Анжела Ударцева "Почтамт" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Анжела Ударцева родилась 25 мая 1975 года в Магадане. Окончила отделение журналистики Томского государственного университета. Влияние на творчество Анжелы Ударцевой оказали Эгон Э. Киш и Сергей Озун. Дебютировала в "Нашей улице" рассказом “Водки найду”, № 1-2000. Постоянный автор журнала. Рассказ "Чайная ложечка чаучу" опубликован в сборнике "Новые писатели России" (Фонд С. А. Филатова, издательство "Книжный сад", 2004). Живет в Магадане.

вернуться
на главную
страницу

Анжела Ударцева

ПОЧТАМТ

рассказ

Мне вспоминается толстое, с выступившими жирными пятнами как на большой только что испечённой булке лицо одного профессора, которому я практически наспех сдавала литературоведение на первом курсе. Лихие девяностые для меня были не столько лихими, сколько реально голодными как в романе у Гамсуна «Голод», но я каждый раз все свои пять лет учебы на месяц раньше начинающейся сессии уезжала домой к бабушке в крохотный райцентр Казахстана, пересекая границы, получается, уже после 1991 года совсем другой страны, а училась в России, в сибирских «Афинах».
Как раз я уезжала, а сессия начиналась, но я-то ее уже сдала и мысленно трясла зачеткой, запрыгивая в общий вагон поезда - в общий, потому что на плацкарт мне бедной студентке может и хватило бы, но я экономила и вспоминала Рахметова из романа Чернышевского. Он-то и вовсе на гвоздях спал, а я что, на твердой полке на «втором этаже» не посплю ночь и потом после пересадки вторую? Молодая, ничего со мной не сделается. Ох, сколько я накатала в поездах в период учебы с 1993 по 1998 год, пока училась в Томске.
Время было тяжелое, голодное, но учебу не бросала и даже не переводилась на заочку. К родителям в родной Магадан не рвалась (терпела, потому что авиабилеты были дорогие, а на Родину только самолетом долететь можно, на автостопы я как отчаянные путешественники не решалась), один раз только за время учебы съездила на производственную практику на Колыму - в «Магаданскую правду», как упросили меня родителя, туда потом сразу и вернулась с дипломом в зубах после окончания отделения журналистики. А так, годы учебы только на телефонной связи и была с родителями, - на Почтамте, который как раз напротив нашего учебного корпуса в центре Томска находился. Этот Главпочтамт на улице Ленина с высоким крыльцом, солидными колоннами, встречающими у входа, и с массивными стенами, у которых был как у нарядной аристократической дамы красный подол, только не из ткани, а из кирпичной кладки - это старинное здание в стиле привычной суровой «массивной» сибирской архитектуры стало мне на все мои пять лет учебы самым родным и дорогим местом. И было в душе для меня всем - если надо, то подругой, если надо, то бабушкой-старушкой, если надо - другом, смотря какие у меня думы были и кем я в очередной раз представляла для себя это место - такое общественное и всем доступное и в то же время для моих чувств, которые никто не изучал и не рассматривал, уединённое. Почтамт знал все мои боли, обиды, горькие и радостные разговоры, когда меня вызывали на телефонные переговоры, или я оформляла такие вызовы, когда отправляла письма родным, знакомым или получала от них какие-то вести. Внутри все было убого - тогда в девяностые еще ни о каких евроремонтах не думали, почта и телеграф выживали, а на таких вот переговорах и стойках у операторов все было предельно скромно, если не сказать больше. Где-то драное, сломанное, треснувшее, осыпавшееся... Но такое всё близкое, как старенькая квартирка с лоджией у моей бабушки с моими любимыми книжными полками. и работники всегда были тут хорошие. Никогда не гнали, если я засижусь на стульчике у окошка и потертого столика, дочитывая какую-нибудь книжку. Я могла сюда зайти просто, спросив о весточке и просто присесть и собраться с мыслями, а сама через окно могла поглядывать через дорогу на свой учебный корпус или на чуть дальше виднеющееся кафе «Весна», где продавали кислые блины, которые я не любила. Мне больше нравилось томское мороженое со своим своеобразным вкусом - оно было не такое вкусное, как новосибирское, но зато дешевле. Тут, на Почтамте я сталкивалась не только со своими сокровенными мыслями, но и знакомилась совершенно случайно с какими-то людьми...
