Юрий Кувалдин "Прелюдия" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ПРЕЛЮДИЯ

рассказ

 
Народ цепенеет, закованный льдом, от страха до смерти беда беспредельна, в заснеженном поле ждёт траурный дом, отмеченный прочерком жизни отдельной, ночная мечта прижимает к стене, свисает с обоев прощальный клочок забытой в навечно холодной весне, как будто ты в жизни опять новичок, на лавке не дышит упавший ничком, за окнами птицы холодного мая, вонзается сумрак осенним зрачком, стучащим по нервам промёрзшим трамваем, сугробами сдавлена шахта двора, застыли в тулупах огней старики, слепыми шагами скрипят до утра над руслом бесшумной подземной реки, на санках замёрз под горою чудак, его, как и прочих, заела среда, не мыслит извилиной чёрный чердак, колёса стучат по мозгам без вреда, бумажная почата застыла до точки, неведома стуже людей неизвестность, в чугунной колонне всяк поодиночке, коль чертит беззвучно промёрзшую местность, придёт неизбежность потери лица в архивах снегов для всеобщего смеха, играй свою роль, человек, до конца, до самого дна бесконечного эха.
Потихоньку, но ритмично, без отгулов и прогулов комбинирую азбуку, или, проще, букварь, или ещё проще работаю с буком, не говоря уж о фейсбуке, книгой жизнь текущая становится из буковок, шутка ли, забава ли, из живой жизни в бессмертную на книжной лодке переплываю, вам слава, и вам тоже, вы чернорабочий на кладбище присутствия, за отсутствием тех, кто строил пирамиды, виды прекрасные, но напрасные, мавзолеефилы тянут костлявые руки из могилы, чтобы убрать куда-нибудь навсегда интеллигентов с дороги, чтобы маршировали только тела с лопатами., пришибленные ранними подъёмами, сержантами горбатыми, но ритмично шагающими по парадному коридору в крематорий, а этот по буковке всё пишет и пишет, сам еле дышит, никого не слышит, но Кантом открывается в чистом разуме.
Никто тебя не наградит, никто тебя и не заметит, легко поэтому слагать слова свободно, по собственному разумению, такая доля у творца, которого никто не видел, и даже имени его не знает, хотя швыряется им повсеместно, во всех народах, направо и налево, а то и прямо в лоб, вот положение не видимого современникам художника, который ещё меньше при жизни заботится о собственной репутации, характер выкован при этом железобетонный, ну а для лиц, живущих смертной жизнью, цвет изоляции напоминает склеп, поэтому так мало старых мастеров, репутация которых равна Создателю.
Тот, кто недооценивает себя, не стремится извлечь уроки из собственных удач, пусть и не вполне совершенные, но всё же, тот впадает в губительное состояние постоянных сомнений, в моменты которых, пока сомневаешься, тебе ставят мат в шахматах, выбивают мяч из-под ног в футболе, а ведь первые шаги в творчестве у тебя были довольно уверенные, но ценность этой уверенности должна была распространиться на весь твой путь, однако, в той роли, в который ты сначала себя обнаружил, ты не способен был играть дальше, стоило тебе выйти к свету, когда от каждого ждал совета, не нарабатывал кропотливо глубоких мыслей, абсолютно не проявлял интереса к книгам мастеров, к особенностям их поведения и, особенно, истинам, которыми они жили, впрочем, уверенных в своей правоте в литературе можно посчитать по пальцам, так они редки.
Многого в жизни и вокруг неё даже не знал, как будто вошёл в незнакомый зал, остановился под люстрой, а в голове было пусто, да, мы, очевидно, говорим то, что непонятно молодым, достаточно сложно проникать под переплёты книг, отказавшись от себя хотя бы на миг, ясно вполне, что тотчас слегка коснется тебя красота симфонии, иногда даже возникнет какое-то сопряжение с реальным миром, в который ты заколочен по горлышко, но это с какой стороны посмотреть, если со стороны Данте, то станет ясно, что реальность и симфония никак не пересекаются, а если со стороны беспрерывного воспроизведения существ, из которых лишь одна десятая становится людьми, то похоже регулярно нужно их приструнивать, как дрессировал своих актёров Юрий Любимов, но времени для этого потребуется вечность, как восхождение к самому себе.
