Юрий Кувалдин "Вопреки" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ВОПРЕКИ

рассказ

 
Не надо стараться избавить себя от странных склонностей, за которые в жизни ты получаешь взыскания от людей нетворческих, здесь речь идёт о твоём детальном прохождении материала, который так или иначе когда-то войдет в твои вещи, добрые пожелания критикующих направлены на то, чтобы превратить тебя в обычного человека, чтобы ты был как все, без плохих склонностей, часто связанных с удовольствием такого типа, которое отвергается моралистами, но для тебя исключительно важные с  точки зрения понимания положительных и отрицательных свойств человека, привычки которого и есть склонности, разным способом проявляемые, обычная манера поведения не вызывает у людей никакого внимания, а необычная, похоже, расценивается как преступление, не напрасно это приковывало внимание Достоевского, писателя с инфернальными склонностями.
Ночная прохлада не в ладу с теплом, произвела некоторую непринужденность в душевном состоянии, хотя незадолго казалось, что во дворе по-прежнему томится жаркий воздух, но по мере того как я спонтанно продвигался по тексту, чередуя жару с холодом, понимал, с каждым мгновением  становился моложе, чувствовалось, что каждая строка стремится решительно преодолеть сопротивление реализма, попадая в психически бесконечный, и поэтому безвыходный коридор маниакальности, в котором нельзя миновать свежих мыслей, вроде той, что являлась Достоевскому, когда, по крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он неожиданно многое узнал о себе самом, уже с удивлением руководясь сведениями, полученными от людей совершенно посторонних, разумеется, надо и Раскольникову было быть достойным автора, но, естественно, с противоположным знаком.
Я как прежде молодой, лицо волевое, превратившееся в личность, которая получала первый раз известность в роддоме, когда привязали бирку на запястье веревочкой из бинта, важная веха в становлении писателя, ведь на бирке пишут, да и везде пишут, даже в учебнике химии и то пишут разные «аш два о», а без написанного ничего и нет на свете, как и света самого нет, объяснимся пылко банту на затылке, а свет на свете не каждому светит, поможет, быть может, понятие «дети», но ведь это тоже слово, но что стряслось после этого, догадаться не трудно, я ведь расслышал хозяйку ребёнка в трамвае, правду говорю, саму её сам видел.
Поэт обращается время от времени к небу, когда в подвале ЦДЛ становится душно, его здесь встречают радушно влиятельные цекамольцы, продвигающие молодых поэтов, славящих братские реакторы, космические ракеты, принципиальных коммунистов, наставников молодёжи, в белых шарфиках, в павлиньих пиджаках, ох и ах, требуют, подвывая, убрать Ленина с денег, просто восхищаюсь полётом слепорождённых, подумайте в начале о конечном причале, излишне говорить чисто с эстетической точки зрения о конформистском движении джинсов и дублёнок, послереволюционный жеребёнок и то был приличнее, больше другой, нежели своя рубаха, нет ничего на свете, остался, прекрасно сказать, в утраченном временем свете нашими приближёнными к кремлёвскому горцу, сервильно идёт советская эпоха, равная всего лишь одному поколению, а замах-то был на «светлое будущее», шумели одни, а в литературу вошли другие: Мандельштам, Фёдор Крюков, Волошин, Бродский, Довлатов, Булгаков, Андрей Платонов…
Когда скажешь в присутственном месте: «Мои произведения», - то выглядит это по меньшей мере нарочито, другие пусть говорят о твоих «произведениях», но само слово «произведения» по разному окрашивается, или, по-научному, коннотирует, всё дело в том, кто говорит, и как говорит, автор, как правило, должен с иронией, даже с юмором относиться к себе , говоря не о своих «произведениях», а подобно Бродскому, любившему словечко «стишки», использовать слово «вещи», или даже «безделушки», публике нравится самоуничижение автора, публика принимает его за своего, только вот никогда не вспоминает, или даже не знает высказывание Чехова о том, что надо не Гоголя опускать до народа, а народ поднимать к Гоголю
Не хочется вставать, сон не отпускает, но надо постараться оборвать сон и переключиться в реальную жизнь, но не всегда это получается, потому что иногда сон становится важнее яви, как это так, скажет запряженный в рабочие будни на службе обычный человек, но с обычного и спросу нет, пусть вскакивает и бежит на автобус., чтобы добраться до метро, а потом пилить сорок минут до своего министерства или научно-исследовательского института, а у нас речь идёт о писателе, которого сон иногда выносит на такие просторы, о которых в реальной жизни никто не догадается, так что тут дело совсем в другом, в преодолении реальной жизни, в непросыпании, а в написании произведения во сне, где действуют совершенно иные законы творчества, где стыкуется нестыкуемое, где каждая страница искрит метафорами, где царит метод рецептуализма, берущего начало от рецептов из «Москвы-Петушков» Венички Ерофеева до взаимопроникновения эпох в романе «Пароход БабЕлон» Афанасия Мамедова.
