Юрий Кувалдин "Белое" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

БЕЛОЕ

рассказ

 
Как ни старайся себя уничижать, жизнь всё равно возьмёт своё, и никогда не окажется бессодержательной, достаточно из старости съездить в детство, чтобы хлебнуть свежести из молочной бутылочки материнства, не вся она изошла, при этом мы испытываем некую эйфорию от постоянной свежести ума, а ведь об этом не помышлял, но какие-то неведомые силы воспользовались мудростью древних о бессмертии человека, поскольку импульс творчества никогда не покидает тебя, но, разумеется, предвидеть подобное в детстве было невозможно, просто необходим неугасимый порыв, сутью которого является форма, хотя понятие о главенстве её везде и во всём сразу не пришло в голову.
Люблю улыбаться просто так, завидев, скажем, нахохленного воробья в зеркальной луже, всё сильно изменилось с детских лет, и воробей стал мельче и проворней, оставили года мои заботы о ярких видах, я теперь пристрастен к картинам тихим, вроде у забора увидеть увядающий лопух, ведь использование яркости опасно, сороки налетят и раструбят о тайных помыслах твоих всему земному свету, в характере людей центральны сплетни, догадывался я давно об этом, но резкость жизни обрела черты почти что анекдота, ложь множит лесть, и нужно улыбаться, поскольку замысловатые дифирамбы красотам империи удивительно совпадают с сатирами классиков «осьмнадцатого» века, отчего кружится голова на поминках Грибоеда.
Фасады старых домов, из которых, по сути дела, и складывается образ Москвы, выкрашены в мягкие, почти воздушные тона, с преобладающими жёлто-бежевыми оттенками, плавно перетекающими от одного здания к другому, построенными впритык, сплошной красной линией, образуя Покровку, Сретенку, Маросейку, Рождественку, Петровку, Никольскую, и вдруг где-нибудь на Варварке фаллические купола останавливают взгляд, маршируют из древних веков подряд, демонстрируя свой архаичный наряд, когда Бог рад, ибо это Ему памятники, когда брату брат, воскрешающий один из другого, чтобы жить по уставу сурово, была бы здорова дева Мария, исполняющая роль земли принимающей и млеком кормилицы, молочные реки безбрежные, все лица сменились на улицах, сверну на Софийскую набережную, чтобы мудростью улиц прославиться.
Во всём у нас неровность, особенно в поведении, то вежлив поголовно со всеми, то зол неизвестно отчего, готовый дойти до каждого и со смаком послать в известном направлении, так они, ближние, надоели, но сменяется день, импульсирует отчего-то восторженно душа, и каждому встречному-поперечному желаешь здравствовать, да и каждый человек наверняка испытывал подобное состояние, в прошедшем и потом, хотя часто остаётся по этому поводу в неведении, не делится ни с кем впечатлениями, а ведь рождалось в каждом и то, и другое, единственной сущностью которых объединяет невыразимая тревога, всегда скрываемая, так что хочется выглядеть беззаботным в объятьях радостного чувства счастья.
Среди людей невольно вспоминаешь что-то близкое рассказываемому каким-нибудь случайным собеседником, а я люблю беседовать со случайными людьми, причём, из разных социальных слоёв, где меня всегда принимают за своего, потому что я исхожу из принципа, что писатель в толпе должен быть абсолютно незаметным, сереньким, а не в дублёнках с белыми шарфиками, как некоторые крутились при совке, прошлое людей состоит, в основном, из легкомысленных поступков, которые приводили к досадным поражениям, хотя в собственном предназначении поражений не планировали, но злую шутку, как всегда, сыграла досадная оплошность, и всё прокатилось по наклонной плоскости, мол, такова судьба, но кто-нибудь пробьется, догадываясь, что нужно следовать по творческому пути, а не вихлять из стороны в сторону от радостей жизни, поначалу не верил в самого себя, однако появятся силы от веры в избранный путь вплоть до окончательной победы над соблазнами, и дело бы обстояло именно так, если бы эта самая судьба не сыграла.