Не углубляясь в размышления о конечности жизни персонального тела, предполагаем всё, что только можно, сделать постоянным, к примеру, занял должность, так считай её вечной, а для этого как следует окапывайся, бетонируй бункер и etc, иными словами, тело включает в ход все уловки по ликвидации понятия своей «смерти», когда задействована вся возможная защита против своего исчезновения, но вот, кто не думает об этом, так это творческий человек, личность, чьё тело работает только на интеллектуальное воспитание себе подобных, и эта склонность способна преодолеть множество ограничений, и вовсе не для борьбы с забетонированными трупами, по крайней мере.
Плавный, почти незаметный переход из одного времени в другое совершает в тебе такую художественную трансформацию, что отложить написание нового текста не представляется возможным, и это чудесное состояние можно отождествить с детским восприятием праздника, возможным принести в сердце такие метаморфозы, которые в ином, будничном состоянии невозможны, так сегодня, к примеру, открылся секрет перевоплощения меня во всех, естественно, по нетленной системе Константина Сергеевича, поверх всяческих сомнений, когда ощущаешь полнейшее смирение перед непонятной вечностью, работающей без передышки с отблесками бессмертия.
Самое удивительное в жизни то, что она идёт безостановочно, но в отрицании этого неоспоримого факта пребывают многие, полагая, что их-то жизнь не подчинена этому закону, что она идёт по другой стезе, эту правду подменяют более сильной правдой о собственной незаменимости, поэтому становится ясно, что доблесть незаменимых больше напоминает слабоумие, мол, что отныне каждый совсем освобожден от забот по поводу безостановочности жизни, ибо она остановлена законами и уложениями собственного производства, прежде никогда не придуманными, иные соображения не принимаются во внимание, поскольку многое остаётся за кадром в связи со смертью тела, большого или маленького, не существующего отныне.
На том и остановился, кажется, всё сделано, да и, в общем-то, не кажется, а сделано, хорошо сделано, окончательно, поэтому можно ждать результатов, откликов, похвал, да и с удовольствием погулять по парку, посидеть в кафе, максимально расслабиться после напряжённой работы над книгой стихотворений, к которой шёл десять лет, потому что в редакции постоянно требовали доработать то то, а то это, главное, окончательно не отклоняли, но сначала просили добавить стихов о комсомольских стройках, добавил, потом предложили поработать над образом коммуниста, погибающего при прорыве дамбы на таёжной реке, мол, быть может, оставить его в живых, оставил, чтобы строил новые электростанции, и вот книга вышла, можно отдыхать окончательно, и это подтверждается тем, что с тех пор прошло более полувека, а автор всё «почивает на лаврах».
Вы не читали Вениамина Элькина? Нет. Не может быть! Мандельштам говорил, что «Современная русская поэзия не свалилась с неба…» А вот Элькин для меня прямо с неба свалился. Его стих насыщен мыслью. Он пишет посильнее «Фауста» Гёте! Кто это сказал? Это сказал Кувалдин! Понятно, ну, Кувалдину простительно. Он ведь один идёт поперёк всей литературы. На одной чаше весов - вся литература, а на другой один Кувалдин, и его чаша перетягивает. Здравствуй, палата номер шесть! Здесь, в палате собраны гении. Один из них - презамечательнейший поэт Вениамин Абрамович Элькин, родившийся в Москве 3 декабря 1931 года. Никому не известен, кроме Кувалдина. Нигде до этого не публиковался. Всё счастье через боль. Мужество преодоления всевозможных, подчас коварных, жизненных препятствий на пути творчества. Бесконечная вера в свой талант. Предельно искренний, не умеющий прятаться от себя в стихах. У Вениамина Элькана своя поэтическая интонация, доверительная, корректная, обаятельная. Вершина жизни - свет стихосложенья! В 90 лет пишет:

***
Свечою 90-й строки эти
прими как поздравление, поэт.
Бессонна ночь, но только на рассвете
дано постигнуть тёмный смысл примет.
Что обещает день? Опять Всевышний
неспешно вдохновение разжёг
в груди твоей - идёшь на еле слышный
зов оленихи или лживый рог,
охотничий: memento, дескать, mori.
Бессильные судьбой повелевать,
Ars longa, говорим, sic transit gloria,
сакральное бормочем: "Т-твою мать..."
Но кто герой сегодня? Кто ровесник
над собственною слабостью побед?
О ком сегодня все слагают песни?
Кому сегодня 90 лет?
Кто здесь поэт? Кто слышен миру соло?
Пусть обернётся и прожжёт глаголом!

Такие вот, господа, свершения в нашей великой и могучей литературе.