Времена равны храму, посмотрите как это делается, времена-врм-хрм, огласовку включим и получим храм, достаточно поразмыслить над тем, что было прежде, так дойдём до той точки, когда ни букв, ни человеческой речи вообще не было, разбегались по всему земному шару африканские прародичи наши, а потом вдруг по телам, как по проводам, пошёл язык, теперь значение букв утрачено, или скрывается всеми силами государств, запрещены первослова под маркировкой «ненормативной лексики», но человеческий ум настолько изворотлив, что на месте запрещённых пошли прикрытые одеждой новые слова, а за ними другие, и всё путём замены букв, родились эвфемизмы, подобные одеждам, скрывающим наши тела, и потому блестяще на этот счёт высказалась Маргарита Прошина: «Мы живём в эпоху костюмированного зоопарка», Шекспир эту формулу сразу одобрил, как продолжение своей: «Вся жизнь театр и все мы в нём актёры».
И врагов сделаем друзьями, ведь для кого-то мы враги сами, помириться нету сил, у себя спросил, и заголосил в неровическом припадке, как мы падки на авантюру врага, а он-то настоящий друг, вдруг купит тебе молча сто грамм, не заходя в ресторан, а по-дружески в подворотне, как приятен враг на троих, от сих и до сих, возможно, тени в сумерках проснулись, спустя годы, вспомнил о них, водя пальцем по строчкам «Гамлета», в любом случае интересовало меня многоточие, даже сильней, чем вопрос, в котором нет вопроса, без ссылки на Бытие, но нравилось  читать в темноте, вообще без света, когда букв не видно, но важней было больше не думать ни о чём, тем более о том, что почём, себя в этой конфигурации я никогда не видел и никогда в ней не был, и вовсе в ней себя не мог представить.
Вопреки предсказаниям, с вечера давление атмосферы стало расти, ночное небо расчистилось, рассыпались синие звёзды, естественно, гроздьями, как виноград, я рад, что опять предсказания специалистов невпопад, наугад продвигаюсь по аллее, густо обставленной кустами и деревьями с высокими звёздными кронами, поклоны отбиваю пред низкорастущими ветвями, да вы и сами знаете, как нагибаться в потёмках в переулках, заросших кустами высокой калины, не дойдешь и до середины, чтобы не угодить в кущи малины, за забор цепляющейся, да и здесь, ночью, жарко и сухо, как в центральном парке на асфальте, а ведь предсказывали дождь, так что во время предсказания охватывала всё тело дрожь, как будто по нему уже стучал дождь, а в голове бормотала мысль, что все мы живём в эпоху информационного запугивания, чтобы нами было легче управлять представителям средневековья.
Понимать античную трагедию с чертами современной иножизни необходимо, потому что ценность иноправды в том, что она превосходит ухищрения Агамемнона из «Илиады» новейшими технологиями психологической зависимости инотел от могущества слова, которому придал невероятную силу интернет, поэтому надо понимать положение индивида в иносети как безвыходное в образе рыбы, в силу привычки языка подчиняться иноязыку, чем новее слово, тем оно страшнее, посвящений которому во все времена написано каждым в самом себе миллионы страниц, вот античная драма и создаёт антитела для оптического  обмана, который распознал разве что Гомер, разумеется, в себе самом, поэтому, стало быть, и в нас, мы же дубликаты, таящие в себе нечто античное, служащее доказательством инобытия.
