Юрий Кувалдин "Пауза" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ПАУЗА

рассказ

 
И всё-то мне ко времени, каждое лыко идёт в строку, выражение, умными понимаемое, чудаками же пропускаемое не только мимо ушей, но и вдоль позвоночника, заочника вижу чувствительностью, причём, ярче чем очника, в правдивом зеркале стариков, некогда бывших молодыми, уверения в их взглядах вызывают несогласия, впрочем, такими и должны быть взаимодействия возрастов, одни говорят, что ничего не знают, другие в шутку парируют, что знают всё дураки, о собственном же постижении жизни предпочитают умалчивать, поскольку в письменном виде опыт предстаёт больше самой натуры, и в ближнем в этом отношении предполагаем большее, нежели видим снаружи, так и плывём в опыт мастерства с детства.
Генри Торо как учебник для писателей. Уйди в лес и отключись от мира. Метафора. Вся наша жизнь есть метафора и иносказание. Всё животное в человеке закрывается эвфемизмами. Нет запретных тем для настоящего писателя. Вопрос в том, как их написать. Когда я писал эти страницы - вернее, большую их часть, - я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского пруда в Конкорде. Меня зовут Холден-Уолден-Генри-Джерри-Торо-Сэлинджер. Я тоже стал писать так, как завещал великий Торо в своем «Уолдене, или Жизни в лесу». Я лес заменил рожью, и стал ловить детей, чтобы они никогда не становились взрослыми. Книги надо читать так же сосредоточенно и неторопливо, как они писались. Блуждал по буддизму, хотя тот был лишь поздним отголоском великого Яхве и его сына Христа: будьте как дети! Я ушёл от людей, построил свой бункер за высоким забором в городке Корниш, штат Нью-Хэмпшир, чтобы жить по написанному. «Большинство людей научаются читать лишь для удобства, как учатся считать ради записи расходов, и чтобы их не обсчитали. Но о чтении как благородном духовном упражнении они почти не имеют понятия, а между тем только это и есть чтение в высоком смысле слова, - не то, что сладко баюкает нас, усыпляя высокие чувства, а то, к чему приходится тянуться на цыпочках, чему мы посвящаем лучшие часы бодрствования». Генри Торо «Уолден, или Жизнь в лесу». Лес есть твоя жизнь в тексте. Читай Библию и говори притчами. Все краски мира в твоей руке, которая пишет сама по себе помимо авторской воли. Это поэтическое перевоплощение жизни в могучую прозу.
Мне кажется, говорит кот, что у этого автора нет художественной ткани, да я тоже так подумал, говорю я, и всё-таки его можно публиковать, ответствует пушистый серебристый Урмас, как бы авансировать с наставлением использовать изобразительные средства языка, да, кладёт лапку на клавишу мыши, потому что он хоть что-то пишет, ты посмотри на котов, ведь никто, кроме солнечно-шелковистого друга Алекса, котика писательницы Маргариты Прошиной, ничего не пишет, могу согласиться с Урмасом, который в это время барабанит лапками по клавиатуре, высекая искры вдохновения из каждого местоимения и даже из предлога, строго поглядывает на меня, понемногу зевая, давая понять, что пора и честь знать, пригласить соавтора к блюдцу откушать хрустящих подушечек с сыром, а потом можно пробежаться взглядом по Софоклу и Кьеркегору, в ту пору мы тоже котами были и сами писали, без устали в начале времён, когда только возле пальмы появился первый чёрный фараон.
Во всём я вижу равновесие, балансировку на краю рождения и смерти, поверьте, но подозреваю, что и каждого живущего по темечку тайно колотит эта мыслишка, так, не мысль, а именно мыслишка, мол, «вдарит» исподтишка инсультиком, и тебе крышка, вот вам и кошки-мышки, однако не всякое «яко» может равняться «аки», концертная деятельность на сцене жизни двояка, ты есть актёр, и вместе с тем режиссёр по управлению собой, и не спорь, если ты актёр, встань у правого портала и стой, я скажу, когда шевелить рукой, держи равновесие на ниточке роли, а то уволю тебя без выходного пособия, подобных тебе много, только к тебе привыкли., а к ним нет, стало быть, если каждый вечер другой вместо тебя будет стоять молча у портала, то и к нему привыкнут, а потом и отвыкнут, соблюдая равновесие канатоходца на дистанции жизни.
