Нина Орлова-Маркграф "Братка" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Нина Орлова-Маркграф - поэт, прозаик, переводчик. Стихи и проза печаталась в Литературно-художественных журналах, таких как  «Алтай», «Москва», «Нева», «Юность», «Симбирск» и других. Вышло три поэтических сборника "Царь-сердце» (1991)  изд-во «Молодая гвардия», «Утешение» (2007) , "Птицы-летицы" "Сибирские огни (2015). В московских издательствах вышли книжки стихов для малышей: «Дерево-Жираф», «Рождественский подарок» и другие. Автор книг прозы : «Хочешь жить, Викентий?» (2015), « Простить Феликса», (2021), «Заступница», (2021).
В разные годы вышли переводческие книги, в том числе, сборник стихотворений кумыкского поэта Шейит -Ханум Алишевой «Плачь, люби, вспоминай» и книга переводов с аварского стихотворений Магомеда Ахмедова «Эпоха бездорожья». Издательство «Белый город» выпустило серию книг Нины Орловой-Маркграф для детей по истории России: «Северная столица», «Цари и императоры», «Самозванцы», и другие. Автор-составитель книги «Мысли русских патриархов», «Букварь по часослову и Псалтири» и других. Лауреат премии имени святого благоверного князя Александра Невского. Лауреат Международного конкурса имени Сергея Михалкова за сборник рассказов  «Хочешь жить, Викентий?»

вернуться
на главную страницу

Нина Орлова-Маркграф

БРАТКА

рассказ

1.

Андрею нравилось в армии. И служить ему было не трудно. Подъем в шесть часов? А в колхозе -то он во сколько поднимался? На сенокос в четыре утра выезжали, чтобы до росы успеть.
Он, рождённый перед самой войной в сибирской деревне, хлеба впервые до отвала наелся, когда ему лет восемь было. А тут в обед и суп тебе, и второе, и компот, большой стакан сладковатого отвара со вкусом сухофруктов, а на дне - разбухшие полумесяцы яблок, ниточки и охлопья урюка, и даже изюм.
Воинская часть, в которую Андрей попал, была маленькой, дорога длинно и круто поднималась к холму, лоб которого был начисто срыт, на плоском забетонированном темени его и располагалась часть Андрея. Андрей прибыл на место службы в начале мае. Первое, что он увидел, глянув с холма в даль, была бескрайняя вода Волги, большая ярко-синяя, вся в блестках.
Широкой полосой вдоль нее располагалась окраина районного городка. Буйная пена цветущих деревьев накрывала дома, видны были лишь жестяные крыши, Андрей изумлялся их густому розовато-красному цвету.
Ну ты посмотри! Чтобы крыши - да красные?
Их взвод стройбатников, если не было учений, работал на стройке лопатой и киркой, таскали кирпичи, брёвна, стальные балки. Не тяжелей мешков с пшеницей, какие носил он в колхозе после обмолота зерна в амбар, или мешков с выкопанной картошкой, которые перетаскивал на горбу в погреб. В мешок входило около пяти ведер. Твердые картофелины, битком набитые в мешковину, упирались, больно врезались в спину, будто хотели продавить ее насквозь. Андрейка шел, пошатываясь от тяжести, чувствуя, как начинает жечь шею, сводить плечи, разрывать спину, тянуть кишки. Снимет мешок, а высыпать в погреб руки не дают, горят и дрожат.
Сильно нравилось Андрею, что у него в казарме своя кровать, которую надо было заправлять строго по линеечке. Темно - синее одеяло с тремя полосками. Три полосы ведь важная штука! К примеру, как солдат без них узнает, какой конец одеяла к голове идет, а какой к ногам? Только по полоскам. Полоски всегда идут в ноги.
Второе. Солдатские кровати должны быть выровнены по полоскам, полоска в полоску, как по ниточке! Что это дает? Бодрость и веселье солдатского духа. И порядок. Андрей одеяло натягивает как струну, края так выравнивает, так подгибает, что о них порезаться можно.
А около кровати его личная тумбочка. С наслаждением, тщательно наводил он на ней порядок, как требовалось по уставу.
И сослуживцы ребята были хорошие. В начале старики, конечно, подшутили над салагой. Присягу придумали.
Сержант Аннушкин усадил Андрея на стул задом наперёд и приказал проскакать круг. Повторяй, говорит, за мной клятву:

Я салага серый гусь
Я торжественно клянусь
Дедов крепко уважать,
С почестями провожать.
И во славу их трудиться,
Это скоро пригодится,
в чем торжественно клянусь
я, салага серый гусь.