В любом построении после первого, пропустив энное количество инстанций, доберёшься до последнего, который по праву бесконечности становится первым, правда, с чистой доской памяти, потому что он не помнил, что с ним было до появления первым, он ведь не предполагал, что станет последним, собой составляя весь перечень субстанционального контекста, дающегося на определённом витке осуществления, но отложенное  до того момента, когда оно совершалось, причём абсолютно для всех, как неотвратим после начала конец, так и в обратную сторону, ибо в пространстве нет ни лева, ни права, как нет ни верха, ни низа, но первому, когда он был первым не приходило в голову обнаружить  себя в последней шеренге, и это довольно долго оставалось втуне, пока не наступила очередь самому перевоплощаться из последнего в первого, что следовало всякий раз столь неожиданно, что постичь сии метаморфозы не представлялось возможным.
Нарисуют одну в жизни картинку, и останавливаются, сыграют на пианино чижик-пыжик и останавливаются, поступят на вокал, споют одну арию, и останавливаются, в общем, все останавливаются, проще говоря, бросают, потому что жизнь им кажется интереснее, быть матерью, быть отцом, и так далее, стихия жизни закручивает всех и каждого в воронку наслаждений и страданий, кроме, конечно тех, кто не остановился, а продолжил, причём, до гробового входа, вот я, нацарапав на обоях первые буквы, продолжил, как продолжили Кафка, Мандельштам и Веничка, отнюдь не для форсу, а для себя, испытывая невиданное удовольствие от написания самих букв, приковав глаза к которым, приходили в экстаз, заставить же заниматься творчеством обычных людей невозможно, им в жизни хорошо, а потом, после них, известно, хоть потоп, мыслью этой прихожу к обобщению, узнать свои огромные способности можно только через буквы, для большинства приличнее, конечно, должности и звания, первым присуща искренность, без которого творчества не бывает, а вторым - бессердечие, с годами превращающееся в императив.
Расширяя текстовое пространство до величины самой жизни, получаешь не сформулированное высказывание, равное океану, растекающееся с шара фонтана в водоём обратной связи, как бы вытекает за края картины, которую ещё Кандинский собирал в новую форму, не давая краскам растекаться, как океану, иными словами, целиком и всецело пределы диктуют форму художественного единства, в смысле стараются прояснить текст, созданный не природой, а разумом, поскольку вопрос состоит в том, что переводит тебя в неизбежное откровение достаточно прямыми средствами от начала языка, когда заговорившее животное стало человеком, с той лишь разницей, что Слово существовало до всего, без Слова было пусто, или безвидно, как сказано в книге книг, так что пределы творчества определены формой, отличной от нашей.
Всё время приходится переходить на ту сторону, посмотреть налево, дойти до осевой, посмотреть направо, и по широкому тротуару, придерживаясь правой стороны, ибо у нас левый руль и правостороннее движение, двигаться от окраины к центру, хотя Окуджава поёт: «Стойте справа, проходите слева», но ведь он имеет в виду ленту эскалатора метро, где едут в одну сторону, стоят справа движущейся вниз лестницы, а проходят слева от стоящих, поскольку здесь нет встречного движения, из-за этого, видимо, в метро сейчас всюду таблички: «Придерживайтесь левой стороны», чем сбивают с толку москвичей, привыкших по улицам ходить, придерживаясь правой стороны, как и водителей транспортных средств, обгонять можно только слева, однако в одном направлении, без выезда на встречную полосу, которая в метро выражается другим эскалатором, идущим вверх.
В предположении, что за вчерашним пойдёт сегодняшнее, я ошибался, потому что за вчерашним пошло позавчерашнее точной копией завтрашнего, но не стало от этого понимания страшно, потому что я вчерашний, как две капли воды, был похож на позавчерашнего, работавшего в сегодняшнем дне, но позавчера, потому что позавчера для работавшего в тот миг было сегодня, которое, известно, было и позавчера, и третьего дня, и давеча, и намедни, таким образом я перетекал из сегодня в сегодня незамеченным для самого себя, но душу томит это «позавчерашнее вчера».
