длинноносый, рыжеватый человек. - Как Марсово поле прямо сейчас перед нами, мир лежит у ног просвещенного человечества, готовый к обозрению, познанию и подчинению. Всё во власти человека, любые достижения науки и техники. Но как же быть с душой? Как быть с прекрасным мимолетным миром, который не рукотворен?
- Преходящий мир, ускользающие моменты жизни - не это ли ее подлинная суть? - обронила женщина. Её всегда привлекал Трокадеро и она не раз писала вид на Париж с холма. Но тогда еще не было Эйфелевой башни. Теперь же Альберте казалось, что она сидит в чужеродном элементе, помещенном внутрь ее собственной прежней картины. Ощущение нереальности происходящего умножалось и еще больше усиливало эффект мира как выставки.
- Альберта, душа моя, я непременно должен написать вас с дочкой!
Четвертый член этой компании все это время молчал, но не забывал подливать себе порто. Он заметил, что задумчивая бледная девушка с родимым пятном на щеке внимательно прислушивается к их разговору. И спустя некоторое время, решился на отчаянный шаг. Он подошел к соседнему столу и после крайне формального извинения прямо обратился к девушке, попросив её позировать ему для портрета.
- Ничего непристойного, это будет портрет с книгой, в интерьере, среди цветов.
Растерянные отец Анны, дядя и их друзья, поначалу не знали, как реагировать и молча застыли. Сказывался извечный комплекс русского человека в Европе. И только обрусевший француз-архитектор и кавказский коньячный король, выпускник Гейдельбергского университета, довольно сердито указали молодому художнику на недопустимость подобного поведения в приличном обществе. Он рассыпался в извинениях и снова уверил их, что портрет будет наипристойнейшим и что он покажет его уже осенью на специальной выставке. Наконец, отец Анны собрался с духом и на своем деревянном французском принялся объяснять, что Анне всего двадцать лет и она незамужняя, хотя и просватанная девица из дворянской семьи, и оставлять ее наедине с мужчиной чтобы позировать негоже.
- Мсье, а если я напишу потрет вашей дочери, все эти доводы потеряют свою силу?
Анна обернулась на тихий голос. Это была та самая седая дама, которая, как оказалось, внимательно наблюдала за всей этой сценой. Анна позировала ей трижды, сидя на просторном балконе с фигурными перилами, с которого открывался умопомрачительный вид. Художница была молчаливой и задумчивой. Но несколько полотен кисти хозяйки, развешанных на стенах мастерской, рассказали Анне всё, что нужно. Только она не сумела бы объяснить словами, что её так привлекло в этих зыбких, печальных образах, в кружевной пене цветущего парка, в дрожащем, почти звенящем воздухе, в прозрачных розовых ушных раковинах кудрявых детей, одетых в шелковые платьица с широкими кушаками и почти всегда изображенных сзади или вполоборота, и в том самом балконе, словно парящем над Парижем, который она узнала на нескольких картинах. Полгода назад Анна поступила на женское рисовальное отделение художественного училища. Она была счастлива, но всё равно там учили совсем не так и не тому, что теперь было перед её восхищенными глазами. Ей очень хотелось узнать побольше и возможно, даже взять несколько уроков у дамы. Но робкая Анна так и не решилась рассказать о том, что тоже хотела стать художницей. Альберта набросила ей на плечи шарф цвета пыльной розы, дала ей в руки раскрытую увесистую книгу и попросила смотреть вдаль.
Инженер С. так и не дождался невесты. По приезде из Европы она сразу же отправилась на Финский залив, чтобы успеть немного погулять по песчаным дюнам и по грустному сосновому лесу с последними проблесками ласкового света необычайно теплой осени. А жених отправился назад в Туркестан, где правительство ему выделило дешевый, хотя и внушительных размеров надел земли. Он мечтал построить дом и поселиться там с Анной, хотя она была и не в восторге от перспективы стать матроной-колонисткой в дальнем азиатском протекторате. Болезнь свалила инженера С. все в том же Узун-Аде, где не было даже амбулатории. К счастью, хозяин караван-сарая обнаружил бредившего постояльца за расписной китайской ширмой и послал своего сына за местной знахаркой. Покрытый сыпью и надсадно кашлявший инженер бредил по-русски, ведь бредим мы всегда на родном языке. Он звал мать, скакал на лошади, объяснял рабочим, как нужно укладывать рельсы, жалобно шептал, что тонет, что никто не может уберечься, ни богатый, ни бедный, ни молодой, ни старый, потом просто хрипел в какой-то жуткой, невыносимой беспомощности, о которой природа напоминает человеку время от времени, когда его гордыня и претензии на господство становятся совсем уж непомерными. Впрочем, не есть ли эта интерпретация - результат нашей вредной привычки придавать всему смысл и искать во всем мораль? Но в отличие от войны или прогресса, в смертной жатве эпидемии нет и никогда не было никакого смысла.