И вот что ясно, красивую не обойти, не сделав ей приятное, даже больше, подарить ей свою книгу с автографом, какая красота и польза, но никогда раньше этого решения подходить нельзя, пусть из вежливости, поскольку обнаруживаем приятное только при лексическом, или лучше синтаксическом единстве, что заставляет круглый год следить за безупречностью стиля, в то время как вокруг об этом понятия не имеют, ограничиваясь обрывками устной речи, от которой хочется бежать к птицам, дабы перекрыть нечленораздельное «человеков» вокализом голубя или воробья, даже если бы они молча бы смотрели на меня, я это бы воспринимал как песню тишины, устал от «человеков», действительно, больше бы глаза их не видели, но вдруг выплывает красавица, услужливо готовая принять мою книгу с автографом, и при чтении меня готова испытать приятное.
Когда всё делаешь потихоньку, то время исчезает, как будто этого измерителя кольцеобразного вращения с места на место вовсе не существует, всуе рассуждать о нём есть беда нашего времени, которое стучит по темени, но абсолютно бесполезно, важно за буквой написать букву, а если не написать, то и не о чём сожалеть, приятнее в радостях жизни тлеть, и за это восхитительное тление получать хорошее вознаграждения, когда не требуется умения для ежедневного хождения к месту распределения после арбузо-литейного вуза, никакая это не обуза показывать своё тело в модном прикиде для вида, везде и всюду демонстрировать своё кажущееся величие, для некоторого отличия от тех, кто вникая по уши в своё дело, не светится нигде и не состоит в иерархической пирамиде, ибо он будет на полке вечности в виде книги.
Начался дождь, не так, чтобы дождь как дождь, а с каким-то напрягом, как будто вода на небе кончилась, или вообще отключили холодную воду, сначала чёрная туча заходила с юга, затем, как бы растворяясь, оказалась на западе, а оттуда потекла через север к востоку, налегли сумерки, вечер сменился ночью, утро была серое, но дождь так и не начался, видно было по всему, что он сосредоточенно готовится к выходу на сцену, дабы спаси многострадальную Европу от проливных дождей, вызвавших трагические наводнения, когда вода с гор лавинами обрушивалась в долины, в которых издревле строились европейцы, впрочем, как и наши селились по берегам рек в низинах, чтобы за водой не надо было далеко ходить, и вот пошел наш родной обложной регулярный дождик, к которому москвичи привыкли, даже лет триста тому назад вырыли Обводный канал, я хожу под дождём без зонта, намокаю очень медленно, и думаю о европейцах, не построивших водоотводные сооружения в своих райских горных кущах.
Никуда не иду, хотя на самом деле иду, поглядывая по сторонам и, надо сказать, эти поглядывания составляют суть прогулки, потому что взгляд останавливается на тех неприметных деталях, которые прежде просто ускользали от моего внимания, ну вот, к примеру из Хохловского поднимаюсь вверх по Старосадскому переулку, но не иду прямо а проходным двором следую в сторону Колпачного переулка, там белокаменные палаты Мазепы, здесь лютеранский собор, каково соседство, вздымаю взгляд на освещённую солнцем роскошную розу на фасаде, это такое окошко, круглое, в виде лепестков розы, вот я и начинаю считать лепестки вокруг срединного креста, и насчитываю их ровно десять, нужно ли было заниматься таким буквализмом, не известно, просто это пример моего поглядывания по сторонам, конечно, занятие менее интересное, чем, скажем, стоять на том же самом месте и считать ворон на крыше.
Истекшего времени не жаль, поскольку остановлено в тексте, ощущение такое, что время многократно можно повторить, проходя свои тексты с начала и до конца по многу раз, а ведь для кого-то жизнь исчезла, потому что никак не объективировали себя, хотя в каждом человеке время от времени пробуждалось что-то такое, что требовало письменной фиксации, но пребывая в состоянии неведения о своём таланте, вся энергия людей устремляется в бытовой мир, однако по праву творца могу твёрдо сказать, что это так кажется, что каждый может написать что-нибудь приличное, во-первых, они постоянно заняты, а во-вторых, смеются над пишущими друзьями, ты, что, мол, Лев Толстой, и я находился в подобном состоянии, хотя среди всего прочего, научился с иронией относиться к самому себе, о причинах литературной одержимости умолчу, в смысле, они мне самому до конца неизвестны.
Льётся нехотя жизни вода, именуется время рекой, я водой омываю года, собираясь на вечный покой, на Ивановской горке тоску навевает стоический звон, вечность жизни подобна песку, через сито несущего вон, с неизменным дурацким смешком отражается золотом Яуза, по воде как по суше пешком, медным вечером просится пауза.