Из года в год одно и то же, и на что это похоже, на того прохожего, со мною схожего, быть может, и на похожую прохожую с Ниной Красновой схожею, или это сама Нина Краснова в красной обнове, в общем, пусть так, пустяк не пустяк, но если Краснова любит Кьеркегора, а Кувалдин без ума от Бодлера, то от такого невиданного простора в злые цветы центростремительно возрастает вера, да и всё идет по-хорошему, потому что навстречу с рыжим котом идёт Маргарита Прошина под ручку с Достоевским, у него, говорят, день рождения, нолик сбросили, получилось двадцать, некуда деваться от классиков на улице, особенно, когда это «Наша улица»!
Довольно часто люди ищут смысл там, где его не должно быть, да и вообще, как мне кажется, смысл ищут те, кто не понимает поэзии и живописи, и самое интересное, они не понимают отсутствие смысла в собственном появлении на свет из какого-то семени, оплодотворившего микроскопическое яичко, но это ещё полбеды, беда заключается в том, что никак не изменились поэтичные виды с твоим появлением, всё выглядело точно так же, как при Василии Кандинском, и принадлежало тому, что мы называем «лад», который приветлив с теми, кто в ладах с Малером и Гёте, старая песня, другим не доступная, покажем персонажа, впавшего в доселе небывшие виды.
До недавнего времени тело немело, но вопреки этому душа пела, как будто воскресла в новом  обличии, достигнутом поведением птичьим, неведомом страданиям человечьим, необыкновенном обличии, обезглавленном прошедшим, значение которого в точности не претендует на определенность, в силу различных причин не будучи влюблённым, потрясенным событием не проявленной встречи, ожидание которой было так тревожно, что не осуществлённое намеченное выявить невозможно, пишу осторожно, оторвавшись от тела, расхождение обязательно, бессмертие Слова очаровательно..
Человек сидит в себе, но чтобы побывать в другом человеке, надо читать хорошие книги, что способны делать единицы, потому что чтение очень сложное дело по преображению знаков в философский ряд, что является высшей степенью художественного развития человека, а большинство, кстати, большевизм жив и постоянно побеждает после временного успеха меньшевизма, или, проще говоря, нечитатели побеждают читателей,  или неграмотные одолевают грамотных, или совсем просто - красные громят белых, объяснение здесь довольно-таки простое, живущие в жизни регулярно объединяются, читатели желают быть в одиночестве, не говоря уж о писателях, которые вообще не участвуют в жизни, а лишь свидетельствуют, как патриархи, хотя Мандельштам говорил, что «ещё далЁко мне до патриарха…».
Известно было, что вчера, и третьего дня, и месяц назад, и год, и десять, поэтому все сложности «чистописания» воспринимаются как простые, ведь старинное поверье гласит, что не Кафку нужно опускать до народа, а народ поднимать до уровня Кафки, идеи повсеместного высшего образования - не пустой звук, эти идеи с успехом воплощал в жизнь ещё Софокл, редким своим даром простиравший свой прогрессивный взгляд до современных кирпичных стен Кремля, да и до мавзолея, дабы умам всегда было тесно на природе без книг, без поддержки того же Франца, но другой может пойти ещё дальше, до Александра Тинякова (Одинокого), когда большинство поймёт, что он окурок в сточной канаве, если не читает книг, давно чтение известно как инструмент превращения животного в человека, с радостью теперь многие мобильники сядут за Кафку и Канта из одного чувства солидарности, в результате чего сольются в едином потоке со всем прогрессивным человечеством с высшим образованием, причём, исключительно гуманитарным.