Андрей уселся, как на гнедую лошадь, на высокий, покрытый коричневой олифой стул, с гнутыми стройными ножками, его взяли для этого случая из дежурки, и поскакал вперед, потряхивая головой, и кося глазами. Торс в наклоне, крупные колени подогнутых ног торчат по обеим сторонам стула. Он скорее был похож на лошадь, которая присела, подняв круп и широко расшеперив ноги, чем на седока. Заглушая грохот движущегося стула, Андрей громко гундосил:

Я салага серый гусь
Я торжественно клянусь…

При словах «дедов крепко уважать», Андрей вдруг представил себе трёх самых старых дедов из своей деревни: младшему, Ивану Мамонычу, местному знахарю и лекарю, который унимал зубную боль и правил грыжу, было девяносто восемь лет; кержаку Кондрату Ивановичу, здоровому, с круглым красным лицом, с длинной бородой, уложенной волнистыми косицами, исполнилось уже сто. Андрей помнил себя лет с четырех, и с этого же времени помнил Кондрата Ивановича, летом целый день сидевшего на завалинке с лестовкой. Третьему деду, Николе, ещё выходившему за ворота, в старой казачьей фуражке, было и того больше. На праздник дед Никола не отказывался от рюмочки, а выпив, долго-долго пел казацкие песни и слезы текли у него по лицу.
Андрей, упираясь в пол носками и держась за спинку стула, шел по кругу. Армейские деды, сгрудившись позади, беззлобно хохотали, и он смеялся. Нет, сержант не причинил ему боли, заставив нелепо и по-дурацки выглядеть перед другими бойцами. Прошлым летом, когда Андрей работал водовозом в колхозе, молодой конек Фомка укусил ему бедро. Андрей почувствовал тогда, как широкие равнодушные зубы коснулись кожи и проткнули ее. Не глубоко и не очень больно. На следующий день появились черно-синие следы. Эти синяки рассосались, неприятно запомнилось чужеродное, бесчувственное прикосновение зубов.
Простодушие, как невидимый щит, защищало Андрея в первые месяцы службы. Он не чувствовал в придирках или приказах какого-нибудь вальяжно разлегшегося на кровати дембеля ничего унизительного.
Вымыть шваброй взлётку, почистить картошку, подшить подворотничок. Перед самым дембелем «деды» начинают чудачить. Один, Влад Хвостенко из Ростова-на-Дону, захотел, чтобы салага ему на подворотничок цифру 61 вышил. Черными нитками. Столько ему до приказа об увольнении из армии осталось. Андрей взял нитку потолще и вышил на «подшиве» заветные цифры. На следующий салагу на весь день отправили дежурить на кухню. Хвостенко менять подшиву поленился, так и остался с вышивкой «61». Командир роты увидел и говорит: «Пойдем тебе на встречу, рядовой Хвостенко. Будет у тебя всегда шестьдесят один день до дембеля». Пошутил. Хвостенко от этой шутки чуть руки на себя не наложил.
Вообще, все на службе у Андрея было хорошо. Но только сильно скучал он по старшему брату Митрию, которого с детства называл «братка». Сильно скучал. Иногда до такой степени, что хоть перемахивай через забор части и беги. Ему много то и не надо, хоть бы пять минут посидеть с браткой рядом, лицо увидеть, поговорить маленько. «А что, если не дождётся он меня и умрет?» Андрей пугался этих выговоренных хоть и про себя слов. И так как представить себе Митю мертвым не мог, в мгновение это видел перед глазами мутную, словно в метели, даль, потом решительно встряхивался и прогонял дурные мысли.
Братка заболел легкими несколько лет назад. Он похудел и ослаб и в последний год почти не выходил из избы. Сидел на топчане, прислонясь к стенке печи. Все печи в деревне были одинаково беленые белой глиной, а Митя покрасил боковую стенку в малиновый цвет и сверху по всему полю вывел тонкие темно-синие круги с лепестками внутри и узорчатую кайму по краям поля.
Андрей замечал, как менялось лицо Мити, обрезалось, впадало. На бледной тронутой желтизной коже внезапно пятнами проступала краснота. И все тело его, такое раньше торопливое, стремительное, тоже стало впалым, почти исчезнувшим, словно вычерпала его болезнь до дна, только глаза блестели таким же острым, ласково-насмешливым огоньком. Только глаза и остались. Братка приступообразно кашлял, отчаянно стараясь высвободить залепленные мокротой бронхи и, когда это удавалось, вытирал пот со лба, откидывался на подушку и закрывал глаза. Отдыхал.

Зимним днем стоя в карауле Андрей с трудом вдыхал не привычный ему, сырой смешанный с изморозью воздух, которым невозможно было легко и вольно дышать. То и дело покашливая, он думал о братке. Мать в каждом письме пишет одно и тоже. «Митя тает … боюсь, что …» И Тонечка, их соседка-школьница, в последнем письме прямо написала, что плох совсем братка. Когда Митя заболел и часто вынужден был отлеживаться дома, шестилетняя Тося каждый день прибегала навестить его. Смышленая и говорливая, потешная, она очень развлекала братку. Митя звал ее Тосячок. Он научил ее играть на гармошке частушку. Сидя на топчане рядом с браткой, Тосячок держала гармошку на коленях, уверенно нажимала кнопки пальчиками, играла и что есть сил выпевала частушку, которая сильно ей нравилась:

Я сидела на рябине,
меня кошки теребили.
маленьки котяточки
царапали за пяточки!

