Юрий Кувалдин "Прощание с бумагой" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ПРОЩАНИЕ С БУМАГОЙ

рассказ

 
Тишина, пауза, цезура, молчание. Это поэтическое волнение приходит и к самому Кувалдину в процессе создания каждого нового произведения. Так художник Александр Трифонов с волнением делает свой новый холст. Так Джеймс Джойс писал своего "Улисса", теряясь в буквах и составляя из них новые улицы и площади Дублина, городишки, размером с Братеево, как я составляю Москву, да и сердце у него колотилось безумно театр снег стаял и флаг армии бился на ветру да в гору от неглинки к лубянке любимец братееева-дублина будучи намного легче соперника с лихвой возмещал эту невыгоду своим фантастическим искусством фейерверк финального эпизода рассказа ля-ля тополя едва не стал роковым для обоих и слегка пролил красного винца на белу скатерть что чехов тут же сказал что он красного пятна не заметил… Писатель Юрий Кувалдин любит читать, но еще больше он любит писать. Вот, как Юрий Кувалдин финиширует в рассказе "На Байкале: "Заиндевевшая палуба покрылась темными следами от сапог, застучал дизель, зазвенела якорная цепь. Поднялся ветерок, стал морщить гладкую воду. У Славы упала на лоб прядь волос, она не поправила ее. Она сидела на быке причала неподвижно. Капитан дал малый ход. Пароход тронулся, пристань со Славой стала отдаляться. На носу стоял лохматый матрос, закидывал канат. В глубине были видны зеленоватые камни, темные пятна водорослей. Сутягин стоял у борта и смотрел, как все дальше уходит берег и пристань. Слава как осталась, так и не шевельнулась больше. Выйдя из опасного места в открытое море, пароход развил ход. Заповедник стал уже тонкой голубоватой полоской. Началась морская крупная зыбь, корпус парохода дрожал от дизеля. Наконец и полоска скрылась, кругом была вода - покатые гладкие волны до самого горизонта. Солнце всходило, но вместе с ним с востока шли облака, и как-то не светлело. “Надо же, вот и исчезла! - подумал горестно Сутягин с презрением к самому себе, и сейчас же увидел лицо Славы. - Вот и все! Как странно...” И он стоял на палубе и, скорбно сжав губы, все думал о Славе, все виделись ему ее лицо и глаза, слышался голос, и он не знал уже, во сне ли это, наяву ли... Лицо его горело то ли от стыда, то ли от ветра. Солнечный свет стал ярче и вода отразила его сияние, а когда солнце совсем поднялось над горизонтом, гладь моря стала отбрасывать лучи прямо в глаза Сутягину, причиняя ему резкую боль, и он старался не смотреть в эту сторону. Он глядел теперь в темную глубину. Вода звенела за бортом, и звон этот был похож на звук шумной горной реки. Сутягин взглянул в противоположную от света сторону. Облака над горизонтом возвышались, как горная гряда, а море казалось темно-синим, почти фиолетовым".
Поэт Евгений Блажееевский на эту тему говорит так:

Евгений Блажеевский
***
Беспечно на вещи гляди, 
Забыв про наличие боли.
- Эй, что там у нас впереди?..
- Лишь ветер да поле.
Скитанья отпущены нам 
Судьбой равнодушной, не боле.
- Эй, что там по сторонам?..
- Лишь ветер да поле.
И прошлое, как за стеной, 
Но память гуляет по воле. 
- Эй, что там у нас за спиной?..
- Лишь ветер да поле.