- Мама, папа, я сейчас с известным журналистом Юрием Щекочихиным общалась, он приезжал к нам в Томск, он такие расследования проводит, закачаетесь, интервью у него брала и автограф на память, - захлебываясь от радости слюнями, кричала я в трубку. Середина девяностых, какие мобильники. Рядом в другой телефонной будке громко кричала женщина в черном платке: «Это Махачкала, Дагестан, где мой сын, он поехал в Чечню, чтоб его убили, что ли, дайте ему сказать. Сынок, сынок, что ты хотел сказать. Слышишь меня, маму? Сыноче-е-ек».
Связь обрывалась, женщина металась от оператора обратно, путала кабинку, открывала дверь в мою будку, которая и так от ветхости закрывалась только наполовину, женщина всхлипывала, всплескивала руками, как тоненькая увядающая ива и сверкала черными глазами горной серны, а потом бежала к своей будке. А я на не            ё поглядывала и мысли перемешивались как пазлы, а мама, пользуясь моим молчанием, тут же говорила в трубку:
- Ты пирожки не покупай на улице, остановках, там могут быть ногти, грязь, кишки кошачьи. В общаге еду вари... и то безопаснее, даже так, как ты варишь...
Мама всегда любила съязвить, особенно по поводу моего неумения готовить, но я же подростком уехала от них жить к бабушке и дедушке в Казахстан - там, где теплее и где бабулька сама все готовила, а я лишь оценивала блюда этой любящей похлопотать уроженки Украины, которую её муж, мой дед и увез из Севастополя, где они познакомились (и где поженились и у них родился их сын, мой отец), в Казахстан, куда звала мать деда. Дедушка «Коля Степана» (как я его звала маленькая) был чистый славянин с алтайскими корнями, но в Казахстан, а вернее тогда это была территория Российской империи (Рудный Алтай) приехал его отец - кузнец, где и дед тоже всю жизнь был кузнечных дел мастер. Бабушка лишь к старости немного научилась говорить по-русски, а так общалась только на украинском, научили её русскому казашки и татарки - её же ставшие закадычными на долгие годы подружки. Такие вот парадоксы. Русскому учили татары и казахи, а бабушка все равно в большей степени на украинском - родном «житомирском» говорила, потому что уж очень по Родине скучала и тихо ненавидела чужбину. Как в ней это все переплеталось... отводила она душу только с подружками уже другого «розлива», земляческого - с такими же, как она «натуральными хохлушками», которые могли свободно не просто говорить, а петь на украинском. Именно петь. Ох, как они отрывались, протяжно и смачно воя печальные песни на родном языке... Это вам не дискотеки девяностых с дешевыми сапогами, тут черевички с хутора близ Диканьки в душе яро гопак отплясывали.
И я ехала к бабульке и дедульке, чтобы поменьше в реальности «голодом» по Гамсуну не увлекаться, потому что его одноименный роман очень уж проектировался на мою горькую в плане материальном жизнь в Томске.Вроде всегда была примерной в плане учебы студенткой, стремящейся к повышенной стипендии, трудилась сразу в двух газетах за копеечные гонорары и еще в многотиражке вуза, но средств к существованию не хватало. Чего я только не придумывала. Когда переехала на квартиру к женщине, с которой я познакомилась на Почтамте, то продавала с её дачи и щавель, и зеленый лучок с её фазенды на рынке. Это отнимало много времени от учебы и чтения книг, что я очень ценила, но прибавляло больше копеек на еду, чтобы не просить лишний раз у родителей на расходы, крича в том же Почтамте: «Папа, у меня сапоги порвались, а тут сибирские морозы, подошвы скоро отпадут, пришлите денег». Стыдоба, но были такие моменты при всём моём неиссякаемом оптимизме и работоспособности, потому что хваталась за любое удобоваримое дело. Летом. прежде чем ехать к бабушке, обязательно где-нибудь подрабатывала и не только журналистом. а и горничной, уборщицей, методистом и даже помощником художника, совсем при этом не имея таланта рисовать, но при обведении по трафаретам особого дара и не требовалось. Устроиться по договору в редакцию, о чем я всегда мечтала, было немыслимо даже мне, которую знали во всех газетах Томска и говорили, что я репортер крепкой руки. И активно печатали мои статьи - большие и маленькие за мелкие гонорары. А мне надо было крутиться, но только не так, как мои знакомые девчонки - такие же «лимитчицы» как и я, к которым после их бурных приключений я носила передачки в гинекологию. Гробить свое тело, зачем, девочки. Не-ет, как бы не приставали. Хотя, бывало, приставали сильно, если девчата повод давали. С одной своей знакомой - будущим философом я перестала общаться после того, как она пригласила меня к себе, а в это же время у нее сидело пять кавказской внешности мужчин, а она томно моргала своими накрашресницами, глотая водку, которой на столе было больше, чем закуски. Зачем столько водки то? Да и мужчины вроде мусульмане. Подумала я, но глядя, как один джигит в кожанке собрался закрывать на защелку дверь, я заорала как недорезанный поросенок: «Подождите, утюг забыла выключить, откройте две-ерь». Сбежала вовремя...Что было дальше с Людкой Мишкиной, как звали эту знакомую с философского факультета, я не знаю, но вслед она мне закричала: «Ну ты дура-а-а-а...», а другая девчонка, Наташка, рвала письма матери, которые та слала их пачками. «- Вот смотри, что мне мать пишет, дескать, нет у не-ё-ё денег, чтобы прислать мне на шампунь, поэтому, цитирую, «мой, доча, волосы, хозяйственным мылом. Она с дубу рухнула. Свои золотые волосы губить вонючим мылом. Мне Виталик купит. Или Валерик, у них денег куры не клюют, ну тебя нафиг, мамаша!» - и бросала в ведро письма мамы, а потом с ней случилась жуткая история, когда она была замешана в деле о распространении наркотиков и ее увезли люди в форме.
