Рада Полищук “Угол для бездомной собаки” повесть о женщине в монологах. Монолог пятый "Я и Я"
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Рада Полищук первый рассказ написала в 1984 году, первая публикация была в 1985-м, первая книга вышла в 1991-м. Позже вышли еще несколько книг. Автор многих публикаций в различных журналах, альманахах, антологиях прозы ХХ века, сборниках в России и за рубежом (Франция, США, Израиль, Финляндия), а также множества журналистских публикаций в центральных российских и иностранных изданиях: очерков, эссе, бесед с известными деятелями культуры, литературных портретов друзей – известных поэтов, писателей, артистов. Член Союза Российских писателей, Союза писателей Москвы, Союза журналистов России, Международной федерации журналистов. Издатель и главный редактор российско-израильского русскоязычного альманаха еврейской культуры «ДИАЛОГ» (издается в Москве с 1996 года). Родилась и живет в Москве. В "Нашей улице! публикуется с № 9-2001.

вернуться
на главную страницу

Рада Полищук

УГОЛ ДЛЯ БЕЗДОМНОЙ СОБАКИ

повесть о женщине в монологах, монолог пятый "Я и Я"

К Юбилею Моей Первой Книги

Похороны прошли достойно. Ни криков, ни истерик, ни всяких там обмороков - ничего. И не по правилам: без выноса тела, без погребения, без поминок. Холмика тоже нет. И таблички. Ничего. Как не бывало. Или наоборот, простое переселение: из ниоткуда - в сюда, из отсюда - в никуда. А там, может, еще что-то образуется, заве­денный порядок сработает.
Так что за душу я как-то не очень страдаю. Умерла и умерла. Не реанимировать же, не умею я - не обучена. И желания особого нет. Желания нет вообще. Ну, это понятно - души ведь тоже нет, она этим всем ведала. И мы с ней в постоянном противоречии пре­бывали. Я вечно ходила в побежденных, нехотя, упираясь из по­следних сил, - всякий раз уступала ее настырности. И никак не могла приспособиться.
Устала от этой борьбы. Так устала, что ноги подкашиваются, и руки плетьми висят. И глаза ни на что не смотрят - все противно.
Правда, я не отчаиваюсь. Теперь, думаю, без души-то я фор­му наберу, восстановлюсь за милую душу. Сама себя не узнаю.
Самое вредное для организма что? Эмоции, стрессы разные, хоть от радости, хоть от зависти, не имеет значения. Никаких более стрессов - все, хватит, напичкана ими, как фаршированная курица. Все.
И тра-ля-ля. Ля-ля. Ля-ля. Полный покой. Покой. Покой-ничек…
Заговариваюсь вот только немножко. Это ничего, это пройдет. Никаких покойничков. Все шито-крыто. Никто ничего не заметит. И я - вот она, завтра с утра на работу пойду, как ни в чем не бывало. А сегодняшний день задним числом, как отгул оформлю. Подумаешь, преступление: один раз в жизни на работу не вышла без у/п (уважительной причины, то есть, как например: б/л - больнич­ный лист, л/д - личное дело, за свой счет, значит, из собствен­ного кармана, и прочих разрешенных приемов).
Не желаю. Ихних приемов не желаю. Хочу сама по себе. Быть. Сама. По себе. А то все по кому-то, по чему-то: по Марксу, по Энгельсу, по Линькову (начальник мой), по-умному, по- интеллиген­тному. А если я дура? (Не я конкретно, а я - вообще). Если у ме­ня родители один - из мещан, а другой - из служащих? (Это у ме­ня, да). И я - интеллигенция в первом поколении. Научно-техниче­ская. С неполным высшим. С четвертого курса из МВТУ ушла, снача­ла в академический, а потом - насовсем. Двойню родила и ушла. А муж мой, муженечек (непроштампованный) - вот уж кто интеллигент из интеллигентов, в десятом колене, а то и в одиннадцатом. У них там библиотека - сплошь фолианты в роскошных переплетах с золотым тиснением, а мебель! а посуда! - как в Эрмитаже, и во­обще - музей дворянского быта. У меня прямо поджилки тряслись, когда я в их дом входила, не то чтобы сесть или лечь, а стоять страшно было. Так вот, этот интеллигент потомственный не женил­ся на мне после родов, как обещал, а даже наоборот - бросил, точнее - прогнал восвояси. Слишком много детей оказалось, он, видите ли, едва приучил себя к мысли, что один мальчик или одна девочка, а тут сразу двое выродилось.
И пошли они, «солнцем палимы»... Мы... Поливаемы… Ливнем. Больше такого не помню. А я зонтик раскрыть не могла, обе руки заняты - на одной мальчик, на другой - девочка. Девочка слабее оказалась, младшенькая, она и умерла сразу. А мальчик все болел, болел, болел. Он и сейчас болеет. Я измучилась, иногда думаю - лучше бы не рожала. Как хорошо-то было бы. Одна и одна. Все се­бе и для себя. И сплю, и ем, и ем, и сплю. И гуляю-развлекаюсь, и читаю вдосталь, до полного насыщения. Что когда хочу, то тог­да и делаю.
Бы. Делала. Если бы одна.