Митя рассказывал ей всякие истории-небылицы, от которых крапинки карих тоськиных глаз начинали сверкать и словно бы сыпаться, как искры на круглом точиле, а рот надолго оставался открытым. Она верила каждому слову, и забывая, что это он рассказал ей небылицу, тут же начинала пересказывать ее Мите. В это время у Тоси чуть не каждый день выпадали молочные зубы. Ротик ее обмяк и провалился, делая круглую щекастую мордочку уморительной - детской и старушечьей одновременно. Митя строго спрашивал Тонечку:
- Опять ты, Тосячок, к Зубаревым хлеб таскала?
Тонька отрицала.
- Таскала. Зубы-то где?
- Не таскала.
- Таскала, таскала.
- Нет! - кричала Тонька, не выносившая несправедливости. Гневные слезы капали из ее глаз, и она убегала от братки домой. Но минут через двадцать снова шла к своему другу.
Теперь Тонечка училась в пятом классе и писала Андрею в армию нежные девичьи письма.

 «Господи Боже, если ты есть, сделай, чтобы я увидел ещё хоть раз своего брата, ничего больше не прошу у тебя и просить не буду!» - молил Андрей, думая, что у Бога, так же, как и у людей, часто просить не хорошо. Он обратился к Богу в виде исключения, был комсомольцем, и значок носил, но когда тоска и страх раздирает душу, куда тут деваться - не комсомол же просить, чтобы не умер брат. В этом деле комсомол не помощник.

Братка, сколько помнил Андрей, всегда был рядом с ним. Отец ушёл на войну осенью сорок первого и через полгода погиб, а мать, измученная работой и ранним вдовством, стала крикливой, слезливой и скорой на расправу, лупила за каждую мелочь. Митя был старше его на двенадцать лет, считал себя взрослым и сильно жалел маленького Андрейку, он прозвал его Мизинчик. Выпрашиваясь у матери сходить с ребятами на Дальнее озеро в двух километрах от села, братка брал с собой Андрейку и большую часть дороги нёс на горбушке. Они шли позади всей мальчишеской компании, и Андрейка виновато спрашивал:
- Братка, тебе поди тяжело?
- Тяжело, семь кило. Своя ноша не тянет! - смеялся Митя и бежал догонять ребят. Андрейка подпрыгивал, визжал, благодарно утыкаясь головой в братку.
Начиная с сорок третьего года Митя работал в полную в колхозе. Зимой и за дровами и за соломой посылал его председатель, с напарником тоже четырнадцати лет, Никиткой Карагодиным. И скотный двор посылали чистить, и назём, впрягшись в сани, вывозить. Даже и на третьем году войны в колхозе еще оставалась небольшая свиноферма, располагавшаяся за деревней неподалеку от большака. Летом председатель Андрей Каспарыч дал Мите старого коня по кличке Гром и телегу к нему, чтобы Митя возил на ферму бочки с водой для пойла. За деревней, совсем в другой стороне, за рекой, жадно паслись коровы, сильно изголодавшиеся за зиму. Теперь все лето держали их на пастбище, на ночь загоняя в огороженные жердями денники. Митя возил на телеге утром и вечером через брод за реку доярок, подвозил воду и лизунец*, забирал надой. Андрейка каждое утро начинал плакать и не отлипал от Мити, пока тот не брал его с собой на телегу. Андрейка ехал с ним до края села, а потом братка снимал его с брички и говорил заботливо, по - отцовски:
- Ну Мизинчик, беги теперя. Вечером привезу тебе гостинца.
Вечером после захода солнца четырехлетний Андрейка босой, в одних трусах мчался на край деревни, садился посреди дороги в песок, который забивался в цыпки на ногах, комары укрывали плотным черным слоем голяшки, но он сидел и ждал, когда же появится Гром, тяжело ступающий, умученный, нетерпеливо погоняемый Митей.  
Завидев братку, Андрейка вскакивал и несся к нему. Тот степенно останавливался и наклонившись, через борт телеги, протягивал руки, чтобы подхватить с дороги Андрейку. Андрейка усаживался к брату на колени.
- Пошел! - приказывал Митя коняге, слабенько хлестнув его вожжой и доставал из кармана кусок хлеба со светлой сбоку и коричневой вверху корочкой.
- На вот тебе лисичкиного хлеба.
Андрейка брал пропахший бором или полем, прогретый солнечной, теплой проселочной пылью хлеб, нисколько не сомневаясь, что он от лисички, и моментально съедал его.
- Будешь править? - спрашивал Митя.
Андрейка брал вожжи и правил, время от времени грозно покрикивая на Грома:
- Но! Но, Глом!
Мать всегда давала утром братке собоечку: узелок, в который клала вареную картофелину да бутылку молока. А хлеб только изредка.
«А он и этот, редкий кусок оставлял мне», - вздохнул Андрей, вспоминая про лисичкин хлеб.
Тосковал Андрей, сильно тосковал по братке.
На втором году службы ему, как дисциплинированному бойцу, положен был отпуск, он и рапорт уже написал. Но когда прямо с поста, где он дежурил, ему было приказано срочно явиться к дежурному по части, Андрей сильно встревожился.
В комнате дежурного по части находился старший лейтенант Чекмарев. Как только Андрей, вытянувшись и отдав честь, доложил о своем прибытии, Чекмарев торопливо, не по-уставному сказал:
- Устьянцев, ты идешь в отпуск!
И сочувственно посмотрев на Андрея, мягко добавил:
- Телеграмма тебе.
Чекмарев держал в руке зеленоватый, сложенный вдвое бланк. Андрей взял телеграмму и будто не прочел, а вдохнул с бланка жесткие, схватывающие горло, слова: «Умер братка. Выезжай».
- Зайди в штаб. Твой отпускной билет готов. Деньги получишь. Время не тяни. До станции, до Петрова Вала, на автобусе доедешь. Билет на поезд получишь, неважно, есть у них места, а тебе дадут. По телеграмме.
Чекмарев говорил медленно и четко, что подходило к его обстоятельной уважительной фигуре и лицу, на котором все было крупным, но аккуратным и внушительным.
- До Новосибирска тебе ехать трое суток.
- Слушаюсь, товарищ старший лейтенант, - наконец выговорил Андрей.
- Да ещё пока до своей деревни доберешься. - продолжал Чекмарев, - Сколько там? По зиме?
- День, считай уйдет, товарищ старший лейтенант!
- Тьма тараканная!
Старший лейтенант хотел сказать Тьмутаракань, но после бессонной ночи не до конца правильно вспомнил название непостижимо далекого края земли.
- Попрощаться не успеешь. Закопают уже.
- Попрощаюсь, - сказал Андрей. - Откопаем. Я на братку обязательно посмотреть должен.
Старший лейтенант был родом из Москвы и не слыхивал о таком, чтобы покойников откапывать да на них глядеть. Но в сибирских деревнях зимой, в метели и морозы бывало, что захороненных откапывали, открывали гроб, чтобы трудно добиравшийся и опоздавший на похороны мог поглядеть в последний раз на кровного своего усопшего родственника.