С общаги на квартиру я переехала по предложению пенсионерки Октябрины Петровны, у которой пустовала комната в доме, где она жила. Сама она обитала на первом этаже в коммуналке, а вверху у неё была еще одна комната без туалета, с раковиной. Там у неё располагалась кухня с диваном и холодильником и каждый раз она, чтобы поесть, поднималась с нижней комнаты, в эту, у которой был отдельный вход на лестничную площадку. А мне приходилось спускаться вниз, если требовалось по нужде. Платить мне было нечем, но я волей судьбы стала домашним адвокатом своей квартирной хозяйки. У неё еще до знакомства со мной пропал сын, и она была в полном горе. Сын уехал работать в какую-то ближайшую деревню в колхоз или фермерское хозяйство на сельхозуборочную кампанию и исчез бесследно. Как говорят, ни слуху, ни духу. Его жена, работающая в школе учителем французского, приезжала к моей хозяйке Октябрине (её назвали так в честь Великого октября) и кричала, что она не собирается кормить двоих детей одна и что в этом должен помогать муж, а он неизвестно куда делся. Прошло три месяца и глухо. В итоге главные места, куда направляла стопы пенсионерка Октябрина Петровна, были милиция, больницы, морги. Но сына она так и не нашла ни живым, ни мертвым. Его похоронили, как я потом написала в городской газете, «под лай собачий» - без имени и фамилии, как бомжа. Статья была громкая, ее цитировали другие издания, читали на радио. Но я, разбираясь в этой истории как журналист, превратилась в доморощенного юриста. Оказалось, мать сына искала, тревогу била, а вышло всё до боли банально - отдел милиции одного района просто не обменялся ориентировками с отделом другого района. И в итоге 34-летнего мужчину, найденного в одних плавках на берегу реки, - то ли утопленника, то ли убитого (никто особо не стал выяснять) похоронили безымянным. Это тоже вскрылось потом, когда мы уже с хозяйкой бумажками начали по инстанциям шуршать. Я подала иск на моральный и материальный ущерб на РОВД. И суд вынес положительное решение в пользу моей квартирной хозяйки, интересы которой я и представляла на заседаниях. Сумма была приличной. Можно было жилье в Томске купить на тот момент. Не квартиру, конечно, но на небольшую как у меня комнатку без удобств хватило бы. А что неплохая была комната, светлая, солнечная, просторная, а не как у Родиона Раскольникова и главное, с большим окном и старинными ставнями. Этот двухэтажный домик когда-то был купеческим, каких было много в Сибири. Я себя, шутя, называла купчиха, когда по утрам вставала и откидывая старинные ставни, впускала лучи солнца. Чувствовалась в этом связь времен.