А другие не ценят. Одиночества боятся хуже смерти. Смешно, право. Чего бояться!
Вот когда ребеночек на руках задыхается, а ты одна и у тебя температура сорок, и бред, и жар, и «скорая» не едет, и хозяйка квартирная, сволочь, нет, помогла бы чем, стоит, причита­ет: «ах, зачем с ребеночком сдала, ах, какая неумная дама, не девочка, чай (это она тоже от интеллигентности такую сложную конструкцию придумала - «дура» сказать не может), ах, сердце мое. Ах!»
У нее сердце. А мы с мальчиком помираем. Одни во всем све­те. Сироты.
Сколько такого было. Все помню. Память у меня отменная. Каждый вздох, все-все бессонные ноченьки, каждый анализ плохой, все мои и его НЕДО-едания, -сыпания, -могания. Все НЕДО-. Все помню. И все припомню. Ох, как!
Я свою месть в себе ращу. Поливаю, удобряю, чем могу, пере­капываю - чтобы не захирела. Боже упаси. Упаси!..
Спаси… Спасите...  
Сигнал бедствия, помню. Знаю. Но не нужно. Оговорилась. Пройдет. Все пройдет, промелькнет... С кем не бывает.
И со мной было. Такое! Что вам всем! В коллективном сне не приснится, не то, что одному кому.
А со мной - наяву.
И что, скажете - заметно? Нисколечко. Еще никто пока не догадался. Даже подозрения не возникло. Я же вижу. Слежу, анализи­рую. Все держу под контролем, бдительность и во сне не теряю. Нельзя мне расслабляться. Иначе - все. Финита.
Это, по-итальянски, конец.
А у меня мальчику шестнадцать лет. И он у меня слабенький, болезненный, хоть на вид и не скажешь. Но я-то знаю. Я его все лечу, лечу - никак. Прямо бакалавром от медицины заделалась. Са­моучкой. Все свои способности сконцентрировала на этом. И по­тому на службе, в КБ этом проклятом, я - как мышь, вытащенная из кислого молока, вся вялая: и мозги, и руки, и ноги. Сижу весь день, оцепенелая, о своем думаю. Карандашом в воздухе вен­зеля выписываю, спиной к кульману. Так удобнее. И Верку Маныкину не видно. Меня от нее тошнит. От одного ее вида.
Тощенькая, серенькая, тихонькая - не заметишь. Лицом к ли­цу столкнешься - не разглядишь. Вроде как ее нет. А только все обман. Еще как есть. И царит и царствует - все она. Если в тихом омуте черти, то здесь их сотни, тысячи, тьмы.
Тьмы и тьмы... Мы-  и мы... Мы-мра...
Слова забываю. Но вспоминаю. Еще ни разу не было, чтоб не вспомнила. А у кого склероза нет - поднимите руки.
Я одна и поднимаю. У меня не склероз, я немножко из себя вышла, сбой, срыв, душу свою похоронила. Теперь оклемаюсь. Нормальненько все.
У Верки тоже склероз. Потому что нет ничего такого, чего бы у нее не было. У нее все есть. И раз существует в природе склероз, то у нее он есть непременно. Как есть муж, четвертый по счету и, между прочим, дипломат, и два любовника, тоже не хухры-мухры: один писатель, другой психиатр, и шесть ковров в четырехкомнатной квартире есть, и свекровь от первого брака по заграницам шастает - шмотки привозит двум своим внукам и третьему чужому, и мымре этой, само собой, а другая свекровь всех троих на даче пасет со всеми удобствами вплоть до камина с дымоходом, и машины у всех туда-сюда так и снуют, хоть пост ГАИ выставляй, как на оживленном перекрестке. И гастрит, само собой, у нее есть, и аллергия - как же без аллергии, мода, и невропатия, это уж само собой, и категорию имеет самую высокую, какая есть (это по службе, хотя никакого отношения к делу и не имеет), и зарпла­та у нее соответствующая, и Лобанов перед ней на задних лапках так и прыгает, так и прыгает, как тушканчик, тоже в любовники рвется, бесстыжий.
Ой, да что перечислять - слов не хватит.
Я ей так люто завидую, что дважды уже язву заработала, один раз даже с прободением. И оба раза в районной задрипанной больничке в коридоре на сквозняке валялась. Так что теперь у меня еще и хроническая пневмония. А Верка, между прочим, только в «кремлевке» лежит, я так условно, по старой памяти,  все их VIP-лечебницы называю, лежит да носом крутит, недовольная. Я ее раз навещала, когда она ногу сломала - от собственной дачи до собственной машины шла, не дошла, поскользнулась, чтоб впредь знали: на руках ее носить следует. И носят, носят. Это меня не носят, а ее с рук на руки с поклоном передают. И все счастливы.
Кроме нее. Она все брюзжит и брюзжит, и все ей не так, все не эдак. Я когда увидела  больничную палату, где она с ногой своей возлежала - чуть не умерла от расстройства. Да что ж это такое, господи: кому все, кому ничегошеньки. Палатой не назовешь в нашем плебейском понимании - хоромы, номер-люкс с цветным телевизором, озонатором, отдельным туалетом с биде  и душем, а ванна – отдельно,  а шторы! а люстра! а кушанья, которые прямо в постель подают да еще спрашивают: «Чего изволите?» А она неслышно так: «Ах, опять это, и то - тоже надоело, не хочу».