***
В поезде Андрей лежал на верхней полке, думал о братке. То верил, то не верил в случившееся. Фигуры пассажиров, по трое и четверо сидевших на нижних плацкартных полках, виделись ему словно издалека: черно-белыми расплывчатыми контурами.
Только старичка, подсевшего к нему в Саратове на нижнюю полку, сразу воспринял как настоящего. Андрей слышал сверху его вздохи, почмокивание и простодушное: «Да что ж это, Господи!» после каждого крепкого чиха. Старичок тут же доложил, что едет он от дочери, выходит под Омском и выпытал, куда и зачем едет солдатик. Старичка тоже звали Андреем. В обед дед Андрей достал завернутые в газетку крутые яйца, белый хлеб и порезанное на тонкие пластики соленое сальце.
- Посолонкуй со мной, сынок, - позвал он Андрея, тронув его за плечо. - Давай, спускайся с небес своих.
- Не хочу, дед, - отказывался Андрей.
- А ты через не хочу. Глаза старичка глядели на Андрея бодро и спокойно, от лица, лба в мягких поперечных линейках морщин, серебристой бородки, и от фигуры - легкой, сухой, веяло, именно веяло, покоем.
- Раньше времени маешься. Умер, говоришь? А кто тебе сказал? Почем тебе знать, кто жив, кто мертв?
Андрей детскими не понимающими глазами глядел на стоявшего у полки деда Андрея.
- Тебе сейчас главное добраться туда, солдат.
Голос старичка, ласково-насмешливый, спокойный, был похож на Митин, и Андрей потянулся на него. Он поднялся со своего лежбища, слез вниз и присел напротив старичка.
- Силы береги, чтобы доехать, - продолжал старичок, укладывая на широкий хлеб два пластика сала, а сверху серпик разрезанного яичка.
- Съешь, Андрейка.
Андрей послушно взял хлеб и все что прилагалось к нему и быстро съел.
- А если метель? Еще и пешком идти придется, успокоительно бормотал старичок, налаживая второй хлеб, под салом и яйцом. Съешь еще.
Андрей сам себе удивляясь, съел и второй хлеб. Ему казалось, вместе с хлебом старика он принял внутрь крупицы успокоительного снадобья, а с ним и странную сказочную надежду: вдруг телеграмма - это шутка или в ней что-то напутано? Вдруг братка просто крепко спал, а мать решила, что он умер?
- Спасибо, дедко, хороший ты человек, - поблагодарил Андрей старичка, когда съел угощение и выпил кипяченую воду, желто подкрашенную заваркой. Старичок принес его, сходив к проводнице.
- Ага. Все мы хорошие! - Глаза старичка на миг затуманились. - Бородка Минина, а совесть глиняна. Ну, теперь отдыхай, солдат.
Андрей забрался на свою верхнюю полку и заснул долгим бесчуственным сном. Он проспал сутки и, когда проснулся, нижнее место, где сидел старичок было пустым. Дед Андрей вышел на своей станции под Омском.

