Юрий Кувалдин "Иллюзионирование" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ИЛЛЮЗИОНИРОВАНИЕ

рассказ

 
Посмотришь на фигуру, которая смотрит на тебя, и не понимаешь, чего от тебя хотят взгляды, но что-то в тебя невидимое переходит и возбуждает, видимо, то, что именуется «флюидами», и повсюду люди разглядывают друг друга, некоторые это проделывают довольно тактично, посмотрят на тебя и сразу отводят взгляд, другие, безо всякого смущения, буравят тебя взглядом, возможно, они и не видят тебя, просто задумались, и смотрят прямо на тебя, но эти самые флюиды начинают беспокоить, может быть, ты кепку задом наперёд надел, или не брился неделю, а потом замечаешь, что у человека трость зажата коленями, он встаёт на своей станции и, постукивая ею, глядя и не видя ничего перед собой широко открытыми глазами, направляется к выходу, но флюиды его в тебе комбинируют философские размышления.
То, что увидел, о том не пиши, но погрузись в систему интеллекта, что там внутри хватает друг друга за хвост, чтобы сцены трас, переход, перевод, перенос, блоки инверсируем, то есть смело ставим задом наперёд, вроде вай трам, лицо у, или век чело, и вот летишь мимо открытых глаз и прямо в азбуку, а то, вглядись в дерево в поисках его названия, написанного на каждой иголочке, но не вечнозелёной, а сильно пожелтевшей и роняющей без всякого страха свои иголочки, так и ты листаешь лиственницу своих рефлексивных эскапад, и довольно часто этому бываешь рад, поскольку всё в твоей голове трансцендентно.
Спешишь, и вдруг тормозишь, а куда я спешу, ведь спешку я не переношу, ношу в себе как кадры фраз, они торопят меня подчас, чтобы ринулся я к столу, чтобы записать спешащие синтаксические конструкции, не подвластные скачущему уму, ну и ну, отключился от реальности, переместившись в текст, в нём я без остатка весь, когда вокруг ночная тишь, а пальцы вслепую исполняют собственную симфонию номер пять, а может, и двадцать пять, такова спешки стать, руки выходят из подчинения головы, иду на «вы», а «вы» торопят «я», ведь дело писателя писать всегда, во всех жизненных ситуациях, отключившись от этих привередливых ситуаций, потому что ты пишешь здесь и сейчас, а читать тебя будут, как Достоевского, через двести лет, вот вам и готовый ответ на вопрос, почему ты спешишь.
Утро только начинается, за стенкой разговоры продолжаются, да и всё время вокруг да около разговоры, особенно вдохновляют громко говорящие одиноко идущие барыiни, как будто только что побывавшие на занятиях у Константина Сергеевича по публичному одиночеству, суть которого состоит в раскрепощенности, небоязни зрительного зала, на всю улицу говорят о личном, и даже не вполне приличном, и особенно вдохновляют голоса в автобусе, тут уж абсолютное одиночество, во всю мощь голоса вколачивают в мобильник своё мнение, и одновременно в уши других пассажиров, на улицах и в парках несостоявшиеся доярки буравят воздух отсутствием интеллекта, давай-давай, звонит подруге домой и сразу спрашивает где ты, не уставай, болтай рожай, славен будет урожай.
Предлогом к продлению жизни стало желание почаще дышать свежим воздухом, очень похвально, и это желание на сто девятом году жизни необходимо размножить, дойдя до каждого, объявить  по телевизору, который служит тоже очень эффективно для продления жизни до бесконечности, но только на свежем воздухе, продолжать дышать именно свежим, а не прокуренным, воздухом следует каждый год, который при правильной постановке дыхания не берётся в расчёт, заново отныне обеспечена длина жизни, и ошибочно считается такой возраст нерентабельным, но это же не металлическое табельное оружие, которому свежий воздух без смазки противопоказан, да и никто не говорит об этом, ведь всё лето была уверенность в том, что именно это лето никогда не кончится, но вот загвоздка, не удалось его продлить, а надо бы лето сделать круглогодичным.