Ежедневные занятия настолько привычны, тем более, если они повторяются по кругу многие годы, что следовало бы к ним относиться хладнокровно, но всё дело в том, что работа со словами заставляет взвинчивать состояние психики почти до экзальтации, и не по собственной воле, а именно по указке слов, потому что именно они правят человеком, а не он ими, иными словами, идёт постоянное противоборство реального и метафизического, под метафизикой я и понимаю власть программы над телесными существами, или проще, человек есть проигрыватель, а книга – пластинка, новый взгляд из бесчисленных ситуаций, разложенных во времени, повседневно намереваемся обратить на явление неведомого, то есть на те вещи, не связанные с опытом, которые сияют, как случайно замеченная красавица в толпе станции «Театральная», против воли  заставляющая предупредить тебя о существовании неизведанного.
Идёт пока душа поёт по нотам улиц и бульваров, из переулка в переулок звучат мелодии прогулок доселе живших стариков, для них он нов, но не суров, легко поёт простую гамму, чтобы очнулась тишь дворов, в которых жили не тужили под наблюденьем докторов собаки, кошки, воробьи, где за забором звон трамвайный, и цокот утренних копыт, испит до дна вчерашний век, идёт бессмертный человек к Филиппову за булками, шагами гулкими за ним гусары входят в гастроном под вывеской известной - «Елисеев», а удивлённый пешеход идёт себе который год, который век, под всплески вспышек, ведь человек не знает передышки.
Минуты тоже состоят на службе, успеешь проскочить ровно в девять, не лишат прогрессивки, а вы-то, сударь, на три минуты опоздали, столоначальник вас не примет, улеглась паника, в смысле непредвиденные случились обстоятельства, минуты теснее сплотились в кругу циферблата, желая соприкоснуться с бессмертием, но об этом мечтает каждая минута ежеминутно, несмотря на то, что она раздроблена на шестьдесят секунд, которые тоже одна за одной торопятся стать первыми, открытые взоры, ум «вострый», как часовая стрелка, наводит на мысли о Белке и Стрелке, о которых поэт Лесин писал когда-то, постоять брат за брата, секунда за секунду, человек есть секунда в бесконечной минуте, огорчений немало по этому поводу, толкового среди секунд едва ли встретишь, но я ошибался, вон он пошёл по воду с вёдрами на коромысле. 
Только дашь кому-нибудь обещание что-то сделать для них важное, как становишься заложником собственной исполнительности, раз дал, выполняй, исполни, однако с возрастом этих обещаний как-то само собой становилось всё меньше и меньше, поскольку многие мои обещания, исполненные мною, для кого я выполнял обещанное, начинали относиться ко мне не то что враждебно, но с некоторым подозрением, мол, он, что, всемогущ, и вот тогда родилось понимание известной поговорки: сделал добро, убегай и прячься, потому что тебе ответят злом, когда чаша моего терпения переполнилась, я стал что-либо обещать только людям талантливым, выдающимся, а попросту говоря, исключительным, коих, как известно, можно пересчитать по пальцам.
Постоянно якобы непринуждён, так кажется среди других таких же непринуждённых, действительно, все сидят на экране полукругом на фоне ведущего бочонка с двойным подбородком и в галстуке, изрекающего прописные истины, как он изрекал их всю жизнь, будучи всегда при исполнении и при власти, но главное заключается в том, что он всегда старается казаться своим, рубахой-парнем, что очень сильно вредит ему, впрочем подобные ему заполнили все мыслимые и немыслимые средства массовой информации, напористые бычки, подобные непринуждённым времён выноса тел из колонного зала, связи номенклатуры в том и в другом случае идентичны, напрасной будет критика в их адрес, как критика короткого дня, проливного дождя или листопада, пригодным остаётся лишь невключение ящика, чтобы всё это не напоминало ещё большего сплочения вокруг безличия и безразличия, прежде нащупывали обратную связь с императором, уверенно приведшем страну к революции, и ему была присуща непринужденность.