Ну, вот попробовали сдвинуть ось земную, и поворот руля на 90, все звёзды в небе вдруг остановились - хвала и слава поэту Элькину Вениамину!
Каждый человек блуждает по свету в поисках печали, потому что так уж он устроен, ну, никак ему без печали не живётся, чуть что и он сразу ходит такой печальный, что не приведи Господь с ним повстречаться, а то так начнёт тебя грузить своими печалями, что сам невольно опечалишься, в какой-то мере это даже необходимо, потому что ты тоже существо печальное, хотя бы для того, чтобы убедиться в этом, посмотри на себя в зеркало, видишь, что ты из себя представляешь, взгляд  переполнен верой в печаль, чистую слезу ещё на темных ресницах надобно разглядеть, конечно, мысль о печали не нова, и во времени  не меняется, когда тебе в пять лет говорят, что и ты умрёшь, особенно суждение это неприятно именно в пять лет, потому что у тебя нет ещё никаких контрдоводов, качеством отличающихся от смирившихся со смертью, более правдоподобным может показаться понятие бессмертия, но откуда они возьмутся в пять лет, да и в поздние переменчивые годы, ведь ты ещё не превратился в мемориальный объект, имеющий самостоятельную ценность.
У каждого есть своё место обитания, одни жили в снегах, но переместились на брега южных морей и, спустя десятилетия, без слёз не могут вспоминать снег, он въелся в их душу детскими снежками, а теперь изнывают от ненавистной жары и отсутствия среды того самого обитания, вся жизнь ныне кажется жалкой, сквозь время достает до печёнок абсурд смены среды той самой, довольно грустное от всего этого пальмообразного пустынного бытия впечатление, когда нет ни высоты полёта духа, ни обычной бытовой удовлетворённости, полностью привезли на новое место себя прежних, исчез в обществе почёт, ведь известно же, не место  красит человека, но пришло это понимание только теперь.
Редкие суждения согревают душу, потому что много негативных среди нас людей, рождённых, кажется, только для того, чтобы мешать жить другим, нас мало, проливающих свет, отправной точкой которого является служение Слову, удивительного в этом немного, но строго следуя по спиралям бесконечного текста, мы в состоянии воскресить тех, кто бескорыстно и гениально пополнял мировую библиотеку своими шедеврами, до такой степени бравших в зажим души неофитов, что и они начинали перекладывать свою душу в слова, не всем, разумеется, надлежало быть писателями, надолго передающих чувство постижения того, что непостижимо, когда создаётся ощущение собственного бессмертия, подобное временами состоянию всевышнего, но отдельные души становятся его сущностью.
Ледяные следы ледовитой слюдой серебрятся под зимним лютеющим солнцем, след простыл там, где дом-ледокол, рубит улицу на две, так бил ледоруб по вождю революции, но тот след уж простил, уходящего в лёд, то не мёд для укутанных в пледы, то следствие ледяных лет, то проверка следов предыдущих, оставляя следы на снегу и в пургу, не надейся найти их на утро ледовое в переулке Последнем, стекающем к Трубной, иль на Старом Арбате, где следили следы поперёк мостовой, и по встречке, и в прочих косых переулках, и в колодцах дворов, лёд и там доставал, припорошенный снегом, чтоб падали навзничь,  всюду были видны косяками следы, а потом вдруг бесследно исчезли, как последний троллейбус с Арбата, весть, леденящая кровь.
Слава Лён - человек вне социума, эксцентрик, вольнодумец, мастер по созданию не зависимой от жизни художественной авангардной реальности, создатель Манифеста Рецептуализма, торжества рецептуры в триумфе творчества, однокурсник и обожатель Венички Ерофеева, заведующий литературной частью Театра Юрий Любимова на Таганке, участник всех шумных выставок живописи, фанатик творчества Лидера Третьего русского авангарда художника Александра Трифонова, неутомимый пропагандист творчества писателя Юрия Кувалдина, роман «Родина» которого манифестировал в Доме Солженицына с Натальей Дмитриевной Солженицыной под аккомпанемент чудо-пианиста Филиппа Копаческого, величальник супер-авангардиста Казимира Малевича, автор многих литературных шедевров, публиковавшихся в журнале «Наша улица» - всё это Слава Лён, новый бессмертник. Тело и текст навсегда разошлись, Слава Лён навечно поселился на полке классики.
