Юрий Кувалдин "Настроим сердце" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

НАСТРОИМ СЕРДЦЕ

рассказ

 
По хорошему примеру сам становишься хорошим, всё творится по примеру, по знакомой дружелюбной стороне, была во вне, а стала во мне, невозможно избежать положительных эмоций, между прочим, быть хорошим очень трудно против воли, но никто и не неволит быть хорошим, потому что большинство ненавидит меньшинство, в меньшинстве живут хорошие, на приветствие приветствуют, подсказали выбор книги, в коих зиждется стремление к совершенствованию мнения о хороших побуждениях и всесильной красоте, не бери с собой излишнюю муку о пропаже близкого, ведь нередко самый близкий был лишь по местоположению, а не по умению в жизни видеть хорошее.
Одни ездят, у них машины отражают свет вечерних фонарей, другие завалены снегом, и походят на сугробы, и снежных гор подобных на дворе не счесть, вдоволь накатались, теперь удобнее передвигаться на метро, исчез сам собой внезапно нагрянувший ажиотаж владения личным транспортом, от которого, как выяснилось, забот намного больше, нежели удовольствий, да и вообще, определенное осознание себя в социуме приходит довольно поздно, когда все твои «льзя» перекрываются стенами «нельзя», и впервые ты понимаешь эти метаморфозы в ушедшем времени, когда откровение с интервалом длиною в жизнь разъясняет тебе эстетические черты вечности.
Как будто я всё время шёл, в самом прямом понимании смысла этого слова «шёл», хотя я, действительно, очень люблю ходить, не бесцельно, на расстояние, за время которого в голове сами по себе прокручиваются сложные синтаксические конструкции, которые подойдут для строительства нового дома, потому что художественный текст есть дом, многоэтажный, с фундаментом и крышей, с многочисленными квартирами и прочим, необходимым для жизни, иными словами литературное произведение должно объём, и у меня вызывают улыбку прямолинейные коротенькие рассказы, напоминающие то ли шалаши, то ли бараки без крыш и без окон и прочее (откройте для начала, если хотите быть художественно краткими, Бабеля), это я всё обдумывал, пока шёл, и было это уже в прошлом, наслаждаться которым буду в настоящем при написании и чтении своего текста, как говорил Мандельштам, «шумом времени», идеей которого всегда было и есть создание художественного произведения, чтобы колотило по сознанию, чтобы длительность равнялась самой жизни, немного преображённой, разумеется, ведь в чистом виде ничего не бывает, всё с примесями, одновременно с этим уразумел ещё раз, что настоящее состоит из фрагментов.
Душа не помнит о возрасте, особенно при встрече с человеком, моложе тебя лет на шестьдесят, который с некоторым вызовом первооткрывателя говорит мне словами Воланда, что рукописи не горят, на что я с едва заметной улыбкой возражаю, что горят, да ещё как, особенно рукописи не написанные именно тобой, конечно, смущает устойчивость идиом, поэтому я и на каждую тезу имею собственную антитезу, конечно, поначалу мои сентенции вызывают недопонимание молодёжи, только начинающей записывать на жесткий диск памяти общеизвестные истины, однако, слагаемое там знание, прежними достоинствами не обладает, поскольку диск был пуст от рождения, а у старика переполнен, но это никоим образом не говорит о том, что и молодые станут стариками, но слишком переоценивать их непрерывное интеллектуальное развитие нельзя, жизнь во всех своих проблемах отвлечёт, а доля превращения молодых в мудрых пишущих стариков чрезвычайно мала, но, быть может, я преувеличиваю, слегка.
Справа чёткая линия древних невысоких домов, слева идёт такая же линия, узкий переулок явился из позапрошлого века, и в этом смысле Москва не просто смешение эпох и стилей, но и абсолютно  литературный персонаж, поскольку ни один мало-мальски заметный писатель не мог не упомянуть столицу в своих текстах, вот подумаешь об этом, забредя в, на первый взгляд, безлюдный переулок, как тут обязательны из ниоткуда возникающие прохожие, надолго быть тебе в одиночестве не позволят, исходя из конститутивного, как говорил Кант, принципа существования социума, ни днём, ни ночью, ни на улицах, ни дома достичь одиночества невозможно, потому что ты есть всего лишь экземпляр тиража Господа, а все экземпляры идентичный, так что с прохожими всем своим существом приходится мириться, и при свете, и в темноте, любое действие по изоляции своей психики бесполезно, немедленный вызов безмолвно игнорируется, и никаких предубеждений, которые темнота превратит в стихию.