Приковывает взгляд «Мадонна» Рафаэля, взывая к строчкам чёрным по белому Достоевскому, творцу заснеженной России, размышления перелетают через мост, и не простой, а как у Евгения Рейна: «И в свой час упаду, ощерясь, // на московский чумной погост - // только призрак прорвется через // разведенный Дворцовый мост», - сражённый этим доводом, лишаю себя иных аргументов, точно знаменитая панорама Третьего Рима с Воробьёвых гор расстреливает в упор, поэтому откладываю гусиное перо восхваления, что даётся чрезвычайно трудно, и никакого отношения не имеет к Перову, автору портрета «Преступления и наказания», совершенно игнорируя повествовательную логику, о которой, в общем-то, не помышлял, поскольку прежде всего овладевает всей душой очарование.
Не только пути Господни непостижимы, но и наши собственные, потому что всю душу переполняет чувство собственного несовершенства, вызванные беспощадной критикой своего чистого разума, недаром к уму умнейшие умы предъявляли невероятные требования, стоит только вспомнить Грибоедова, сказавшему о современных людях, вернее, выразивший их мнение словами Фамусова: «Собрать бы книги все и сжечь», - не читали книг, и не читают, все уставились в мониторы и мониторчики, развлекаются, потребляют, и никакого собственного творчества, шлёпают картинки и цветочки, пересказывают телевизор, говоря этим о своей полной бездарности, и безлико исчезают с лица земли, ни на мгновение не задумываясь о своём положении в колесе вечности, а кто из юных осмеливается начинать что-то серьёзное сочинять, делая первые шаги в литературе, с ухмылкой осаживают, мол, ты, что, Лев Толстой, брось эту бодягу, займись делом, возьми кредит, создай семью, купи квартиру и машину.
Cухопутная речь не подобна морской, такого сравнения говорящий не понимал, это и понятно, потому что с интеллектуальной точки зрения суша и море антиномичные понятия, соприкасающиеся только в разуме, который работает по принципу лексических медитаций,  и не интересуется реальными предметными перемещениями, таким образом, расширяется граница нашего незнания, но с возникновением умозрительных величин эти моря и суша приобретают совершенно иное значение, которое не может понять обычный человек, поскольку недооценивает сам в себе развивающийся текст, ценность которого для обычной жизни не играет никакой роли, лишь вызывает антагонизм между реальным и ирреальным, при этом глубоких переживаний не вызывая, лишь выдающийся мыслитель, к особенностям которого относится ежедневное создание нового текста, наслаждается истинами, открытыми в процессе создания книги, не имеющей аналогов ни на море, ни на суше.
Накопление жизненного опыта очень важно для живущего в жизни, то есть проживающего в своём теле от явления из лона матери до гробового входа, именно таких, подчёркиваю, я называю «живущими в жизни», они не могут согласиться с тем, что они являются лишь экземплярами бесчисленного тиража сделанных по одной колодке тел, но этот опыт прахом идёт вместе с закончившим эту жизнь индивидом, вот в чём дело, устное, передаётся устному совершенно эфемерно, хотя и служит этическим и эстетическим нормам поколенческого поведения, но если бы так шло с начала времён, то у нас не было бы не только книги книг Библии, но ничего бы не было, исходя из этого с высоты старости делаю вывод, что истинный человек есть Книга, как, допустим, Достоевский, живущий преспокойно вот уже 200 годиков.
Ты всегда новый, как бутылка шампанского, выстреливающая пробкой в потолок, никогда не плюсуешь итог, потому что по-солдатски к себе строг, изменить себя до неузнаваемости не мог, и особенно в тот день отличался новизной органичных деталей, подробно изучив свою новизну по словарю Даля, сильнее подобной науки бывает ясность нового дня с чистым листом бумаги, нет ничего, всё вокруг ново, несмотря на то, что жизнь сурова, торжественно обновляет не прочерченные тобою линии, и ты весь новый в непрерывной борьбе с гордыней.