До боли известное слово - «дорога», дорога ума, как дитя-недотрога, структуру письма отвергая с порога, извив словаря вызывает тревогу, проклятия из изобильного рога, заветы чиновника действуют строго, как вредные для диабетиков специи, и каждая жизнь протекает по секциям, анализом синтез пугают на лекциях, чтоб не пострадать от культурной инъекции, водой омывается слово «Венеция», набоковской бабочкой бьются в коллекции, найдя свою секцию лишь по протекции.
Известно всем из немногих, как это всегда бывает быть широко известным в узком кругу, из одной любви к искусству, затмевающему так называемую правду жизни, ту самую правду, для которой культура служит лишь прикрытием наготы, но несмотря на всё это средневековье, жизнь в искусстве, в данном случае - в высокой литературе, неизменно представляется и на самом деле является  поистине прекрасной, для это просто постоянно жить в тексте, сначала вместе, а потом отдельно от тела, когда можно сказать, что отныне самым ценным из искусств является собственное перевоплощение в Слово, обращения к которому не измеряется ни временем, ни пространством, коих у Господа нет, у него лишь наличествует Слово, и когда внезапно это поймёшь, то все прочие соображения пойдут по боку, роль буквы возрастёт неимоверно, в составленном мною Слове, и жизнь высоко затрансцендирует созданным по образу и подобию ещё одним.
На снегу жёлтый круг света, а высоко под фонарём облачко воздушного дыхания, сам свет дышит вместе со мною, входящим в жёлтый круг, и всё вокруг темнеет до нежных оттенков серого, в кругу же снег золотится и, кажется, от него поднимается тепло, но не только, потому что круг начинает перед моими глазами вращаться и по кругу начинает высвечиваться текст моего рассказа «Под Новый год», написанный в шестидесятых годах, но, ах, как же он под этим ночным фонарём звучит, именно звучит в исполнении артиста Александра Дунина, вневременно, хотел написать «современно», но удержался, потому что нет никакой современности, есть только круг света под ночным фонарём.
Новое спокойно выходит из старого, несколько часов промелькнёт, и уже наступило новое, даже в те моменты, когда думал, глядя в потолок на диване о незначительном предмете, вроде угла в девяносто градусов, что не грозило внезапно  понимать старый угол за новый, в том-то и дело, что иногда градусы бывают старыми, а потом только новыми, но никак не наоборот, вот они не одиноки, я тоже новый по отношению к старому, хотя стал значительно старее, чем, скажем, пять лет назад, и это размышление неодолимо тянет старость превратить во что-то новое, но ведь без размышлений об этих тонких материях становится проще, надолго забываешь о том, что важнее прелюдия, как несозревший плод.
Всё в этой жизни, да и в той, происходит неожиданно, а то, что ожидали, мало нас интересует, как и не занимает известное, но неожиданное, с плюсом или с минусом, приводит в экстаз, и это понятно, потому что неожиданного не ждали, хотя всем понятно, что ничего хорошего от неожиданного ждать не стоит, но тем не менее у каждого человека в жизни случается масса неожиданностей, среди которых на первое место выступает смерть, ибо без неё каждому человеку никак не обойтись, особенно, если умирает мама, умирает папа, умирает дедушка, менее огорчает смерть соседа, а вот смерть известных людей притягивает многих, и эти многие начинают жеманиться, мол, не умер он, а «ушёл», как будто пишущие это слово или говорящие его никогда сами не умрут, а знаменитый человек встал со стула и куда-то почему-то ушёл, причём, как уже сказано, неожиданно, но если ушёл, быть может, вернётся, к тому же неожиданно.
Что там теплится в твоей душе, никто об этом не узнает, пока ты сам не выявишь её в пространстве текста, но больше всего в этот момент задумайся о том, что тебя по-настоящему волнует, не кого-то другого, которые распространяют телевизионные новости, и вообще всё то, что создано, сделано, высказано другими, то есть полная привязка к социуму и к действиям симулякров, а что сами собой  представляют не известно, в противовес этому ретранслирующему большинству, ценным представляется человек созидающий, в основе жизни которого стоит творческий труд, а не слабость, не следование на поводу у других, но вскоре  и это у них пройдёт, останется скамейка перед подъездом для выяснения рецептов приготовления квашеной капусты с клюквой, склонность, известно, пребывания у плиты в состоянии «накануне».