Писатель Юрий Кувалдин любит читать, но еще больше он любит писать родина одиссея илиада гомер тугие андрей платонов паруса поцелуй лили марлен новый год товарищ солженицын метро кисельный тупик картина музыка файл автомобиль история сергей михайлин-плавский ангел игорь снегур бабочка любовь мнение владимир скребицкий волк вопрос вышивка город погреб грусть девушка друзья женщина животные жизнь интервью искусство поцелуй концерт ваграм кеворков красота песня остров встань Эжен Ионеско. Орифламма - ...будто в доме ничего не происходит. Послушай! Из комнаты мертвеца доносился треск. Должно быть, с потолка сыпалась штукатурка. Стонали стены, распираемые неодолимой силой. Пол во всей квартире, даже в столовой, дрожал и раскачивался, как палуба корабля. Разбилось окно. Стекло разлетелось на мелкие кусочки. К счастью, это окно выходило во внутренний дворик. - Что подумают соседи! - заламывала руки Мадлен. - Пойдем посмотрим! Мы едва успели сделать два шага в сторону комнаты, как дверь не выдержала, с грохотом треснула, упала - и показалась огромная голова лежащего на полу старика, взгляд его был устремлен в потолок. и иди нагибин юрий биография свадьба читатели знают о существовании золотого века русской культуры от пушкина до достоевского а также серебряного века и лично являются свидетелями великого бронзового века русской культуры (1953-1987: 1953 5 марта - смерть сталина; 1987 - полет немецкого летчика матиаса руста над ссср и приземление прямо на красной площади молодой человек утверждал что его полет не имел никакого политической подоплеки а москвичи назвали главную площадь страны "шереметьево-3" и рассказывали что у фонтана в гуме поставили специальный милицейский пост опасаясь что оттуда выплывет американская подводная лодка а 5 февраля 1987 года совет министров ссср принял судьбоносное постановление разрешающее гражданам советского союза создавать кооперативы кувалдин пошел издавать книги событие по настоящему революционное в стране строящей коммунизм власть после семидесяти лет своего существования признала что человек обязан работать не только на государство но может трудиться и на самого себя был поднят железный занавес и отменена цензура и из самиздата можно было безнаказанно переходить в тамиздат которым пользовались только диссиденты до 1987 года и в тутиздат в недрах "нашей улицы" развивается концепция рецептуализма для того чтобы все теоретики культуры и прежде всего слависты эту концепцию ре-цепта развивали не только в россии но и в штатах выяснилось что наш художник александр трифонов по рейтингам журнала "арт ньюс" входит в число 10 лучших современных художников мировой культуры а писатель юрий кувалдин пишет родину в джойсе с улиссом ре-цептуалист центрирует свое мышление и деятельность на художественном процессе а не на художественном произведении которое - в пределе - может быть нулевым, как "черный квадрат" малевича) в иерархию художественного процесса входят: 1) личное (или групповое) созидание и демонстрация художественного произведения (ТРИКУПа); 2) авторские рефлексия и текстовое сопровождение художественного произведения: от мастерской - через галерею - в мировой музей; 3) авторское помещение и отслеживание движения художественного произведения в мировом культурно-историческом процессе Вас задел за живое рассказ писателя Юрия Кувалдина "Сирень" и вы проехали свою станцию в метро, читая рассказ. Однако быть может, и другие произведения писателя Юрия Кувалдина взволнуют вашу душу, лишат душевного равновесия, и в другое время вы будете стремиться к кристальной стилистике писателя Юрия Кувалдина.
А как вы книги издавали? Спрашивают меня. Я с улыбкой отвечаю: круглое катаю, плоское таскаю. Вот так. Я мотался по бумажным комбинатам, покупал вагоны по 60 тонн бумаги. Перегонял их в Электростпаль, где, в основном, печатался. Крутился круглые сутки. И за грузчика, и за экспедитора, и за директора, и за все прочие профессии издательского дела. Труд совершенно неподъёмный. А я поднимал. Гнал 100-тысячные тиражи. Искандер, Нагибин, Рассадин, Кувалдин…  Белоручкам здесь делать нечего. Тяжелы слова на бумаге, но не в том смысле, что сами слова увесисты, а по самой сути припечатанных к бумаге слов. Прекрасен лист текста перед глазами, замечательна и книга. Но вот упаковка книг, по десять экземпляров в 400 страниц каждая. Пачка весит 6 кг. А пачек этих 1000. Многотонные фуры грузились под завязку и везли на центральный склад, с которого тиражи развозились по стране: самолётами, поездами, машинами… Грузчики, погрузчики, полки книжных магазинов, библиотеки… Немая книга на бумаге, в том смысле, что её не откроешь с большого расстояния, как открываем ныне файл. До свидания, бумага!