...Сессии всегда старалась сдавать раньше всех своих ребят, даже с параллельных потоков. Бегала, договаривалась с преподавателями, а то и просто заходила и сдавала с теми, у кого нужные мне дисциплины стояли в самом начале сессии. Так и было у меня с литературоведением на первом курсе. Все четыре экзамена, кроме этого, я уже, наведя много суеты, быстро сдала, причем, на пятерки и претендовала на повышенную стипендию, надо было только ещё литературоведение так же на «отлично» сдать и дело было бы в шляпе. Да и самонадеянно считала, что этот предмет для меня - «семечки», ведь все темы знала, читала много источников, которые предлагалось изучать, все семинары и коллоквиумы я успешно преодолела, что может помешать-то. К тому же, нам, журналистам, этот предмет преподавали не так уж углубленно, как тем же лингвистам или педагогам. Самоуверенность меня распирала в мои 19 лет, и я заранее купила билет на поезд. Поэтому назад пути не было. Все вопросы по литературоведению я ответила по памяти и совершенно верно. К дисциплине по посещаемости тоже не было претензий у моего преподавателя Олега Владимировича. Лекции я пропускала крайне редко, и то если первую, потому что добиралась не хуже Филипка пешком до учебы, экономя на проездах. А в сильный снег или проливной дождь все же быстро доходить в своих стоптанных скороходах не удавалось. Когда жила в общаге, то это был дальний спальный район на улице Лыткина, откуда словно громадная стая направлялась к конечной остановке вся студенческая братия и атаковывала троллейбусы и трамваи. И я не всегда попадала в «первые волны» забегающих в пустые «банки» общественного транспорта, не обладала я такой ушлостью протискиваться вперед. Потом смотрела, как те, кто не влез сразу, впихивали свои тела под шутки других в и без того утрамбованные телами троллейбусы и трамваи. Я ждала очередной троллейбус или трамвай (что быстрее прибудет),но интервал ожидания как назло был долгий, и я бродила на опустевшей остановке среди таких же «остатков», которые не вместились в часпиковые «коробки на колесах». А потом, чтобы не лицезреть эти битвы за общественный транспорт, я и вовсе ходила пешком. И была я как неунываемый трамвайчик, который вдоль дорожных «артерий», по тропинкам и тротуаром, а то и просто по обочинам, мчался вперед, по возможности сокращая путь и словно звеня в душе своим колокольчиком надежды. К счастью, когда переехала жить на квартиру, то до моего учебного корпуса было всего-то три остановки. Три! Благодать! И главное, это был центр! Я мчалась от главного корпуса своего университета, в двух шагах от которого жила до родного Почтамта, с которым всегда спешила поздороваться перед занятиями и будто переглянуться, посмеяться, поплакаться - по настроению и порывам души. И. казалось, это бесчувственное здание было самым живым и отзывчивым. Да, там я и познакомилась с хозяйкой (а, может, Почтамт меня и познакомил, чтобы я переселилась из общаги, где тогда было жить не безопасно из-за постоянных «открытых дверей» корпуса и студенческих попоек), у которой всё дальнейшее время учебы в университете и жила. Октябрина Петровна. как и та томская Бэла, ранее кричавшая на переговорном пункте: «Дайте Махачкалу!» - тоже была в траурном платке. Я как раз на перемене выбежала из учебного корпуса, пересекла дорогу в неположенном месте - сразу напрямик от корпуса к Почтамту было удобнее и метнулась получать перевод до востребования от родителей. Подошла к стеклянному окну, разделявшему клиентов и сотрудников почты. А в это окно как птица билась Октябрина, будто желая его разбить, но ударяла она руками не сильно. Она таким образом отчаянно ругалась с оператором. Я думала, быстро получу перевод и снова побегу на занятия. Но Октябрина прижалась к стеклу, как выброшенный на берег обломок айсберга, и уже диким голосом орала:
- Я требую, отправьте письмо в Останкино, пусть сына покажут по телевизору и он найдется.
Она вытащила из конверта маленькую фотографию - как на паспорт и через стекло показывала его сотруднице почты.
- Слушайте, вы сумасшедшая, что ли, - кричала ей в ответ уже покрывшаяся вся пунцовыми пятнами толстенькая оператор, особенно сильно покрылась красными пятнами ее массивная шея, - я сейчас или милицию, или психушку вызову. Какое еще Останкино. Вы мне конкретный адрес скажите и индекс, тогда я письмо приму. Это была пухленькая оператор Ниночка, которую я больше всех запомнила по улыбчивости, и чтобы её довести до такой взвинченности, это надо постараться. Как-то один раз Ниночка меня успокаивала и даже воды и две печеньки дала, когда я расстраивалась по поводу смерти дяди, - брата папы, безвременно погибшего. Мне прислали его фото, я вскрыла конверт возле оператора и заплакала, я очень любила дядю. Поэтому и дала волю эмоциям, а Ниночка умело меня успокоила. Но тут её саму надо было спасать, потому что её клиентка не унималась и шла дальше в «бой»:
- Вы что, не понимаете, туда надо, в Останкино, отправить, где «Поле чудес» и «Человек и закон», вы не смотрите эти передачи? Да вся страна смотрит, потому что больше нечего смотреть!