Чуть светло от снега, но во всех церквях горят огни, сложно совместить обжигающий снег с холодящим светом из зарешёченных окон, другое дело, когда снег вдруг делается холодным, а свет становится горячим, но, замечу с остроумием, горячий свет не растапливает холодный снег, умозаключение достойное пера Гомера, хотя он сам, как известно, ни строчки не написал., ибо был слепым, правота же заключается в том, что успех сопутствует тому, кто живёт в тексте и продвигается по словам вне законов, диктующих правила в жизни, этим кого угодно можно привести в негодование, поскольку они хотят поэзию приспособить к повседневности своего существования, но этот оптимизм приводит к индивидуальному концу.
Счастье или беда, но, представляете, занимаюсь всю жизнь одним и тем же без устали, спросят, мол, а как же жизнь, на что отвечу, жизнь побоку, не я её создал, не мне ею заниматься, а разве нельзя совмещать, ведь жизнь даётся один раз, да вы что, жизнь не имеет ни начала, ни конца, тело моё лишь экземпляр тиража, но при этом больше меня никто не сделает столько, сколько смогу я, укрывшись от жизни в жизни, потому что я живу исключительно в тексте, извлекаю уроки философии из Канта и Чехова, не поглядываю на время, ведь художники исключительно живут в картинах, подобного рода замечательные мастера очень похожи на всех остальных собратьев, красками живущих в тексте.
Наказание ни за что, преступление без наказания, за одни знания, что преступники умирают своей смертью на государственных дачах, а дашь сдачи, сам станешь преступником без преступления, до одурения стараясь вникнуть в систему управления, позднее в отдельных апартаментах с небом в решётку дойдёшь до отупения, осознав, что совсем не так пишется стихотворение для последующих поколений, которые должны воскресить интересовавшего их поэта, такова структура ямба, а также хорея с амфибрахием, виноват, но путь несколько замысловатый, с удвоенной энергией ходят напрямую пули, ни меньше и ни больше, получите известие.
Когда-то поэтесса Светлана Соложенкина написала: «Декабрь - суровый месяц для раздумий нам дан…» - вот и я размышляю, если я пойду от Трубной к Сретенке, то это будет, мне это хорошо известно, путь постоянного подъёма в горку, хотя бы по Малому и Большому Сухаревским переулкам, это и понятно, потому что вся Москва изрезана реками и речушками, многие из которых давным-давно наглухо упрятаны в трубы, например, как Неглинка течёт под Цветным бульварам, впрочем, и в другую сторону от Трубной площади такая же горка, по Колобовским переулкам к Большому Каретному, где спрятались за домом 15 семнадцать лет, и к широкому Каретному ряду, а лучше всего взлечу ангелочком и посмотрю на заснеженную Трубу с неба.
О человеке как таковом, как и о любом человеке, можно рассуждать с первого дня его появления на свет, без всяких колебаний сравнивать его с самим собой, как произведение высших сил, готового загружаться Иммануилом Кантом и Данте Алигьери, но привычки окружения состоят совершенно в другом, приспособить новорожденного к вхождению в существующий социум, иначе говоря, к приобретению профессии, дабы занять место в штатной пирамиде государства, прочие же отклонения, по их мнению, чрезвычайно опасны, особенно для верных подчинённых, поводом для которых может быть даже незначительный шаг вправо или влево, из этого вытекает то, что безопаснее стоять на месте, когда бездеятельность приветствуется, а уклонение долго будет огорчать вас.
Много злых, которые не подадут руки, ты об этом знаешь, но проявляешь сдержанность, ведь известно, вполне достаточно для доброжелательного отношения своего круга, вопреки распространённому мнению, что другие тебя похвалят, конечно, можно восхищаться, что на самом деле кто-то из других пожмёт дружески тебе руку, в особенности, из бывших врагов, но искусство общения состоит в том, чтобы врагов сделать друзьями, а для этого необходима безупречная любовь к врагам, признанным противникам в вопросах отношения к искусству и творчеству, и в отдельных случаях перешедшие из мира смертных на сторону бессмертных творцов, способны на доброту.
Или мне только кажется, что у всех закрыты рты, что наступила какая-то невероятная тишина, разрешено перекликаться только птицам, а люди с невероятной скрытностью проплывают рядом, словно лебеди по Патриаршим прудам, или кто-то другой подумал подобно мне, припрятав для чистого листа бумаги свои слова, и я, беззаботный, очарован тишиной Москвы, потому что заодно с молчащими перестали сновать бесцельно из конца в конец юные автомобилисты, целью жизни поставившие именно иметь свой автомобиль и гонять на нём туда-сюда, взгляд на всё это со стороны изменился до неузнаваемости, неведомые красоты тотальной тишины, когда и мобильники выброшены в форточку, острого слуха касается отточенный звук тишины, даже друга ответа не слышно, но в душе таинственной нотой сообщает о себе голос тайны, молчание, молчание, молча-а-а-ние-э-э-э.