Я ее чуть не задушила собственными руками. Мне бы при моей пожизненной честной бедности хоть раз в праздник мальчика так накормить и самой бы понюхать - и то радость. А Верке - надоело.
Ух, как я ее ненавижу за все за это. И за то в первую оче­редь, что до такой патологической ненависти меня довела. Будто околдовала.
Можно подумать - я до нее счастливых людей не видела. Сколько угодно. И везучих. И богатых. И даже здоровых.
Взять Ленку Семенцову, Елену Игнатьевну - она в жизни не чихнула ни разу, и не от того, что в прорубь прыгает, аэробикой занимается или еще как-то себя истязает - просто здоровенькая. И мужа-пьяницу, хоть и доцента-математика, вовремя схоронила, отмыкалась, и сразу замуж выскочила. Сходу, прямо на бегу, у кладбищенских ворот подцепила. В сорок-то девять лет? Видали невесту? Ну, я завидовала страшно, одной мне, думала, не везет, как проклятой. Завидовала, конечно, чего скрывать, но ведь не возненавидела же.
Вообще-то зависть и злость терзали меня всегда. Зуд этот перешел от матери, з-з-заразилась от нее и на «з» з-з-заикаюсь, когда особенно сильно накатит. 3-з-заест, з-з-заколдобит, з-змеей из-з-з-звиваюсь и з-з-завидую и з-з-злюсь. Сама з-з-замучилась.
И надорвалась. Невмоготу больше.
Попробуйте-ка сами с собой в перетягивание каната. Не знае­те как? С одной стороны - я и с другой - тоже я. Я на себя тянет, а другое я перетягивает. Испытание на разрыв. Не всякому такая пытка выпадает.  
А я разрываюсь и терплю. Терплю и разрываюсь.
Вон Ленка Семенцова, Елена Игнатьевна, замуж выскочила, я чуть с ума не сошла от досады, и я же первая поздравила, всех обштопала, и от себя лично - вазочку подарила вроде как из прессованного хрусталя, если пристально не разглядывать, недорогую совсем. Повезло – купила в палатке, где все по сто рублей, и семь белых гвоздик, как полагается невесте. И это большое везение, потому что рядом с моим домом мне девушка цветы продает, которые уже не в кондиции – распушит, общиплет, лаком побрызгает – и как  новенькие. Загляденье просто! Конечно, мне все равно пришлось деньги одолжить до зарплаты, которой у меня заранее уже нет. Но – выпендрилась. А потом всем, кому можно, рассказыва­ла, что я-то ее поздравила, не поскупилась, а когда у меня отец умер, она деньги сдавать не хотела, потому что на похороны своей матери как раз моей сотни не досчиталась. А я тогда в отпуске была и за меня сдать забыли. Я потом, когда вернулась и мне рассказали, что она  тут вытворяла, эти деньги ей отдельно отдала - и она взяла, не постеснялась. А в чем, интересно, я перед ней провинилась - отпуск каждому гражданину конституцией определен: святейшее право на отдых. Мало ли у кого кто болеет, всех не переждешь.
Я и так всю жизнь прыгаю туда-сюда, сама себя из круга вы­биваю - никак попасть не могу. Я против я, и нет победителей, и нет побежденных.
Такого бы напряга никто не выдержал. Только спросят: «Не мог бы кто-нибудь...», я тут же, не дослушав, выкрикиваю: «Я! Я!». Как успеваю из своего оцепенения выскочить - сама не знаю. И я же думаю, что опять мне больше всех надо - сидят себе, как глу­хонемые, будто заняты чем-то, блюдут свои интересы. Все, кроме меня, словно я себя на помойке нашла. А я, между прочим, непо­мерное самолюбие имею, опять же от маменьки, неистовой гордячки, хотя ни предмета, ни повода у нее к тому не было, кроме разве что, бесхребетности моего бедного папы.
С содроганием вспоминаю я, как затюканный и изничтоженный ею до полного разложения, захлебываясь слезами, выцеловывал он пальцы ее мертвых рук. А я жалась в страхе к его спине, ни ему, никому не нужная. И с недетской злобностью думала: умерла ни с того ни с сего, ни до кого ей дела нет, всегда только о себе, а нам с отцом как теперь быть. Так и осталась у меня от смерти матери одна только злая досада. А от смерти отца вообще ничего. Его просто вдруг не стало, хотя и не вдруг, а долго и мучитель­но шло к тому, и не шло даже, а летело кувырком. Как с откоса вниз, с нарастающим ускорением. Изгоревался, спился, истомил­ся - извел себя. Изжил.
Себя изжил... Жил-был…  Был... - и нету... Любила его, а ничего хорошего не помню. Только кислый запах рвоты. И слезы. Его. Мои. Ручьями, потоками, реками. Бессильные, безумные. Горь­кие.
С той поры, что бы ни случилось - не плачу. И хочу - не выходит, пересохло все, до последней капельки.
