Юрий Кувалдин "В сторону" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

В СТОРОНУ

рассказ

 
Как обычно, продолжаю писать с ходу, только сел к роялю, так сразу колочу по клавишам, ведь сказано давно, что всё лучшее пишется экспромтом, не подвергая сомнению мысль, что образу был подобен в те времена, но времена всегда «те», как на Патриарших, так и в варьете, одна забота сохраняет суть, не был, а будь, как на балу с красоткой спелой, ведь ты с ней был или не был, давно остыл любовный пыл в те времена, когда был ты с самим Вергилием на «ты», и с Гоголем гулял по Невскому в те времена, когда не было тебя, я был уже, но в это трудно тем поверить людям, которые живут в себе самих, как будто упакованы навечно в свой краткий миг, что проку говорить о них, когда я был всегда, как сказано в Писании, и этот искренне о том звучащий стих, что «было», «был», любя себя, любил других.
Рассказ сразу не пишется, бросаются в печку дрова, или изготавливается болванка, без всяких мыслей о её обработке, первые импульсы, начертанные на бумаге словами, ибо рассказ создается из слов, приходится подчёркивать эту очевидность, которую мало понимают «наборщики готового смысла», по словам Мандельштама, они всё время говорят о содержании, не умея написать выразительной фразы, всё стремятся сказать покороче, видимо, для тех, кто читать не умеет, текст состоит из синтаксиса и лексики, а не из «содержания», ещё жёстче, рассказ пишется сам по себе, твоё дело подбрасывать дрова (лексику), или долбить болванку, которая вытанцовывается тоже из слов, вроде Кувалдин куёт болванку, а какую болванку, не имеет значения, вспыхнет печка, расплавит болванку и примет форму, которая и есть содержание, состоящее из тайн, ведь Слово есть Бог, а Бог есть тайна, так Он и сам работал и работает с болванками, и кое-что у него получается.
В жаркий день в приоткрытое окно шумит море, то усиливая звук, то смягчая, потому что машинам на проспекте приходится тормозить на светофоре красного цвета, но идёт лето, и волны накатывают на меня от рассвета до заката, когда дверь на балкон открыта, и легкий бриз нежно шевелит занавески синего цвета, такого же точно, как цвет моря, пробуждающего меня и укачивающего, как на борту теплохода, которому нет исхода, кроме как дожидаться зелёного цвета, привет из московского лета всем поэтам.
Человек сидит в глубине себя самого, так глубоко, что оттуда его никак не выковырнуть, это видно по его глазам, вроде бы смотрящим вокруг, но на самом деле перевёрнутым в себя, тем не менее, взглядом своим сверлит сидящих в метро напротив, думаешь в глубине души о нём, ну, что он вытарищился на тебя, сверлит и сверлит, но тут же понимаю, что он ничего не видит, хотя глаза у него на месте, в открытом состоянии, это всё равно, что Достоевский с картины Перова смотрит на тебя, но Достоевский опредмечен словом, а этот, их сонм, безо всяких усилий смущает тебя, потому что не принято пялить глаза на людей, и надо прямо сказать, что сидеть нужно смирно, глядя себе под ноги, даже из детского сада так не смотрят, взгляд мелькает туда-сюда, будучи готовым ради забавы постоянно бегать, расщепляя на части реальность, и я видел ясно, побуждаемый действием мысли, металл своего взгляда, когда все прочие опускали глаза ниц.
В зимнем парке всё прозрачно, видно вдоль и поперёк, дом налево, дом направо, нить забора, старый склад, но уклад скрываем сразу, только зелень в очи брызнет, все прикрыто, всё красиво в близлежащей перспективе, ни домов нет, ни оград, виноград ползёт по стенам зеленеющей лозой, пой со мной в прохладный вечер под московскою луной, ой, забыла песню лета, света сумрак не даёт, вот опять зима в апреле, тянет прелью из дворов, но несутся чьи-то трели, несмотря, что мир суров, прилетели наши птицы, не сказать, что голосисты, можно петь и безголосым, затянувшись папиросой, без мучительных вопросов обсудить проблему скуки у взрослеющего внука, продлевая жизни срок для изъезженных дорог, ничего не будет боле, кроме снега в чистом поле.