На четвертые сутки морозным полднем шел Андрей к деревне от бальшака, куда подвез его попутный бензовоз. От стремительной ходьбы, тяжелого волнения, ему стало жарко до пота, и он расстегнул шинель. Проселочная дорога ершилась снегом, но внизу был натоптанный наст. Войдя в деревню, он пошел через улицу, начинавшуюся от дороги, пройдя ее, повернул вправо и увидел свою. Она была крайней, за огородами начиналось большое займище и большой кочкарник.
Их изба стояла напротив длинного порядка домов, одна, сама по себе на пригорке. Узкая тропка посреди снежных наметов вела к нему. Андрей жадно ступил на нее, нещадно давя пищащий под сапогами снег, быстро прошел по ней к калитке. На дворе не убранный снег лежал толстым плотным слоем. В школьном детстве, в зимние каникулы Андрей вырубал лопаткой или мастерком большие ровные кирпичики и строил снежную крепость, а Митя делал украшательства: устанавливал поверху зубчатые башенки. На ночь они с браткой обливали их водой, и утром башни стали ледяными, почти прозрачными.
Андрей искал взглядом на снегу остатки сосновых веток или хотя бы рассыпанные по снегу темно-зеленые иглы - по обычаю их бросали в знак прощания, когда выносили из дома гроб. Но снег на улице и во дворе был чист. Андрей вбежал на веранду, устроенную перед сенями. Мгновенно подумал, что крышка от гроба должна бы стоять здесь, но ее не было. Значит, похоронили.
Перешагнул в сени, открыл дверь в прихожую.
- Андрейка! - Мать, склонившаяся над большой кастрюлей, в которой она обычно заваривала корм поросенку, выпрямилась. Подхватилась и пошла ему навстречу. Упала в распахнутую на груди шинель, прижалась, заплакала. Маленькая, в ветхой шерстяной кофте с прозрачными пуговичками, которые маленький Андрейка так любил трогать и разглядывать, а мать шлепала ему по рукам:
- Оторвешь!
И не сосчитать сколько лет она носит эту кофту, всю в починках. Теперь уж только дома накидывает.
Мать подняла лицо, запавшее, морщинистое, с большими коричневыми пятнами на щеках. Лицо старушки. Или он не замечал раньше или так состарилась она за последний год?
- Мам. Я его откопаю. Я его увидеть хочу - горестно и решительно сказал Андрей.
- Мать отпрянула от него.
- Кого откопаешь?
- Братку.
- Что ты, сынок!
Это слово - «сынок» - чуть не разорвало сердце Андрея. За все детство он помнил только один случай, когда мать назвала его так вот: сынок. Он тогда сильно заболел воспалением легких, на ладан дышал. Мать, жалкая и виноватая, давала ему топленое барсучье сало с ложки, а он не хотел и не мог его проглотить.
- Прошу тебя, сынок!
А он отвернулся к стенке. Андрейка слышал, что мать заплакала, но ему не было ее жалко.
И вот теперь точно так же - нежно и виновато прозвучало это «Сынок!»
Андрей смятенно глядел на мать.
- Мамка, я телеграмму получил…
- Жив братка твой, - тихонько сказала мать, - но плохой. Совсем плохой, - повторила она. - На той неделе ему стало лучше, он даже вон стул мне подправил, подколотил, а то разваливался весь.
Мать с одобрением указала на самодельный стул, вернее большой не крашенный табурет с широким отполированным сиденьем .
- А потом, - она кивнула на вешалку у двери прихожей, надел полушубок, шапку, да и пошел на улку. «Прогуляюсь», говорит. Я вышла потом, встала с той стороны, где у нас баня, сердце трепещет, гляжу, а он идет вверх по дороге, берегом, как раньше, да легко так, будто и не болел никогда.
Мать заплакала.
Андрей не понимал, что происходит. Не то он все ещё в поезде спит на своей полке и видит сон - дом, чистый снег, тропа, мать и это чуть не разорвавшее ему сердце «Сынок», он, маленький слушает про барсука. И Митя жив.
Или он все же приехал домой, но мать его сошла с ума от горя?
Топчан у печи был пуст. Так и не сняв шинель, Андрей перешагнул через маленькое пространство прихожей, открыл дверь в горницу и вошел туда.
- Мы Митю сюда перевели, - с виноватой суетливостью мать шла за ним - Здесь я голландку два раза топлю, Митя у меня всегда в тепле. И спокойнее в горнице.
Братка полулежал на железной панцирной кровати-полуторке, раньше на ней спала мать. Под спину были подложены две большие подушки. Он часто, прерывисто дышал, и сейчас, когда Андрей подошел к нему, дыхание прервал кашель.
- Мизинчик! Приехал… - проговорил Митя, как только смог.
- Братка!
В горячечной радости Андрей напрочь забыл обо всем - о телеграмме, и о мучительной дороге, и о матери, стоящей на пороге горницы. Он обнял братку, прилег с края койки, прижался лицом к одеялу, которое лежало плоско и ровно, словно под ним никого не было, смотрел на любимое лицо, заострившееся, но все-таки узнаваемое, родное.  
- Дождался я тебя …
- Митя, ты сто лет жить будешь!
- А то ли нет. И сто и двести и во веки веков.
Синие глаза братки из глубины глазниц смотрели живо и спокойно.
- Рассказывай, Мизинчик.
Андрей, то и дело пожимая прохладную влажную ладонь брата, стал рассказывать, как он ехал, как подбодрил его дед Андрей, угощавший хлебом и сальцем.
Митя приподнял голову и с удовольствием повторил слова старичка:
- Умер? Кто тебе сказал? А ведь и правда. Мы ведь не знаем, как оно есть на самом деле. Почем нам знать?
Андрей не совсем понимал, в чем правда этих слов и почему они так понравились Мите, но, главное, что понравились. Что братка доволен.
Митя снова сильно закашлялся.
Он вытащил из-под подушки чистую, откипяченную, отлаженную матерью тряпочку, и, прикрыв ей рот, долго сидел в вынужденной позе, сжав плечи и наклонившись вперед. Наконец, кашель стих и братка словно задремал, только дыхание оставалось тяжелым, шумным. Оно было похоже на осенний ветер, натужный, то надсадно свистящий, то хрипящий, то всхлипывающий. Было около трёх часов дня. Лучи зимнего солнца по косой проникали в правое окно горницы через мелкий узор оконных задергушек, тонкой солнечной паутинкой ложились на братнино лицо. Утомлённый дорогой, убитый горем, потрясённый нечаянной радостью, Андрей сделался весь какой-то осоловелый и обмякший. Он сел теперь поперек койки, спиной к стене. Приоткрыв рот, жадно и неподвижно, словно про запас, глядел на братку.
- И как это получилось, а Митя? - сказал он, - с телеграммой-то? Братка приподнялся, шутливо хлопнул его по плечу:
- Хитрый Митрий помер и глядит.
Андрей рассмеялся.
- На все у тебя есть пословица, братка.
Ему вдруг показалось, что они сидят за столом. Раннее утро, на столе стоит чугунок с картошкой в мундире и большая деревянная солонка. Митя, быстро снимая шкурку с картофелины, режет ее на дольки, смазывает подсолнечным маслом и солит крупной солью. Тепло и уютно.
Андрейка отодвигает от себя картофельные дольки. Он не хочет картошку, а просит хлеба.
- На-ка вот тебе, - протягивает ему что-то братка.
Андрей с удивлением видит хлебную горбушку - запылённую и пахнущую полем и сосновым бором, и прошептав, «лисичкин хлеб!», с жадностью ест.