Сухими глазами на мир смотрю, и все, как есть, вижу, не размыто, не расплывчато, не в тумане, а в ясной ясности и яснее всего - дефекты и изъяны.  Они мне в глаз так и лезут, тоже своего рода ясновидение. Не хочу, а вижу. Зато уж меня не обманешь никакими благородными штучками.
К примеру, Верка Маныкина, все будто бы о здоровье моем печется. Советы дает. Бескультурьем попрекает. А однажды даже предложила на обследование куда-то пристроить. Ну, я отказалась наотрез, ни в какую - даже слушать не стала. Пусть я лучше умру. Хотя, конечно, мне нельзя - мне мальчика надо на ноги поставить, обеспечить, чем только смогу. Но все равно - пусть лучше умру, чем жить в неоплатной благодарности Верке, что спасла, помогла, выручила.          
Ей же на меня плевать, что есть я, что меня нет - все еди­но. Она свои советы и предложения направо-налево раздает, чтоб свой капиталец нажить - вот, мол, я какая: мне для людей ничего не жалко.
А жалко - я-то вижу. Пусть другие попадаются на эту удочку. Только не я.
Я... Не я…
Все перепуталось... Узелками, узелочками одно с другим связалось - не разберешь, где что. А надо… Мне надо разобраться - во всем и выпутаться.
Мне надо. У меня мальчику шестнадцать лет. Я себе все вре­мя напоминаю, потому что если это забуду - все. Не будет мне спасения.
И Верка Маныкина тут ни при чем, я из ее рук ничего не при­му. Потому что она все, как милостыню подает. Все, даже самый пустопорожний совет - преподносит. Всякую ерунду царственными устами изрекает, всякую малость - царственной рукой дарует. И главное - действует безотказно на всех без исключения, без различия пола и занимаемой должности: и в рот смотрят, и руки тянут. Только я не в счет.
Та же хоть Ленка Семенцова, Елена Игнатьевна, чего бы ей перед Веркой егозить: и здоровая, и счастливая, ну, нету у нее любовников, как у Верки, зато муж хороший, не пьет и зарплата приличная, не умри доцент-алкоголик - и того не было бы, ну, ковров у нее не шесть, а два - один на стене, другой на полу, так и квартира однокомнатная, куда же больше, ну, в Париже она пока еще не бывала, только по телевизору видела и то не на очень большом экране, в ее однушке домашний кинотеатр не помещается, а Верка шесть с половиной лет прожила чуть ли не на Елисейских полях, в самом центре, в общем. Ну и что? Это повод для унижений, что ли? По мне так гордость должна быть превыше всего. У меня и вовсе телевизор два года не работает, трубка сгорела, и денег нет, чтоб починить. Но я, как ни в чем не бывало, активно поддерживаю все разговоры о телепередачах - иногда невпопад, иногда и совсем впросак, ну, и что? - подума­ешь, каждый все по-своему понимает, и я как-нибудь да выкручусь. Никто и не догадывается ни о чем. А то, представляете? - ах, как же можно без телеэкрана, это же окно в большой мир! то-то же ты такая дремучая - теперь хоть ясно отчего.
Никому ничего не ясно.
И я никакая не дремучая. Я, если хотите знать, вместо теле­визора уже весь фонд нашей институтской библиотеки перечитала, от А до Я, они для меня теперь специально заявки составляют, а на 8 Марта хотели грамотой наградить «Самый талантливый читатель», никому такую не давали, для меня придумали. Я так их умоляла не делать этого, чуть на коленях не ползала, а так - да­же плакала, и пожалели - не наградили. И правильно - я ведь чи­таю исключительно для себя, не для славы же, зачем шум подни­мать, выделяться, все читают, ну, я больше всех и что же - это сведения с двумя грифами «СС», совершенно, то есть секретно. Иначе засмеют - не отмоешься. И первая - Верка Маныкина, арис­тократка духа, у мужа дипломата или любовника писателя (благо есть у кого) про, скажем, Лопе де Вега или хоть про Достоевского (ей без разницы - она ни того, ни другого не читала) выспросит, какую-нибудь заковыристую фразочку наизусть выучит и изречет, изломав тонкие губы судорогой, означающей улыбку. И наши неучи и книгочеи одинаково подобострастно подхихикают, да кто во что горазд и подпоют, чтобы не лишиться права роскошно иллюстрирован­ные порнушные журнальчики потеющими пальцами перелистать и к другой Веркиной экзотике, с перчиком приобщиться. Да их сейчас в каждом киоске продают, но, во-первых, денег, жалко, а во-вторых, стыдно все-таки, традиционно пуританское воспитание не позволяет. А тут все смотрят, все, кого Верка допустила, то есть ответственности никакой, и удовольствие  одно на всех.    Хоть как - хоть одним глазком увидеть, хоть краешком уха услышать. И самоутвердиться вроде как. Много ли убогому нужно.
И все, как на подбор - убогие.