Просто зуд охватывает, чтобы сообщить друг другу новое, главным образом, негативное, чтобы все были повергнуты в шок, рассказывал не меньше часа о том, что услышал и увидел по телевизору, раньше срока вынося вердикт, что того уж точно снимут, а этого упрячут в тюрьму, строил печальную физиономию, на пояснения отделывался первым пришедшими в голову догадками, мол, что это дело совершенно новое, такого ещё не было, да и тот передавал своё негодование комментариями из другого источника, чем была вызвана всеобщая паника, явившаяся следствием желания примкнут к причине, поскольку не может же такого быть, чтобы новое было правдой.
Чем больше слушал, тем меньше понимал, потому что всё время куда-то приглашали, всюду ждали, говорили все вместе, почти хором, я думал, чёрт меня занёс в эту толпу, к тому же, к каждому уху был приложен мобильник, приспособление для устной речи, но чтобы себя вочеловечить, мобильник нужно выкинуть с 17 этажа в форточку, взять гусиное перо и написать, что нет, не весь я умер без мобильника, и находилась эта превосходно сформулированная мысль где-то рядом, в другом новейшем устройстве с клавиатурой, нужно было молча сесть и написать о том, что ты всю жизнь проболтал, очарованный устной речью, говорил не просто, а красиво, с богатой научно-ниишной лексикой, очаровывал не только дам, но и секретаря парткома, но вскоре выяснилось, что все устные умники почили безвестно в бозе, и не было нужды вспоминать о миллионах устных людей, достававших и достающих пишущих своим шлепающим без нужды языком, не врубаясь в простую мысль, что колесо вечности перемалывает всех, кроме писателей.
Молчаливых уважаю более всех, при этом, разумеется, умных молчаливых, к ним принадлежат хорошие писатели, поскольку умная речь у них протекает в тексте, а устная улетает воробьями, в этом отношении, я наотрез отказываюсь от болтовни по телефону, и покончил с ним в свои 60 лет, когда окончательно достали болтуны и армия нескончаемых авторов, когда их звонковая атака непредсказуема, особенно в ночное время, а при случайной встрече где-нибудь в ЦДЛ меня упрекали за невнимание к ним, конечно, я с годами научился довольно-таки хладнокровно проходить мимо этого факта, так сказать, научился не реагировать на окружающих, но это очень сложная для писателя наука, сейчас же от всяческих встреч и бесед отказываюсь наотрез.
Длинная скамейка, хочется присесть, но на ней одиноко сидит худощавая женщина в пестром платье и c невероятным увлечением говорит по мобильнику, я отхожу в сторонку, смотрю на реку, останавливаюсь неподалёку за кустами, слышу продолжающийся разговор сидящей на скамейке женщины, голос которой то набирает высоту, то падает, и так в течении минут двадцати, потому что я уже не стоял, а сидел на пеньке, решив потренировать свою выдержку, дождаться окончания разговора и ухода женщины со скамейки, на которой я обязательно посижу, любуясь закатом над рекой, а пока всё сижу на пеньке, изредка отвлекаясь на проходящие мимо белокрылые теплоходы, ещё более распаляя себя соревновательным азартом переждать говорящую по мобильнику женщину, но когда минул час непрестанной болтовни говоруньи, я признал своё полнейшее фиаско, и тихонько ретировался.
Не только люди ищут в жизни своё место, но и слова, потому что именно слова занимают первейшее место, ровными рядами выстраивая всех, подружившихся со словом, в библиотеке вечности, ведь очень основательный принцип быть на месте, избегая хронического прозябания «не на своём месте», объяснить значение фразы не удаётся, по цвету, быть может, удастся, ведь особое место есть только у Библии и примкнувшим к ней писателям всех веков и народов, лёгкого понимания тут не будет, ведь не все среди нас люди, неплохо бы понять собственное упразднение из своего же нового произведения, старание, конечно, необходимо, чтобы приложить свою душу к вратам вечности, и не простое старание, а особенно сильное, чтобы из целого ряда классиков выделить свою суть, свою потребность в необходимости собственного места.