С детства почти все талантливы, но со временем убегают в сторону, нет прямого движения в процессе созидания, с которым постоянно случается рассматривание себя на фоне мастеров, с выводом, куда мне до них, влекущее к торможению, к остановке в одной точке, взгляд застывает, не хватает дыхания смотреть устало в остановленном состоянии на свои «художественные» деяния, не может быть призванием то, что воспринимается сплошным наказанием, когда нужно заниматься одним и тем же всю жизнь, поэтому старое уничтожается как несовершенное, а новое не идёт от тупого рассматривания себя в галерее классиков, и бьёт в сердце катастрофическая потеря интереса к творчеству, кончился, как в механических часах, завод, потому что всё осточертело, для чего всё это дело и, закрыв глаза, бросаются в сторону лёгких путей в штатные расписания учреждений, молодость настроений, капитуляция перед препятствиями, вот почему от века остаются лишь гении, которым хватило терпения творить от рождения до гробового исчезновения.
За забором детская площадка, забор из металлического толстого и высокого штакетника, надёжный, детей на площадке нет, а с этой стороне на дорожке у забора сидит на ящике бородатый дед с разболтанной старой гармошкой, перед ним на асфальте лежит кепка с мелочью, забор идёт гармошкой, и плавно переходит в забор вокруг школы, которая летом закрыта, и на площадке перед входом пусто, кроме вороны в центре двора, которая внимательно слушает гармошку из-за забора, продолжающегося другим, более мощным забором вокруг старой тюрьмы, но и там забор не кончается, под «Амурские волны» гармошки он обтекает волнами военные заводы, ракетные комплексы, воинские части, дворцы доисторического несменяемого «ЦК».
Всё время смотрит кто-то мне вослед, так друг за другом смотрят все и всюду, при этом ощущения беспокойства каждого из смотрящих не исчезает даже тогда, когда никого по определению рядом быть не может, и это говорит о том, что сам в себе говоришь о другом, воспринимая себя именно как другого, особенно это проявляется в работе, когда не ты пишешь текст, а кто-то другой, летающий за спиной, которого можно назвать ангелом, диктующим тебе очередную законченную фразу, редковато ты сам что-то такое пишешь, не до вершин творчества тебе самому, всё приходит со стороны, тебе только кажется что ты это «ты», в грядущем, быть может, ты сам собою окажешься, при этом исключительную важность имеют особенности твоего исполнения воли ангела с узнаваемыми чертами, внезапно открывшимися в тебе.
Блестит река, идёт весна, и чайка, птица городская, от зимнего очнувшись сна, людскую пробудила стаю, не понимая в ней ни йоты, полётом наслаждаясь всласть, рождённая от божьей ноты, признав в ней истинную власть, не ведая начал конечных, но изначально тут и там, замечены в делах сердечных, направленных к святым мечтам, в жизнь отплывая под началом живорождённого луча, ворча волнами у причала, зеркальная река в очах.
Бессознательность свойственна молодым, можно даже назвать бессознательность природным качеством, я бы даже добавил сюда ещё стёртое, но точное слово «невоспитанность», у него есть вполне значимый оттенок - «ненакормленный», поскольку не книгу дают ребёнку, а бутылочку с кашкой, чтобы тотчас явился «воспитанный», «сытый», «упитанный», в общем всё, как у людей, связано с питанием, вот «сытого» и увидел лет через двадцать - кровь с молоком, голова утюгом, ну, никак не походит на голову воспитанную с книжной точки зрения, впрочем, добродушных бессознательных много попадается, особенно среди кошек, оживили в воспоминании всех бессознательных, живущих как кошки, и то хорошо, регулярно ласкаются, остаётся лишь добавить вид хищных, которые действуют тоже бессознательно.