Новое постоянно возникает снова, хотя новизны в нём содержится немного, но всё равно распаляется новизной, им по семнадцать лет, загрузка очень скудна, им всё вокруг кажется новым, всеми своими действиями они хотят утвердиться, полагая что они есть цель и конец истории, всё прошлое было только для того, чтобы они стали венцом творения, венцом истории, конечной точкой бытия, но на самом деле они более всего походят на крапиву среди культурных растений, потому что культура затрудняет путь к воплощению первоначальных удовольствий, главной преградой становятся старики вроде Достоевского, он их достал, им нужен живой ритм барабанов и гитар, и для меня готов ответ проще простого, воспроизводство безликих тел намного опережает становление личности, осуществляемое исключительно по собственной воле, и присущее только интеллектуальной красоте культуры.
Определение своего жизненного пути осуществляется исключительно по своей воле, даже если ты в кандалах и за решёткой, но в «жизненный путь» включено только творчество, и ничего более, творчество как самоцель, добавляю ещё для любителей сиюминутных смыслов - искусство для искусства, и ещё сильнее - писатель пишет для писателя, что предначертано на древних скрижалях, это необходимо знать и помнить всегда, мы должны следовать природе искусства, это наше драгоценное богатство, обычно прочими не ценимое, но мы навсегда переселились в иную, параллельную реальность Книги, и никакой случай нас не собьёт, это наша привычка.
Всё на свете повторяется с завидным постоянством, тысячу раз, и с такой же закономерностью забывается, при этом с полной уверенностью человек говорит, что в моей памяти нужное остаётся, подобно тому, как это проделывается в школе, к доске и давай рассказывай пройденный материал по памяти, а память не подчиняется её носителю, крутится в разных направлениях, приперчивая ощущения яркими вспышками, когда видимый мир обретает новые черты, воскресают лица, по именам которых не вспомнишь, чистой лентой проносящейся перед внутренним взором, переплетаясь с обыденными страницами, в отношении которых мелькают мысли другого порядка, когда вроде бы всё ясно, но щелчок и всё погасло, носитель памяти вместе с памятью, не доступной для других, улетел бесследно в небеса.
Даже камни и те не стоят на месте, нужно время, чтобы это понять, время немалое, лет эдак тысячу, вот тогда при виде камня воскликнете - и он ходит, всё вокруг в движении, в секундном – мошкара вокруг лампы, минутное - человек от выхода до входа, как, человек живёт больше минуты, воскликнет студент-первокурсник мединститута, готовый наводнить улицы, переулки, тупики и телеэкраны белыми халатами, чтобы все вокруг него молью мелькали в масках, без имени, без начала, сплошная мифология, затем прошлое с ушатом воды освежит, дабы пошло сверкание, окончательно выявились тайные отношения, исключительно на злобу дня, сегодня у всех на устах, камни при этом, кажется, стоят на месте, гарантируя спокойную красочность жизни, с шумом листвы клёнов, с поднятой головой, пока подвижной.
Из глубокого, бездонного колодца мировой литературы слышатся голоса тех, кого ты узнал и полюбил, именно ты, а не дядя, и не «крупный советский литературовед», к своему пониманию стиля добавляя то неуловимое, что всегда вызывало трепет догадки о чём-то тайном и главном, но не выраженным предшественниками, о некоторых из которых ты время от времени вспоминаешь, потому что неразлучно трепетное сердце с идеалами юности, последняя нота звучит по собственному восторгу, чтобы наступила тишина, удивительно печальная, что свидетельствовало о переходе к некоторому совершенству, объяснение которому, вероятно, и дают, а не нечто другое, правила извлечения из литературного колодца стимулирующих к творчеству отголосков.
Строка к строке ложится без усилий, сама собой, не я пишу, а кто-то, парящий над моею головой, и как же я по-детски удивлен, что голос мне послышался иного, надмирного как воздух существа из неизвестного доселе тома жизни, который я пишу и понимаю, что этот текст живою плотью дышит в противовес искусственным созданьям, спланированным каменным умом, во мне же кровь бежит по жилам строчек, се человек, подобное созданье лишь ангелу доступно со светлою душой, другим довольно плановых хозяйств, внимательнее протирай глаза, подвижные в космических орбитах, способных отвлеченное понять.
