Вера Смоляницкая “Возвестить свободу парения” эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Вера Смоляницкая родилась 15 мая 1956 года в Москве. Окончила Государственный институт театрального искусства им. А.В. Луначарского (ГИТИС), актерский факультет, мастерская народного артиста СССР, проф. В.А. Андреева. Актриса театра и кино.

вернуться
на главную
страницу

Вера Смоляницкая

ВОЗВЕСТИТЬ СВОБОДУ ПАРЕНИЯ

эссе

«Се, стою у двери и стучу:
если кто услышит голос Мой и отворит дверь,
войду к нему и буду вечереть с ним, и он со Мною»

(Откровение святого Иоанна Богослова. III,20)

В 2011 году на режиссерском факультете в мастерской И.Л.Райхельгауза мы со студентами первого курса, размышляя о весеннем экзамене, в поисках литературного материала, к которому мы могли бы перейти после рече-голосового тренинга, раскрыли «Общую тетрадь» Саши Соколова. Это эссе предложила студентам я. В 2009 году в Санкт-Петербургском издательстве «Азбука-классика» вышло наиболее полное собрание сочинений С.Соколова, с тремя его романами, лекциями о литературе и эссе. Тексты Соколова всегда загадочны, ироничны, эмоциональны, поэтичны, трагичны. Это - интеллектуальная игра, и как всякая игра - увлекательна и азартна. Мы все время должны разгадывать загадки, искать ответы на вопросы, которые возникают при чтении почти каждой строчки. М.Цветаева писала:

И - потому, что от худшей печали
Шаг - и не больше - к игре…

Здесь: от игры - к худшей печали. Итак:
«ОБЩАЯ ТЕТРАДЬ, или же ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ СМОГа
Речь идет об обществе московских молодых литераторов и художников, которое образовалось в 1965 году. Аббревиатура расшифровывалась как «Смелость - Мысль - Образ - Глубина» или «Самое Молодое Общество Гениев». Спустя полтора года было запрещено. Двое - Николай Недбайло и Владимир Батышев - были высланы в Сибирь, Леонид Губанов направлен в психиатрическую лечебницу. Владимир Алейников исключен из МГУ, остальные тоже так или иначе пострадали.
Посвящается Венедикту Ерофееву».
СМОГ? Молодые люди в первый раз слышат об этом обществе и совсем не знают поэтов, о которых идет речь. И не только наши студенты не знают, но и среди старших поколений мало людей, которые знают, или что-то слышали… Почему они не знакомы широкому читателю? Почему для Саши Соколова так важно рассказать о них? Почему судьбы всех участников трагичны? 1965 год? Что это было за время? Наши студенты, к сожалению, так мало знают историю своей страны, даже, относительно недавнюю! Это небольшое эссе, занимающее 20 минут сценического времени, требует от нас длинного разговора - о времени, о поэзии, о постмодернизме в литературе, о писателях и поэтах, оказавших влияние на поэзию 20 века. Поэтому мы будем отвлекаться от нашего текста и возвращаться к нему.
Сначала - разговор о времени. Начнем этот разговор с 1956 года, с ХХ съезда КПСС, на котором Н.Хрущев выступил с докладом о культе личности Сталина. В стране началась, так называемая, «оттепель». Этот термин связан с названием повести И.Эренбурга. Многие политические заключенные были выпущены на свободу и реабилитированны! Реабилитированны и посмертно наши любимые поэты, погибшие в тюрьмах и лагерях: Н.Гумилев, О.Мандельштам, Д.Хармс и многие другие…
Было разрешено возвращение на Родину большинству народов, департированных в 30-40 годах. Ослабла цензура в литературе и кино. Возникла относительная свобода слова. В журнале «Новый мир» А.Твардовский публикует замечательную прозу. А какой расцвет поэзии! С 1956 года начинает выходить альманах «День поэзии», а в 1958 году на площади Маяковского открывают памятник поэту, и это место становится местом встречи поэтов и любителей поэзии. Рождается новая, так называемая «громкая лирика», поэты: Б.Ахмадулина, А.Вознесенский, Е.Евтушенко, Р.Рождественский  выступают со своими стихами в парках, Домах культуры, в Политехническом музее. Возникает «Самиздат», машинописный журнал «Синтаксис» А.Гинзбурга, напечатавший, непринятую в государственных изданиях прозу В.Шаламова, Е.Гинзбург, В.Некрасова. И позже, благодаря «Самиздату» выживут и дойдут до нас многие стихи и воспоминания. Появляется «Тамиздат», где печатаются тайно вывезенные из-за границы книги наших писателей-эмигрантов; рождается жанр авторской песни - А.Галич, Б.Окуджава, В.Высоцкий… Но, тем не менее, время было непредсказуемо и противоречиво: в 1958 году роман Б.Пастернака «Доктор Живаго», опубликованный в Италии, и за который Б.Пастернак получил Нобелевскую премию по литературе, назван «политическим пасквилем», а Пастернак - предателем, развернулась мощная травля поэта, которая привела к его болезни и смерти в 1960 году. Как напишет А.Галич: «Как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели…».
Н.Я.Мандельштам, вдова погибшего в лагере О.Мандельштама, сохранившая его стихи и прозу, выучив все наизусть, поскольку архивы могу пропасть, скитавшаяся по всей стране с 1938 года, скрываясь от ареста, возвращается в Москву и садится за книгу «Воспоминаний». Ее «Вторую книгу» И.Бродский назвал «судным днем на земле».
«… Я не могу уйти, не рассказав о веселом человеке, который жил со мной и не позволял мне унывать, о стихах, и о людях, о живых и мертвых, и о стопятницах, хотя они до сих пор тщательно скрывают свое прошлое. Раньше они сознательно молчали, а потом разучились говорить. К тому же их никто не слушает: хватит, надоело, нельзя же всегда об одном и том же…  А я утверждаю, что никакой меры нет: надо говорить об одном и том же, пока не выйдет наружу каждая беда и каждая слеза и не станут ясны причины происходившего и происходящего сейчас… Нельзя напиваться как свиньи, чтобы уйти от реальности, нельзя собирать русские иконы и солить капусту, пока не будет сказано все до последнего слова, пока не вспомнят каждую жену, ушедшую за мужа в лагерь или оставшуюся дома, чтобы молчать, проглотив язык. Я требую, чтобы все пересмотрели мои сны за полстолетия, включая тридцать с лишком лет полного одиночества. Попробуйте, начните, тогда вам, может, не захочется убивать».
Это «хватит, надоело» звучало и звучит до сих пор! И книги Н.Мандельштам разделили общество на два враждующих лагеря, и «оттепель» шла с большим сопротивлением.   Роман В.Гроссмана «Жизнь и Судьба» арестовывают в 1961 году, тогда же громится выставка художников-абстракционистов в Манеже. Но в 1962 году А.Твардовскому разрешают опубликовать в «Новом мире» повесть А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
В 1960 году С.Рассадин в журнале «Юность» публикует статью-рецензию на повесть В.Аксенова «Коллеги». Статья называется «Шестидесятники». Таким образом, возникает термин, которым мы до сих пор пользуемся, говоря об этом поколении. Кто же они такие? Чего они хотели? С.Рассадин цитирует диалог двух молодых врачей из повести В.Аксенова:
«У Максимова погасла сигарета. Никак не мог раскурить ее на ветру. Возился со спичками и говорил сквозь зубы:
- Ух, как мне это надоело! Вся эта трепология, все эти высокие словеса. Их произносит великое множество прекрасных идеалистов вроде тебя, но и тысячи мерзавцев тоже. Наверное, и Берия пользовался ими, когда обманывал партию. Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой. Давай обойдемся без трепотни. Я люблю свою страну, свой строй, и, не задумываясь, отдам за это руку, ногу, жизнь, но я в ответе только перед своей совестью, а не перед какими-то словесными фетишами. Они только мешают видеть реальную жизнь. Понятно?
Зеленин с силой ударил кулаком по граниту и вроде не почувствовал боли.
- Ты не прав, Алешка! Мы в ответе не только перед своей совестью, но и перед всеми людьми, перед теми, с Сенатской площади, и перед теми, с Марсового поля, и перед современниками, и перед будущим особенно. А высокие слова? Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, - так надо радоваться этому, а не нудить, как ты».
Саша Зеленин прав: «Мы в ответе… перед теми, с Сенатской площади, и перед теми, с Марсового поля», то есть в ответе перед Революцией.