Неосознанно приходит очарование от легкого взгляда библиотекарши под шелест страниц, под взмахи ресниц, и невозможно понять стремление птиц к преодолению границ, в подобные минуты книги идут нарасхват, подвергаясь воздействию наяд, покровительниц рек и озёр, чей томительный взор витает в глазах взглянувшей, о, нимфы с кувшинами, водный Набоков вьётся бабочкой вокруг нимфетки, водные нереиды, чтение льется рекой синеокой, втягивая меня в манящие омуты голубых глаз, и подчас представляется книга твоя океаном, настойчиво обволакивая меня переливчатым станом, медленные движения, нимфе присущие, шёпотом ласки поют о насущной тайне любви, допустить расставание с бездной воды нет ни возможности, нет и желания, не оторвусь я ни в коем случае от постижения смысла могучего, наша стихия, как вам угодно, очаровательна, нерукотворна.
Этих служащих, облачённых в форму, теперь этих форм на любой вкус столько же, сколько разных правоохранительных организаций, вероятнее всего, разыскивали по глухим деревням, до которых ещё со времён Моисея не добралась письменная речь, революционная свобода 90-х выплеснула их на улицы с пистолетами и автоматами, несчастная интеллигенция, заварившая кашу, не знала, куда спрятаться от банд, возникавших, как во времена оны возникали княжеские дружины, с позиции силы, можно обходиться без языка на одних звериных инстинктах, а устная речь - по принципу эха, слышали звон, но не знают, где он, клеили на столбах примитивные объявления об открытии казино и притонов, написанные от руки, любая помощь по вопросом кредитов и обмена валюты, во всех глазах удивление длинной очередью в «МММ» за молниеносным богатством, нашелся теоретик чужой казны, одолели налётчики, шагнувшие на Арбат прямо из одесских рассказов Бабеля, и вот теперь их усмирили формой, закрытыми конторами, согласно предписаниям устава.
Да не надо с серьезным видом начинать писать, если кто не знает, то напомню Германа Гессе, что искусство литературы есть игра, а играть следует с улыбкой, даже в бисер и с хохотом, но делать это так, чтобы твой юмор поняли спустя время, следуя поговорке: десятый день - девятый километр, похожие реакции связаны с возрастными особенностями человека, но они не противоречат основным правилам жизни: делай своё дело шутя и играя, ты же в раю, но если не узнал его в зрелые годы, то старость сама тебе всё подскажет, ведь часто человек хотел бы отвлечь себя от скуки «рабочих будней», обычно сие оказывается неудачным, упоминаются шумные компании, мол, когда будет, что вспомнить, но ничего у гробового входа не вспоминается, тому причиной послужила бытовуха без творчества и, как сказал Нагибин: нетворческие люди и не жили, эта сентенция не случайна, в одном творце содержится жизнь всех, и надо быть свидетелем в книге, а то, что не узнал о параллельной бессмертной реальности, не твоя вина, согласно этому возродишься в моём тексте.
Усложненный человек предназначен для усложнённого читателя, и не стоит обижаться тем, кто ничего не понимает, врываясь в культурный мир из незыблемого животного состояния, которое может быть поколеблено только чтением умных книг с младенчества, угодно быть понимающим, научись из азбуки складывать хотя бы своё имя, самоценное в нём есть наличие шифра из первых времён, когда язык на земном шаре только был начат, а до того ходили животные безъязыкие, которые и в наше время встречаются, причём, многоликие, единит же всех их ненависть к ко всему европейскому, хотя пользуются всем европейским - мобильниками, машинами, холодильниками, всё пришло из цивилизованных стран, обращать внимание на них стоит пристальное и обучать азбуке с регулярностью деторождения, всей предшествующей дикости положить конец, постоянство здесь в гуманизации, предпочесть предмет человечности, вопреки поискам врагов «слишком умных».
Комары сошлись в Комарово все, Анатолий Ким в Переделкино о Немятово видит сны в стихах, в небесах один-одинёшенек дух святой краской алою красит облако, да, Москва пуста, в лето красное все разъехались на дачи, где яблоки и маленькие ёжики под древним пнём построили свой дом, читаю Пруста, написано густо, впечатление велико, не менее сильно воздействует, чем поэзия Вениамина Элькина, процитирую из него: «Как мне хочется сказать: "Дорогие!", // С тем же чувством, как сказалось впервые, // И обнять вас, словно в первый раз вижу, // И поклясться: "Никогда не обижу!"», - дачные впечатления, отдых и вдохновение, ежики слушают Густава Малера, кушают из блюдца хлебушек белый в молоке, на реке Оке очи синие, развлекается васильками рожь, отобедали в войсковых частях, чем смелее день, тем темнее ночь, в городском саду трубы медные.