Только не я. Я в стороне стою, в сторонке. Сторонюсь. Мысленно, в уме. И прячусь. И боюсь. Боюсь их. Как начнут об­лаву, «ату» кричать станут, «ату»! Куда денешься? А у  меня маль­чику шестнадцать лет, мне погибать нельзя, иначе я, может, давно сама бы все порешила, никого не дожидаясь. Сама. Вены бы пере­резала, или бескровно чтобы - лекарство выпила бы, или яд, что­бы мгновенно и наверняка, ведь страшно все же, и в последней вспышке сознания забьется, замельтешит раскаяние - а уже поздно, ничего не вернуть, ничего не поправить.
А только все равно не дамся. Меня ни голыми руками, никаки­ми не возьмешь. Придет мой час - все сама решу, я столько всего на своих костлявых плечах вынесла, своими ни к чему прежде не приспособленными руками столько всего выгребла, чего ж мне в последний момент сдаваться. Ни к чему это, нет. А, в крайнем слу­чае, и мальчика с собой заберу - вначале его, потом себя. И все - и полная тишина.
Но пока что я еще жду. И борюсь.
Я всю жизнь борюсь. И что с того, что у всех холодильник морозит и сохраняет продукты, а у меня греется, и я на нем тряп­ки сушу, а продукты в авоське за окно вывешиваю - на четырнадцатом этаже никому не видно. У меня все не как у людей, наоборот, шиворот-на­выворот, я уже к этому даже как-то попривыкла и на многое не обращаю внимания. Учусь главное отделять от второстепенного. Ну, что такое холодильник - пустяк, безделица, яйца выеденного не стоит. Я, правда, это не сразу поняла, я за него как боролась, когда нам три на КБ выделили и ценз установили: по стажу, по матобеспечению и по количеству членов семьи. Давно уж это было, а в память врезалось навсегда.
Я так орала тогда, такие истерики закатывала, даже голодовку устроила, и они сдались - один холодильник мне без всякой жеребьевки отдали, чтобы, грубо говоря, заткнулась и не мешала им утверждать социальную справедливость.
И что в результате? Я этот холодильник, столь вожделенный до того, двухкамерный и полуавтоматический - терпеть не могу, с долгами долго-долго расплачивалась, на полуголодный паек себя посадила, чтобы сына не лишать необходимых для нормального роста витаминов. А холодильник ни одного дня не работал нормально,  а я мастера вызывать не ста­ла из какого-то необъяснимого упрямства - это со мной часто бы­вает: себе назло. А зачем - сама не знаю.
Вся –   в противоречии.
И когда они мне после второй язвы двенадцатиперстной кишки бесплатную путевку в санато­рий предложили, еще до перестройки, конечно (правда, в декабре и в Нальчик, и не путевку, ес­ли уж быть точным до конца, а курсовку), я решительно отказалась, мотивируя тем, что есть более достойные и нуждающиеся по спис­ку. И трясла этим списком до тех пор, пока путевка не сгорела.
     Мне с тех пор, конечно, ни разу ничего не предлагали. И не надо. Я свои потребности сама удовлетворяю, как могу.
   А если не могу, то и потребность отмирает. Так замечательно разумно устро­ен мой организм, не от рождения, конечно, а в итоге долгой и мучительной эволюции. И, к сожалению, не без сбоев.
     Потому что иногда так захочется чего-нибудь - хоть плачь: все невыполни­мо. Что сапоги красные лайковые на высоком каблуке, что сервелат венгерский, что помада перламутровая в тон моей «выходной» блузки, которая скоро истлеет от старости. То в Куршавель с ребенком поехать или в Турцию, там море теплое Средизамное, солнце, восточные фрукты и сладости  и дешево, все говорят. Мне пока что не удалось это проверить – я пока деньги коплю, даже валютный счет открыла в Сбербанке. Но как при открытии положила сто долларов, руки жгли, пока от одного окошка до другого несла – так и лежат.
Но – мечтать не вредно. И я мечтаю. Иногда вдруг совсем забредится - мужа хорошего хочу, настоящего, как у нормальных людей, или хоть одного ласкового слова. Мне за всю мою жизнь от самого рождения слова ласкового никто не сказал. Ни одного. Ни разу. Ни по любви, ни от жалости. Ни даже по ошибке.
Каково это, знаете?
Мне чаще жить не хочется, чем хочется. Ведь что она такое, моя жизнь? Сплошное лицемерие. И не оттого, что я врушка по при­званию, вовсе нет - я прямолинейна, как струна. И так же туго натянута. И мгновенно отзываюсь стоном, вздохом, вскриком на любое неосторожное прикосновение. И долго потом еще дрожу и звучу, никем не услышанная. Никому не интересная.
И за правду свою столько раз бывала битой, и теми, кому ее открывала, и теми, от кого пыталась схоронить. Долго меня учили, ох, долго. До конца, может, и до сей поры не   выучили, но в пучину интриганства и лжи втянули. Солисткой я здесь, ко­нечно, не стала, но в хоре пою. А куда денешься? И самое боль­шее, что позволяю себе - это беззвучно рот раскрывать. Но лишь иногда и то с искуплением: раза три промолчу, а после раз десять выскочу, когда меня не спрашивают. Не от подлости, нет. Я не подлая. От страха. Животный страх в животе умостился - не изгнать.