Изображение передаётся знаками, поскольку всё в этом и в том мире есть знак, а для простоты понимания - буквы, цифры, причём, всех известных начертаний от латиницы с кириллицей, до иероглифов, с запятыми точками и тире, вот, например, я и на правом снимке разместил изображение, это такое море, которому нет ограничений, так как в кадре изображена вся палитра от синего до горизонта, где синее переходит в такое же синее небо, а на левом снимке это же море с отчётливым ограничением скалы справа по кадру и, что важно, скала напоминает профиль человека, известного всем ценителям философской поэзии, устремлённым вместе с поэтом за край горизонта, куда прячется солнце, выявляя акварель алого заката, когда заржавели солнечные лучи, взмывающие к небу как бы с того света.
Стремление красоты проявляться в обычных вещах поначалу кажется по-детски наивной, несколько мгновений с красотой вместе, и весь негатив повсеместной материальной жизни, исчезает, ведь ты один на один побывал среди красоты, часть которой сохранилась в тебе, именно благодаря мысли о красоте, которую ты испытал, точно кроме неё более всего на свете тебя не интересует.
Туда-сюда, или-или, то навстречу, то уходит, то лицо, а то спина, и сколько их спин, и сколько их лиц, входят и выходят, и опять исчезают под землёй, и в мгновение ока выскакивают из-под земли, подходит поезд, двери открываются, выбегают лица, все на одно лицо, в вагоны вбегают, боясь опоздать именно на этот поезд, как будто он последний, спины, все на одну спину, гну свою линию, гну, ну, где ты «табула раса», даже оттенки окраса не помогают выбрать «или-или», те из роддома, а эти уже в могиле, у тебя же нет никакого «или», раз и навсегда от рождения делаешь одно и то же, бьёшь в одну точку, не отклоняясь от литературы, никаких «или-или», религиозное служение литературе, на что это похоже, ответ напрашивается сам собой, похоже на классику, милый мой.
И вот человека забыли, а был ведь всю жизнь на виду, спадая в прозу, дальше не пойду на удовольствие рифмовке, к чему забытого рифмовать, своим мельканьем  при жизни, хотя он всё еще живой, Господи ты Боже мой, и что ты его без конца тащишь по жизни, когда из его мелькавших каждому сыграли по тризне в родимой отчизне, которой он размахивал как дубиной на устрашение всего без исключений подлунного мира, друзей же в отечестве была тьма, и все как на подбор отличники сервильности, ещё бы, он рядового мог сделать маршалом, а подругу прислуги министром, всевластие позвоночного организма, и вот забыли, сидит колхозник колхозником в огороде, вроде умеет выращивать огурцы, но при нашей погоде всё тщетно, буйно развивается лишь крапива, быть бы живу, никто не заходит, лишь дворовый пес, интеллектуально равный забытому, изредка облаивает его из-за забора для разговора, пробегая по дачной улице.
Любознательный любит погружаться в живое слово, потому что сам человек состоит из слов, как это так скажет генетик, человек состоит из генов, вы ошибаетесь, господин генетик, потому что генетика есть слово, составленное из букв, и гены не что иное как составленное из букв слово, так везде и всюду и всё на свете состоит из азбуки, которая позволяет построить вашу любимую фразу: «Генетика - наука о закономерностях наследственности и изменчивости организмов, наследственность - свойство живых организмов передавать свои признаки и особенности развития». Вся ваша генетика существует только благодаря слову, которое никто не видит, кроме писателей, которые создали живое, и управляют живым. И сказал Господь, да будет свет, и стал Свет.