Но не думай, что путь уготован.
Что наследьем ее чистоты
Навсегда и во всем застрахован
От любого падения ты.
Нам завещено Дело и Знамя,
И страна, что прошла сквозь бои…
Вот и всё!
Поколения сами
Отвечают за судьбы свои.

Эти стихи Н.Коржавина четко выражают мысль: мы преемники, но наследство не остается в дедовских сундуках, оно переходит в руки внуков, становится их достоянием».
Да, вот такие люди были 60-десятники, верящие в идеалы Революции, родившиеся в конце 30-х, накануне Великой Отечественной Войны, родители которых были или фронтовиками, или были репрессированны. Искренние и честные, и важны им были не слова, а смыслы и живой человек! Они чувствовали себя свободными! Ярко и талантливо сочиняли и публиковались. Они мечтали о свободной стране, и верили, что путь назад невозможен… Вот только в 1979 году многие из них покинули СССР, лишенные гражданства!
«Оттепель» закончилась. Окончательным ее завершением считается отстранение Н.Хрущева и приход Л.Брежнева на пост Генерального секретаря КПСС в 1964 году. В этом 1964 году арестовывают И.Бродского по обвинению в тунеядстве. 18 февраля Народный суд Дзержинского района города Ленинграда постановил направить поэта на принудительную судебно-психиатрическую экспертизу в психиатрическую больницу №2, где Бродский находился три недели, а заключение «экспертов» гласило: «В наличие психопатические черты характера, но трудоспособен». Второе заседание суда приговорило поэта к 5 годам ссылки в Коношский район Архангельской области.
Вот мы и подошли к 1965 году, в котором громится Общество молодых поэтов и художников! Осенью этого года арестовывают двух писателей Ю.Даниэля и А.Синявского, которые под псевдонимами Николай Аржак (Ю.Даниэль) и Абрам Терц (А.Синявский) публиковали за границей свои литературные произведения. Их обвинили в антисоветской агитации и пропаганде и приговорили: А.Синявского к семи годам лишения свободы, Ю.Даниэля - к пяти. Свежий воздух свободы закончился, это было ясно. Н.Я.Мандельштам в книге воспоминаний «Вторая книга» пишет о страхах А.А.Ахматовой: «В больнице, где она лежала перед смертью, она выслушивала новости о деле Синявского и Даниеля, и боялась, что тоже самое случится с ней за напечатанный за границей «Реквием»».
Героям «Общей тетради» в 1965 году 20 лет, они студенты: Недбайло - Московского художественного училища 1905 года, Николай Алейников - исторического факультета МГУ. Значит, их взросление пало на период оттепели, свобода самовыражения для них естественна, они не думают о рамках дозволенности, о цензуре, а идут за голосом, который слышат. Они дерзки и смелы, да еще участвуют в митинге гласности на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года. Продолжим чтение текста С.Соколова.
«Вот притча о том, как некто, ранимый да ранний, к тому же имеющий уши, - а? слышать? Вы шутите, лекарь, клевреты ли мы Selene, чтоб отращивать себе эти устрицы ради Людвига?»
Написано звукописью, аллитерацией, повторы согласных звуков: р, н, л. Кроме рассказчика, появляется еще один персонаж, с вопросом - лекарь, мы вернемся к нему позже. « Клевреты теперь означает - сторонники, приспешники, в каком-нибудь дурном деле, но по своему происхождению -старославянизм и в русском литературном языке этимологически восходит к латинскому collibertus - отпущенный вместе с кем-нибудь на волю. В старославянском имело значение «товарищ, сослуживец».
Вспомним Марину Мнишек из Пушкинского «Бориса Годунова»:
«Ты медлишь - и меж тем
Приверженность твоих клевретов стынет…»
Sellene - Луна. Людвиг? Может быть, Бетховен? Может быть, речь идет о «Лунной сонате»?
Продолжим чтение.
«Лицам нашего круга, числа уши надобны, дабы парить над мраком, над прахом, поверх, извините, вольер - уши, а в клетке скелета лелеющий - чтобы вы думали, угадайте, такое певучее, певчее, чистый волчок, нечто, подчас величаемое нутром: чуять, чаять и, кажется, петь - что? Пока непонятно, не приложить ума, ясно только, что где-то там что-то зреет, возможно, какая-нибудь газелла, лалайя ль, возможно, ее и петь; уж как некто, кому в несусветном гаме да гуле улиц, проулков, пролетов, туннелей и прочих, как говорится, труб, очень, в принципе, медных да яростных, тот, которому  в крике да скрежете их иерихонском был зов, был голос, словом, тот самый, - как хорошо он всем певчим нутром своим голос тот слышит; отчетливо сколь…».