Кто бы что ни исповедовал по поводу творчества, я придерживаюсь воззрения ежедневного занятия по расписанию, в одно и то же время чтения классики и собственного писания, иного характера творчества я не представляю, и тому свидетельствуют классики «пилившие своё бревно» всю жизнь, от рождения до смерти, содержа себя, физиологически и интеллектуально, в строгости, иначе будет остановка в тупике, и лишь изредка будешь напоминать о себе и о своём присутствии в жизни повторами прежнего, как все выдохшиеся, не способные ежедневно выдавать новое, но чтобы ты не сокрушался о бездействии, необходима крутая дисциплина творчества, по расписанию, как у московских электричек, но подобные мои признания вызывают негодование у посредственностей, которые, не обладая талантами, объединяются в стаи, дабы сдерживать и не пускать гениев, но стоит ли говорить, что…
Если есть распорядок дня, то будут и распоряжения по выполнению этого распорядка, причём, будут они отдаваться мною самому себе, в этом смысле я сам себя боюсь, потому что настолько строг к себе, что и другие пугаются меня, застывают под моим взглядом сосредоточенными, в разговоре не спорят, принимают все мои команды без пререканий, и сию же минуту бросаются исполнять, иначе нельзя, могу крикнуть: «Дневник на стол!», - или ещё более устрашающее: «Родителей вызову!», - ведь мы занимаемся пьесами, предложенными нам жизнью, где автор настолько категоричен, что может дать вам жизнь или не давать, ибо автор - я вздымаю руки к небу - понятно кто, в общем, в процессе развития действия с моим толкованием творческое продвижение будет много продуктивнее, чем без моего руководства, иначе бы день и ночь валялись бы на диване, а тут сразу говорю что делать, и в указанном направлении, когда остановка недопустима, каждый день по расписанию одно и то же, с целями, в конце концов, благотворными, конечно, некоторым предстоит преодолеть себя, повинуясь слову: «Начало», - а там уж само пойдёт, и беспорядочные действия превратятся в ритмичный порядок, но только через мои распоряжения.
 «Нас утро встречает прохладой», всё время кто-то идет навстречу, «нас ветром встречает река», такова Москва, одни туда, другие сюда, «кудрявая, что ж ты не рада», наиболее уверенные в своей материальной сущности идут тебе прямо в лоб, «весёлому пенью гудка?», не сворачивая, подобные им постоянно стоят на пути, «не спи, вставай, кудрявая!», в проходах, в дверях, «в цехах, звеня», в общем, с известной изобретательностью преграждают путь везде и всюду, «страна встает со славою», но, главное, всегда преобладает над попутным встречное движение, спрашивается, чего они идут туда, где я уже был, однако и встречные могут вопросить меня о том же, «на встречу дня!»
Послушаешь иного человека, о чём бы ни заходила речь, он, оказывается, всё знает и, главное, он всё может, только у него времени нет, сами понимаете, работа, причём говорит он это с некоей укоризной, мол, вы тут груши этим самым околачиваете, а я в поте лица своего тружусь, утешить его нечем, он и не смотрит в твою сторону, ибо считает тебя фигурой временной, конечно, чего там оправдываться, я же в поте лица не работаю, я занимаюсь за письменным столом, кстати, Лев Толстой тоже не считал писательство работой, и говорил, что идёт заниматься, смиряет утренняя прохлада бегло брошенного взгляда на белый лист, никто не помешает, не отвлечёт сочувствие, схожим образом действуют на психику временно побывавшие здесь почившие.
Всё хорошее происходит внезапно, вопреки разливанному морю плохого, запнёшься на строчке об отсрочке казни, а это дети тебя дразнят, да так аппетитно, что хочется мороженого, счастье огорожено девятым валом злобы тех, кто живёт в своей ненасытной утробе, и негде пробы ставить на лбах соподчинённых товарищей, хочется в запале так промолчать, как ещё не слыхали в этом боярском зале, где раздавали медали каждой твари по паре, переживали при этом, что тому дали то, а мне это, а ты радуйся тому, что тебя пощадили, к столбу не привязывали, публично не казнили, качели истории, мы победили, библиотеки свободны, читатели в интернете, радость безмерная приходит внезапно, книга выходит в одежде бумажной, можно листать на музейном диване, Фёдор Михайлович, я 200 лет рядом с вами.