Только я прервался. встал и отошёл от компьютера, как тут же мой кот бесшумно вспрыгнул на моё рабочее место, в кресло, и растянулся во всю длину, свесив хвост, и замер, как будто его здесь не было и нет, мление мгновения, вогнутое изображение, остановленное движение, но следом переворот на спинку, животиком к потолку, чтобы все умолкли от восторга концертной программы центральной фигуры мироздания, как будто во всём изнеженность, но нет, здесь естественность позы, как абсолютное знание дозы, дабы занавесочка на окошке не шелохнулась от ветерка вращения, да что там говорить, прелестная фигурка контрастировала на фоне прочих созданий, когда бледнели самые красивые дамы, и глубоко погружались в размышления о кошачьей артистической органичности, слегка смущаясь самих себя в момент сосредоточения, поскольку от любимого кота разливалось мление со свечением.
Дома отражаются в лужах, размываясь в капельках дождливых, наблюдаю переливы медленных картин словно в галерее, зеркало бликует в фонарях, делая мое отображенье на лакированном холсте асфальта подобным кисти Ренуара, мелкий дождик, зыбкий и капризный, вкрадчиво, неспешно рисует мир свой, намёками, полутонами, не переставая вновь и вновь удивлять своим неистощимым воображеньем, напоминая разнообразные полотна, неутомимый московский мелкий дождик щедро сеет капли, и проплывают перед взором виденья живописные, то одно, а то другое, венчая наслаждение этюдом в стиле мозаичных шедевров Густава Климта.
И твой путь закончится когда-нибудь, не забудь смахнуть слезу, и чтобы ни в одном глазу, жизнь превращается в плазму, этакую форму прекрасного маразма, идущего со времён Роттердамского Эразма, как-то обронившего на все времена: «В темноте все женщины одинаковы», - или коронное: «Человек должен любоваться самим собой: лишь понравившись самому себе, сумеет он понравиться и другим», - вот и иди своим путём, ночью и днём, играя с огнём своего вдохновения, и без промедления и напиши о том, как выглядел твой дом сто лет назад, опиши парадное и фасад, чтобы осчастливить взгляд новорожденных, явившихся плазмой (изваянием с греческого) для всеобщего энтузиазма по превращению очевидного в индивидуальное, соприкоснувшись когда-нибудь с сакральным и получив при этом удар током откровения до полнейшего опьянения явью, ставшей тайной.
Театр Расина мощною завесой скрывает древность юных скоморохов, стремившихся за вечность зацепиться в театре на Таганке, но ведь вечность спокойно отгружается на баржи речным песком, москвич Высоцкий, сельский Золотухин с Любимовым закручивают вихри в мгновеньи, остановленном как будто, так им казалось, да и все мы в точке бытийной ощущали дар бессмертия, однако, как говорил нетленный Станиславский, перелицуй себя в Софокла и Шекспира, произнося загробный монолог о том известном - быть или не быть.
Кругом всё другое, и все другие, не друзья, но однокоренные - от «друг», на одной плоскости пребываем и создаём конструкцию пирамидального человечества, минуя, в частности, свои отечества, как перелётные птицы, не знаем границ, когда-то последний из чёрной Африки двинулся на север, вовсе не желая создавать Египет, потому что первой заботой стало написание Книги, чтобы животные научились «читати и писати», а посоле 17 года организовали ликбез большевикам, потому что их было так много, не умеющих ни писать, ни читать, что пришлось с азбуки начинать, которую до сих пор большинство не выучило, чтобы создавать слова и писать целые предложения, в общей массе другую стезю выбирать не обязательно, для них умные создали машины, умеющие читать, писать, и кино показывать, и надо мной несколько в ином виде нависает большевизма пирамида, с которой ничего общего Кант и Достоевский не имеют, привычным осталось у всех то, что и было с момента выхода из чёрной Африки, а глубиной познания детально занимаются одиночки, дошедшие в постижении человечества до точки, и когда-нибудь начнётся другое, вроде как новый ликбез, только без, как во времена былые.