Опять повторы р, ч. Ч, как мы поняли, в солнечном сплетении, где «нутро». Клетка скелета - грудная клетка, где сердце, где, возможно, душа.  Когда речь идет, о громких словах, они заменяются ироничными, чтобы избежать пафоса. Там, в грудной клетке, находится звук л - очень интимное, светлое, теплое, ласковое. Газелла - особая восточная стихотворная форма, лалайя - может быть, от поэтической формы лай - лирическая, всегда сопровождалась музыкой? Игра со звуками очень важна для автора. Когда мы читаем постмодернистскую литературу, мы уже готовы к тому, что автор будет цитировать или вплетать в свой рассказ тексты писателей или поэтов, которые  для него важны, он дает их нам как ключи к своему замыслу. Мы предположили, что для Саши Соколова важен А.Белый, во-первых с его «Глоссолалией» (возможно, от нее и лалайя) и с повестью «Котик Летаев». Глоссолалия - это состояние озарения, в которое впадали пророки, ощущавшие свою связь с Богом, с Вселенной, тогда речь их становилась бессвязна, наполнена звуками.  А.Белому  же важна глоссолалия, как средство для преодоления слова, как формы, ограничивающей живое чувство, впечатление, мысль, чтобы вознестись к музыке, как совершенной форме выражения Духа, «возвестить свободу парения», как скажет один из героев «Общей тетради», и вернуться к слову, уже наполненному музыкой. В поэме «Глоссолалия» А.Белый дает свое восприятие звуков, имеющих цвет, тактильность, жест, это помогло нам, когда после разбора мы приступили к репетициям. А «Котик Летаев» - сам А.Белый - полный предчувствий и озарений, ощущающий свою связь с прошлым, будущим, Вселенной, слышит голос, тот самый… как и первый герой «Общей тетради», «ранимый да ранний, к тому же имеющий уши», услышал «голос, тот самый».
Читаем в «Котике Летаеве»: 
«… Я стою здесь, в горах: и потоки все те же - … вон гортанный фагот… меж утесами… углубляет ущелье под четкими, чистыми гранями серых громад: вдруг почудятся звуки оттуда: серебристых арфистов, цитристов; там алмазится снег; там, оттуда - посмотрит тот самый (а кто - ты не знаешь) посмотрит, прорезав покровы природы; и - отдаваясь в душе: исконно-знакомым, заветнейшим, незабываемым никогда…  Я стою здесь в горах: меня ждет - нисхождение; путь нисхождения страшен…»
Да, путь нисхождения страшен! И еще цитата из «Котика Летаева»:
«Мне Вечность - родственна, иначе - переживания моей жизни, приняли бы другую окраску, голос премирного не подымался бы в них; не спадали бы узы крови; меня не считали б отступником; и я не стоял бы перед миром с растерянным взглядом».
Но вернемся к «Общей тетради», к описанию первого героя рассказа, который «порывист, весь прямо движение… вероятней всего, что резко рванув судьбой точно так же, как в экстренном случае, там, где должно, где принято, рвут какую-нибудь отчаянную рукоять, не исключено, что стоп крана, рвут вздорного рода мосты, векселя, купюры, да всякие еще там узы, ( у Белого «узы крови») включая дверные цепочки - цЕпочки, по-цыгански сказать… он поступает: как требуется, как следует быть. То ли дело и впрямь происходит под стук колес, то ли нет… только не взяв ни сурка, ни курева… взял да и сошел вдруг на первой же шепетовке…».
«Не взяв ни сурка» опять Бетховен: « По свету много я бродил и мой сурок со мною…»
«… Где бы ни был - оттуда и вон. Вышел, будто необратимый тотошник из Боткинской: про которого сказано: вышел - и все, повело человека наискось, на ипподром, ибо где же еще, как не в шалмане Бега, воспригубить ему за арабских кобыл, чтоб планида его разлетелась бы аж, благосклонно осклабясь на перекос… был да вышел».
Тотошник - игрок на Бегах; Боткинская больница и ипподром находятся на Беговой улице; «был да вышел» - Батышев, догадываемся мы, это анаграмма, где от перестановки букв и звуков, возникает другое слово.
«… пусть явится эта притча разуму нашему в снах его, да скажется в судьбах круга, числа, да отразится  в зерцалах наших психей… отразилось сим: в силу слова».
Круг, число - участники СМОГа, которых, в последствии было несколько десятков человек. Но основали объединение трое наших героев, очень непохожих друг на друга, своими характерами и натурами!
«… каналья, зачем ты улыбки нам столь исковеркал, ведь счастье было так коверкотово».
Николай Алейников, следующий герой рассказа, очевидно, более лиричен: «… торопится на трамвай. Лелея келейность. Алеющей ранью. Лепечущей рощи аллей. Се лель есть, влекущийся к великолепью, простого олейника отпрыск. Воистину». Хотя «рвет когти из ненаглядного Криворожья… не из прихоти, не потехи для. В данной юности с ним творится особенное. Так в день осознания лжи у него создалось отчетливое впечатление, будто бульвар спотыкался, дождь шел на изящных пружинках и фонари по углам разложили фанерные тени. И Дантова тень, в зеркалах отразясь - как эхо, - давно многократна».
Дантова тень, задумываемся мы… У  А.Блока в итальянском цикле есть строчки:

«Лишь по ночам, склонясь к долинам
Ведя векам грядущим счет
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой жизни мне поет».

     Данте очень близок русской поэзии, и судьба его с изгнанием, и «Божественная комедия» с «Адом». У А.Ахматовой:
«Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».
У И.Бродского:
«Земной свой путь пройдя до середины…»
И, конечно, О.Мандельштам с «Разговором о Данте». Дантова тень в «Общей тетради» возникает и как вдохновение, и как определяющая судьбу, и как отсылающая нас к русским поэтам.
«… Да и, вообще, человек сей - художник, в значеньи - поэт, а потому - почему бы ему не отправиться в путь, в другие места, и там не открыться во всех своих впечатлениях, не объясниться в пристрастиях. Странствовать - в частности, на трамваях…» Второй раз возникает трамвай! «… И на лбу возникающего экипажа чтит долгочаянное число. И в том же канале, смекай - кристалле, рябом, но магическом, различимо, как кто-то другой, но из тех же вышеозначенных и насквозь же ранимый, хоть до поры хранимый пернатыми горних сфер, - он в рассуждении выйти пройтись, чтоб уже никогда не вернуться, - рвет рану на ранней заре… он просто берет и шагает - вышагивает сквозь колкое стекло непосредственно ввысь - в эфир - в эти тихие вечера - в жанре - нету его родней - приблатненного городского романса. Не спрашивай же, с чего начинается, ибо знаешь. А знаешь - так заводи, воспевай; хочешь волком, а хочешь - молчком, волчком».
Лоб экипажа, очевидно, номер трамвая, пока не знаем какой. А новый герой, до поры хранимый пернатыми горних сфер, наверное, москвич, в квартире которого проходят студенческие вечеринки с «приблатненными» городскими романсами-песнями. Пели песни А.Галича, тихонько подпевая, или в голос, или молчком-волчком, то есть, всем нутром. Даже мы, студенты конца семидесятых, собираясь пели и А.Галича, и Б.Окуджаву, и В.Высоцкого, и романс на стихи Ю.Даниэля:

«Сердце с домом, сердце с долгом разлучается,
Сердце бедное от зависти в руках,
Только гляну, как цыганки закачаются.
На высоких,  сбитых на бок каблуках.
Вы откуда, вы откуда, птицы смуглые?
Из какой такой неведомой дали?
И откуда вас кибитки, лодки утлые
До московских тротуаров  донесли?
Отвечают мне цыганки, юбки пестрые:
«К вольной воле весь наш век мы держим путь.
Если хочешь, мы твоими станем сестрами,
Только все, что было-не было, забудь».
Отвечаю я цыганкам: «Мне то по сердцу,
К вольной воле заповедные пути,
Но не кинуться, не двинуться, не броситься,
Видно крепко я привязан - не уйти».
И плывут, бегут, звеня, и не кончаются
Речи смутные, как небо в облаках,
И идут, звенят цыганки и качаются
На высоких, сбитых на бок, каблуках».

     Цыганская тема в русской поэзии, начиная с Пушкинских «Цыган» символизировала абсолютную свободу, волю, и у Саши Соколова не случайны «цЕпочки, по-цыгански сказать», которые поэт срывает и которые встречаются дважды в рассказе. Итак, наш третий герой «… воспаряет над ерундой обстоятельств, над вздором семейных терзаний, дворовых драм. Этот мальчик растроган. Образами его изъясняясь, он умилен приблизительно в том ключе, в том духе, в котором растроган и умилен Гумилев был на той ли расстрельной заре. В духе прощанья, прощенья, исчезновения за. Пав встает. И по лестнице, полной чего-то онтологического, или во всяком случае не лишенной его, он восходит.  Он  мыслит вернуться в свою кубатуру, в обитель, в уютный фамильный склеп. Вернуться и раздобыть по сусекам с пригоршню каких-либо изумительных слов: возвестить свободу парения».
Первая часть поэмы Л.Губанова «Полина», а это его портрет, была опубликована в журнале «Юность», только первая часть: «Но вот и какая-то дверь. Кто там? Ваш искренне. Отворяют. Вернее не отворяют, а не отворяют. Не. Наверное не хотят… Но так как поэт все стучится, то все-таки отворяют, но не совсем. Приотворяют, навесив ту самую цепочку. Но поскольку поэтов путь - взрыв да взлом, то что цепочку, что цЕпочку - он все равно ее, понимаешь, срывает - и там. Где его почему-то не ждали. Там ждали хорошего сына, а заявился не больно-то, а главное, что не свой…»
Эти молодые люди, участники СМОГа, посмели еще и открыто выступить в защиту Ю.Даниэля и А.Синявского! А еще они требовали свободы творческого слова и освобождения И.Бродского.
«Он жалует в некую комнату вроде своей и садится за клавесин типа бабушкина. И в тетради для нот, между струн пресловутой «Лунной»: Полина, полынья моя. А далее - все остальное, все строки. И видно, как вольно им там, в этой общей тетради». А вот и «Лунная соната»! Леонида Губанова все считали гениальным мальчиком, который утверждал, что умрет в 37 лет, как Пушкин! Так и случилось. Умер в возрасте 37 лет.  Поэт С.Мнацаканян в своем «Ретроромане или Романе - Ретро» описал свои встречи с Леонидом Губановым, с которым познакомился в середине шестидесятых.  «Все больше и больше Губанов отходил от возможности вписаться в официальные поэтические структуры. Печатался за рубежом, водил дружбу с правозащитниками - Вадимом Делоне, например, или Владимиром Буковским. … За ним продолжали приглядывать комитетчики…
А в сентябре 1983 года мне позвонила Наташа Алексеева и со слезами в голосе сообщила, что Леня умер в день своего рождения, в 37 лет, как он сам себе и наобещал». 
«Но видно: с комплектом смирительного является караул. Но это не угнетает поэта, это не напрягает его. Потому что Полина уже на крыле, и не на пару ли с кралею, сам в тулупе с заячьего плеча, в новомодном треухе воспарит над препонами Пугачев».
«… И ничего, что какого-то мальчика… сводят вниз и усаживают в экипаж откровенно трамвайного облика.  … И в минуту последнего умиленья в альбом милосердной сестре: «Настоящая справка выдана певчей фортуне о том, что ни в чем не повинна, ибо не ведала, что творит: просто пела». И подпись, вплетенная в акростих памяти Ли Цин-Чжао: Грачи Улетели: Будучи Art Nouvo, Осень Волнительна».
Почему экипаж «откровенно трамвайного облика» поймем позже. Акростих - стихотворение, в котором начальные буквы каждой строчки образуют слово или фразу - читаем подпись - Губанов.  Ли Цин-Чжао - китайская поэтесса 11-12 века, которую называют второй после Сафо величайшей поэтессой. Герой оказывается в психиатрической лечебнице.
«Лишь в доме блистательно обнищавших духом обрящешь ты благодать.
Ибо лишь там тишина настолько матросская, что рябая кобыла, чьи грезы отразились в яузах наших душ, ржет и шьет себе из нее мировую тельняшку».
Кроме психиатрической больницы на реке Яузе на улице Матросская тишина, находится еще и тюрьма.
«Но тут ряд змееносных чинов в измерение входит. Эксперты. … Будь ласков: почти их вставанием, засвидетельствуй. Они освидетельствуют тебя.
… Ход. Вы не поэт ли? Ход. Аз проэт. Ход. Про что-с? Ход.  Проэт - это, если угодно, бастард, помесь прозаика с лириком, полу-полу. Но то, что он сочиняет, пролаза, - проэзия есть высоких кровей, чистых слез. Слез по сути своей изумленья… Это проэзия незамутненного изумизма здесь, среди мерзостей мира есть. И звенит, заливаясь, заповедь номер раз: «Поющему - изумляй изумляясь». Чу: какая удача, газелла-то вызрела…».
Повторяющийся звук з, звонкий, звенящий. Начинается диалог с Лекарем, очевидно, тем, который был в начале рассказа. Лекарь ведет с ним странную игру, похоже на игру в шахматы. Существует легенда, о том, как Н.Гумилев, накануне расстрела играл в шахматы со следователем и вполне доверительно беседовал с ним, приняв за умного и интеллигентного человека. Но нашего героя выпускают из больницы: «Вольно. Считайте себя резервистом. Счастливого лета, паренья, лелейте устрицы».
«Выйдя, следует повернуть за угол,  где дует, и, делая вид, будто это не ты, а некто, тебе почти незнакомый… прошествовать мимо Дантовой  лужи… подарить себе на прощанье билет на трамвай , идущий куда-нибудь. Закатиться бы, сударь, на двадцать третий иероглиф: где хорошо. Например, в Хорошево, в бор, в пенаты серебряной молодежи. Короче - прочь».
Двадцать третий иероглиф означает трамвай под номером 23, идущий по Беговой улице к Хорошевскому шоссе, где Серебряный бор, любимое место для студентов. А дальше - поворот в рассказе. Наши герои встречаются в трамвае.
«Это будет трамвай гумилевского толка; вагон, ударившийся в бега; экипаж, насвистывающий на ходу грибоедовский вальс пополам с каким-то персидским мотивом. Экспресс подают. Ты входишь. А все остальные - они уже там как там. И тогда начинается все остальное. Особенно - ваше время. Поздравь себя с ним, обернувшись; не оттого ль исцелиться от оного не дано никаким иным, что оно бесподобно. … было певчим».
Конечно, речь идет о «Заблудившемся трамвае» Н.Гумилева, о стихах, в которых очень много поэтом сказано о попытках обрести свободу. В поисках ее поэт теряет любовь, видит смерть, пролетая на этом трамвае сквозь века и понимает, что:

«Понял теперь я, что наша свобода
Только оттуда бьющий свет…»

     Вот почему возникает тема первой части «Лунной сонаты», лунного луча, света, манящего, зовущего и иллюзорного.
«… И над трамваем присущей ему современности, резко сорвавшимся в лебединый запев - в смелость - мысль - в образ - и, разумеется, в глубину, - реял манифест изумизма. Ваганьково следующая, вещал кондуктор. Но вы не страшились. Ты помнишь? Героем был всяк».
Здесь не возможно не процитировать хотя бы фрагмент из этого манифеста: «… Наша душа нужна народу, нашему великому и необычайному русскому народу. А душа болит. Трудно ей биться в стенах камеры тела. Выпустить ее пора. Пора, мой друг, пора! Мы, поэты и художники, писатели и скульпторы, возрождаем и продолжаем традиции нашего бессмертного искусства. Рублев и Баян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы, как свежая кровь, как живая вода.
И мы не посрамим наших учителей, докажем, что мы достойны их. Сейчас мы отчаянно боремся против всех: от комсомола до обывателей, от чекистов до мещан, от бездарности до невежества - все против нас. Но наш народ за нас, с нами!»
Собравшиеся в 23 трамвай молодые люди, участники СМОГа ехали на поэтические чтения в библиотеку, где «картины развесили накануне в читальном приюте». Библиотека находилась тоже на Беговой улице, как и Ваганьковское кладбище. Это их выступление стало последним, сорвавшимся «в лебединый запев».
«…Беговая: остановите сейчас вагон. Да, это она, твоя пожилая улица, ждущая ежедневно без выходных, тихо фонариками кирными маня. Это ранняя родина, неминучий сосуд. Чаша? Кубок? Пустое. Простое копытце, след бега во все те концы, где начала… А после, сорвавшись с орбиты Бегов, ты бежал по делам поколенья. Дела были трубы, звенящая медь. Не Сачмо, не Диззи, не Паркер, но тоже ведь смачно, и для культурного парка, для Пешков- стрит - лучше некуда».
У Н.Гумилева в «Заблудившемся трамвае»:

«А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!»