Что бы ни говорили о строгости, но надо бы быть со всеми без исключения помягче, а кому мягкость не соответствует, тот исключается из исключения для повторного обучения эстетике и этике, несколько упрощая проблему, нужно возле исключения положить не книгу для чтения, а газетку для изготовления из самосада самокрутки, столь же благожелательно отнестись к правилу, чтобы его увлекло, а не заставило читать «Философию общего дела» до тех пор, пока в ушах не зазвенело от колоколов на Иване Великом, дико, конечно, но некогда больше жить в строгости, трансцендентное торопит к преображению ползающего в летающего, с тех пор как протрубили трубачи тревогу, а ещё раньше, когда трубач острый локоть отведет и отбой сыграет, разумеется, из вежливости, случайно догадавшись, что строгое исправляется приятным.
Объединяю разум и чувство, пусть отчет о результате благотворно скажется на работе, метод слишком прост, но поднимаясь в словесном мастерстве ступень за ступенью, взором окидываешь полоску горизонта в полнейшем спокойствии, и в самых чудесных красках выражаешь в тексте то, что неуловимо, пролетает мимо, для большинства людей безвестно, но неизгладимо действует на твой интеллект, совершенствующийся постоянно.
Сила слова проявляется даже в малозначительных вещах, ты где брал мягкий чёрный хлеб, спросит один, другой ответит, что на рынке, и тот побежит на рынок, потому что туда указал не живой человек, а слова «хлеб» и «рынок», большие вопросы решаются тоже не людьми, а словами, но публика упрямо разглядывает физические единицы в костюмах и галстуках, потому что никогда не понимала значения Слова и не видели его, как тот, который побежал за мягким чёрным хлебом на рынок, слова дают свечение, а картинки приводят к отупению, то-то у каждого в руках теперь мобилы, и они играют на экранчиках в крестики-нолики, вопрос известной инфантильности взрослого населения передаётся из поколения в поколение, на приеме у врача понаслышке узнал, что ручки с перьями нужно складывать в пенал, чтобы не уколоться, с годами эта черта упомянутой «непосредственности» никаких изменений не претерпевает, не читали и не читают, и как говаривал Мандельштам: «…говорящий Чапаев с картины скакал звуковой…»
Катится с горки вагон без упора, светом трамвайным по выгнутым рельсам, площадь запела пронзительным хором, каждый за каждого вытянул роль сам, улица мёрзлая замкнута комнатой, холод прострелен больным коридором, песней бездонной, наличником сомкнутой, необходимым для страха простором, глушит походка ключами ковровыми, лязгает связка по нервам железом, тайно скулит за повадками новыми хлеб в переулке, стихами нарезан, сердце бульвара торопит недаром, кто там сидит под забитым окошком, веком усталым удар за ударом кукольный дятел стучит понарошку.
Живая жизнь вполне разумна, одни другим идут на смену, причём без остановки, как заводские заготовки, но, внимание, каждый встречный-поперечный себя выводит за скобки, он-то по-настоящему живёт, не как другие, мелькающие пред его очами, снятся ночами, и мешают, путаются под ногами, особенно, когда очередной поезд метро подходит к станции и из него вываливается на платформу сразу тысяча пассажиров, жителей московской области, спешащих на свои пригородные автобусы, и все мчатся в лоб бессмертному, а жизнью книг, наоборот, ни те, ни этот не живёт, столь благородный разворот наперечёт, речь не идёт об интеллектуальном просветлении, проедем все вместе, пропустим детали, едва ли от этой мороки новым поколениям добавятся силы, поистине, вы ли, не вы ли, но всё-таки выли на каждой могиле, себя хоронили.