Фридрих Вильгельм Ницше говорит: «У нас есть искусство, чтобы не умереть от правды». Жизнь сама по себе настолько сильно действует на психику человека, что о другом своем существовании он и не помышляет, тем более о жизни в Боге. Стать Словом. Не биологически воспроизводиться, а стать каноническим собственным текстом. У Ницше сказано: «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя... - в другом месте: Есть два пути избавить вас от страдания: быстрая смерть и продолжительная любовь… - или вот ещё так: У тебя есть свой путь. У меня есть свой путь. Что касается правильного пути, верного пути и единственного пути, то его не существует». Даже то, что жизнь идет по кругу, вращается земля, вращается луна, вращается солнце, причем вращаются во многих ракурсах, без дна и покрышки, вот об этом постоянном возвращении, о котором писал Фридрих Ницше, человек не думает. Земля вращается под управлением слова «вращается». Если убрать слово «вращается», то будет просто слово «земля», и мы вращения не увидим. В мире действует, живет, управляет всем на свете Слово. Без него всё исчезает сразу. День прошел, и слава Богу, новый день пришел. Красивенький такой день, с солнышком, с кучевыми облаками, с чайками над рекой. А вот «Чайка» на сцене этих людей никак не устраивает своей, как они говорят, непонятностью. Другое дело, Александр Островский, с ним всё ясно - деньги, разводы, несчастная любовь, в четырех актах, и чтобы мораль читалась. Самое интересное из этого рассуждения то, что все эти люди исчезнут с лица земли бесследно, а «Чайка» и Ницше будут сиять вечно. На неподвижной земле. Земля стоит на месте, и я на этом стою, как на знаке Х, или zero (Хер - вечный Бог всех людей). Мой мир прекрасен и неизменен.
Хмурые лица в трамвае, хмурые лица в метро, хмурые лица повсюду, хмурые лица в порядке вещей, когда имело место подавление психики и было невозможно преодолеть рознь, когда охватывало почти всеобщее разочарование, вызванное законами, укрепляющими предыдущие законы, то всякий в истоках своей души невольно обнаруживал воплощение невероятной хмурости, да и я, остановившись у выхода из метро у большого зеркала, вдруг увидел своё хмурое лицо и ужаснулся, должно быть, меня побаиваются многие.
И снова-здорово, без возобновления жизнь сурова, стоит на месте не в рифму, а совершенно произвольно, невольно начинаешь думать о ничем не гарантированном бытии рождающихся существ, глянешь окрест, всюду они, причем, стайками, кучками, толпушками, входят одновременно и тут же выходят, особенно интересно, когда все вместе спускаются под землю, и выныривают оттуда, но каждый по отдельности уверен в своей единственности и неповторимости беспредельно, так что опасно вступать в споры с  такими, ибо скоро сам себя почувствуешь святым по отношению к остальным, одинаковость привлекательна, подражательность всемирна, но очень трудно целый час стоять смирно под знаменем полка, идея одиночества жалка, когда всё человечество собрано в войска, которые требую возобновления каждого следующего поколения.
Первое пришедшее в голову и есть то, что нужно тут же фиксировать на чистом листе рукописи, это нервическое состояние экспромта молниеносно передаётся читателю, даже если он этого перехода одной энергии в другую не замечает и не понимает, всё равно он попадает под влияние автора, под его гипноз, потому что истинное творчество всегда было и есть стихийно, непреднамеренно, даже казалось бы у вещей, в которых брошена кость сюжета для тех, кто выискивает смыслы в художествах, но и эти, с костью, кое что выуживают из сферы интеллектуального просветления, когда природа произведения расширяется до психоаналитики и трансцендентного синтеза экзистенциального переживания.
Привычные действия, изредка трогательные, но в большинстве своём ежедневные и машинальные, не требуют особой сосредоточенной подготовки, вот именно под такие действия следует подвести творчество, выражение себя на чистых страницах объективной памяти, а это возможно при отлаженном расписании и железной дисциплине, но видом своим не показывая, что сейчас в отведенное время прямо пойдёшь в записях на предмет, на который идут врачи в диагностике и выписке рецепта, и разные физики с химиками в упряжке математиков, которым важен результат, но у писателя эта методика «результата» вызывает по крайней мере уныние, изрядную долю тоски нагоняют люди, ищущие «сухой остаток» в художественных произведениях, которым так и хочется сказать: «Идите сразу на кладбище, там ваш этот сухой остаток», - всё это сродни быстрому получению эффекта, как у Высокого «уколоться», но для того, чтобы выскочить на сцену Гамлетом, большинству же только результат по вкусу, но, повторяю, не писателю, который равен морю среди своих собственных облаков, часто меняющих окраску.