До чего же Москва красива, сталью отливает лёд тротуаров для неожиданных ударов, гололёд пугает каждого, на каждом шагу опрокидываются навзничь, это, конечно, молодые, скоростные, бесстрашные, настоящие неофиты, небиты, пыльным мешком судьбы не прибиты, задорны, проворны, как вороны, но те на льду устойчивы, а молодые не пешеходы, а скорострелы, скорее бы сессия пролетела, но то и дело что-то мешает, зубрёжка заела, впрочем, что старикам о них рассуждать, вот себе вышел на улицу настоящий пешеход на резиновом ходу, в галошах на валенках, идёт себе справно, три шага в минуту, торопиться отныне некуда, он озабочен играемой ролью старого пешехода, прошёл жизнь в девяносто годков без падений и взлётов, то-то!
Как обычно, стучат торопливые шаги за спиной, тебя догоняют, и я уже знаю зачем, приостанавливаюсь, оборачиваюсь, но никого нет, опять продолжаю движение, даже некоторое время в тишине, но только стоит подумать о тех, кто сзади, сразу начинаются перестуки каблуков, отдалённо напоминающие выстукивание пальчиками по клавиатуре компьютера, однако рановато, думаю я, ведь я ещё не выставил новый экспромт, но каблучки на старте, и старик не дремлет с душою азартной, раз-два и готов экспромт, и тут же каблучки настукивают комментарий, что ж, им легко стучать по чужому следу, а на своих страницах как было пусто, так и осталось, а мечталось, но Пушкин один, а пушкиноведов - армия, «грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов», - посмеивался Мандельштам.
Сиянье славы в красоте, к тому же без усилий воли, само собой рождённый вкус с бутоном розы, угрозы меркнут в темноте, как всё прогнозы, когда на кухне газ и свет, поёт поэт струной гитары, мир разбивается на пары, и вдохновляет их рассвет, интеллигентный шлёт привет на склоне лет приятель старый, могли бы вы изобразить, на что это похоже, и даже каковым он слыл без помощи небесной, что поначалу приуныл, если сознаться честно, так иль иначе, пустота зияет повсеместно, и нахожденье верных слов не гарантировалось сразу, и в результате без причин серьезно был наказан, всё потому, что наяву мелькали мысли мнимые, и упускались, как всегда, необходимые.
Дарю тебе чудесную печаль, корабль отходит в призрачную даль, ты попечалься вдоволь, мне не жаль, волна волною кроется другою, обдуманной печалью насладиться, в пучине прошлого прибоем возгордиться, спадёт завеса возбуждённой прессой, печатающей пальцами по стеклам тотальных козней, но на общем месте есть место только коллективной мести, коль нечего стоять, вспять больше всех стремится память встречи для утех, обычных смертных постоянный грех, недавно жил и буду жить опять, девятый вал волну сгоняет вспять и поминутно помнит сумрак ночи, жизнь индивида видится короче слезы младенца в свёртке полотенца, и пусть преувеличивал значенье беззубой философии отца о мраке повседневного конца, что жизнь есть только эхо повторенья светил неумолимого горенья того, что было, будет, и опять нести впотьмах колючей жизни бремя, как некогда сверял с Гомером время, чтобы одно и то же повторять, внимая больше слову, а не смыслу, тела отдельно строятся послушно, слова, их означающие, в ряд, являя сущность чем-нибудь еще, согласные без гласных все подряд, чему слепых пастух безмерно рад, о чём не догадался при рожденьи, в несозданном немом стихотвореньи, однако лучше сердца слух настроим, сольёмся в сладком сне пчелиным роем на песню, что сближает горячо, и в трепете поймёт своё движенье с моим твоё античное плечо.
Постоянные перепады в настроении вызывают неминуемые изменения в погоде, стоит только подумать о чём-то малоприятном, как нате вам, температура стремится к нулю и валит хлопьями с белую бабочку снег, предвещает вдохновенный разбег в непредсказуемом тексте, и вместе со мною давление атмосферы начинает расти, солнце расталкивает тучи, чувствую прилив воображения могучий, приходя к несомненному выводы о том, что как напишу, так и будет, и это не простая забава, но от небытия к бытию переправа, где берег справа, и берег слева - моя оправа для перспективы предугаданья всего того, что было в поле незнанья, что означает безымянность, неназванность, несуществованье, поэтому себе самому вторя, даю названья всему тому, что морским прибоем немотствует с горя в постоянных перепадах и поворотах погоды в наших не предназначенных для сносной жизни широтах.