Это всегда в каком-то смысле выглядит нарочито, как будто нарочно что-то прочитал и тут же излагает собравшимся как некое откровение, но эти самые собравшиеся прочитали это самое тридцать лет назад, поэтому в окружавшей обстановке несколько тушуются, но не произносят ничего внятного, кроме: «М-да», - таким образом формулируя своё отношение к высказыванию неофита, но это ещё полбеды, настоящее бедствие происходит тогда, когда тебя грузят банальщиной второй свежести, вешают своеобразную лапшу на слуховые аппараты, и при этом держат за твою пуговицу, мол, не спрятаться тебе от великой муры, намного больше этой муры выглядит бесконечно произносимые речи из телевизора, согласно которым свет именно на ораторе сошёлся клином, самозабвенно пребывающем на вершине до сих пор не исчезнувшей пирамиды, маскирующейся под разными эвфемизмами, невольными инструментами одного и того же, кто делает людей и правит ими, подчеркнуто запрещённого.
Без всяких вопросов, но всегда глаз на тебя наводят, именно один глаз, чтобы получше разглядеть, другой глаз прищурят, чтобы огляд выглядел независимо, как в оптическом прицеле, но вопреки таким образом проведённой проверки, сопоставимых с интеллектом данных не извлекают, но, собственно, так и живут люди, узнавая друг друга по внешним признакам, и дальше этого не идут, да всюду у нас так, несут портреты, а выйдет на трибуну, обычно у нас правят портреты, двух слов связать не умеет, а если умеет, и сходит за культурного человека, так это благодаря железной выучке в конторе, но это тот же портрет, а портреты, как видим, недолговечны, стандартны и качеством, и количеством, как шарики от подшипника, поначалу их побаивались, а потом рассмеялись по причине отсутствия лица.
Писательство - это создание себя. На полке у меня стою я сам - Юрий Кувалдин. Вот там, в буковках, я и есть настоящий, живой и бессмертный. В сущности, с детства я уже читал Канта, Шопенгауэра и Достоевского, многого не понимая, но упрямо продвигаясь по тексту из одного желания преодолеть этот текст. Так воспитывается воля писателя. Не надо ждать, что когда-то придет момент творческого вдохновения, и ты что-то такое грандиозное напишешь. Этот момент никогда не придет. Момент истины - в каждом твоем моменте. Писательство - это, повторяю, волевой акт, который состоит в том, чтобы без подготовки, экспромтом писать сразу здесь и сейчас. Разогнать всех вокруг, создать тишину и писать. Писатель - это воля.
В раскрепощённом полёте снежной чайки отчётливо вижу метафорическое волшебство Мандельштама: «И, окружен водой зеленоватой, когда, как роза, в хрусталe вино - люблю слeдить за чайкою крылатой!» - без какого-либо конкретного имени она ловит потоки воздушных перемещений безо всяких усилий, так человек без имени летает в народной стае между сном и явью, в нём нет начала, как и нет конца, и в этом тоже сокрыта невероятная сущность волшебства, совершаемого бессознательно в разгуле дословесных отношений, когда всё тёмное прошлое вдруг стихийно сошлось пронзительным лучом в тебе, чтоб исключительно сегодня стать широким шумом на площадях с особой осанкой памятника.
Молчим о возрасте, как будто не рождались, не помышлял о встрече  с неведомым созданьем, она без имени, без отчества, без места, в котором, может быть, однажды появилась, но это место скрыто, нет в помине, одним лишь вызовом сияет внешних форм, куда, откуда, с целью, без причины, мужчины тоже ведь не отстают, пальто, костюмы, галстуки, ботинки, она на шпильках, он без каблуков в простых кроссовках, по законам формы масштабных батальонов, дивизий, армий, все как к одному, устойчивость всеобщей маскировки, поначалу как будто кто-то есть, но никого, слагаемое временем приводит к изведанному облику, к стандарту без возраста, без имени, как все.