Я остановила эту нелепую дискуссию, отвела Октябрину Петровну в сторону и, уловив суть, что она просит объявить в розыск своего пропавшего сына, заполнила ей быстро конверт, вписав по памяти адрес «Утренней почты», указав улицу, дом и даже индекс с фамилией Юрия Николаева, придумав ему на ходу отчество, которое я не знала. Пятна с лица оператора ушли, она спокойно взяла письмо под уже запотевшим от перепалки стеклом, а Октябрина с любопытством накинулась на меня, откуда я вот так просто и быстро адрес взяла, ведь она битый час перепиралась с оператором, и неизвестно кого бы из них первую «кондрат хватил» и кому бы пришлось скорую вызывать.
...Я ответила на вопросы по литературоведению, как сказал мой преподаватель, превосходно и уже самовлюбленно представляла себя в поезде, на верхней полке общего вагона, куда я научилась мастерски протискиваться сквозь толпу, молниеносно забираясь в тамбур и сама же удивлялась, почему эти способности я никак не могла применить при втискивании в троллейбус или трамвай, ведь толпа-то, по сути та же, только на вокзалах она не с портфелями и сумочками, а в большей степени с баулами и чемоданами.
Преподаватель уже писал в зачетке две первые буквы заветного сокращенного слова «отл», как вдруг низенького роста профессор дернул его за рукав, словно подав гудок, и нервно сказал: «Сядьте!». Мой преподаватель, который был в статусе доцента и моложе лет на пятнадцать профессора, галантно передо мной раскланивался, потому что будто соткан был из изысканных манер. Он не мог сидеть при мне, как при любой женщине и поэтому стоя демонстративно вписывал буквы «отл» в мою зачетку. И тут резко присел, как студент Шурик, поправив очки. Говорил теперь профессор, пристально глядя на меня:
- Куда вы торопитесь ставить ей «отлично», Олег Владимирович? Ну и что, что на всех лекциях была и на все вопросы отвечала. Она ж лиса с раскосыми глазами, ей верить нельзя.
Я молчала и не знала, принять ли эти слова за комплимент или за оскорбление. Поэтому просто молчала.
- Так, я вот не пойму, почему эта дамочка решила нарушить весь порядок сдачи экзаменов, вот ей же литературоведение только почти через месяц сдавать, а она его вместе с лингвистами сдает. Почему? Ей самой так захотелось? Но она же журналист. И вы ей пятерку хотите поставить?
- Она ответила на все вопросы, Апофиген Аскольдович, вы же слышали её ответы, и соглашались с ними, - совершенно ничего не понимая, говорил доцент, а я помалкивала, стараясь делать абсолютно равнодушное лицо, как мне подсказывала моя интуиция.
- Всё то она хочет на блюдечке с голубой каемочкой, хочет петушка в сливочном соусе, креветок с укропчиком, ананасов и рябчиков....
Я почувствовала, как от этой фразы о вкусностях заурчали мои голодные внутренности, с утра я не ела, а было уже послеобеденное время. Дело привычное для меня - не есть по полдня и больше. Я сначала посмотрела в окно, увидев прохожего в тулупе - тот шёл с таксой на поводке, и та его тянула, что ему пришлось за ней бежать. Зима в разгаре, весна не скоро. Потом я уставилась в рыхлые щеки профессора и размышляла, что если он сейчас еще больше протянет резину, то мой поезд уйдет, а бросаться под чужой, у меня, слава Богу, повода как у Анны Карениной еще не было, я вообще девственницей была и не стремилась еще долго с этим скромным статусом расставаться в отличии от всех моих знакомых девчонок. «Старомодная», - говорили мне одни из них, «Да ты врешь нагло, ты же давно распечаталась...» - говорили другие, не веря мне в силу личных мотивов и опыта. От слова «совсем» не верил мне и этот бьющий копытом профессор. Он не унимался. «Чего ж он ко мне придирается, надо было мне косички заплести, по-тургеневски, а-а-а-а, так это, значит, девчонки с филологического про него говорили, что он покорных тургеневских девушек любит, а я в этот калашный ряд не вписываюсь, стрижка у меня «под горшок», а декольте у меня слишком глубокое, хоть я и не порченная, а одевалась порой, действительно, не очень-то скромно, ну так у меня и гардероб то бедный, эту бордовую кофточку урвала по дешевке у книжного магазина, там был лоток с вещами ... - анализировала я молниеносно, пока профессор собирался с гневной речью.
- Вот целая группа лингвистов пропустила вас вперед, ваши однокашники-журналисты и в ус не дуют ещё, ведь им сдавать литературоведение не скоро. А зачем вы порядок Истины нарушаете, зачем такие кофточки надеваете, ведь видно же, не глупая...
Я думала, что поезд не просто ушёл, а он попал в страшную катастрофу, так я считала ещё больше с каждой фразой профессора, который то прищуривался, то выпучивал на меня свои маленькие глаза.
