Виктор Кустов "Ностальгия по державе, или Мой букварь" повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Кустов Виктор Николаевич родился 9 июня 1951 года в Смоленская области, школу окончил в посёлке Снежногорск Красноярского края. Окончил Иркутский политехнический институт, горный инженер. Работал в газетах в Иркутске, Саяногорске, Красноярске, Черкесске, Ставрополе. Главный редактор журнала "Южная звезда". Член СП России с 2002 года. Участник Всесоюзного совещания молодых писателей СССР в 1984 года. Автор 12 книг прозы, 4 книг публицистики, 2 книг пьес. Лауреат премии им. А Губина (Повествование «Провинциалы» в пяти книгах). Победитель международного конкурса «Литературный Олимп» в номинации «Драматургия»  (пьеса «Время шутов»). Живёт в Ставрополе.

вернуться
на главную
страницу

Виктор Кустов

НОСТАЛЬГИЯ ПО ДЕРЖАВЕ, или МОЙ БУКВАРЬ

повесть

                                                                                                                             Соне

Хлеб

Ближе к обеду, к концу четвёртого, последнего, урока за окнами нашего класса раздавался знакомый перестук по булыжной мостовой тележных колёс и деревянной культи Яшки-цыгана. Это проезжала будка, привозившая хлеб из пекарни в ларёк, стоящий на пересечении двух улиц, напротив школы. Иногда пекари не успевали вовремя испечь хлеб, или же Яшка-цыган не торопился, и тогда четвёртый урок заканчивался как раз к разгрузке, и идущие с уроков первоклашки обязательно задерживались у ларька, наблюдая, как Яшка-цыган заносит ящики с хлебом в ларёк. Густой духмяный запах насыщал пространство вокруг телеги с будкой, перекрывая запах конского пота и сивушный - Яшки-цыгана. Тот, занося хлеб, каждый раз отгонял пацанов, толпившихся вокруг телеги и непроизвольно глотавших слюну. И хотя каждого ждал дома обед и тот же хлеб на столе, в эту минуту нам казалось, что вкуснее этих коричневых, источающих запах буханок нет ничего вкуснее.
Выгрузив хлеб и закрыв пустую будку, Яшка-цыган вновь заходил в ларёк и на какое-то время там задерживался. Выходил он приглаживая усы и бороду, и теперь уже весело, то ли в шутку, то ли всерьёз, прикрикивал:
- Брысь, босонята, а то щас кнутом перепояшу...
И даже делал пару быстрых шагов-подскоков в нашу сторону, вытягивая этот самый кнут, отчего мы бросались врассыпную, издали поддразнивая:
- Не догонишь, не догонишь...
Яшка-цыган хлопал вожжами по крупу пятнистой неторопливой лошади и, бодро переставляя свою деревянную ногу, шёл рядом с занимавшей всю телегу - так, что ему некуда было присесть - будкой за новым хлебом для другого ларька.
Где он жил и почему совсем не походил на цыгана, разве что только смуглым лицом, мы не знали. Как и то, где и как он потерял свою собственную ногу и встал на деревянную. Но иногда, по праздникам, он привозил хлеб не в заношенном пиджаке, а в отменно сидевшем на нём кителе, на котором рдела звёздочка ордена и сверкали в солнечных лучах две медали...
Это был одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год.