 «Пошёл я, Андрейка, » - говорит братка.
В руке у него хозяйственная сумка, какую всегда брал он с собой на бригаду. Братка накидывает полушубок.
- Хоть бутылочку молока с собой возьми, - слышит Андрей голос матери из прихожей.
Братка куда-то уходит!
Босой, в длинной домашней рубашке, Андрейка бежит за ним к дверям и кричит что есть силы:
- Братка, я с тобой!
Вздрогнув и проснувшись от собственного крика, Андрей открыл глаза. В горнице было темно и тихо.
Шумное, надсадное, как осенний ветер дыхание брата остановилось.
Андрей вынул одну подушку из-под спины братки, удобно положил его и остаток ночи просидел с ним.

Назавтра у него было много хлопот, которые отвлекали, заставляли забывать о том, что братка умер. Утром он ушел из дома, предоставив омыть и одеть покойника матери и двум соседкам-старухам. Вместе с плотником Николаем, другом Мити, обтесывал доски, сколачивал гроб. Забывался и спрашивал себя: «Для кого мы его колотим?». Потом спохватывался. Принес готовую домовину и опять ушел. Взяв большую лопату, отправился на могилки, так в деревне называли кладбище. Дорогу недавно прочистил трактор, но на самом кладбище снег лежал вольно и глубоко. Пробираясь через него, проваливаясь и выбираясь в поисках твердого наста, вытаптывая тропу и подчищая лопаткой, дошел он до их, Устьянцевых, места. Растресканное дерево старых крестов, занесенных почти до верха, указывало, что здесь лежат прадед и прабабка. Металлический сваренный из труб крест с наплывами швов в местах соединения крестовин - это могила бабушки Оли. Деревянный памятник, похожий на домик, братка сам делал, с резной рамкой посредине, годы жизни: 1872 -1940 - это деда Петра. Хорошо, что дед перед войной умер и не узнал, что сын его, Александр Устьянцев, через два года погиб на войне. Меж бабушкой и дедом - маленькая, почти плоская могилка - там покоится старшая сестричка Андрея Нюточка, которая умерла раньше, чем он родился.
Полдень был тихий до немоты, но здесь в открытой степи все же сквозил через узкие переулочки меж могилами торопливый ветер, и Андрею вдруг послышался тоненький голос тети Анны, деревенской плакальщицы, которую слышал он в детстве и не однажды, теперь ее самой уже не было на свете. Слышал, как причитала она у них, когда умерла бабушка Оля. И сейчас, слушая тоненький ее голос, Андрей вспомнил себя пятилетним мальчиком, сидящим у братки на руках и ощутил, как ему стало спокойно и тепло. Он вычистил от сугробов участок, где будут завтра копать яму, и вернулся, чтобы посидеть у гроба брата.
Андрей сидел, спокойный, с умягченным сердцем и неслышно разговаривал с браткой:
- Сходил на кладбище, снег на участке почистил, земля сильно промерзла, железная прямо. Но ничего. Ночью костер запалю, подтает. Мужиков уже набрал, кто копать будет. Леня Леготин, Сашка Мерц, дядя Петя Плотников и соседушка наш, Ефим Петрович, у него пила хорошая, пригодится.

2.