Спроси меня, чего боюсь: не отвечу. Но боюсь. И на всякий случай – как бы чего не вышло - подстраховываюсь. Не знаю точно, чего бы… но - как бы… и - подстраховываюсь…
Я, конечно, стараюсь себя пересилить, переломить, потому что главное, чего я не желаю  -   это   к а к    в с е.  Даже теперь, в зрелые свои лета, пыжусь сохранить индивидуальность, хоть в ка­ком укромном местечке - в печенке, селезенке или в двенад­цатиперстной кишке, куда без гастроскопа не заглянуть. Индивиду­альность - ха, будто мне, как мальчику моему, шестнадцать: сплошной идеализм. Это с одной стороны. А с другой - болезненно до умопомешательства, до неизлечимого уже, наверное, псориаза чувствую себя белой вороной с клеймом на лбу: мать-одиночка. Я одна такая во всем нашем КБ, которое теперь называется «Дизайнерское бюро», только мне от этого ничуть не легче. Я все равно – мать-одиночка, только уже в весьма зрелом возрасте.
И то, что они, дабы я не забывала, что они об этом помнят, время от времени тычут мне в нос свои подачки вроде бесплатного билета в театр или путевки со скидкой  в летний детский, а теперь уже и подростковый лагерь или еще чего-нибудь в этом роде, - непрерывно дергает и рвет мою нерв­ную систему. Она уже вся изодрана вдрызг, только на заплатах и штопках держится.
А тут еще милосердие вошло в моду, - и они обрушились на ме­ня. Ленка Семенцова, Елена Игнатьевна, к примеру, притащила тюк барахла, неизношенного ее покойником, как раз, как назло, все моему мальчику впору и вещи хорошие, добротные: куртка, джемпер импортный, синтетический, правда, и кроссовки почти новые, две пары. Я отказывалась, отнекивалась, отбрыкивалась, как могла: нет и нет, твердила, в комиссионку нести умоляла, сама в оче­реди вызывалась постоять, у моего мальчика все есть, врала, на­конец, деньги предложила. Она - ни в какую: бери так и все. И я взяла. Но про себя затаилась. Ну, погоди, думала, я тебе отплачу, не обрадуешься. В долгу не останусь.
И отплатила. Дом в деревне устроила, почти бесплатный. Он мне по случайности сложным, каким-то окольным путем достался - да только без надобности. Дома мне и не хватало в глухомани, забот у меня мало. Вот если б навсегда сбежать от этой чертовой цивилизации с урбанизацией - куда глаза глядят. Не просто спрятаться, пересидеть кризис, а вернуться, так сказать, в лоно. В от­чаянном рывке сбросить с себя все нечистое, что налипло, всоса­лось, въелось и - упорхнуть навсегда в светлое завтра. В настоя­щее светлое завтра. Не умереть, нет - жить, но как-то по-особен­ному, как и было, наверное, задумано.
Это, конечно, все мои утопии. И в своем ли я уме или нет, но я верю и в эту особенную жизнь и кое во что еще. Только распространяться об этом не принято. Я и помалкиваю. А если го­ворю, то чушь какую-то, потому что то, о чем думаю, - нельзя, а как все - не научилась все же по-настоящему, на троечку с мину­сом усвоила, не более. И хочу даже - лучше не выходит. И все надо мной посмеиваются, я иногда спиной чувствую, как они пере­глядываются и пальцем у виска покручивают - мол, с приветом, что с нее возьмешь. Так что я, помимо штатного расписания, еще и чудачкой у нас в отделе числюсь на  общественных началах. Не сумасшедшей, нет, чудачкой, так - для развлечения.
Пусть их резвятся. Сами же глупее пробки. Не все, конечно, но многие. Что мне их теперь на соревнование вызывать, что ли?
Да ни за что. Вот и Ленка Семенцова, Елена Игнатьевна, не больно умна оказалась - наживку-то мою проглотила, почти без сопротивления. День-другой, как я ей про дом сказала, глядела затравленно, молчала. Я-то понимала, чего она боится. И пусть - не будет впредь благодетеля разыгрывать: свитер, кроссовки по­чти новые, тьфу. А чем она мне за дом отплатит? А нечем. И от­казаться сил нет. Взяла.
Теперь я жду, не дождусь: картошечку со своего огорода пред­лагать будет или укропчик. А я: «ой, спасибочки, какая чудная картошечка (или укропчик), только нам этого нельзя, у нас аллер­гия». Что ни предложит - на все аллергия.
Ай да я, ай да удумала. Никому не поддамся. Всех интриганов переинтригую, всех радетелей перерадею - за мной не задержится.
Не досягнуть им до меня. Нипочем.
Мне бы только самой выстоять. Или высидеть. Можно даже и вылежать... Отлежаться… Главное - который теперь час узнать, и все часы подвести, чтобы правильное время показывали. Не то сдвинешься во времени, а «ау» крикнуть некому и пропадешь без вести.
Может, у меня уже, как говорится, «крыша поехала». И ниче­го удивительного. Наследственность-то на все сто: мать - крутая шизо­френичка, отец - пьяница, не лихой, правда, не буйный, тихий, добрый, но пьяница. Чего же мне еще было ждать от такого кровосмешения, как не осложнения на голову. Особенно после все­го пережитого.