Последняя страница перевёрнута, ты с успехом дешифровал знаковую систему, вызывающую изобразительные, слуховые, вкусовые, литературные, философские и прочие без счёта ассоциации, не слишком перегрузив твое молчание, потому что ты читал не вслух, не про себя, не озвучивая текст, шел простой поток нематериального присутствия во второй реальности, назовём её книжной, протекал с тактом разговор довольно внятный для нейронов мозга, которые управляются исключительно, как и всё живое и неживое, Словом, прекрасное движение по эллиптической, как в небесной механике, орбите бессмертия, где даже назидательное воспринимается как песнь об умерших пчёлах, когда прочные скрепы языка держат тебя в улье отмеренной твоему телу в пчелиной вселенной, где любая ячейка есть твоя суть, методы распознания которой находятся внутри знания.
Снег в растерянности кружит, но всё равно складывается в книжную стопку, в снежные собрания сочинений классиков, где в каждой вещи снег не только будет кружиться, но и складываться в судьбы живущих в снегах и в потёмках предков, когда ночь наступает в полдень, фонари едва тлеют, лошади в очереди у ресторана «Тестова» , на месте памятнику Карлу Марксу, мерзнут и топчут горы навоза, метро не вырыли, трамваев нет, не говоря уж об автобусах, такси, телевизорах, радио и мобильниках, Чехов в рассеянности вместо улицы Чехова попадает на улицу Горького, надо бы взять чуть в сторону, да ладно, по узкой тропке в сугробах переулком к холодной комнатёнке, за дрова не «уплочено», однако надобно держать равновесие, здесь и я сильнее прочего ощущаю дремучие морозы, первый раз договорился встретиться с медицинским студентом, разные мысли одолевали целый день, обобщенным результатом которых была тревога за жизнь коллеги, мимо проезжали в темноте сани, гремя, как телеги, нечаянно касаясь моего слуха, такая вот у классиков житуха.
Не всё познаётся в сравнении, поскольку у меня выходит что ни вещь, то такой оригинальной, что я сам вовсе не пытаюсь отыскать в памяти нечто подобное, но другие говорят, что мои тексты ткутся не для людей, потому что крутятся где-то в далёком симфоническом пространстве, а не в текущей действительности, не находя понимания среди современников, разных возрастов и степени подготовки, воспитание которых всё-таки должно способствовать пониманию публикуемых вещей, но вместо этого складывается полное непонимание, стимулируемое моей склонностью простое делать слишком сложным, с трудом поддающимся простому прочтению, множество ограничений для радости постижения, смолкает живое окончательной эфемерностью, превращаясь в несравненное.
Для пустой траты времени поводом могут служить самые простенькие ситуации, вроде затянувшейся беседы где-нибудь на Кузнецком мосту с бывшим однокурсником, ты поначалу помалкиваешь, но стесняешься прервать разговорившегося, а тот, как это обычно случается, не может найти точку, на которой можно было бы остановиться, не обидев тебя, и пускается во все тяжкие, дабы не выглядеть бестактным, оборвав монолог на полуслове, и тут включаешься ты, потому что кое-что задело тебя, с хорошей стороны, и вот уже ты выступаешь в роли оратора, верного сторонника дружелюбного общения, а бездеятельность, перевод времени из пустого в порожнее не приводит в отчаяние, ведь тщетно противостоять своей человечности и воспитанности, посерьезнее было бы оборвать  собеседника, но это вздор, который приведёт к неминуемому конфликту, правда, и никакой пользы лично тебе общение не принесёт, как и ему, но, главное, оба наговорились, вспомнили шестидесятые годы, и по-своему счастливы в предлагаемых обстоятельствах.