Много лет назад, быть может, даже десятилетия, а то и столетия, в общем, бери, сколько душе угодно, давно, одним словом, слушали у моря шелест волн, и больше ничем не были заняты, потому что слушать - это невероятная по сложности работа, ведь для слушателей писали и Малер и Брамс, понимаете, в чём дело, и нужно было тихо сидеть и слушать, в тот момент время останавливалось, что вызывало удивление, приковывало внимание и порядок вещей вовсе исчезал, потому что, когда много замечательного в одной точке, то она расширяется до вечности, и прав был тот, кто говорил, что времени вообще не существует, ценность этого умозаключения сразу было понять не дано, или роли были ещё не распределены, глубоких переживаний у живых не вызывали, потому что они были «рядом», предмет сообразно нашей экзистенции не поддающийся оценке, наряду с морским песком.
И что тебя скомпрометирует, когда вокруг сплошь компромат, ведь пожилым сие знакомо, и повторяется в который раз, ты напиши простую фразу, в которой выразишь всё сразу, как в детстве хочется узнать, кто виноват и в чём причина, в твоих суждениях, в которых, так Лев Толстой любил соединять, в которых повторял стократ своё любимое «в которых», «в которых» точку зрения являл на тяжкие проблемы бытия, и констатировал простые перемены, в которых неизменны перепады, дабы идти в безвременьи вперёд, да и на этот раз, помимо нашей воли, в сомненьях всех и каждого, всё в этом мире, да и в том загробном, где все мы поселились, идёт без промедления вперёд.
Никоим образом не умаляя физическое развитие человека, уверен, что в слабом теле дух сильнее, потому что слабое тело в день съедает всего лишь тарелку кашки, но пишет целую главу «О способе открытия всех чистых рассудочных понятий», представления о которой грузчики одесского порта, кавказские борцы, и московские штангисты не имели, возможной линией пересечения могла быть только бытовая критика разума, или его отсутствия, но независимо от этого туманного совпадения, прямо по жизни идут крепкие тела, а криво и косо, минуя современников, хиляки с гусиными перьями за письменным столом в полутьме при свете свечки, разумеется, я утрирую, но дело в двух параллельных реальностях проистекает именно так, известному в написанных книгах ставят могучие памятники на площадях под впечатлением от мощи их произведений, во всяком случае, в каждой из реальностей есть своя общая закономерность, характеризующаяся мощью, временной или бессмертной.
Любой индивид накрепко упакован в себя, живёт в себе, и как птичка из дупла оглядывает окрестности, даже не думая о себе, причём, как и птичка, вылетает из дому, но всю дорогу смотрит из себя, слушает из себя, и говорит, если научился, из себя, нахватавшись с детства устных слов от соседей и из телевизора, который по-прежнему управляет массами, все свои вокруг впечатления рассматривает как исключительно правильные, включает свой устный голос в голоса хора, на одном своём всегда настаивая, потому за правду почитает только свое мнение в своей рубке принятое, ясно проявляя доблесть в отстаивании своей точки зрения, и никто не переубедит сидящего в себе и застывшего в своей «правде», и таких «законсервированных» подавляющее большинство, и у них больше нет сомнений по поводу иных, интеллигибельных настроений, отныне они совсем перестают быть вменяемыми, много или мало требуется ума, чтобы понимать трансцендентную фразу Достоевского о красоте, спасающей мир.
Мы всю жизнь с тобой сидим в библиотеке, но находимся совсем в другом квадрате, во дворе гуляют кошки и собаки, чёрный памятник прошёл в конец бульвара, все вокруг затихли с книгами в обнимку, под подвалом ритм метро железно бодрый, ощущение эпохи помутненья, вдоль по Яузе до устья в поперечьи, тот другой в невнятных долгих рассужденьях, пятый том выходит в страхе из спецхрана, из большого создаёт микроскопичных, белой книгой для величественных гномов, вечерами птицы ходят по балкону, если дедушка прочтёт, то скажет внучке, вдалеке поля огромные пшеницы, пирамиды с фараонами навстречу широко шагают вплоть до горизонта, тупиком закончен новый переулок, и немедленно несутся по просторам, утро красит, ночь доводит до испуга, песни бодрые египетской столицы.