Повторяя себя, повторяешь другого, лихую мысль страхую, чтобы не подцепить плохую, да так точно, что постоянно запутываешься в этих других, повторяющих тебя с точностью первоначального образа, по которому калькируются не только другие, но и ты сам, временами обращённый к небесам, вопрошая, доколе не по своей воле я постоянно присутствую на белом свете, когда все вокруг мои дети, а я не понятно по какой причине являюсь их небесным отцом, с обращённым всё в то же небо лицом.
Ни с чем не сравнимое, невероятное удовольствие получают дети в шлёпанье по лужам, просто неописуемый восторг, кругом во дворе сухо, но по центру стоит огромная лужа, и сразу из подъезда, вырвав свою ручку из маминой руки, ребёнок летит к луже и топает, поднимая фонтаны брызг сопровождаемые визгом восторга, сразу ясно, что из этого лужелюбного ребёнка вырастет неправильный поэт, потому что всё более или менее приличное в поэзии создано неправильными детьми, коим является Александр Павлович Тимофеевский, поскольку именно его в младенчестве привлекали все московские лужи, ну, просто вытащить из луж его было невозможно, а там уж и за ним «пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам».
Непременно учтём желание публики, такое для них необходимое желание, чтобы быть понятным и подобным им, потому что постоянно жизнь заставляет казаться своим человеком в любой компании, в любом коллективе, чтобы где надо мог прятать свои незаурядные способности, чтобы не выделяться, в другом кругу немного показать свой характер, продемонстрировать соответствующий собравшимся уровень, впрочем, в любой момент память извлечёт без труда что-нибудь подходящее, да и непроизвольная твоя суть, живущая, казалось бы, сама по себе, подчеркнёт твоё естественное существование с данными людьми, слесарями, докторами, трезвенниками и пьяницами, генералами и заключёнными, актрисами и дворниками, эстетами и бандитами, коими переполнены анналы твоего интеллекта, но, очнувшись, стань самим собой.
Что касается слова «ныне», то оно тормозит тебя на точке пребывания сию минуту, но эта точка так стремительно спускается по длинному эскалатору станции метро «Площадь революции» со стороны Богоявленского переулка, что это «ныне» улетает вместе с натёртым до золотого сияния носом овчарки в те годы, когда тоже каждый считал «ныне» незыблемой точкой своего пребывания, всякий раз повторяя о своём поколении, что именно оно будет жить при коммунизме, не допуская мысли о других поколениях, но вот незадача, то поколение исчезло бесследно с лица земли, а ныне живущие продолжают долбить о себе и своём поколении, хоронят своих товарищей, перенося гробы из Колонного зала на Красную площадь, слепые поводыри слепых, и редко встретишь человека, знающего, что книга, написанная им с огненной гениальностью, отныне будет жить присно и вовеки.
Не смогу  точно сказать, чем я отличаюсь от Творца, если он сказал, что создал меня идентичным ему самому, правда, давным-давно, не разговора для, а для того чтобы всё-таки между нами возникло какое-нибудь отличие, однако невозможно его с ходу найти, есть нос и уши, есть глаза, даже есть то, о чём не говорят, но все знают, но умалчивают, и живут такими, какими осознают себя, взрослея, разница  лишь в том, что у нас есть азбука, а у Творца ее не было, он существовал инкогнито, но потом решил обнаружить себя, произнеся и записав своё имя, а потом стёр его с черной доски влажной тряпкой, и запретил даже произносить, предложив бесчисленные варианты сокрытия своего имени другими буквами, так начались языки, а Творец отражал себя в каждом слове, прикрывавшем его имя, удивительные затем пошли времена, но неизменно через удовольствие, преувеличено, когда каждый новый человек испытывал собственную важность, считая себя центром мира, но никто не исполнял его желаний, лишь в воображении он сверкал тиранов и овладевал всеми богатствами мира, да и ты, писатель, приукрашиваешь своё влияние, возводя его в несравненное божественное откровение.
Стволы особенно черны на золотой дорожке, идущей в перспективе прямо в небо, такое голубое в это время, что, кажется, я в детство возвратился, чтобы собрать одних кленовых листьев и засушить их для школьного гербария, положив между газетными страницами, под прессом стопки толстых книг, работающих тяжестью бумажной, всё из той бумаги, которая в вагонах прибыла в типографию по шестьдесят тонн в каждом вагоне, которого хватало лишь на одну книгу в пятьсот страниц тиражом сто тысяч экземпляров, из эшелона в пятьдесят вагонов читатель, любитель бумажных книг, получал их в количестве пятидесяти названий, вот так кленовый острокрылый золотой лист парит в романе из бумаги вагона, и вот рухнул бумажный Вавилон, уступая место виртуальному золотому кленовому листу в осенней аллее.