И не стоит удивляться тому, сколько новых молодых людей вокруг, даже если ты уверен, что двадцать лет назад их и в помине не было, и откуда они только берутся, вон, по правому краю бегает вообще семнадцатилетний, но удар у него неплохой с обеих ног, где он был двадцать лет назад, неизвестно, и не хочется гадать на эту тему, быстро меняющуюся в самих условиях задачи, поскольку ежедневного появления неизвестных единиц никем и ничем не гарантировано, воистину неутомим Всевышний в своём непостижимом творчестве, другими ветер правит, симптомы стихийности всерьез никто не исследовал, поскольку никак не поймут, кто есть Всевышний, от этого свободное творчество неизбежно.
Вышел на угол для начала, как обычно, посмотреть на мост, прежде, конечно, на якорь, огромный, чёрный, припорошенный снегом, раньше любил переходить Москву-реку через мост, теперь только смотрю, длина моста с километр, расстояние гомеровского гекзаметра, так Юрий Олеша выходил на угол, чтобы взглянуть на свой мост, кажущийся ныне античным, два шага и перешёл, а уж через Кокушкин мост, а от этого Кокушкина моста к дому Раскольникова - желтому четырехэтажному зданию - ведет Столярный переулок, Достоевский в роли Раскольникова перемахивал в один прыжок, правда, придерживая за лацкан пальто, чтобы топор из петельки не выскочил, а то ведь Порфирий Петрович присматривает за ним с той стороны, дабы он не заинтересовался прогуливающимися по набережной старушками, а сам-то Достоевский впервые приехал в Петербург в 1837 году, и остановился в гостинице у Обухова моста.
Скажешь в данный момент что-нибудь эпохальное, так не то что момента уже нет, а и эпоха канула в Лету, вот в таком состоянии пребываешь от начала времён, причём, в благожелательном расположении духа, но в качестве бессмертного луча, идущего не спеша от одной звезды до другой, до вздоха всё было плохо, в горсти сжимаю счастья крохи, но с выдохом дела неплохи, лечу лечить себя лучом, не разлучимый с тобой факт явных требовательных усилий по преодолению световых лет, в ясном уме, но почти при потере сознания, всё потому, что лучом прожигаю незнание, суть этой песни, поющейся до онемения, в том, что наука летать неподвластна ни мраку, ни тлению, дело нечеловеческой траспарентности, лично тебе отпущенное, превращающее монументальную эпоху всего лишь в момент.
Конечно, Кант интересен, призывает к размышлению. Вот, например, Лиза читает: «Без сомнения, всякое наше познание начинается с опыта; в самом деле, чем же пробуждалась бы к деятельности познавательная способность, если не предметами, которые действуют на наши чувства и отчасти сами производят представления, отчасти побуждают наш рассудок сравнивать их, связывать или разделять и таким образом перерабатывать грубый материал чувственных впечатлений в познание предметов, называемое опытом? Следовательно, никакое познание не предшествует во времени опыту, оно всегда начинается с опыта». Я же сразу опровергаю эту мысль Канта о первичности опыта, настаивая на том, что всё в этом (и том) мире начинается со Слова. Кант так бы и остался безвестным, бессловесно общаясь только с немыми предметами, но он стал писать слова, а внучка Лиза мне их читать. И слово «Кант» было бы для нас мертво, и даже вовсе бы не существовало.
Напрасно выучен урок, он всё равно забыт, таков итог заучивания наизусть всего, чего угодно, впрок память не работает, порог на каждом повороте стрелок, всё новое смывает старый план, душа - вулкан, всё топит в древней лаве, намного проще душу записать, да каждый день её тренировать, поскольку память наша - в вечной книге, сам по себе ни плох ты, ни хорош пока живёшь, а там, гладишь, исчезнешь, и даже полностью без всяких там частей, больших иль малых, феномен книжной сути разумей, напрасно не терзай свою головку зубрёжкой глупой, открой дневник писателя Толстого, и будешь им, читая жизнь его, как будто снова сам ты начал жить, а лучше-ка  возьми и напиши, как маленький точил карандаши, чтобы сочинить поэму расставаний, довольно просто стать самим собой, когда напишешь жизни новой том, как это поразительно, приятель, слагать себя из буковок всю жизнь.