Постоял на холме и спустился в низину, где молчали дома, погрузившись по крышу под воду тихой реки, мне навстречу плыла на плоту в небе синем молодая луна, бесконечно одна. никогда не сказавшая ни слова, ведь обычно все сразу стараются говорить, чтобы не молчать, боятся молчания, вроде сидишь задумчиво, а думают, что забыл, что хотел сказать, но что сказать луне, тем более, если она на плоту в небе, а ты в темноте, никто тебя не видит, кроме луны, конечно, тут самые разные мысли в голову лезут, некоторые из них на редкость оригинальные, вроде той, что о твоём появлении на свет из крохотного, микроскопичного яичка, как цыплёнка, никто не знал, вот то-то и оно, прекрасно помню это состояние оплодотворения и зарождения первых строчек будущего собрания сочинений, но даже намекнуть  на это стесняюсь, и надо заметить, что до сих пор не могу вспомнить, что для этого со мною произошло.
Ты и говоришь правильно, и пишешь правильно, правило на правиле, правдоподобнее не бывает, особенно, когда тобой доволен правитель, который, если что, поправит тебя, даже выправить может, или применить правило несоответствия членству в правлении, научит правильной правде, ты же неправильный и подвижный, идёшь против правильно цитирующих надлежащие правила, против, ну надо же, не изменивших правилам своей канцелярской эстетики, понятно, что ты только что оправился после долгой болезни, но опять совершенно неправильно себя держишь, подыгрываешь всяким европейцам с правами человека, правду сказать - правдоискатель, а уж это совсем против правил, но он уже не слушал, встал и направился к двери, далее, как правило, дело с этим обстоит хуже.
Трудно что-то делать вопреки, но постоянно приходится, и главная сложность идти плохому настроению вопреки, вот  уж это настроение, когда глаза ни на что бы не смотрели, когда я не могу, вот уж, действительно, это всесильное «не могу», с которым мозг просит согласиться, ведь ты по-настоящему устал, даже не просто устал, а заболел, именно в эти минуты заставь себя вставать и подчинять усталость работе, хотя бы такой, казалось бы, незначительной, как изучение букв, ну, ты даёшь, чего там изучать-то, а вот есть что, оказывается, и плохое настроение вопреки всему пройдёт от букв, скрывающих все тайны мира, в том числе, твою болезнь, которая в процессе сочленений буквы с буквой родит твоё здоровье, как впервые ты вдруг увидел сонную луну, клонит ко сну, но это славно, вся жизнь есть сон, особенно во сне священных букв.
Осенние цветы, весенние цветы, и летние цветы, и магазин цветы с декабрьскими розами, с последующими мартовскими мимозами, и апрельскими одуванчиками, цветочками Франциска Ассизского, переливающимися в злые цветы Шарля Бодлера, изучаемого в войсковой части на станции Энгельгардтовская рядовым Виноградовым, только офицер чмокнул губами, вытянул по-лебединому шею, встал (он был строен и подтянут), согнал складки гимнастерки назад и сказал: - "Цветы зла" вы должны выучить здесь же, на станции. Иначе вас придется отправлять в другую часть. И протянул Виноградову книжку. У того от напряжения выступила испарина на лбу. В другом бы месте он бы сам дал почитать кому следует! Так бы дал, что грамотку окончательно бы забыл. А здесь была армия. Нужно было подчиняться старшему по званию. Что в уставе записано? Правильно. Виноградов боязливо, как горячий утюг, взял книжку и отошел в сторонку, косясь на придурочного офицера».
И было ли число в повороте земной оси, которую сосут осы, позовите Гоголя, числа не было, стояло сплошное что-то из мартобря, зря меняешь стили старые на новые, Пётр вообще один год записал в три месяца, вопрос в слове, которым ты обозначен, а ещё, может быть, сверх того ты выразил словами нечто большее, нежели даты пребывания в своём департаменте, где начальник просто пробка, которою бутылки закупоривают, а иначе невозможно определить Испанию, которая с Китаем одна земля, для этого нужно внимательно прослушать разговор крохотных собачек в парке, одна из собачек в шубке, а другая в пуховике, и говорят без устали.

"Наша улица” №265 (12) декабрь 2021