После похорон Андрей двое суток до отъезда выяснял, кто же послал ему в армию телеграмму. Сначала он думал, что это Тоня. На похоронах она плакала сильнее и громче всех. Деревенские удивлялись и перешептываясь говорили: «Ты смотри, как Тонька убивается. Ровно по родному!»
Тоня старательно помогала его матери приготовить кутью и молочную лапшу на поминки, милое лицо ее выглядело грустным и растерянным. Андрей подошел к ней, обнял за плечики и сказал: «Спасибо тебе Тонечка, за телеграмму. Вовремя вызвала». Но Тонька, всхлипывая, сказала продрогшим голоском: «Я не посылала, Андрюша». Не посылал и митин друг, Николай. «Какая теперь разница, кто послал, - с досадой сказал он, - брось ты это дознание, Андрейка!»
Андрей шел вдоль замерзшей реки, укрытой у берегов пухлыми белыми наметами, посредине - снежными гребнями, и россыпью льда у рыбацких лунок. Вся его жизнь была связана с речкой. Он будто родился в ней. Андрей не помнил, чтобы когда-нибудь не умел плавать, Митя говорил, что он уже в три года плавал. У них была на берегу своя мостушка в три широких доски. Еще отец сколотил ее. С мостушки набирали воду, мать полоскала белье, драила песком и промывала посуду. Маленьким Андрейка купался у мостушки, подныривал под доски, выплывая с другого бока. Река казалась ему живой и речка понимающей, как человек. Она любила Андрейку, теплая мягкая вода обмывала ему шею и спину, щекотала струйками, стекая с волос по лбу и щекам, играла с ним. А когда он, пятилетний, вечно голодный, ловил пескарей банкой, накрытой воронкой из толя, она посылала, подсовывала ему целые косяки и радовалась вместе с ним, искрясь на свету июльского солнца. Так думал Андрейка.
Андрей шагнул с дороги к самому краю высокого речного берега. Он смотрел вниз, будто надеясь, что, вдруг, сбросит река с себя ледяную крышку и оживет, выйдет из домовины, потечет, позовет к себе в свою теплую мягкую воду. «Ну и упряталась ты. Не видать, не слыхать. Знала бы, как я по тебе соскучился.» - беззвучно про себя произнес он, и словно ощутил, как теплые мягкие струи прикоснулись к его голой шее, потекли по спине, обняли его всего.
«Эх, почему братка не может вот так, как река? Выйти из ледяной домовины.» - с детской обидой глядя на реку, подумал он. Или … может?
Как это старичок сказал: Умер, говоришь? А кто тебе сказал? Почем тебе знать, кто жив, кто мертв? И Митя на это сказал: «А ведь и правда». И вдруг Андрей со всей силой своего простодушия поверил, что его братка не умер.
Братка, такой веселый, насмешливый, ласковый мастеровой, такой нужный, не мог исчезнуть навсегда. Не мог и все. Андрей шел и ощущал рядом с собой его родное и нетленное тепло.

Он пошел прибрежной улицей, которая поднималась вверх, потом пересек ее и вышел к Почте, большому бревенчатому дому, принадлежавшему когда-то сибирской купчихе. Высокое крыльцо выводило на квадратную галерейку, которую огораживали фигурные столбцы. Андрей поднялся на галерейку и вошел в почтовое отделение.
За высокой загородкой сидела единственная ее работница тетя Маша, она работала здесь с того дня, как почта открылась. А произошло это в сорок седьмом году. Тетя Маша сидела за столом и считала на больших бухгалтерских счетах. Тут же на столе с одного бока стояла банка с сургучом, лежали моток шпагата и большие ножницы. На широком поставце с обратной стороны загородки стояла чернильница и две деревянные ярко-желтого цвета ручки, которые опирались перышками на круглые края чернильницы.
Тете Маше было уже лет сорок, а выглядела она красиво. Она не повязывала как другие деревенские женщины голову платком. Темные, без седины волосы всегда были по-городскому уложены сзади аккуратным валиком, а впереди у лба и висков они кучерявились, лицо у тети Маши было как у городских, белое, нежное. Мать рассказывала, что тетя Маша была приемной дочкой зажиточной семьи и, когда семью раскулачивали, главный коммунист Павел Костров решил, что раз Маша не родная дочь кулаков, то можно не отправлять ее вместе с ними в ссылку. Он поселил ее у своих родственников, а потом, когда Маша подросла, женился на ней.
Андрей знал, что братка выделял тетю Машу из всех деревенских женщин, очень уважал ее за особую красоту и умный нрав, и всегда говорил Андрею: «Вот какой должна быть женщина!»
Тетя Маша носила на шее не стареющий ярко-зеленый, всегда отглаженный платочек, кончики которого свисали ей на грудь острыми свежими листочками.
- Андрейка!
Пальцы тети Маши ласково замерли на косточках счет, - а у меня бухучет: бух да бух по голове.
Андрей поздоровался, облокотился на поставец и не церемонясь спросил:
- Теть Маш, это ты мне телеграмму отправила? Что братка умер?
- Наш Демид прямо глядит, - ответила тетя Маша пословицей, которую и Митя часто говорил. Сильно сердишься?
- Нет, я благодарен тебе, спасибо теть Маш! Иначе не увидел бы братку живого.
- Не посылала я.
- Так некому больше.
- Ей Богу. Вот хоть честное Ленинское, как ты комсомолец, - спохватилась тетя Маша и прижала руку к сердцу.
- Еще можно сказать: «Мамой клянусь», - посоветовал Андрей. У нас сержант Хвостенко всегда так говорил, когда врал.
Тетя Маша глянула на него, села на свое место и пододвинула к себе счеты.
- Андрей. Такие телеграммы в больнице круглой печатью заверяют.
- Эта не заверенная была, - сказал Андрей и хлопнул ладонью по поставцу. - Никто из родни телеграммы не отправлял, Тонька не отправляла и ты отказываешься. Теть Маш, ты тут одна работаешь. Кто ж послал?
- Никто отсюда не посылал, - медленно, с нажимом на каждое слово произнесла тетя Маша. Будто поставила большую и жирную точку в разговоре.
- С неба что ли она мне в армию упала?
- А так и думай, что с неба, - обрадовалась тетя Маша. - Небесный телеграф послал.
- А такой бывает?
- Сам видишь.
- До свиданья, теть Маш, - сказал Андрей.
- Вернёшься в деревню после армии?
- Вернусь.
- А братка тебя ждать будет, - тетя Маша пыталась не дать ходу неудержимым слезам, но они все же излились. Она промокала щеки концами платка, и зеленый цвет их становился ярким, влажным, как трава после дождя. - Царствие небесное Мите.