Деньги

Дома мы завели копилку, в которую бросали монеты в одну копейку. Бросали так довольно долго, и никто не знал, сколько их там накопилось до денежной реформы, которая произошла в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Я уже учился в четвёртом классе, хорошо знал арифметику и сообразил, что копилка вмиг потяжелела в десять раз, потому что уменьшились в десять раз все деньги - и бумажные и монеты, но копейка осталась той же незыблемой копейкой. Соблазн вскрыть копилку и сосчитать, сколько там собралось, был непреодолим. Я сопротивлялся ему несколько дней, но устоять так и не смог и, наконец, когда остался дома один, вскрыл её.
Копеечек оказалось ровно двести штук.
То есть, два рубля по-новому, или двадцать по-старому. И по-старому, и по-новому этого хватало на немало нужных и желанных вещей, которые давно мечталось купить.
Этот соблазн за пару дней преодолел сопротивление совести и даже страх наказания и, высыпав копейки в карман своих шаровар, я пошёл в магазин.
Из того, что приглянулось в «мире детских желаний», этих копеечек хватило на матово-чёрный пистолет-автомат, стреляющий пистонными лентами. Пистоны лопались громко, после каждого выстрела лента протягивалась вверх, курок ударял по очередному пистону, и получалась самая настоящая очередь.
Капитала хватило ещё на несколько запасных лент, а на остатки богатства - совсем уже маленькую кучку копеечек, уместившихся в потной горсти, - я купил шоколадных конфет, которые продавались не обёрнутые фантиками.
Конфеты мы съели с Вовкой. С ним же быстро расстреляли и пистоны. Без них удар курка по металлическому ложу уже не был таким громким и нисколько не походил на выстрелы. И довольно скоро спусковой механизм сломался окончательно, пистолет-автомат утратил всякую ценность, и был окончательно забыт.

Яблоки

С Вовкой мы были одноклассниками и жили напротив друг друга, через ручей. У нас дома были куры и поросёнок, а у Вовки - козы, и был сарай, куда складировали заготовленное на зиму сено для коз. А ещё у него был яблочный сад. В этом сене хранили и яблоки.
Первыми созревали ранетки и белый налив. Для хранения они не годились, больше - для мальчишеских набегов. А вот поздние, особенно антоновка, ценились.
Осенью, когда воздух приобретал прозрачную студёность в преддверии зимы, запах антоновки, смешанный с душистым запахом сена, создавал ни с чем не сравнимый аромат и пропитывал весь сарай. В такие дни, набегавшись и проголодавшись, мы забирались в этот сарай и, лёжа на сене, похрустывая яблоками, фантазировали. Как правило, плодом фантазий было прочитанное. В то время мы зачитывались "Тремя мушкетёрами". Читать приходилось в библиотеке, потому что книги про мушкетёров были в единственном экземпляре и на руки не выдавались. Мы их читали по очереди в читальном зале. Я читал быстрее и поэтому пересказывал Вовке, что произойдёт с героями дальше. Вовку хватило на "Трёх мушкетёров", а я, не отрываясь, прочитал и "Двадцать лет спустя", и "Виконта". Так что мне было что рассказать.
Прочитанное мы закрепляли изготовлением шпаг и фехтованием. Если бы в школе была секция фехтования, мы обязательно бы в неё записались. Но её не было, и приёмы сражения мы постигали на практике, отбивая деревянными шпагами руки друг другу.
В один пасмурный осенний день, лёжа на сене и прожевав очередное яблоко, мы перешли от фантазий к мальчишеским реалиям: решили поучиться курить. Вовка стащил из дома спички и мы, усердно пыхтя, стали раскуривать завёрнутые в клочок газеты листья. От горького, едкого дыма сначала закашлялся Володька, из глаз у него потекли слёзы. Он протянул тлеющую самокрутку мне, но я тоже закашлялся, заплакал, и та, выскользнув из моих пальцев, упала в сено.