С годами выработалась привычка неожиданно останавливаться, задерживая взгляд на каком-то малоприметном предмете, например, на осколке стекла у гранитного цоколя здания в стиле нью-йоркского ампира на Тверской, сверкнувшего мне прямо в глаза, в то время как прохожие с некоторым неудовольствием обтекают меня, как река обтекает скалу гранита, подобных торможений в последнее время становится всё больше, и это понятно, поскольку, чтобы придать прозе выразительность, потребна гибкость, утраченная прочими прохожими, постоянно спешащими, и никуда не успевающими, конечно, в определенной мере каждого из живущих, стоит заметить, жизнь заедает, а у одиночек, типа меня, метафорика льётся через край, чем мало кто из невнимательных прохожих интересовался.
На случайной странице открываю случайную книгу с неслучайного моего книжного стеллажа: читаю: «…начинает с идеала мадонны, а кончает идеалом содомским…», - знаю, что снял Достоевского, а оказалось Кувалдин «Философия печали», стало быть, персонаж Кувалдина читает Достоевского, который тоже любил открывать книги навскидку: «Вагон покачивался из стороны в сторону, иногда его сильно бросало, так что даже сидящий Петров вдавливался в спинку сиденья, а Дубовской лишь помахивал руками как человек, стоящий на краю пропасти и боящийся в нее упасть. При наиболее сильном броске вагона в сторону взмахи Дубовского переходили во вращательные движения: полусогнутые руки совершали несколько энергичных круговых взмахов назад или вперед, в зависимости от направления броска вагона. Устояв после очередного броска, Дубовской победно озирал вагон с выражением Александра Македонского, покорившего Персию, поглядывал на Петрова, который в смущении за почти что неприличную позу Дубовского опускал глаза в пол или в газету», - да, именно это место из «Философии печали» Кувалдина читал Достоевский на станции метро «Достоевская».
Мучительно долго закрыт переезд, наконец появляется поезд дальнего следования, c другого края земли,  и стучит колесами прямо к Кремлю, предметом сравнения служит башня Казанского вокзала, это так Золотухин подумал, когда прибыл для покорения Москвы, но дело в другом, в том, что вся Москва разрезана, как большой круглый торт, железными дорогами, преграждавшими путь из одного нового района в другой, объезд до недавнего времени был только через центр, это продолжалось так долго, что однажды столица встала в пробках, которые поражали воображение бесчисленным количеством иномарок, свидетельствовавших о полном банкротстве советского автопрома, но вместе с исчезновением ЦК КПСС вдруг дела бодро пошли вперёд, наконец-то, для примера, прорубили туннель от Варшавки до Каширки, через Балаклавский по Кантемировской, случилось невероятное в железнодорожной судьбе Москвы, от Рублевки до Марьино можно проехать напрямую, без заезда в «Кремль».
Искосок утвердил ответвление, старой жизни тупая заноза, театрального ада давление, роза кровная детством венозна, комариное тлеет сомнение, цифра с кодами властвует грозно, подчинение всласть поведением, без указки ступать невозможно, всё болезненно до отторжения, небо чёрное дышит тревожно, промелькнуло впотьмах Возрождение, в жизнь казённую веровать должно.
Удалось встать первый раз на ноги разве что с родителями, ведь человек не жеребёнок, сразу вскакивающий на ноги, причём на все четыре, да и у человека тоже четыре ноги, только две потом становятся руками, с которыми многие не знают что делать, когда впервые выходят на сцену, задумчиво складывают на груди, чтобы затем поиграть с друзьями в классики, встречались на редкость оригинальные типы, пытавшиеся ходить на руках, или стоять на голове, как любил делать Высоцкий, да и его друг Золотухин, да кому только из добродетельных родителей не разрешали стоять на голове, чтобы улизнуть на прекрасно распахнутую улицу, дабы намекнуть, что лучших людей улица наша формирует до сих пор.
Не по своей прихоти само собой возникает желание подвести некоторые итоги длящихся беспрерывно строчек, которые начались от первых написанных букв, из которых в случайном порядке выстроились все книги, некоторые люди добавляют сюда и цифры, это те, кто живёт здесь и сейчас, не понимая, что цифра выражается словами, причём, написанными экспромтом абсолютным новичком в полном смысле этого слова, когда будущее в комбинации букв представляло из себя нечто неопределённое, но это несущественно, поскольку с тех пор искусственную пирамиду невозможно окинуть взглядом, столь она величественна, ты это чувствовал сердцем, и вот теперь ты настолько изменился, что даже зрелые мастера не могут поверить в то, что эту пирамиду создал ты.