Айганыш-биби не интересовали дилеммы морали и эпистемологии. Она молча забрала инженера С. в свою юрту, выхаживала его отварами трав, заговорами, магией и бог знает еще какими антинаучными методами, и спустя две недели он снова появился на железнодорожной станции - похудевший, бледный, но живой. Дома его ждало письмо от отца Анны с дурными новостями. Во время болезни инженер С. потерял остатки волос и до конца жизни страдал от ревмокардита и еще от какого-то странного и неудобосказуемого чувства вины за то, что он выжил. Дальнейшее пребывание в Туркестане стало проблематичным из-за жаркого климата. Его прошение о переводе было достаточно быстро удовлетворено и инженер С. был возвращен в Петербург на мелкую должность в отдел кадастра при департаменте транспорта, где и проработал до самой Февральской революции, так и не женившись.
А что же Анна? Вернувшись в Петербург окончательно уже поздней осенью, вдохновленная парижскими впечатлениями, она не могла дождаться, когда же начнутся занятия в училище. Втайне от учителей, девушка даже пробовала писать так, как подсмотрела у седой дамы в промежутках между позированием. Но у нее пока мало что получалось. Тяжеловесную академическую школу было трудно выбить из головы, как и заставить руки забыть накрепко выученные уроки.
- Мама, что это так долго звонят колокола сегодня, всё утро? Разве какой-то религиозный праздник?
- Это похороны, душа моя, снова похороны. Последние две недели мы живем под аккомпанимент поминального звона. Может ты останешься дома? Говорят, что этой болезнью можно заразиться от других людей, хотя папенька считает, что причина в наших петербургских болотных миазмах.
- Нет, я так долго ждала начала занятий, у меня столько планов и новых идей!
Анна шла по пустынному городу, который всегда любила, но теперь он казался ей чужим и холодным. Хотя училище было близко от их квартиры по пути ей и в самом деле встретились три похоронные процессии. В классах было непривычно пусто и тихо. Оказалось, что большая часть учеников и преподавателей больны, а оставшиеся - подавлены и мрачны. Сидя на уроке натюрморта, четыре ученицы переговарились вполголоса.
- Говорят, что болезнь пришла из Китая. У нас в доме живет купец, у него чайная лавка и мы боимся, что он принесет заразу.
- Глупости, какой Китай, грипп начался в Бухаре. Город практически вымер. Так говорит мой отец. Мы уезжаем в наше имение, чтобы быть подальше от города. Знаете сколько больных в Петербурге? Целые районы обезлюдели.
- А я слышала, что эта болезнь от электричества. У неё теллур-, как это, теллургические причины.Так говорит мой папа, а он работает в департаменте народного просвещения. Мы поэтому пользуемся свечами.
Они говорили что-то еще, а Анна удивлялась, что обычная простуда вызывает столько паники и домыслов и вспоминала седую женщину за мольбертом и прозрачный, предзакатный свет парижского балкона. Она продолжала упорно ходить на занятия и выполнять все задания, хотя учителя и ученики потихоньку выбывали из строя и вскоре осталось только два открытых класса.
Через неделю её нашли на улице без сознания, к счастью, недалеко от дома. Соседи узнали девушку и позвали родных. К вечеру у Анны поднялась высокая температура, болела голова, лицо и руки покрылись красной сыпью. Затем начался сильный кашель. Его приступы длились бесконечно, так что Анна не успевала вдохнуть воздуха, а измученные бронхи находились в постоянном спазме. Мать не отходила от нее ни на шаг, меняла смоченные уксусом тряпки на лбу, проверяла пульс, поила чаем с медом и отваром багульника.
- Матушка, я ведь не умру, правда? - спрашивала Анна, крепко держа мать за руку своей распухшей, посиневшей рукой.
- Ну что ты, душа моя, ты поправишься, вот увидишь!
Временами Анна вскакивала и начинала бегать по комнате, влезать на подоконники и открывать окна, рвать на груди кружева ночной рубашки. Особенно пугающим было ее клокочущее, свистящее, учащенное дыхание и тошнотворный запах, который исходил от ее тела. На третий день она уже почти не приходила в сознание, и только бредила в забытьи о русалке с отрубленным хвостом, о летучих мышах с детскими лицами и прочей хтони. Вызвали доктора. Он прописал модный феназон, а когда тот не помог, стрихнин для возбуждения сердечной и дыхательной деятельности. Измученный недосыпом и сотнями умирающих пациентов в переполненном военном госпитале, доктор Рихтер просто позабыл сказать матери Анны, что экстракт чилибухи очень ядовит и давать его чаще раза в сутки худенькой и ослабевшей девушке просто нельзя. Она и без того уже почти не могла дышать, и к вечеру пятого дня, после очередного приема стрихнина, стала биться в страшных судорогах и вскоре скончалась.