Пока мы откашливались и приходили в себя, огонёк с самокрутки перебежал на сухие былинки. Мы начали лихорадочно разрывать сенные залежи, но никак не могли добраться до самокрутки, дым становился всё гуще и горше.
В это время в сарай за яблоками зашёл Вовкин отец. Он на одно мгновение замер перед нами, потом сгрёб дымящееся сено в охапку и вынес на улицу.
Напуганные случившимся и наполненные чувством вины, мы продолжали ворошить уже не дымящееся, но пахнущее не летом и яблоками, а гарью и горечью сено.
- А ну-ка, вон отсюда! - приказал вернувшийся в сарай Вовкин отец. - Вовка, домой!
Что будет дальше, было понятно. Я соболезнующе кивнул поникшему Вовке, и мы разошлись: он понуро побрёл к себе в ожидании отцовского ремня, а я столь же невесело направился к своему дому, надеясь, что Вовкин отец моей матери ничего не расскажет.
Но пока мне больше было жалко Вовку. Он так и не избежал отцовского ремня и с того дня больше не учился курить. А в моей памяти так и сошлись: восхитительный запах антоновки, замешанный на запахе сена, и едко-горький запах дыма...
Мины
Весна для мальчишек - самое долгожданное время. День становится длиннее, солнце пригревает, река показывает свою мощь ледоходом, стараясь выплеснуться из берегов и яростно подмывая эти самые берега. А когда успокаивается, опадает - оставляет множество ценного. И начинается мальчишечья страда...
Городок наш во время войны был разделён рекой, как линией фронта: на высоком левом берегу больше года стояли фашисты, на другом, правом, закрепилась наша армия. Так получилось, что в течение долгих военных месяцев ни у той, ни у другой стороны никак не возникало нужды занимать другой берег. Так и противостояли, обмениваясь артиллерийскими и миномётными обстрелами.
Паводок вымывал пули, каски, гильзы, патроны, неразорвавшиеся снаряды и даже более ценное: оружие и штыки. Но в нашем детстве таких находок уже не было - после войны прошло более десяти лет и всё досталось старшим братьям. У племянника моего отчима под крыльцом был склад военных трофеев: парабеллум с пятью патронами, немецкий штык-нож, карабин без патронов и всяческих гильз без счёта. В последний день, перед уходом в армию, он раздарил своё богатство, оставив мне на сохранение парабеллум. Осенним вечером, уже хорошо захмелевший после проводин, он отвёл меня подальше в огород и протянул тяжёлый и тёплый от его ладони пистолет.
- Никому не показывай, спрячь. Вернусь из армии, заберу, - сказал он.
В тот вечер, бродя с ним и его друзьями по тёмным улицам, я с волнением ощущал весомую тяжесть парабеллума в моём кармане...
Но сохранить его и вернуть я так и не сумел: расстреляв все патроны в ближайшем от городка овраге и устав от необходимости хранить тайну теперь уже неопасного оружия, спустя пару месяцев обменял его на блестящую, сделанную из гильзы солдатскую зажигалку...
Быть одиночным обладателем тайны оказалось неинтересно. Гораздо интереснее было вместе искать вымытое водой. Однажды мы с пацанами нашли миномётный снаряд и решили выплавить из него тол. Мы были уверены, что это сделать проще-простого - нужно только положить снаряд на костёр, и он сам выплавится. В скрытом от посторонних глаз овраге на окраине городка мы и разложили костёр. Но разжечь его нам никак не удавалось: моросил мелкий надоедливый дождик, и все наши усилия закончились сожжением запасов спичек. Пришлось оставить эту затею до следующего раза. Но в следующий раз припрятанный нами снаряд мы так и не нашли. А потом и перестали искать. Потому что на другой стороне реки погибли двое сверстников. Говорили, что они нашли мину...