Что-то с чем-то постоянно соединяется и, в обратную сторону, соединённое разъединяется, причем, беспрерывно, каждую секунду, каждый оборот земли вокруг солнца, каждый прогон поезда метро от «Алма-Атинской» до «Ховрино» и в обратную сторону, пульсирует всё на свете, и сам свет в обратную сторону светит, отражённый на Курском вокзале в зале ожидания, и так далее, распадаясь на детали, дабы все знали, что всё на том свете постоянно соединяется, чтобы стать живым для того, чтобы узнать, что и ты туда попадёшь, а пока ничего не ждёшь, потому что в твоём теле постоянно что-то с чем-то соединяется, само в себе питается, перманентно размножается, чтобы читать стихи друг другу в заводском поднебесном клубе.
Набей два слова, а потом подумай о том, что в процессе нанесения слов на небо думать вредно, скомкай бумагу, которой нет и не было, потому что всё сочинялось набело, это говорю для тех, кто не знает и не понимает, что такое мысль, но взгляните на небо, и там вы увидите слова, набитые мною на клавиатуре компьютера, и сразу становится ясно, что слова обладают невероятной способностью сами по себе рождать мысль, которая без слов просто не может существовать, вот именно поэтому истинный писатель отличается от прочих умных тем, что никогда не думает до тех пор пока не выколотит для разминки хотя бы «тыщёнку» знаков.
Кто-то непрестанно говорит тебе, чтобы ты вышел на улицу среди ночи, обычно такое произносится в темноте, когда к тебе являются разные люди, на редкость оригинальные, я вышел в сад, под заснеженной яблоней, была то ли весна в цвету, то ли зима в снегу, стоял седовласый старик с чистым листом бумаги, при этом говоря, что он давно хотел позвать меня, лет тридцать, а может быть, больше или меньше, не имеет значения, главное же заключается в том, что он принёс свои стихотворения, и протянул мне единственный чистый лист, я покрутил его перед глазами, одновременно тешил себя надеждой, что это не простой знак, затем окинул гостя взглядом, и именно через этот знак смог понять, что передо мною настоящий поэт, поскольку на бумаге ныне никто не пишет, а сразу на облаках, и не беда, что поэт пожаловал на 88-м году жизни, для других слишком поздно, а для него в самый раз, и он внушил мне одним своим видом истинность своего гения, и вдобавок вдруг над его головой засветился нимб с надписью: поэт Александр Павлович Тимофеевский
Среди прочих дел, скручивающихся в клубок у неопределившихся в творческом деле людей, идущих исключительно по официальной стезе, школа, институт, работа, интеллектуальный путь самый сложный, я имею в виду творчество вне товарно-денежных отношений, но то и дело, даже постоянно слышу и вижу кормившихся в совке, сделавших творчество профессией, проклятия в адрес не кого-то конкретно (тут у них демократы под хлыст попадают), а новых условий жизни вообще, вместо того, чтобы устроиться кочегаром, лифтёром, профессором, дабы было что на хлеб, и твори в свободном пролёте, но если ты уж такой гений, сам издай свои произведения (продай), получи прибыль и ликуй, но так они не желают, да и не умеют, хотят, чтобы за них это делал кто-то другой, но этот другой невольно станет редактором и цензором, только ему и будешь угождать, так плодится убогость и серость, как она плодилась в совке, тот же, кто делает всё сам, вызывает почти подсознательную ненависть, как будто его гений призван негативные чувства у конформистов возбуждать, и они немедленно сбиваются в стаю, чтобы продолжение советских устоев вернулось навсегда, поскольку свобода творчества в целости нужна единицам.