Дней осенённое золото, солнца закатного медь, кофе под Вагнера молотый с недомоганием впредь, старый осанится молодо, сердца чеканная трель, улице траурной холодно, в гроб заколочен апрель, встанет и падает - всё одно, мёрзлая кашляет твердь, и ощущает рождений дно над погребением сквер.
Всё время во время прогулки кто-то толкает в спину, только остановишься, завидишь красоту, а толкающий уже действует, нередко даже столь активно, что пробегаешь за секунду переулок, оказываясь у станции метро, не понимая, как сюда попал я, будущим взглядом нужно дорожить, красивых встреч не пропускать и не спешить, ведь они тебя вдохновят, поддержат чувство красоты места, чтобы связать воедино красоту жизни, которая встает прямо из пелёнок, и неодолимое желание влечёт наслаждаться красотой, ты же не отделён от неё, понимая это глубоко, ты в этом случае невольно проникаешь в тайну Господа.
Вероятно, после вечера будет банкет, но случилось невероятное, юбиляр исчез, не налив ни рюмки, в невероятной тоске поплелась публика по дождливой мостовой с вероятностью заскочить в какой-нибудь кабачок, чтобы вздрогнуть всем вместе, потому что после вечера не хотелось сразу расходиться по домам, то тут, то там двери забегаловок были уже закрыты, дабы пииты остались не допиты, оставаясь при этом вполне сытыми стихами исчезнувшего юбилейного пиита, ведь раньше такого не бывало, накрывали столы прямо в зале, и люди стремились скорее не на пиита, а ради «пити» на банкете, но вот песенка взвинченных девяностых и округлых нулевых спета, эйфория от новой жизни миновала, и толпа эта состояла из остатков той лихой поры в количестве семи человек, бывших на вечере ради зажатого пиитом банкета.
Вечером особенно участились в воображении портреты исчезнувших товарищей, наплывают из глубины провалов памяти один за другим, как будто листаю фотоальбом, но ни имен, ни социального положения вспомнить не могу, а хотелось бы, чтобы восстановить мизансцены ушедшего спектакля, ведь и я участвовал в нём, испытывал душевные подъёмы и спады, да и мало найдётся людей, которые  без какого-либо интереса играли свои роли, но вот уж эти самые роли точно были, часто напоминавшие театр зверей, при этом всегда вспоминаю точнейшее определение нашей жизни, данное Маргаритой Прошиной: «Вся наша жизнь есть костюмированный зоопарк», - но, разумеется, не следует впадать в крайности, когда был неспособен накоротке потолковать о двуединстве во мне зверя и человека, главным образом, по укрощению в себе зверя, иными словами, о дрессировке самого себя, то в старости вдруг осмелился говорить об этом в полный голос, правда, с незначительной улыбкой.
Человек входит в комнату спокойно, не волнуясь, что в ней он будет заключён навсегда, то есть в отношении входа и выхода он вполне свободен, как молодой солдат, уверенный в том, что после окончания службы его демобилизуют, слегка, конечно, потрепав нервы на подчинении уставу и вышестоящим по званию, мол, чтобы раз и навсегда уяснил своё место в иерархической системе ценностей государственного строительства, и ты об этом знаешь с глубоким пониманием вопроса по переходу от феодализма к глобализации, но неизменно рассчитывавший на уединение в своей комнате, вот искреннее чувство, от которого получал ни с чем не сравнимое удовольствие.
Выглянул из-за угла и штормовой удар ветра сорвал кепку и расстегнул куртку, я моментально ретировался, но тот же удар ощутил в спину, да такой, что вылетел из-за этого угла навстречу ветру пулей, придерживая за ворот куртку, чтобы не сорвало с плеч, но ветер был сильнее, он загнал меня опять за угол, чтобы я нашёл, поднял и нацепил кепку козырьком назад, чтобы уменьшить парусность, однако тут же ветер исчез, как будто его и вовсе не было, и повалил снег, да так вертикально, не отклоняясь ни вправо, ни влево, что я в полном безветрии уже спокойно продолжил своё ежедневное писательское кругаля, едва слышно весь снежный напевая ля-ля.