Исхожен вдоль и поперёк центр, да и по диагонали проходными дворами, а кое-где тупиками через забор прямиком, по меньшей мере ориентировались, как в своей квартире, с улицы Чехова на Пушкинскую, через проспект Маркса на улицу 25 Октября и, естественно, прошвырнувшись по улице Горького, чтобы потом лететь в клуб на улице Дзержинского, а на Кировской уже ждали ребята с улицы Чернышевского, черты их задорного смеха до сих пор стоят перед глазами, особенно когда все вместе пробегали площадь Ногина, сообразно намеченным планам, и по улице Разина стремглав оказывались на улице Куйбышева, великолепные разновидности названий, перемещение по центру - наше ремесло, на то и дана юность, чтобы всего было слишком, время высечено в мраморе, изменить в котором ничего нельзя, славившиеся мечтами друзья.
Постоянно читаю, просто маньяком каким-то стал, но не вчера, разумеется, а прямо с рождения, все люди как люди, едут на Кипр, в Малаховку, даже безвылазно сидят в Переделкино, где когда-то читали и писали, но теперь там новые представили, слушающие и смотрящие в мобильник насчёт курса валют, а я всё продолжаю читать, и оторваться не могу, читаю Маргариту Прошину, Сёрена Кьеркегора, Ефима Гаммера, Андрея Платонова, Андрея Вишневского, восхищаюсь, Юрия Олешу, Юрия Нагибина, Иммануила Канта, Александра Кирноса, причем, параллельно с Радой Полищук, Сэлинджера, Кафку, Зощенко, Татьяну Озерову, Гофмана, Библию, Андрея Битова, Мадину Тлостанову, никак не устану, но тут вот ещё, читая, я одновременно пишу свои романы, повести, рассказы, эссе, не отрывая глаз от Данте Адигьери, Борхеса, Фазиля Искандера и, конечно, проигрываю на проигрывателе своего мозга симфонии композиционного художника Александра Павловича Тимофеевского.
Постоянному движению сообразно исчезновение, как бы мы не умалчивали неизбежность тления, возвышению это не способствует, поскольку исключительное твоё положение доступно лишь одному твоему разумению, а играть роль другого ты не научен, вот и мучаешь всех своим наличием, опасаясь, что иначе о тебе никто не вспомнит, но, уверяю, тебя и не вспомнят после исчезновения твоего тела, которое всем осточертело, особенно тогда, когда ты приводил длинный  список грамот и призов, которыми тебя награждали такие же как ты временщики, желавшие остановить время, чтобы тело их уцелело, и тотчас стало образцом для всех представителей, портреты которых колышутся на мавзолее, смелее за славой и орденами, пока не околели.
Светило солнце, взрезали воду катера, по горизонту стайки облаков, толкаясь, прыгали туда-сюда, хотелось пить, и в то же время петь в нагретом воздухе, пропитанном водой, увы, вода в Москве сама собой летает, не то парная., или просто горячий душ, при этом небо сухо, ни слезинки, как мячиком на детской резинке, давление скачет, вся атмосфера тужится, пружинится, но мимо дома с песней без дождя, причуды произвольных снов природы, но зонт возьми, пугни грядущий дождь, действительно, зонт сильно напугал дождливую напасть иду, качаясь, дабы не упасть, держусь за стены, солнце лепит в масть, всё красное в стране советов, и площади и станции метро, допустим «Красные ворота», и загремело, красные шумят, бьют барабаны, лязгают тарелки, и не успел мне на голову опрокинуться ушат, я не смотрел парад грозы, утешен был зонтом, сегодня не открытым, на ленте эскалатора.
По тротуарам мчатся дети на самокатах, за ними родители на велосипедах, кто-то вообще петляет между прохожими на одном колесе, вытянувшись в стойке смирно, старушки катят сумки на колесиках, по полупустому вагону метро катаются пустые пивные банки, на Таганке в туннель мчатся с диким рёвом в чёрных куртках с цепями байкеры, по Москве-реке с визгом носятся белокрылые моторки, в Горьком парке по-прежнему крутится чёртово колесо, по ленте эскалатора вниз и вверх проезжают вагоновожатые, их трамваи из двух вагонов подъезжают к вокзальному перрону, чтобы напрямую попасть в райские кущи ботанического сада, радиальная линия кольцевой рада, Красную площадь огородили металлоискателями для подготовки к очередному параду.