Трактор

Мать работала бухгалтером в ОРСе (отделе рабочего снабжения) леспромхоза, самой богатой организации в городке. Отец (отчим, который меня усыновил), попавший на фронт в восемнадцать лет в сорок втором году и закончивший войну старшиной в Прибалтике, после войны освоил профессию тракториста и работал в том же леспромхозе на трелёвочнике, на делянках, когда зарабатывал лес на строительство дома. Но это было до меня. Правда, что такое делянка и трелёвочник я знаю, потому что однажды летом, в выходной день, он взял меня с собой ловить щук на лесном озере.
Сначала мы ехали на дрезине по узкоколейке, проехали две небольшие деревеньки, затерянные среди леса. Потом вместе с лесорубами сошли на делянке, там, где визжали пилы и натужно рычали юркие трактора, стаскивающие к узкоколейке спиленные и раздетые стволы деревьев. От неё по набитой торопинке углубились в лес и скоро вышли к небольшому озеру с коричневой водой, заросшему кувшинками. Возле озера росли несколько мощных дубов. Мы обедали под кронами одного из них. Возле берега стоял плот, на котором мы и объезжали озеро, бросая спиннинг. К тому времени я уже научился это делать. Вечером, когда возвращались к узкоколейке, в рюкзаке, в крапиве - чтобы не испортились на жаре - лежали несколько больших щук...
Отец уже не работал на трелёвочнике, а работал на базе. Несколько раз я ходил с ним на базу - большой двор с высоким забором, за которым стояли тракторы и автомашины. Это случалось на летних каникулах, когда я перебирал в провинностях, и мать отца, бабушка Таня, жившая по-соседству, жаловалась на меня матери. Тогда меня наказывали - брали с собой на работу.
Какое-то время быть подконтрольным было даже приятно. Во-первых, я узнавал то, чему в школе не учили. Во-вторых, мне давали что-нибудь покрутить на ремонтируемых тракторах. В третьих, мне нравилось обедать в леспромхозовской столовой, где котлеты казались вкуснее домашних.
Обедали мы обычно втроём, мать тоже приходила в столовую, и после обеда меня отправляли домой.
Но однажды я остался - отец закончил ремонт своего трактора ДТ-54, рано утром он собирался выезжать на ближнюю делянку и решил трактор поставить возле дома.
- Обожди, вместе поедем, - сказал он.
Он дёрнул за шнур стартёра, двигатель взревел.
- Залезай! - прокричал.
Положил руки на рычаги. Трактор рванулся с места, и мы выехали за ворота. Отъехав немного, отец остановил трактор, отодвинулся в сторону, сказал:
- Вот этими двумя рычагами трактор поворачивается. Правый потянешь на себя - вправо, левый - влево... Всё понял? Тогда держи.
Я обхватил рычаги, отец отпустил педаль, и трактор рванулся вперёд. Сидеть в тракторе хотя и было высоко, но плохо видно - роста мне не хватало. Я стоял и с восторгом смотрел на набегающую дорогу и, хотя рычаги поддавались не так легко, стоило чуть потянуть тот или другой, трактор послушно поворачивал. Иногда даже слишком резво, отчего тяжёлая ладонь отца периодически накрывала мою и выравнивала трактор. А мне казалось, что дома вдоль дороги сами бегут мимо и я, возвышаясь над уходящей под гусеницы пыльной улицей, лечу над ней. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь из моих одноклассников сейчас увидел меня в кабине за рычагами...
Хотя всё же не это было главным.
Главным было то, что эта мощная машина слушалась меня.

Гагарин

В апреле лёд на Западной Двине начинал таять, ходить через реку становилось всё опаснее. Но ходить надо было: взрослым - по делам, старшеклассникам - в школу, на нашем берегу была только восьмилетка - и над береговыми промоинами сооружали деревянные мостки. На середине реки лёд был ещё более-менее крепок, и на него просто набрасывали доски.
В апреле солнце уже пригревало ощутимо, сидеть дома не хотелось, хотя на улице тоже делать особо было нечего. Правда, за городом можно было собрать берёзовый сок и вдоволь его напиться, пожечь траву на оттаявших пригорках, а на костре запечь картошку.
Плохо было то, что мы учились во вторую смену. Пока проснёшься, пока сделаешь уроки - уже и в школу пора. А вечером не погуляешь...
Учился я хорошо, без четвёрок. За это хвалили и учительница Варвара Ефимовна, и мать. Отличников и хорошистов каждый год обязательно фотографировали для школы и для личных альбомов. Одним словом, с одной стороны - сила принуждения, с другой - патока почёта - неплохие стимулы...
В тот солнечный апрельский день я делал уроки, расположившись за обеденным столом, перед большим окном, за которым манило весеннее солнце. Его тёплые лучи косо ложились на тетрадку, не давая сосредоточиться. А рядом на стене что-то бубнило радио. И вдруг это невнятное бубнение прервал торжественный голос.
"Говорит Москва. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Московское время десять часов две минуты. Передаём сообщение ТАСС о первом в мире полёте человека в космическое пространство.
12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник "Восток" с человеком на борту. Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника "Восток" является гражданин Союза Советских Социалистических Республик, лётчик, майор Гагарин Юрий Алексеевич".
И дальше, плохо слышимое за треском, но различимое, оттуда, с неба, слово "Поехали"...
То ли голос, в котором слышалось радостное торжество, то ли непонятность произошедшего: где-то там, на небе, где, как верит баба Таня, живёт Бог, теперь летел человек, подействовали возбуждающе. Желание делать уроки сразу пропало, захотелось срочно поделиться с кем-нибудь этой новостью.
Я выскочил на улицу, ожидая увидеть там таких же, как я, удивлённых людей, но наш короткий, в три дома, конец улочки был пуст.
Но новостью надо было обязательно поделиться, и я припустил по мосту через ручей к Вовке.
Тот тоже делал уроки, но радио у них не работало. Я стал сбивчиво рассказывать о том, что теперь лётчик Гагарин там, в небе, летает.
- Там, среди звезд! - повторял я в восторге.
Вовка долго смотрел на меня. Потом спросил
- На самолёте?
- На ракете! - выпалил я. - На настоящей ракете. Представляешь, за облаками, там, где боженька...
В этот день в школе уроков не было.
Вернее, был один длинный урок, на котором все обсуждали новость - сначала в классе, потом на общей школьной линейке. На которой выступали директор школы и учителя старших классов, рассказывая о нашем земляке, первом космонавте Юрии Гагарине.