Большие птицы сели на широкий газон, ещё совершенно зелёный, зеленее зелёного после дождя на солнце, великие птицы великой поэзии, как мне показалось, черный мрамор оперенья отливал в солнечных октябрьских лучах ещё большей чернотой ночи, когда чёрное кажется чернее чёрного, и Эдгар По показался на набережной Москвы-реки, он был весь в чёрном, особенно впечатлял чёрный лоснящийся птичьим видом цилиндр, ворон каркнул невермор, до коих пор, но нет, не чёрное вороньё спланировало здесь на передышку, а чёрные-пречёрные, я наконец-то догадался, грачи с картины Саврасова, но не прилетевшие, а собирающиеся в стаю, чтобы попрощаться с Кувалдиным до следующей весны.
И всё время тянет вернуться к началу времён, всю жизнь листаешь книги, конечно, лучшие из них, в которых на долю интеллекта выпадает толика поэтичной художественности, этакая художественная философия, в которой собаку съели Гоголь и Чехов, к примеру, пользовался источниками, чтобы черпать поющие мысли, которые бы оставляли надежду на проникновению в тайну тайн, но по-прежнему важным оказывалось перемещение массивов из одной точки в другую, массивов, постоянно исчезающих и возникающих словно эти массивы есть вечное море, но вместе с тем и бесконечный текст, который начинает звучать источнически иначе в твоём собственном исполнении, дабы обнаруживать начало в собственном сердце.
Почернело, настала ночь, подошёл к окну посмотреть во двор, а там всё белое, белее снега, и это выпал первый снег во втором часу ночи, протираю очи, не веря в преображение ночного пейзажа, иду на другую сторону смотреть на реку, но и там всё белое, белее рафинада для поэтического склада, душе отрада, зиме октябрьской рада, белеет золото листопада, снежинок танцы до упада в пронзительном свете фар на длинном мосту, от восхищения жар в голове, рука тянется к листу, падающему под ноги от хлёсткого ветра, пишу на ходу в заснеженной ночи, ключи к счастью подобраны, утром можно будет играть в снежки, но, не торопитесь, утром весенние пейзажи за окном, снега как будто не было, да здравствует иллюзион.
Все времена смешались на Руси, и день настал интерпретировать интернационал с интернетом, пламенного демократа Березовского нету, как и главаря красного интернационала Троцкого, идеи гибнут в гуще банд, бандиты под названием «князья» друг друга истребляли для объединения в одну большую банду государства, сплошные царства под защитой танков, стенобитных машин и рейсшин для конструирования новых образцов для вечной преемственности царенаследия, могучий ледоруб достал интернационалиста, а интернет, придуманный умнейшими студентами для единенья думающих людей, теперь захвачен кодами государства, чтоб продолжались царства, всех запугать, всё запретить и всеми руководить, но близок век иного интернета, когда земля предстанет новым шаром, где нет границ, и сплошь интернационал.
Юноши зачастую меняют высокие идеалы на ширпотреб материальных удовольствий, приобщаются к массовой культуре, доступной всем, прошедшим ликбез, эти свойства в полную меру до кардинального изменения c непривычки кажутся знакомой стихией, из которой невозможно выпрыгнуть, не вспомнив Осипа Эмильевича: «Я не хочу средь юношей тепличных Разменивать последний грош души, Но, как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу,- и люди хороши», - ведь юноше полагается выпестовать качества, совершенно необходимые художественной натуре, подобно античной скульптуре, нравственного совершенства и интеллектуальной красоты.
То, что было в мечтах, намного превышает якобы достигнутый идеал, на некоторое время исключительно возвысивший тебя, внушая собственную исключительность, хотя в душе таилось некоторое неудовлетворение, но сам факт несовпадения мечты с идеалом, постоянно тревожил, на впрямую, но на периферии сознания, на основательной почве представлений о совершенстве мысли, но не было ничего въяве, поскольку этого несовершенства, этой лакуны между мечтой и идеалом никто, кроме тебя, не замечает, посторонних интересуют лишь внешние проявления твоей личности, когда они развернуты на страницах законченного текста, и в зависимости от собственных представлений о мечте и идеале.