Через день слегла с горячкой и мать. И только отец и старшая дочь пока были здоровы. На следующее утро после похорон он вдруг сказал Марии за завтраком: «Это настоящее безумие. И самое ужасное, что мы не понимаем, как долго это продлится и сколько еще людей умрет. Из болезни просто нельзя соткать поучительную историю, придать ей рациональный смысл. Его нет и быть не может, если, конечно, не верить в Бога, и прочую дребедень. А нам так хочется верить, что мы - главные действующие лица мира, что он в наших руках. Но на самом деле мы беспомощны и безащитны. Собирайся, Мария, да побыстрее».
- Папенька, я не поеду, как же я брошу вас одних здесь, матушка больна, да и Анну только что похоронили. Что скажут люди?
Но отец, который прежде был против учебы старшей дочери за границей, теперь стремился побыстрее отправить ее туда.
- Тебе надо ехать непременно с последним пароходом в эту навигацию, а не ждать весенней!
Уже на следующее утро Мария отбыла в Ваксхольм на борту парового пакетбота «Мессенджер». У девушки было рекомендательное письмо от старой подруги Софьи Ковалевской. Всю дорогу она просидела под навесом на верхней палубе, несмотря на снег с дождем, представляя, как поступит учиться в Стокгольмский Университет и начнет совершенно другую жизнь. Но когда судно пристало к берегу, девушка была уже больна и, стоя в очереди на таможню, потеряла сознание. Таможенники немедленно отправили ее в местный лазарет. Последними словами, которые слышала задыхающаяся больная, был разговор двух монахинь, которые за ней ухаживали: «У фрёкен русский грипп. Она и нас может заразить». Ей хотелось сказать им, что грипп вовсе не русский, что он пришел из Азии, но говорить она уже не могла. Мария скончалась через три дня, в неведении, что ее кумир Софья Ковалевская умрет в 1891 году от очередной волны той же самой болезни. Дневник Марии сестры милосердия переслали отцу в Петербург. Но в условиях пандемии отправлять тела усопших за границу было запрещено, и девушку похоронили в самом дальнем закоулке местного протестантского кладбища, среди других иноверцев, иностранцев и бедняков.
В середине декабря 1889 года ужасная болезнь добралась и до Парижа. Город буквально парализовало. Как и всюду, были закрыты фабрики, магазины, театры, почта, церкви и школы. Все больницы были заполнены и несчастных умирающих стали размещать даже в палатках в городских парках. И как всюду, артерии прекрасного города были перекрыты бесконечными похоронными процессиями, а воздух был наполнен поминальным звоном. В декабре Альберта вместе с мужем и дочерью уехали прочь из опасного города. Она продолжала работать и в загородном доме, готовясь к своей выставке. В числе других произведений, которые художница намеревалась показать публике, был и портрет бледной русской девушки, случайно встреченной ею на Всемирной выставке. Альберта сетовала, что они успели встретиться только трижды, поэтому черты Анны казались не до конца проработанными, как бы размытыми, но выражение ее устремленных вдаль глаз было схвачено очень точно – робость, смешанная с обреченной одержимостью, а еще маленькое красное родимое пятнышко на щеке и тонкая бледная рука, забытая на развороте старой книги. Подумав, Альберта добавила Эйфелеву башню вдали, как тайный знак места их встречи. Картина появилась на ее персональной выставке почти два года после кончины Анны и примерно за два года до смерти от пневмонии самой Альберты, заразившейся в одну из последних волн всё той же загадочной пагубы от собственной дочери, за которой она трогательно ухаживала. Посетители не узнавали странную девушку, в отличие от других работ Альберты, где, как правило, были изображены ее родные и друзья, но подолгу останавливались у необычной картины - слишком авангардной даже для такой смелой художницы. В XX веке потрет попал в частную коллекцию и выпал из поля зрения искусствоведов. Возможно поэтому, никто так и не узнал, что за девушка была изображена на полотне. Он навсегда остался «Портретом неизвестной».
А Лутфулла, как ни странно, выжил. Правда, он долго болел и даже был частично парализован, но в конце концов, выучился заново ходить с палочкой, вторично женился и вновь стал главой заметно поредевшей семьи и скотоводом-монополистом. Его репрессировали много позже, в старости, когда к власти в Туркестане пришли большевики. Это от его праправнука, живущего в Северной Европе, я знаю эту историю. Он нашел могилу Марии в Ваксхольме, недавно купил на аукционе картину «Портрет неизвестной», а теперь собирается восстанавливать царский дворец, где так и не успел побывать царь, тот самый дворец, в котором так долго был клуб железнодорожников.

Швеция

"Наша улица” №262 (9) сентябрь 2021