- Апофиген Аскольдович, давайте мы уже девушку отпустим, а то нам еще целый полк студентов, вернее студенток слушать с нашего «женфака». Так что мне поставить в зачетке? Я всё же за «отлично»!?Вот смотрите, у нее в зачетке по другим экзаменам только «отлично».
-Тихо, Олег Владимирович, затараторили, понимаешь ли! Мне плевать, что у неё по другим предметам! Пусть она ответит на мой вопрос...
И тут будто бы у меня в голове музыка из передачи «Что? Где? Когда?» заиграла, и лошадка по кругу закружилась. Я даже стала поглядывать по сторонам, может, черный ящик внесут и железный голос ведущего Ворошилова зазвучит: «Внимание, знатоки». Но вместо этого время от времени противно поскрипывала громадная с облупленной краской дверь, за которой томилась орава студенток-лингвисток, ждущих своей сдачи экзамена.
- Итак, вопрос, - пискляво, чуть ли не срывая голос, и одновременно сморкаясь в платок с рисунком в вид красных горошинок, говорил подуставший профессор, на которого уже с недоумением и подозрением смотрел преподаватель. Он аж вскочил, когда профессор заорал благим матом, увидев в моей зачетке, лежавшей в открытом виде на столе две написанные буквы «от».
- Зачеркните немедленно! Она на мой вопрос не ответила!
- Я зачеркну, но вы его еще даже не задали, извините! - осторожно произнес преподаватель.
Тут я уже не выдержала и встав, сказала:
- Знаете что, ставьте мне тройку с минусом и я пошла. Раз уж так я вам ненавистна. В пучину бросаться как Катерина не буду, обещаю! А опаздываю я на поезд, потому что есть мне тут нечего, денег на жизнь нет, я - лимитчица, а у бабушки в Казахстане хоть картошка в погребе есть, вместе с ней и дедом осенью копали, нормальный урожай. и из родни у меня в Томске только Почтамт.
- Да при чем тут почта, поезд и картошка! - воскликнул профессор, который так ничего и не понял из сказанного мною. Понял только преподаватель и как-то виновато на меня стал смотреть, нервно стукая моей зачеткой по столу. Будто дождик покапал, такие звуки издавались его движениями. .
- Нет, никакой тройки удалой вам не будет. Это чтобы вы отсюда победно ушли? Ха, нет уж. Хватит самодовольства, рисуется тут, что она все знает. Но и пятерки вы не достойны, я нутром чувствую. Упрямство - это не всегда важное в жизни качество. А вы тут почтамт приплетаете, вы еще пристань и вокзал вспомните, они вам не родственники?
- Нет, только Почтамт на улице Ленина! Господи, да что ж вы меня мурыжите, задавайте ваш вопрос, и я пошла.
Профессор сначала высморкался все в тот же платок, а потом свернув его в два раза и начал им вспотевшее лицо протирать - как сияющий на солнце полированный сервант влажной тряпкой. И тут, наконец, произнес свой вопрос:
- Так в чем живучесть образа?
- Это ж не по теме, - вдруг залепетал преподаватель, собираясь снова привстать, но хлопком по плечу крепкой рукой профессора тут же поник и выронил мою зачетку, которую теребил. Я кинулась было поднять со своей стороны стола, уже стала наклоняться, но профессор сделал категоричный жест рукой, дескать не отвлекайтесь, а преподаватель полез за зачеткой, которая совсем близко была с моим драным сапогом. Я была не готова к этому вопросу, да и не обсуждали мы на литературоведении эту тему никогда. Конечно, я стала рассуждать по-своему, «плавая как по волнам», сказав, что существует «галерея лишних людей» и типажи, образы могут повторяться из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. Онегина можно угадать в Печорине, Печорина в тургеневском Базарове. Сейчас мы можем видеть и Чичиковых - новых русских из девяностых и не менее предприимчивых Хлестаковых и Бендеров. А в своем родственнике Почтамте я вижу что-то библейское, собирательный образ. 
- Да вот и в вас есть что-то от Аполлона, вы светитесь или, погодите... от образа дяди Вани Чехова, а во мне, может, как вы намекаете, есть что-то от Сони Мармеладовой, если её статус иметь в виду, но зато ровным счетом ничего у меня нет от Раскольникова, потому что я голодаю, но людей на тварей дрожащих и право имеющих не делю, и не буду и уж тем более не пойду никого убивать. Я пойду Почтамту в жилетку поплачу или перед иконками его постою - я их вижу.