Отсюда и все мои странности, кои любя бы, может, кто и назвал бы милыми чудачествами, но любовь и любезности всякие - это не про мою честь. И значит, «странности» - это еще легко, мягко, полунамеком. «Странная ты какая» - говорят, брезгливо передергиваясь, или, в крайнем случае: «чудачка!» - как оплеуха, но все же ни разу еще: «чокнутая» или «ненормальная». Стало быть, не раскусили, за ними бы не задержалось, нет. Шутка ли - событие какое: ненормальная в отделе, то есть теперь – в бюро. Нет, такого бы не упусти­ли. И сама я себя анализирую не хуже любого психоаналитика. Не все, стало быть, еще потеряно.
Хотя потеряно все. Все. А точнее - да, же найдено не было.
Все только мимо, мимо, мимо, в обход и сквозь. Будто меня и нет нигде в пространстве. Будто и родилась я понарошку, и живу понарошку, и двоих детей будто бы у меня не было, потому что и откуда они взялись, не знаю, не помню, ничего  т а к о г о   не помню, отчего могли бы дети появиться. Да я и не знаю толком, как это вообще бывает. И девочки своей не помню, вроде бы была, справки какие-то имеются, а где теперь - куда исчезла? во что превратилась? Мальчик-то я вижу, во что - верзила, нескладный, грубый, руки, ноги - огромные, пальцы на руках, как сосиски, и потом пахнет резко, до удушья, и голос погрубел, и всякие другие признаки возмужания налицо - смотреть стыдно. Так он мне весь не­приятен вдруг сделался - высказать не могу.
Нянчила, нянчила, качала, баюкала, умывала-подмывала, клизмы, примочки, турундочки, кашки, микстуры, компрессы, сопли, поносы - дни и ночи, минуты и часы. Годы и годы. Жизнь. Как воздушный шар - пффф и обрывок нитки в руке с чем-то непотреб­ным на конце, обвислым и скользким.
И это все?!..
Неисчислимые лишения и непрерывное лавирование меж капка­нами и ловушками - щедра судьба моя, понатыкала от души: справа-спереди, слева-снизу, сзади-сверху. Чего ради - бог весть, но я вылавировала, в сегодняшний день вплыла и силюсь свести концы с концами, а беду в угол загнать, чтоб место свое знала  - чу! чу! не высовывайся! Оттого и нудь эту развела, и время тяну: надо понять и суметь. Пока мозги еще кое-как скрипят, надо… Мне надо... У меня мальчику шестнадцать лет... Хотя он здесь ни при чем... Хотя нет, он-то именно и при чем. Это Верка Маныкина и Ленка Семенцова, Елена Игнатьевна, - ни при чем. Мне с ними детей не крестить. Я сама по себе. Хотя насчет себя не знаю, не уверена. А вот мальчик - сам по себе, это точно.
Маль-чик... маль-чик… маль...чик... маль... чикмаль… Стран­ное слово, не помню - что это. Угрожающая симптоматика, я-то по­нимаю, даром, что ли, медицинскую энциклопедию от корки до кор­ки раз десять перечитала, выштудировала, чтоб не пропустить какую-нибудь болезнь у моего маль… чи… ка.
А, вот оно что: никакая не симптоматика - перевертыш. Нао­борот, то есть.
Оборотень.
С рук не спускала, грудью кормила, с неполным высшим обра­зованием вонючие горшки в яслях три года мыла, чтоб при нем быть неотлучно. И все ему, все ему, себя побоку, полная самоотдача, хотя не до беспамятства, не совру - и сама никогда не за­бывала, что в жертву себя принесла, и ему с малолетства внуша­ла, чтоб проникся, ценил и воздавал. А как же?
Я бы, может, какую красивую жизнь без него прожила, кто знает. А с ним и материально и нравственно, и в личном плане - одно ущемление.
Хорошо Ленке Семенцовой, Елене Игнатьевне, она бездетная, не дал бог, и то счастье, она бы от алкоголика своего, хоть и доцента-математика, олигофрена родила и маялась всю жизнь, а так - сама себе хозяйка и замуж вышла, пожалуйста - никаких про­блеем. Опять же и у Верки Маныкиной не хуже, то есть ей-то вооб­ще лучше всех, так устроиться надо уметь - у нее все роли рас­пределены, каждый свою функцию исполняет и все вместе с нее глаз не сводят - не заскучала ли, а надоели, паче чаяния - и за­мерли вмиг, тише, тссс: Королева отдыхать изволят.
Мне с ними что тягаться.
У меня все не так. Я этим счастливицам не ровня. Я - из мучеников, здешних, земных, про загробных пока еще не знаю, но подо­зрение имею, что есть там и для меня вакантное местечко. А пока­мест я в их профсоюзе здесь на земле состою. Стаж зарабатываю. Авось зачтется, и отпустят меня в рай досрочно, райские яблочки кушать, райскими кущами любоваться, райской жизнью наслаждаться. Авось, авось…
Я тогда из рая-то и погляжу-порадуюсь, как греш­ники горемычные маются, мучаются. К примеру, Верка Маныкина и Ленка Семенцова, Елена Игнатьевна. Я, может, еще и пожалею их. А что? Очень даже может быть.