Долго, очень долго ждал, месяц, нет, пятый день, говорит, вчера не выдержал и позвонил, сколько ещё можно ждать, сказали, что подобные вещи сразу не решаются, но и в долгий ящик не откладываются, его смутил этот «долгий ящик», намекнули, стало быть, вчера опять позвонил, уже же звонил «вчера», да это другое вчера, слов не хватает, чтобы высказать всё своё возмущение, ведь не он один, все люди всё время что-то ждут, глубоким вздохом сопроводил высказывание, потом воскликнул, что накопился хороший жизненный опыт, что не первый раз ему писать куда надо, не может он так долго ждать, ну, неделю ещё потерпит, но не пять же лет, сколько живёт на свете, столько ждёт, неделю ещё подождёт, а там устроит им день парижской коммуны.
В среде должностных лиц всё делается для формы, они сидят за письменными столами, в галстуках, читают по бумажке, в общем, изображают деятельность, но главное их качество они спокойно заменяемы, в самом деле, месяц назад говорили с одним, а теперь там другой, и пусть они часто собирались на собраниях, но все были на одно лицо, и в галстуках, причём, следует повторить, заседали исключительно для формы, даже если кто-то вносил оживляж вроде «прибавим к рублю им ещё рубль», чтобы на два батона хватило, но не стоит обольщаться насчёт того, что они глупы, о, они настолько упакованы в собственную значимость, что на козе не подъедешь, закупорены все ходы и выходы, нет абсолютно никакого доступа к телу, холодным гранитом веет от монумента, в ожидании его перемещения в парк искусств.
После всяческих столкновений с невежеством и сумраком жизни слушаю волшебного Густава Малера, который превосходно понимал высокое этическое значение музыки. Слушаю Малера - это музыка, проникающая в свет, дробящийся в двойных зеркалах сознания, превращающих реальность в рецептуализм, как и сказано в нашем манифесте: искусство предназначено для великого духовного взлета над собственной сущностью. Так взлетал Федор Достоевский. Так взлетал Густав Малер. Так взлетал Казимир Малевич. Так взлетал Антон Чехов. Так взлетал Фазиль Искандер... А Густав Малер проник в самые сокровенные тайники моего сознания, помогая мне приближаться к самым высоким мировым идеалам. Когда ты сам возвышаешься над собой, то проникаешься вибрациями Густава Малера в его Первой симфонии, "Песнях странствующего подмастерья", "Песнях об умерших детях", в грандиозной "Песне о земле"... Но рядом с природой всегда возникал человек. Малер стремился в каждом видеть Человека, а наталкивался на дурака или на подлеца - от этого его столь неутолимая ненависть к злу. Недаром в разговоре с Арнольдом Шёнбергом о его учениках Малер раздраженно вскричал: "Заставьте этих людей прочесть Достоевского! Это важнее, чем контрапункт". Путь Малера к Достоевскому - сложный путь сомнений, доверчивости к ближнему и разочарований в нем. Это путь человека, говорящего о себе словами Достоевского: "Как я могу быть счастливым, если на земле есть хоть одно страдающее существо".
Усмехнулся, ако буки ведал с детства, кто-то сверху наблюдал за мною, да столь внимательно, что до сих пор живу под этим взглядом, но тогда не мог поверить, что это я сам глаголю добро, тут же попытался вспомнить отвлеченное, так всегда убегаю из предметного мира в эфемерный, в буквы, в ноты, так третьего дня поймал себя на том, что всегда в жизни часто задумывался над неуловимым, нет ничего, воздух, звук, волна, а я с постоянной неопределенностью впадаю в состояние звука далёкой флейты, там, в лесу, из-за ветвей доносится нежнейшее соло в духе четвёртой симфонии Малера, какая-то неосязаемая шалость мелодичного света, когда все вдруг в партере замерли, но не я, превратившийся в звук, о, для подобного превращения необходима прямо-таки стоическая непринужденность, ведущая прямо в детство, когда впервые услышал смех муз.
Тоскливо, стальное небо легло на землю, после Рождества обязан идти Новый год, но в этой епархии всё наоборот, заткнут рот, такой у нас небосвод, внемли не ему, а Малеру с четвёртой симфонией, налил чашечку чаю, включаю Малера, и что самое главное, он всегда во всеоружии, кнопку нажал и Малер зазвучал, а ведь и над ним лежало свинцовое небо, и надобно было заботиться о «куске хлеба», но с годами эта потребность исчезла, во второй реальности и скрипки играют сами, и флейты им подпевают, и лошадки везут под колокольчики счастливцев через зимний лес под сиянием звёздных небес, всё само совершается в пьесе, компонует природа красу, при рождении нового чуда развивается тема повсюду, где есть чуткая к нотам душа, не напрасно она обнаружена за тяжелыми тучами по случаю, если флейта сближает века.

"Наша улица” №264 (11) ноябрь 2021