Обычная жизнь для Маргариты Прошиной является ценным материалом для рассказов, над которыми она работает в последние десять лет ежедневно. Почти нет ни одного номера «Нашей улицы», вышедшем без её нового текста, всегда оригинального, лексически и стилистически выверенного, объёмного и глубокого, пронизанного любовью и состраданием к женщине как таковой, и в этом отличительная черта её творчества: показать женщину во всех возможных ситуациях, проникнуть в тонкости их психики, жизнепонимания, в умение любить и ненавидеть, отвергать и принимать человека. При этом Маргарита Прошина создаёт ткань рассказов на музыкальной, поэтической волне, к примеру, вот её фраза, которая может стать эпиграфом ко всему её творчеству: «А краски дней летящих, как бабочки, которые одна другой прекрасней, я наблюдаю с нежностью».
Асфальт был сух, а теперь на нём снег, идёт человек, убелённый, но это не снег, просто стар человек, поседел до цвета снега, который шёл каждый год, становясь совсем не оригинальным, как и человек шёл куда-то каждый год, исполняя одни и те же действия, подобно снегу, никакого не было бега, никуда не спешил, а просто прогуливался туда-сюда, но это не беда, мало чем отличаются люди от снега, появятся и тают, а количество повторений не имеет значения, белый лист так и остался чист.
Входя в неизвестное, но приятное тебе место, полезно включать воображение, чтобы спонтанно явилась оригинальная мысль, которую ты как бы нейтрально, по ходу дела, выскажешь перед с первого взгляда инертными собравшимися, и сие действие возымеет вес, поскольку обычные и частые стандартные приветствия, подходящие на все времена, не вызывают никакой реакции, звучат, как говорится, дежурно, конечно, различных людей это вполне устраивает, но не тебя, всю жизнь борющегося со штампами в полном смысле этого слова, ведь настоящий писатель всегда ищет новые сочетания слов, открывая великолепные непредвиденные обороты, сутью которых является твой собственный стиль, вот такие дилеммы вырисовываются в твоей голове перед тем, как войти в двери.
Всё время кормили ребенка, в самом прямом смысле кормили, дома и на улице, бутылочку с молоком, сырочки, яблочки, кашки, и картошечку мягкую, а ребёнок везде и всюду кричал, разок, проходя мимо, я посоветовал вместо кашки покормить его «Войной и миром» Льва Толстого, молоденькая мамаша посмотрела на меня как на умалишённого, крикнув, чтобы я шел «отсюдова», «больно грамотный» и т.д. в духе кормящих матерей, и заткнула кричащий рот пустышкой, но бесполезно, спустя несколько дней я вышел во двор с «Войной и миром» и сразу же услышал знакомый крик бунтующего ребёнка, я подошел, навскидку распахнул том, и начал с выражением читать, ребёнок умолк и во все глаза с удивлением смотрел на меня, а мамаша пыталась протестовать: «Нам этого не надо!» - минуло лет тридцать, как минута, ребёнок раскланивается со мною во дворе, и с благодарностью сообщает, что недавно защитил кандидатскую диссертацию по «Войне и миру», я для собственного удовольствия улыбнулся, кормление было верное, хотя, если метафорично, то в углу, украдкой, на взгляд его простых родителей - вредное, но на людей, не читающих книг, я смотрю с печалью и сожалением.
Афанасий Мамедов: «Настоящая литература космополитична. Бесспорно, помнить и ценить свои корни очень важно, но пока ты не уйдешь от них, многое будет скрыто от тебя... Мне часто говорят о том, что я написал слишком автобиографический роман, но это не соответствует действительности. Любой писатель - обманщик, и обман заключается как раз в том, чтобы написать так, чтобы все подумали, что это было, а не наоборот. Для меня не существует вопроса, чему отдать предпочтение - литературе воображения или литературе факта. Самое трудное и одновременно самое интересное для меня - это из какого-то отдельно взятого факта, смещая градус, создать абсолютно художественное произведение».

"Наша улица” №267 (2) февраль 2022