На известном расстоянии со всеми, но накоротке с самим собой, частенько незамеченной тенью возникает среди спорящих, сбитых с толку своим внезапным появлением, действительно, старая истина гласит о незаметных, что они едят чужой ум, чтобы им сражать исподтишка людей, не готовых в этот момент к сопротивлению, встревоженный едким умом противника, одной ногой стоит в лодке, другой - на берегу, следующее действие всякий раз совершается известным образом, редко кто отходит от скандалов живых, чтобы работать в тексте, одиноко, яснооко, высоко-высоко, всё меньше заботясь о тех, кто неподалеку, а попросту на экране телевизора времён второго издания «застоя», с пеной у рта публично демонстрирует свой едкий ум.
Мало кто думает с детства о том, какие огромные возможности таит в себе литературное творчество, например, для страстных служителей литературы оно становится домом родным, причём на всю жизнь, без обменов, пусть и равноценных, без переездов в поисках лучшего места, иными словами, однако, с другой стороны, любая неосторожность в отношении отклонения от творчества сразу как бы принесёт вам облегчение, сама текущая жизнь покажется вам раем по сравнению с каторгой творчества, но опасно отдаваться на волю волн жизни, затруднительно будет изъять из психики стремление к бессмертию, потому что только литература даёт его, а увиденное в финале своего существования положение обычного смертного, вызовет пароксизм эмоций: ведь и я мог бы стать в один ряд с Гофманом, Толстым, Хайдеггером, но относительно мечтаний всё вокруг меркнет всерьез.
Читали то, что не издавалось, то есть  читали настоящее, как выяснилось теперь, что в те времена шло под грифом «антисоветское», Мандельштам, Солженицын, Абрам Терц, Виктор Некрасов, Веничка с «Петушками», Волошин, Фёдор Крюков со своим «Тихим Доном», Бродский… etc, иначе говоря, то, что стало классикой, естественными жителями интеллигентной литературы, но материала довольно сложного для потребителей ширпотреба из обветшалых хрестоматий, одного желания достать было достаточно в обществе примитивного социализма, раньше несколько машинописных копий хватало, чтобы энтузиасты размножили вещь до многотысячных тиражей, в полном смысле  работала всеобщая подпольная типография пишущих машинок, позднее ксероксов, и несущественно, что люди попадались и сидели, это не останавливало, с тех пор много воды утекло, однако опять официальные лица создают искусственную эрзац-историю, видимо, для того, чтобы с новой силой вызвать жажду к самиздату.
Загадка творчества состоит в том, что по мере набора мастерства ты поднимаешься над обычным литературным уровнем выше высокого, и это, главное, происходит незаметно для самого себя, поскольку ты сам уже не в силах управлять потоком лексики, работающей по собственным законам взаимосвязи различных, порой противоположных языковых единиц, высекающих искры доселе неизвестных смыслов, подобно симфонической музыке, в которой из минимума знаков (нот) возникают шедевры вроде третьей симфонии Брамса, или четвёртой Малера, при этом нельзя забывать, что ты загрузил свой интеллект, практически, всеми классическими произведениями, чтобы, зная их, продвигаться по собственной стезе, преодолевая штампы, заезженные ходы, мнимые ценности, добиваясь собственного оригинального художественного исполнения.