     Тьфу, напасть какая, дались они мне, Верка, и Ленка, можно подумать, я из-за них с ума схожу, а не из-за мальчика, пока не совсем еще сдвинулась, я понимаю же, из-за кого, из-за чего. Во всем мире у меня никого, кроме него и не было, хотя я не хотела его.
     Я вообще детей не хотела - принципиально, рожать, говорила я всем, безнравственно, духовность, а не биологическое сохране­ние вида путем размножения - основная прерогатива человека. Ага, именно так, даже еще почище, совсем по-книжному. На меня и смот­рели, как на урода из кунсткамеры: и говорит не по-человечески, и думает не по-людски. И интеллигент мой по ошибке со мной сбли­зился, по случайности, почти бессознательно, в колхозном изоля­торе, на картошке, после второго курса, у меня ангина, у него отравление, между нами серо-бурая простыня развешена, вместо шир­мы, во все щели задувало, и мокрый снег откуда-то на лицо падал, и что-то где-то ныло и выло, тоскливо и безнадежно. Ну, и спро­сите теперь у меня, откуда дети берутся? От нытья, вытья и холода, скажу, или от ангины, он, наверное, тоже так думал, но бла­городная кровь взыграла поспешно - и дал обещание жениться, а я под пресс попала, между молотом и наковальней расплющилась: ро­жать безнравственно, убивать - безнравственно, несчастная жерт­ва пуританского воспитания.
      Выход?! Выход!!! На одной руке мальчик, на другой - девочка. Девочку жалко было, моя бы воля - я бы ее оставила, но не спросили, распорядились по-своему, по выс­шей какой-то надобности, куда нам - не понять. Зато рук уже две, а ребенок один, облегчение, стало быть, вышло, частичное послабление режима, неполная амнистия, а все же милость. Не забывай благодарно челом бить.
И я била, била. Чтоб хуже не было, думала. О лучшем и не загадывала. Все свои утопии в тетрадочку школьную записала и в ящике секретера ключом замкнула. Пусть будут нетленны. Аминь.
     А так - чтобы только хуже не было. До вчерашнего дня, как молитву - чтобы хуже не…
     Вчера же прихожу домой чуть раньше обычного и слышу странные звуки какие-то, шорохи, скрип, то ли плач, то ли стон, то ли не пойму что, первая мысль - заболел, бредит, термометр в руку и не раздеваясь - в залу, о, ужас, о, мерзость, о, что это? кто? я в кино отворачиваюсь, глаза закрываю, когда на экране такое, и потом иду, потупясь, будто меня публично оскорбили, а я не могу достойно ответить. O! но такого я ни в каком кино не видела, даже в Веркином гнусном журнале, который однажды украдкой все ж пролистала и после лежала месяц в нервном отделении, речь пропала. О! кидаюсь с диким воплем на эту скверну и бью, ца­рапаю, клоки волос в руках, а под руками что-то мягкое, хлюпаю­щее. О-о-о-о! удар, падаю, сладко во рту, солено на губах. Плачу? Пла-чу! А мальчик закрывает собой вздрагивающее, всхлипывающее тело, загорелое и длинное. Мальчик мой…
     «Не жди меня», - процедил уже из-за двери. - «Я не приду». И я вдогонку последним усилием: «Ха! ха! ха!» А сама ползу следом и ру­ки тяну в беззвучной мольбе.
    Вот тебе и ха-ха-ха.
     Свободна. Наконец. Одна. Сама с собою. Сама по себе. По се­бе и с собою, и все себе и для себя. И ешь, и спи, что когда хочешь, то тогда и делай. И душа не болит. Все. Скоропостижно скончалась - разорвалась, пффф и лопнула. Просто до смешного, маленький прокол - пффф: душа, сердце, жизнь... С горем только ночь переспать, ну, пересидеть, переговорить, перебредить, хоро­шо, ладно, а дальше-то что? что дальше? Тра-ля-ля? Полный покой? Ни мальчиков, ни девочек. Как у Ленки Семенцовой, Елены Игнать­евны, счастливицы. Хотя не совсем как - у нее муж хороший, не пьет и зарплата приличная, а у Верки, мымры, еще и два любовника в придачу и детей трое, девочка, мальчики... А мне, боже мой, кого позвать на помощь?!
Мальчик мой!
Бежать надо, искать. Куда? где?.. Не могу… Скорее! Не бежать - звонить…
Сейчас, сейчас...

Скорая помощь…                           нет, пока не надо...
Милиция…                                      нет, тоже не надо, пока…                            

Несчастные случаи…                     нет, нет. Нет!                                      Маль…
О заблудившихся детях...               не надо               
чик…
Школа… тоже не буду, пока…
Верка Маныкина?..     нет, только не ей…                                                 мой…

Ленка Семенцова?..                        да нет же, с какой стати

Сейчас, сейчас... я  придумаю…   что там еще?                                        Маль…        

Несчастные случаи на воде, телефон доверия,
об укусах...                                       нет, не то, не то, нет…                       чик…

Психиатрическая… круглосуточная…
медико-психологическая… экстренная…                                                мой!..

"Наша улица” №263 (10) октябрь 2021