Профессор задумчиво покачал головой, шепча «дядя Ваня, дядя Ваня, надо же...» И обратившись к доценту, на лице которого застыл ужас от всего услышанного, сказал, поставьте ей в зачетке «хор» и не потому, что это «Хорь и Калиныч»... а потому что оттепель не скоро. Зачеркните «от»...
Так мы и расстались, больше никогда в жизни друг друга не видев, даже не пересекаясь, а я так и думаю до сих пор, - в чем же живучесть образа, на что каждый, у кого бы я не спросила, отвечал совершенно по-разному. Думала я об этом и тогда, на верхней полке общего вагона, забитого людьми под завязку. Выше меня, на третьей полке, предназначенной для клади, лежал спящий солдатик в шинели и больших грязных сапогах, и сильно пахло нестиранными носками или портянками. От окна сильно дуло морозным холодом. было где-то минус тридцать. Но весь его вид был похож на человека, который крепко уснул после боя, и ему ничего не мешало - ни холод, ни вагонная суета, где кто-то покрикивал в пьяном угаре или громко храпел. Пояс от шинели свисал мне на руку... а я вспоминала, крутя этот кусочек шершавой ткани, очень врезавшийся мне в память роман Юрия Бондарева «Горячий снег» о безусых лейтенантах, у которых жизнь была короткой... Этот солдат был жив, а возвращался из армии, а не с войны и это ли для него, матери, всех нас, всего человечества не счастье? А потом вспомнила и печальные глаза Октябрины, потерявшей сына в мирное время - так и не было понятно, отчего он умер.
Я резко вскинула голову - в висок мне уколол один из томов Достоевского - «Братья Карамазовы» выбились из обычной советской сетки-авоськи, которую я взяла у Октябрины, чтобы туда сложить купленное мной перед самым отъездом полное собрание сочинений Достоевского - каждый том был в неприглядном, серого с едва заметным серебряным отливом цвета переплёте. По удачной цене я купила это собрание сочинений в одном из томских книжных магазинчиков (неподалеку от Почтамта), куда все желающие несли на продажу разное, разное. Достоевский стоил дешево, совсем дешево, поэтому я, нищая студентка, даже смутилась, что могу себе позволить купить целое, бесценное собрание сочинений Достоевского. Они, эти книги. лежали даже не на широких стеллажах, вокруг которых ходят люди и будто бы копаются в книгах, как в картошке. Они стопкой стояли сбоку возле одного такого громадного стеллажа и совсем не беспокоились, заметят ли их в этой мешанине с глянцевыми, гламурненькими «романами дня» всяких диванных писательниц- тётушек. А я чуть ли не подпрыгивала от такой дешевизны, потом стала с пола собирать эти тома вечности, чтобы их не передумали мне продать. А продавец, наоборот, не скрывая облегчения, с удовольствием мне отдала и книги классика, и даже кусок шпагата дала, чтобы только скорее унесли, как она сказала, этот хлам из их магазина, от которого они, наконец-то, избавились...
- Валяются уже сколько, а их противный хозяин-старикан всё ходит и настойчиво спрашивает, продали ли и каждый раз вынужденно снижал цену, правда, выговаривая при этом вагон претензий.
Я аккуратно поправила у себя под головой томики Достоевского, в одном из которых была закладка на романе «Бесы» (наивная, я всё переживала, что у меня их украдут, поэтому и положила их даже не с боку и не в ноги, а именно под голову), - сложила их в три ряда, не вытаскивая из сетки, в виде подушки. И хоть было больно на них спать, но засопела я сладко, свернувшись клубочком, как и солдат сверху.