Было бы желание, говорил мастер, вслепую колотя по клавишам пишущей машинки., ни на минуту не останавливаясь, хотя за окном вовсю рассвистелись соловьи, и луна повисла над пожарной каланчой, подразумевая горячие фразы, льющиеся горным ручьём от подтаявшего ледника, но мастеру сейчас до этого не было никакого дела, потому что писал не он, а ангел, зависший над его плечом, и очень хорошо при этом неподвижном положении себя чувствовал, понимая, что столь оригинальная работа над новой вещью позволяет проникать в невидимое, а утром, перечитав написанное бессознательно, воспринимать как высшую степень художественной новизны, которую никогда не постигнешь логически в здравом уме, хотя тебя всё время останавливал редакторишка, скребущийся на периферии сознания, а теперь ты счастлив от понимания неисчерпаемости творчества, чего ты сумел добиться.
Хочется всё время радовать пишущих прозу друзей, то есть моих авторов, со многими из которых я лично не знаком, но это и не нужно, поскольку писатель есть не тело, а книга, а кто этого не понимает, тот постоянно кучкуется с телами собратьев по болтовне, как толкались в кабаках болтливые современники Достоевского, который как ни в чём не бывало продолжает жить и гулять по переулку Достоевского, любуясь своим изваянием в бронзе на фоне колонн Мариинской больницы для оскорблённых и униженных, кому невдомёк, тот зря прокоптил жизнь в казематах клуба с подобными себе эстрадными говорунами, вот де, мол, мы объединились телами, однако объединялись другие на полках вечности, потому что всю жизнь изо дня в день скрипели гусиными перьями, ориентируясь на самые высокие образцы мировой литературы, потому что писатель есть книга, а не тело для рифмованного вздора с эстрады клуба.
Две бумажных книги открыты сразу, только что была на глазах великолепная фраза в одной, но отвлёкся на другой текст, хотел вернуться к понравившейся фразе, но сколько ни искал её, найти не мог, шелестел страницами, вдрызг исшелестелся, результат равен нулю, а ведь был карандаш в руках, надо было на форзаце записать номер страницы, как я это всегда делаю, с краткой зацепкой за контекст, пришлось со стеллажа извлекать ещё несколько бумажных, подчёркиваю, бумажных книг, некоторые из которых весили навскидку, килограмма по полтора, в тяжёлом переплёте с золотым тиснением, не книги, а просто-таки надгробные памятники авторам, и я по сходным параметрам стал вылистывать доставшую меня фразу, казавшуюся мне абсолютно непогрешимой в своей лапидарности и гениальности, вот тут-то, поправлюсь, вот тогда-то, ибо речь шла о до интернетэпохи, я распалённо в неделю написал повесть «Вавилонская башня», где есть подобная фраза: «Горы книг, миллиарды названий. Вавилонская башня. А знания не помогают. Я перехожу от одной книги к другой, но все куда-то проваливается, в памяти остается какая-то сущая чепуха...»
И это правильно, поскольку четверг без дождя представляется не вполне законченным произведением искусства, потому что дождь-то, по идее, должен пройти в среду, чтобы состоялось обещанное «после дождичка в четверг», а когда ты отверг эту присказку, то дождь пошёл против правил в сам четверг, однако шёл как-то выборочно, потому что на меня ни одной капли не попадало, хотя и впереди на золотом ковре октябрьской листвы, и слева, и справа, и позади шёл самый настоящий дождь, при этом я с волнением недоумения готов был распахнуть зонт, который специально взял, но что бы я ни предпринимал, дождь не желал со мною сталкиваться.
Карл Юнг считал основой личности эго, своё собственное я, а Федерико Феллини считал личность метафорой бессознательного, то есть художественным произведением Творца, однако Юрий Кувалдин пошёл в глубь ещё дальше, полагая, что личность есть Слово, и ни что иное, потому что без Слова нет ни Юнга, ни Феллини, ни самого Кувалдина, ведь самое сильное заблуждение людей зиждется на перескакивании через слово прямо к предмету, не замечая, не видя Слова, эта слепота подобна невидимому воздуху, прекратив доступ к которому, человек исчезает, то есть, как сказано в Библии, наступает безвидность, отсутствие присутствия.

"Наша улица” №266 (1) январь 2022