Кого не назвали, того не вспомнили, а уж если называли, то попал в соответствующее отделение  на беседу с Мастером, плохи ваши стихи, плохи, больше не пишите, потому что у вас на рифме всё время стоят глаголы, а это свидетельствуют о вашей беспомощности, потому что вы не работаете над стихом, не держите форму, как сельская команда выйдет играть с «Барселоной», так и вы, в сравнении, скажем, с Бродским, выглядите поэтом клуба, к примеру, птицефабрики, ладно, прошло, слова не успел выучить, но только непрерывной работой куётся мастерство, а не тогда, когда настрочат нечто с рифмой «догнал-упал», или вырвется из оков глаголов: «галка-палка», после чего можно действительно падать, вернее, проваливаться сквозь землю, ума большого не требуется, по меньшей мере, для устройства вечера в библиотеке той же птицефабрики, причём, письменные стихи они не любят, они горят желанием выступать со сцены у микрофона, и какая-нибудь располневшая заведующая нальёт им по сто грамм, и только.
Шире беру, не как Разумихин поясняет Порфирию, мол, «среда заела» с точки зрения совершения преступления, а среда заедает всех и каждого, поголовно, только с разными результатами, одних заедает во благо, других во зло только потому, что книжек с колыбели не читали, поэтому в жизни других доставали, им не сказали, что заниматься нужно совершенствованием самого себя, а не мешать другим, вот среда есть именно то, что мешает всем и каждому, одним мешает болтаться по улице, другим не даёт возможности грабить ближнего, конечно, отдельными свойствами наделяется каждый, как говорил Державин, «я раб, я царь, я червь, я Бог», время и опыт, в целом, создадут из каждого индивида особую единицу, но от среды избавиться никто не в состоянии, значимые имена тоже произросли в определённой среде, элементы которой составляли реальность, некое строение, называемое «личностью», но никто не сомневался в том, что глубоким смыслом в этом было присутствие в интеллигентной среде.
Посидел на скамейке во дворике в затенённом сквере, потом двинул за угол дома в два этажа, желтые стены, с белой лепниной наличники, кусок деревенского луга с ромашками и лопухами, тоже сквер. и сразу в небо летит кирпичный торец с аркой подворотни по краю, чтобы радушно впустить в следующий дворовый зелёный сквер, знаю тебя. Москва, дальше шагаю почти по дачной местности, обозреваю окрестности, асфальтированный дворик с особняком в три окошка, кажется тупик, но бери правее между домиком справа, этого чуда старинного века, где первый этаж кирпичный, а второй бревенчатый, узкий проход, слева краснокирпичный трёхэтажный не домик, а ларчик, с уступами карнизов и пестрой игрой кирпичных орнаментов, далее разворачивается шеренгой светло-кирпичный двадцатых годов многоэтажный длинный жилой дом, двор со скамейками сквера в тени деревьев, беру правее к арке подворотни, и так, не глядя, на автопилоте, из Подсосенского по диагонали через дворы в Казарменный переулок, минуя трамвайные рельсы Покровского бульвара, углубляюсь в детский тенистый сквер, чтобы через него попасть в книжную лавку в Хохловском переулке с белыми крепостными палатами семнадцатого века.
А я хочу то, да мало ли что ты хочешь, хочет ли этого эпоха, ну, старик, ты хватил, какая ещё эпоха, когда всё из рук валится, и дела мои плохи, остаются лишь ахи и вздохи, это всё оттого, что подобные недотёпы как раз нарасхват у этой, а не той эпохи, поскольку, и это надо хорошенько понимать, всё без исключения подвергается сомнению, да к тому же усугубляется тем, что свои прихоти надобно согласовывать со своими возможностями, и желаешь получить всё сразу, не понимая, что только медленные усилия по преодолению энтропии, чего-чего, какой ещё «энтропии», такой, которая всегда тянет на покой в заоблачные прихоти, допустить иного - ни в коем случае, но опять замечен спящим на рабочем месте, и даже во сне капризничает против себя.

"Наша улица” №263 (10) октябрь 2021