Серьёзное перевожу в улыбку, легко всегда отделывался от тех, кто укрепился в жизни, но хочет с книжкой в вечность проскочить, всё гладко, как положено в совбезе, в цветущем реализме социалистическом, горком, партком, ударные недели по выплавке из дёгтя чугуна, поход в госплан с примерным сроком сдачи колымских вотчин для размещенья новобрачных для разведенья новых россиян вдали от сельсоветов, первым встречным направлены приветственные телеграммы от совчека, была вызвана охрана из спецхрана семибанкирщины, чтобы не расстраивать отпетых либералов по причине перехода на рельсы управляемой демократии, что стало правдой, спросить о которой некого по причине отсутствия связи с обратной стороной мавзолея, отчасти в холодном воздухе растаял лёгкий дым всегда близкой родины, чей этот самый дым особенно приятен, чтобы люди чувствовали потребность веры в чудо, да и сами наши люди будут чудны, и верить нужно в каждом отдельном случае.
Подул ветерок со снегом, лёгкий, щекам приятно, однако погода для того и существует, чтобы не сочетаться с вашим «приятствием», самое существенное в поведении погоды, за которой многие наблюдают, но ничего в ней не понимают, так вот, норов погоды заключается в том и только в том, чтобы идти поперёк вашему настроению, наивно полагать, что где-то там, за горизонтом, с погодой дела обстоят лучше, известно абсолютно точно, что везде человек возит себя, полагая, что новое комфортное место избавит его от проблем, ничего подробного не произойдёт, в жаркой стране ты будешь ныть о снегах под кондиционерами, в холодной будешь каждый день долбить о родине в чёрной Африке, довольно часто человек проводит всю жизнь в метаниях от столицы к окраине, где родился, эти линии передвижения, сходные с картой метрополитена, чистым возгласом постоянно зовут куда-то ехать, но сведения погоды отнюдь не гарантируют блаженства, в итоге человек всю жизнь пребывает в разорванном состоянии, потому что он - потребитель, коих 99, 9 процента, сие не касается людей творческих, он и в котельной, где подбрасывает уголёк и пишет с утра до ночи, счастлив.
Дни тянутся медленно в реальной жизни, особенно в детстве, когда он не имеет ни конца, ни начала, идёт, идёт, а на улице всё светло, другое дело в жизни ирреальной, как бы потолком нависающей над действительностью, в связи с этим возникают мысли о параллельных реальностях, особенно, когда смотришь на циферблат часов, видимо, изобретенных только для того, чтобы внутривенными метафорами будоражить кровь текста, быстро изменяя местоположение тела, которое рассеивается знакомой молью, летящей на свет фонаря, и что самое ценное здесь - так это сохранить быстроту реакции на слишком быстрое исчезновение.
Ни тени нет сомнения, готов учить других до умопомрачения, в подобном состоянии ликуешь всякий раз, тревоги поколения в тебе до околения, огнем животным страха был повод заболеть, и не было на свете в тебе забот иных, когда кольцо стратегии за гранью воплощения тревожней грёз ночных, в себе самом живя, себя не понимая, внимая лишь себе, собою вовлекая себе подобных для осуществленья рая, суровая кривая не чертит по тебе гравюру первородства, как цельная натура, но для других всё мимо и неисповедимо, в основе сам собой доволен до краёв, стратегия кольца при тактике незрима.
Остановился, ну, и стой, вода тебя спокойно обойдёт, как Колокольню под Калязином, и пожимай плечами оттого, что из воды на сушу вышел гений, не надо детворе напоминать, что гения зовут Евгений, того, не сомневайся, испытанного музыкой Загорска, идущей от святых колоколов, той музыкой, трагически звучащей, и настигающей поэта в переулке за храмом Пресвятой Девы Марии, иногда прилив потерь оказывается новым откровеньем для удивленной публики театра «Современник», входи, не бойся, ты тоже современник высокого кафе «Огни Москвы», по-прежнему звенят копыта по булыжной в Воробьине старинной мостовой для удовольствия компании студийной, теперь поющей песней беспрерывной.

"Наша улица” №269 (4) апрель 2022