Начинаешь думать об одном и том же, зацикливаешься до того, что блокируются все прочие интересы, некуда спрятаться от одного и того же, впереди оно маячит неразрешимой темой, неизбежно приходишь к состоянию отчаяния, вокруг смеркается до сумрачного тумана, нервно передёргиваешь переключатель скоростей, бросаешь сцепление, но машина стоит на месте, причём в постоянном движении, но не двигаясь с мета, как будто ты миновал уже десять пролётов лестницы, но стоишь на первом этаже ввиду сломавшегося лифта, день приехал в тупик, но вдруг на миг ударил в сознании луч, счастье в руке, взгляд устремился ввысь, проснись в часы одинокого прозрения, это ведь так просто.
Слова сами по себе бьются рыбками в аквариуме словаря, не получая дальнейшего развития, но рыбачок по имени писатель, которого озарила случайная вспышка, расставляет рыбок на чистом листе памяти таким образом, что начинает звучать симфония со значением «Божественной комедии», смысл которой теряется в атлетических дисках Мандельштама, презиравшего наборщиков готового смысла, ретроспективно  отсылая к «Разговору о Данте», поверх всяческих барьеров, тяжелым недугом становится смысл для тех, кто много лет вовсе не бывал в Большом Ивановском переулке, не говоря уж о Малом...
Всю ночь читал книгу Ингмара Бергман "Картины". "Земляничную поляну" я смотрел в конце 60-х годов в клубе "Красный текстильщик" у Дома на набережной. Я был поражен свободой мотивировок, неправильностью композиционных ходов, отсутствием сюжета. О, сюжет - главный враг художника (и друг сценаристов из Голливуда). Ингмар Бергман дал мне ключ к пониманию многих вещей. Хотя и до встречи с "Земляничной поляной" я писал свои вещи так же свободно, без всякого плана, по наитию. Так писалась "Улица Мандельштама", в частности.
Сам Бергман пишет: "В "Земляничной поляне" я без малейших усилий и вполне естественно перемещаюсь во времени и пространстве, от сна к действительности. Не припомню, чтобы само движение причиняло мне какие-либо технические сложности. То самое движение, которое позднее - в "Лицом к лицу" - создаст непреодолимые проблемы. Сны были в основном подлинные: опрокидывающийся катафалк с открытым гробом, закончившийся катастрофой экзамен, прилюдно совокупляющаяся жена (этот эпизод есть уже в "Вечере шутов").
Таким образом, главная движущая сила "Земляничной поляны" - отчаянная попытка оправдаться перед отвернувшимися от меня, выросшими до мифических размеров родителями, попытка, с самого начала обреченная на неудачу. Лишь много лет спустя мать и отец обрели в моих глазах нормальные пропорции - растворилась и исчезла инфантильно-ожесточенная ненависть. И наши встречи наполнились доверительностью и взаимопониманием".
Родители из памятников превращаются в обычных людей. Все предшествующие писатели воспринимаются как родители, которые грозят тебе пальцем. И вдруг ты убираешь их с пьедестала, и сам становишься ведущим. Художник - это сильная личность освободившаяся от чьего-либо влияния. Одиночество - счастье художника.
Когда обычный человек говорит о простых вещах, тогда писатель, выглянувший в жизнь через форточку в тексте, предлагает с Родионом Раскольниковым остановиться в раздумье под воротами. «Идти на улицу, так, для виду, гулять, ему было противно; воротиться домой - еще противнее. "И какой случай навсегда потерял!" - пробормотал он, бесцельно стоя под воротами, прямо против темной каморки дворника, тоже отворенной. Вдруг он вздрогнул. Из каморки дворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза... Он осмотрелся кругом - никого. На цыпочках подошел он к дворницкой, сошел вниз по двум ступенькам и слабым голосом окликнул дворника. "Так и есть, нет дома! Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь отперта настежь". Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил! "Не рассудок, так бес!" - подумал он, странно усмехаясь».