Медленным молчанием молился обмороку сирени, падали тени на гобелены, тлели свечи, освещая твои обнажённые плечи, чтобы вочеловечили красоту предтечи многоголосой тишиной, пленительные метаморфозы для украшения классической прозы, с уколом хорейной занозы в отместку ямбическим одам, молчать по слогам слишком долго опасно, столкнёшься с неведомой силой, известной по тени без плоти, значительность ультрамарина в картине создаст представленье о крае сознанья, и вновь тишина при кошачьем движенье, необязательность объясненья, сплошная мечтательность, но доброжелательность, определенное состояние неповторимой улыбки, силой времени диктующей трагические контрасты.
Люди любят истории, не обращая внимания на то, как они поданы, событийность, выраженная курсивом первых попавшихся слов, без руля и без ветрил, то есть без эпитетов, метафор, с ног сшибающих синтаксических конструкций, с одной целью, что было дальше, но и со счастливым концом, ах, не поймёшь этих людей, вечно спешащих, глотающих на ходу житейские истории, которые вбухивают друг другу где-нибудь в метро по мобильнику, и вагон звенит от «ты где?» и «давай-давай», сильнее впечатления от «историй» быть просто не может, слишком ярок образ мимолётных современников, своего рода воплощение иллюзии, обоюдной для общающихся, чрезвычайно передающей форму бытия в виде ежедневных отсылок в мобильные истории.
Андрей Вишневский писатель запредельного проникновения в подводную часть языка, в коей и я плаваю, как рыба в воде. Андрей Вишневский стилистически и лексически вписывается в литературу полнейшего откровения. Он может падать, подниматься, идти, бежать пока не натолкнётся на чугунную ограду Старой площади против ЦК, а там новые партийцы совок реставрируют, взгляд Вишневского, который стремится вырваться из своей телесной оболочки, устремляется в сторону станции метро «Китай-город». Андрей сын Андрея, отец и сын, сын и отец, в свою очередь, земля полностью поглощает тело человека, идёт непрерывная взаимозаменяемость материальных структур под нематериальным управлением книги неба, и тут из подземелья выскакивают бесы, трехметровые, покрытые чёрной шерстью, отдельные клочки шерсти горят алым пламенем, как островки огня в шерстяном океане, и все без кавычек, как достоевские, Мастер вздрагивает и оказывается в Малом Спасоглинищевском переулке на скамейке у высокой арки с Маргаритой, смотри, говорит, сейчас состоится с того конца явление драматического писателя, Маргарита в страхе устремляет огромные голубые глаза в сторону хоральной синагоги, откуда уже летит, распахнув чёрные крылья, подобно «Улетающему Монахову», автор «Белой поэмы». Художественный руководитель Электротеатра Борис Юхананов считает Андрея Вишневского «первым подлинно новопроцессуальным драматургом, создающим развивающиеся миры и тексты. В этом суть его замечательной, на мой взгляд, драматургии, совершенно неожиданной и очень отличающейся от других современных текстов». 
Пребывая в своём времени, на своём месте, в разветвлённом действии, вырабатываешь своё лицо, оснований для его формирования предостаточно – в классике и только в классике, без творений мастеров урон будет таковым, что ты не вполне можешь называться человеком, а пути формирования своего лица через постижение классики многообразны, можно начать и с современников, которые всем своим творчеством заявляют самый высокий стиль, скажем, с Анатолия Кима или Глеба Шульпякова, с Афанасия Мамедова или Маргариты Прошиной, с Андрея Вишневского или Вениамина Элькина, они вам не известны по какой-то причине, так доверьтесь мне, и читайте их в волшебной библиотеке интернета, и своё направление отыщется, в равной степени как в пространственном мире Библии, Данте, Андрея Платонова, Гёте, Сэлинджера, Вольтера и нашего Аввакума, при этой высоте непостижимая величина осознания идеала промелькнёт отблеском и на вашем лице.
Бьются головой о стены избитыми истинами, дабы возродиться разумом, и стать независимыми от действительности, которая так упаковывает каждого, научившегося ходить на задних конечностях, что совершенно невозможно отключить его от первоначальной загрузки, не пригодился там, где родился, но всю долгую жизнь вздымает руки к небу и повторяет название своего явленного на свет места, но ничего чистого не случается в ощущении себя в роли постоянного гостя на земле, впечатления скручиваются спиралями в тонковолоконный клубок на дне океана, истинного места рождения плавающих, шагающих, ползающих, летающих, среди которых очень редки пишущие, привыкшие к тому делу, которое проявляется в лучших характерах классиков, которыми становятся немногие, бьются же головами о стены избитых истин все прочие.

"Наша улица” №270 (5) май 2022