Снились мне не герои Достоевского, увы, как я хотела, а моя квартирная хозяйка Октябрина, которая не понимала, зачем я на месяц везу такую груду книг (ведь я их привезу обратно после короткого отпуска), и подняв палец вверх, кричала, чтобы я привезла обязательно её нужную в хозяйстве авоську, в которой с дачи и из погреба хорошо таскать картошку и капусту... Я всё думала, сам ли утонул сын Октябрины Петровны или его ударили по голове какие-нибудь хулиганы, но бездыханное тело 34-летнего мужчины нашли на берегу в девяти километрах от Томска. Я один раз видела майора милиции Ульяновского, к этому следователю как на работу ходила Октябрина Петровна, чтобы узнать, есть ли какие-то вести об исчезнувшем сыне. Он же, отмахиваясь от неё, говорил: «Вот уборочные работы закончатся и вернется твой сын». С майором я общалась уже после удовлетворения иска, мы пришли с Октябриной в окошечко милиции получать положенные по суду матери сумму ущерба. Кто-то снова заорал в вагоне: «С...ка, как же прекрасна жизнь!», - громко чокаясь стаканами. Дорога долгой была... поезд гудел, шумел и жил своей жизнью, рассекая ночной воздух. «Как же уборочные?» - спросила тогда Октябрина следователя, зло посмотрев на него своими серыми, как переплёты томов Достоевского, глазами, которые всё время казались заплаканными, даже если она улыбалась. Сколько выплакала она, сколько пережила в поисках сына. И по гадалкам ходила, и в психдиспансере лечилась. И вот следователь лишь сказал: «Ну ориентировки, приметы не все передали, бывают у всех осечки...» И быстро удалился в даль темного длинного коридора, чтобы больше не слышать в свой адрес осуждения матери. Она было ринулась бежать в эту даль коридора, но милиционер из дежурной части её не пропустил, а следователь уже и растворился в темноте неосвещенного коридора. Мы с Октябриной и её родными перехоранивали тело сына. Было на то разрешение, но тело уже было неузнаваемым. Октябрина, как сказала, при вскрытии гроба узнала сына по коленкам, она не понимала, почему череп был обмотан проволокой, как будто опыты над ним проводили, а в самом гробу было только рваное одеяло, это все, в чем хоронила бесплатная похоронная служба его как безродного. Кто знал, что после смерти Сашу разыщут и вернут матери уже в «бюджетном» гробу, а она его будет перехоранивать со всеми нужными почестями... Октябрина потом еще не раз лечилась в психдиспансере, потому что в свои 58 лет нервы она себе выжгла страданиями с лихвой. Слишком уж надломила её утрата. Пока я писала иски в суд, она всё еще верила, что сын жив, и просила меня с ней сходить к знакомому экстрасенсу. Пошли к нему, тот, мужчина лет пятидесяти, с тонкой реденькой бородкой, утверждал не хуже следователя, что Саша жив и вернётся. И быстро убирал во внутренний карман пиджака купюры, которые в нужном количестве отдавала горем убитая мать за услугу этому обманщику. Я отговаривала не ходить её по этим плутам и шарлатанам, но она всё равно не слушалась и ходила. А сын-то умер уже несколько месяцев назад.
Потом вспомнила ещё более печальные глаза той томской Бэлы, как я про себя назвала женщину, которая кричала на Почтамте в трубку «Махачкала, Дагестан» и «Проклятая Чечня». Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся спустя полгода. Меня от городской газеты отправили делать материал о похоронах двух милиционеров, погибших в Чечне при исполнении, и в одном из цинковых гробов был и сын этой обезумевшей от горя женщины. Ей было всего 38 лет, но у неё в густых черных волосах уже блестели нити серебра, её сыну не было и двадцати. Никто из корреспондентов не пошёл на это жуткое мероприятие, и отправили меня как самую юную и не опытную, попросив у всех, у кого возможно, взять комментарии и так же проникновенно описать свои эмоции, которые я должна была ощутить в похоронной процессии и на кладбище. До сих пор не пойму, зачем мне это было нужно, опрашивать всех - от начальства и сослуживцев до родных покойных. И до сих пор словно занозой в сердце живёт этот потерянный взгляд Бэлы, закутанной в черные одеяния, будто в траурное покрывало, в которое она завернулась с ног до головы. У Бэлы были до предела тощие пальцы рук и запястья, глаза на исхудавшем лице были большими грустными, да, да тот самый взгляд дикой горной серны, как у возлюбленной Печорина Бэлы, трагически погибшей. Томская Бэла была высокого роста, а от слез были едва заметны черноватые бороздки, ведущие по щекам к острому подбородку... Ее с кладбища, бездыханно упавшую на могилу сына, увезла скорая - словно сухой черной веткой лежала она на свежей глинистой земле и впилась руками в портрет погибшего. Даже и не знаю, осталась ли она жива после этого нервного срыва. У сослуживцев, стоявших на погосте, я тихонько спросила, почему она на переговорном пункте кричала в трубку «Махачкала, ведь это Дагестан, а не Чечня, где он погиб». Мне ответили, что в последний раз сын позвонил ей сам из Махачкалы, связь прерывалась и был слышен только голос оператора, кричавшего «Томск ответьте Махачкале». Это был единственный сын томской Бэлы, которого она тогда услышала последний раз на Почтамте. Но связь оборвалась. И она долго оттуда не уходила, ожидая повторного звонка и рыдая, закрыв лицо.
А профессор в моих мыслях всё меня и спрашивает, уже почти 30 лет подряд: «Так в чем живучесть образа...».

Анжела Ударцева. Заместитель главного редактора газеты «Заря Севера», Магадан.

Магадан

"Наша улица” №264 (11) ноябрь 2021