Жизнь, проходящая в тексте, то есть жизнь метафизическая, над физикой, отдельно от людей, для этих обычных людей представляется своего рода сумасшествием. Причем каждый человек считает своим долгом опустить тебя на землю, говоря, что он совершенно не понимает твоих писаний, которые должны быть, по его мнению, понятны ему сразу же при первом прочтении. Наивные люди! Они предлагают таким образом упразднить всю мировую культуру, которая с ходу не понятна простому сознанию. Для того чтобы понимать тексты Юрия Кувалдина, нужно для начала прочитать сочинения Федора Достоевского, Осипа Мандельштама, Теодора Драйзера, Федора Крюкова, Николая Гарина-Михайловского, Евгения Лесина, Виктора Некрасова, Гомера, Ивана Тургенева, Ваграма Кеворкова, Оноре де Бальзака, Льва Толстого, Валерия Роньшина, Евгения Рейна, Александра Грибоедова, Михаила Анчарова, Афанасия Мамедова, Чарльза Диккенса,  Федора Тютчева, Льва Разгона, Антона Чехова, Томаса Манна, Василия Шукшина, Александра Володина, Израиля Меттера, Франсуазы Саган, Андрея Платонова, Михаила Осоргина, Александра Тинякова (Одинокого), Ильи Эренбурга, Андрея Яхонтова, Ивана Шмелева, Владимира Солоухина, Мартина Хайдеггера, Валерия Золотухина, Николая Бердяева, Юрия Нагибина, Валентина Распутина, Александра Сухово-Кобылина, Маргариты Прошиной, Франца Кафки, Саши Соколова, Анатолия Кузнецова, Николая Лескова, Николая Толстикова, Бориса Пильняка, Сергея Довлатова, Иммануила Канта, Юрия Домбровского, Евгения Баратынского, Мигеля де Сервантеса, Александра Ерёменко, Владимира Тендрякова, Александра Меня, Евгения Замятина, Кобо Абэ, Рады Полищук, Ефима Гаммера, Александра Кирноса, Константина Паустовского, Алексея Писемского, Василя Быкова, Нины Красновой, Юрия Лотмана, Олега Хафизова, Софокла, Юрия Казакова, Гавриила Державина, Людмилы Сараскиной, Андрея Битова, Андрея Вишневского, Уильяма Фолкнера, Ларисы Миллер, Виктора Широкова, Владимира Купченко, Бориса Ямпольского, Ролана Барта, Владимира Скребицкого, Эдуарда Лимонова, Аркадия Штейнберга, Владимира Войновича, Петра Чаадаева, Александра Тимофеевского, Татьяны Толстой, Сергея Есенина, Александра Вампилова, Евгения Бачурина, Фридриха Ницше, Александра Солженицына, Оскара Уайльда, Евгения Носова, Рувима Фраермана, Юрия Дружникова, Станислава Рассадина, Михаила Лермонтова, Юрия Давыдова, Сергея Михайлина-Плавского, Ивана Крылова, Эрве Базена, Вячеслава Пьецуха, Александра Галича, Бориса Можаева, Константина Воробьева, Владимира Высоцкого, Иосифа Бродского, Венедикта Ерофеева, Андрея Немзера, Антуана де Сент-Экзюпери, Семена Липкина, Людмилы Петрушевской, Максимилиана Волошина, Нины Садур, Марселя Пруста, Евгения Блажеевского, Михаила Зощенко, Алексея Ивина, Виссариона Белинского, Константина Батюшкова, Елены Скульской, Анжелы Ударцевой, Михаила Пришвина, Андрея Синявского, Джерома Сэлинджера, Юрия Мамлеева, Августа Стриндберга, Фазиля Искандера, Николая Гоголя, Шолом-Алейхема, Михаила Булгакова, Леонида Андреева, Арсения Тарковского, Владимира Набокова, Вадима Перельмутера, Виктора Астафьева, Валерия Брюсова, Артура Шопенгауэра, Анатолия Кима, Никиты Богословского, Эрнеста Хемингуэя, Александра Блока, Булата Окуджавы, Всеволода Гаршина, Ивана Гончарова, Николая Карамзина, Владимира Короленко, Юрия Олеши… Список можно продолжать долго. То есть этим я хочу сказать, что без фундаментальной подготовки в художественной литературе делать нечего. Потому что художественная литература говорит иносказательно, шифрует все тайны мира, переводит прямой язык журналистских и философских высказываний в образы, через которые ненавязчиво и свободно показывается, как на сцене, любая мысль. Писатель стоит на голове по отношения к ходящим прямо современникам.

"Наша улица” №268 (3) март 2022