3.

Сидя в поезде, видел Андрей заснеженную землю, схваченную звериной хваткой мороза, и ему казалось, что вся она прячет, держит и хранит его братку. Он вспоминал, как всю ночь жег костер, нагревал мерзлоту, как утром, сняв верхние оттаявшие слои земли, отбойным молотком отбивал куски мерзлоты, пробивал и ломал ее железным ломом, вырубал на глубине куски топором, рвал и резал лопатой, чтобы выкопать яму. Чтобы мягче и теплее лежалось Мите. Подошли односельчане с лопатами, с которыми он договорился еще накануне : друзья детства Мити Леня Леготин и Сашка Мерц, дядя Петя Плотников, которого за четок беленькой копал за троих, и сосед Ефим Петрович со своей знаменитой пилой, что и железо резала, как бумагу. Молча взялись за дело.
Как выносили они гроб с Митей за ворота, поставили на табуретки. Обступили его сельчане, а мать захлебываясь, истерично кричала: «В одном костюме! Ему же холодно! Митенька, тебе же холодно!» И пыталась снять с себя Митин полушубок, в котором ездил он, бывало, в морозы на заготовки дров. И старые сестры матери, приехавшие из дальних сел, с обеих сторон держали ее за руки. Андрей кивком здоровался с деревенскими, некоторые подходили, молча обнимались с ним. Соскучились.
И вот уже подняли гроб и понесли братку по улице, на дальний поворот, где начиналась дорога на кладбище.
После озарения, что пришло к нему около реки, он перестал чувствовать усталость. Весь обратный путь в поезде Андрей почти не спал и не ел, но был бодрым. Когда проводница, заспанная и скукоженная, в четыре утра пришла будить его, он одетый с вещмешком за спиной уже стоял в тамбуре.

В военной части все казалось Андрею каким-то новым. Словно годы прошли с того утра, как вышел он через КПП и побежал с холма вниз, в город, к автобусной остановке, чтобы доехать до железнодорожной станции. Силикатный кирпич одноэтажной казармы был на четверть стены укрыт новым красным плакатом, перед казармой два голых осокоря, так назывались здесь тополя, блестели ледяными гроздьями, которые свисали с ветвей. Расчищенный плац, разделенный белыми линиями на строевые площадки, был красив и торжественен. Все за оградой части казалось строгим, важным, серьезным и это восхищало Андрея. Четкие дорожки расходились от пропускного пункта в разные стороны: к казарме, дежурке, столовой. Он шел к дежурному по части, доложить о прибытии. Дверь в дежурку была открыта, и Андрей еще не заходя увидел стоящего посреди дежурки старшего лейтенанта Чекмарева. Он, как видно, опять был дежурным. Андрей строевым шагом подошел к Чекмареву. Вытянулся:

- Товарищ старший лейтенант! Разрешите обратиться!
- Вольно. Прибыл, значит.
- Так точно, товарищ старший лейтенант Чекмарев!
Фамилию Андрей сказал нечаянно и смутился
- Зарапортовался маленько, - усмехнулся дежурный.
И, понизив голос, спросил:
- Ну что, откапывали?
- Нет. Успел.
- Успел? Как же?
Андрей машинально тронул карман шинели, где лежал сложенный вчетверо бланк телеграммы:
- Чудо, старший лейтенант.
И он улыбнулся, вспомнив о небесном телеграфе.
Чекмарев сочувственно взглянул на отпускника, который видать еще находился в состоянии аффекта.
- Чудо, если в столовой еда осталась, и ты перед марш-броском позавтракать успеешь, - сказал Чекмарев. - В столовую бегом марш!
Андрей, отдав честь и повернувшись, вышел из дежурки, пошагал, а потом побежал, стуча сапогами по кирпичу расчищенной дорожки, снова ощущая рядом с собой Митю, его родное и нетленное тепло.
Шел девятый день со дня кончины братки.

________________
*Лизунец - каменная соль, идеальный источник минеральных веществ и хорошая добавка к ежедневному рациону животных.

"Наша улица” №265 (12) декабрь 2021