     Сачмо - прозвище Луи Армстронга, которым в детстве его  дразнили мальчишки за большой рот. Диззи - джазовый музыкант, виртуозно игравший на трубе. Паркер - саксофонист. Конец пятидесятых, шестидесятые - время появления джаза в нашей стране. Импровизация и ритмовая свобода в джазовой музыке стала близка молодым людям и не принята властями…
«Чуял, чаял, и в звуках той монголоидной му - голос ты различил, тебя звавший. … Но, млад да ранен, ты всем своим певчим - всем волчьим - всем беговым чуял близкое поперек и вдоль. И далекое. И неизбежное тож. Evoe, с трамвая за номером 23 сойдя, ты выдвинулся в иное, вернулся к себе, человеку привычному, своему».
Evoe - радостный крик вакханок. А у А.Белого в «Котике Летаеве» есть такие строки:
«… Он стоит между светлого рева лучей, между чистыми гранями стен; все бело и алмазно; и - смотрит… Тот самый… И тем самым взглядом… который вы узнаете, как… то, что отдавалось в душе: исконно-знакомым, заветнейшим, незабываемым никогда… Голос: - «Я…» Пришло, пришло, пришло - «Я»».
«… лишь оставалось начать. Начать и только.  … В середине шестидесятых - из самого их средостенья, из чрева их, из нутра - заговорить человеческим голосом, наговорить откровений, притч. Только спокойно. Без нервов. … Чу: нормальной проэзией. Нормального изумизма. Короче, взорваться, милостивый государь, взорваться».
История, которая у нас сложилась, о том, как возник СМОГ, и кто его придумал и собрал, как ехали в библиотеку на выступление, полные предчувствий беды и преодолевали страх, и как оно оказалось последним, и какова плата за свободу - история «обыкновенная» для нашей русской словесности. Как говорил О.Мандельштам: «Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас - за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают…». Но в тексте есть еще и «онтологическая лестница» и «Парменидово воображение», заставившие нас открыть философский словарь и узнать, что: Онтология - учение о бытии как таковом. «Онтология - своеобразная картина реальности, обозначающая место человека в мироздании…». Парменид - древнегреческий философ, который создал фундамент онтологии в общем. Платон посвятил ему диалог, озаглавленный «Парменид, или об идеях». А Диаген Лаэртий, позднеантичный историк философии, живший предположительно во II-III веках,  о нем писал: « Он (Парменид) тоже философствует в стихах, подобно Гесиоду… Критериям истины он считал разум, а ощущения - недостоверными. Вот почему Тимон говорит о нем: И Парменидову мощь, великомудрого, без многомненья,
Что ощущенья свел к обману воображенья».
Немецкий философ-идеалист XX века Мартин Хайдеггер занимался изучением человеческого бытия и описал понятие свободы, как суть истинной реальности. Человек, как бытие, обладает свободой и волей.
Когда мы закончили работу над разбором текста «Общей тетради», и, как нам показалось, что-то поняли, о чем-то догадались, что-то предположили, дофантазировали, восстановили историю событий, вместе с автором Сашей Соколовым  вписали имена поэтов, героев рассказа в общую тетрадь русской поэзии, мы стали думать о том, как донести эту историю до зрителя, сделать понятной. Поскольку в нашей истории важна тема стремления к свободе, то первая часть нашего экзамена рече-голосовой тренинг становится для нас одним из художественных средств выражения нашего замысла. Студенты внимательно, сосредоточенно делают упражнения на освобождение тела от мышечных зажимов, ведь от свободы нашего тела зависит наша человеческая и творческая свобода, о которой мы все мечтаем и свободное дыхание. «Каждый пишет, как он дышит, как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить» - писал Б.Окуджава. Важна тренировка дыхательных мышц, упражнения на раскрытие глотки. Замечательно и очень точно написал поэт С.Гандлевский: « В какой части человеческого тела возникает удовольствие от поэзии? Если судить по себе, это ощущение берет начало в дыхательных путях и полости рта. …Пройдя такой первичный, как бы на ощупь, отсев, стихотворение отправляется прямо в душу - назовем ее для солидности психикой. Теперь в случае поэтической удачи читатель, как на сеансе гипноза, подпадает под обаяние авторской речи о чем угодно, будь то любовь, грусть осеннего заката, умиление при виде младенца, угрызение совести и т.д. и т.п. Правда от читателя требуется впечатлительность и развитое воображение…». Затем упражнения на рождение звука, освобождение голоса. Упражнение гласные в руках, в котором каждая гласная в нашей линейке: и-е-я-е-ю-и, сопровождается широким жестом, затем к этому упражнению мы добавили стихотворение А.Белого «Утро.  (и-е-я-е-ю-и)», произнося каждую поэтическую строчку на середине звучания. Затем дикционный тренинг. Четкое произнесение согласных звуков, теперь мы знаем, что звуки - личности, как утверждал А.Белый, вялое произнесение и небрежность по отношению к ним не допустимо. К звуку, мы искали жест, который нужно сохранить в произнесении текста «Общей тетради»: ч - солнечное сплетение; л - грудная клетка; н - нежное поглаживание; р - снизу вверх резкое движение; з - мягкий взлет руками вверх. Проверка звука на словах, которые чаще всего встречаются в нашем тексте. Затем рождение слова. Студенты садились на пол спинами друг к другу. Стихи Ф.Тютчева «Silentium!» и стихи О.Мандельштама «Silentium» произносили в  спины по строчке, предупреждая, о том, что нельзя фальшивить, произнесенная мысль должна выражать и то, что мы чувствуем, и то, о чем мы думаем. После окончания тренинга студенты в центре сцены выстроили трамвай, поставив стулья лицом к зрителю по два. Каждый рассказчик после своего текста садился в него. За трамваем, в глубине сцены, фонарь, светящий лучом. Но, прежде всего, нам надо объясниться со зрителем, почему мы будем разговаривать  таким странным языком и в тексте есть свой ироничный, как полагается в постмодернизме, «словарь»: устрицы - уши, евстахиевы - уши, в зерцалах наших психей - в душе; счастье было так коверкотово - коверкот надежная плотная ткань; пернатые горних сфер - ангелы; кубатура, фамильный склеп - комната в родительской квартире; пенаты серебряной молодежи - Серебряный бор; Пешков стрит - улица Горького.
Поэтому начать мы решили с фрагмента из Нобелевской речи И.Бродского «Лица необщим выраженьем» со слов:
«Как можно сочинять музыку после Аушвица?» - вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить  тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, - повторив его с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. «А как после Аушвица можно есть ланч?» - заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд. Поколение к которому я принадлежу, во всяком случае, оказалось способным сочинить эту музыку.
Это поколение - поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените своей богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось - по крайней мере в России, - есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью в не меньшей мере, чем  тем, что я стою здесь сегодня. И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил - перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом - точней, на пугающей своей опустошенностью - месте и что скорей интуитивно, чем сознательно мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным, или казавшимся нам таковым, современным содержанием».
Этот текст произносил студент И.Колдаре, а все остальные уже на сцене внимательно слушали его, а затем собрались вместе в полукруг. Студентка режиссерской группы В.Коган, музыкант и пианистка разложила начало «Лунной сонаты» по голосам, басы - все студенты, основную тему вела студентка А.Скайнер. С этого мы начали «Общую тетрадь», собравшись в полукруг, оборвав «Лунную» после слов: «… клевреты ли мы Selen, чтобы отращивать  себе эти устрицы ради Людвига?». На курсе 22 человека, текст распределили небольшими отрывками, все-таки первый курс! Важно, чтобы кроме точных логических ударений и ведения мысли, сохранилась звукопись, движение в пространстве на тексте, ведь героям 20 лет, и они все время на «бегу», им не сидится и не стоится! После произнесения своего текста каждый рассказчик усаживался в трамвай. Внутри рассказа было два эпизода: сцена в психиатрической больнице, беседа с лекарем за шахматной партией и студенческая вечеринка с романсом Ю.Даниэля. В трамвае все сидели собранно и сосредоточенно, пока  там не оказались все участники, и трамвай не тронулся. Студенты слегка покачивались вправо-влево. После последней фразы «Общей тетради» гас свет, оставался только луч от фонаря. Из глубины на авансцену через трамвай студент И.Прончев выходил со стихами Н.Гумилева «Заблудившийся трамвай» и на строфе -

«Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет»

- звучало начало «Лунной сонаты» до конца текста.
«Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой, и отворит дверь, войду к нему и буду вечереть с ним, и он со Мною».
В творческое объединение СМОГ входил и Саша Соколов, а так же: Юрий Кублановский, Аркадий Похомов, Сергей Морозов, Вадим Делоне, Борис Дубин и другие -  всего несколько десятков человек.

     Леонид Губанов
Мой день страданьем убелен
И под чужую грусть разделан.
Я умилен, как Гумилев
За три минуты до расстрела.

Владимир Алейников «Памяти Леонида Губанова»
Подмосковная осень свела наугад
В затемненности комнат знакомых
Всех, узнавших, что каждый - кругом виноват,
Что утрата - расплата за промах.
Что им делать сейчас в этом доме пустом?
Рваться к листьям, сюда залетевшим?
Беспокойно толкутся и тянутся ртом
Ближе к стеклам, опять запотевшим.
Что им в сумерках надо сегодня искать,
Что ловить в этих вздохах  и всхлипах.
Здесь, где ветер дождем не устанет плескать -
И смиряться и прятаться в липах?
Что им надо понять в этих бедных, сырых
В этих зыбких виденьях и знаках?
Слишком зябко - и круг размыкается их
Не уйти от значений двояких.
И тоска их тогда в одночасье пронзит -
И увидят в излучине света:
Что за призрак вон там, в отдаленье, дерзит
Этим дням? Уж не юность ли это?

"Наша улица” №267 (2) февраль 2022