Игры

Маленький городок - большой простор для игр. Основное время для коллективных игр - лето. Зимой как-то больше каждый играл самостоятельно: на санках - с горки, на лыжах - через трамплин, на коньках - по замёрзшей речке. Летом же в пойме ручья, опавшего после весеннего половодья и открывшего просторные поляны, можно было поиграть в ножичек, в лапту, погонять мяч. Это помимо рыбалки и купания.
В пору увлечения мушкетёрами в почёте были сражения на деревянных, и даже сделанных из проволоки, шпагах. Когда зачитывались книгами Фенимора Купера с его Зверобоем и индейцами, в ходу были самодельные луки и охота на лягушек и прочую живность, которая, как правило, от наших стрел успешно уворачивалась.
Но основной игрой была игра в войну. Фашистами никто не хотел быть, поэтому просто делились на две команды и с самодельным или покупным оружием прятались и искали противника. А обнаружив, старались перекричать друг друга, изображая автоматные очереди.
Жестокие игры начинались чуть позже, когда был пройден всеобуч набегов на чужие сады и возникали взаимные претензии к ненашим пацанам.
Вражда с заречными была традиционной и давней. Вроде бы даже до революции, зимой, парни той и нашей стороны обязательно выходили на лёд на кулачный бой. В наше время кулачных боёв не было. Но была единственная в городе танцплощадка на большой стороне, куда девчонки с нашей стороны ходили беспрепятственно, а вот парни  - только приличной кодлой, чтобы в обязательной драке с заречными если и убегать, то после достойного отпора.
Но и на нашей стороне не было согласия: леспромхозовские держались сами по себе, да и не все улицы между собой мирно жили. На каждой был свой признанный вожак, как правило, старший, иногда из приблатнённых, познавший уже жизнь, умеющий курить и выпивать. Напряжение накапливалось постепенно. То кому-то синяк поставили просто так, то деньги отобрали, то с девчонкой чужой прошлись. Накопленное недовольство однажды достигало точки кипения, вожак умело подогревал взвинченную толпу, и вот уже мы бежим, торопимся навстречу сверстникам с соседней улицы, вооружённые палками, камнями, а кто постарше - и солдатскими ремнями с тяжёлыми бляхами или даже кастетами, отлитыми из баббита... Битва тогда случалась ожесточённая, всамделишная, как с врагами: с криками, плачем, выбитыми зубами и кровью...
До убийств не доходило, но серьёзные увечья случались...
Что же касается лидеров подобных игр, то, как правило, они переходили от них к грабежам или воровству и рано или поздно отправлялись в места не столько отдалённые.

Девочки

Естественно, как и в каждом классе, у нас была своя первая красавица. Её звали Валя. У неё были губы бантиком и длинная толстая коса. А ещё у неё были строгие родители, поэтому она была круглой отличницей и домоседкой.
Она нравилась всем мальчишкам в классе, и каждый норовил дёрнуть её за косу. Она не понимала, что это знак любви, и жаловалась учительнице. Варвара Ефимовна мальчишек понимала, делала внушение, но родителей не вызывала.
Второй красавицей можно было назвать подружку Вали, Надю. Они и сидели за одной партой. У Нади были две худенькие, торчащие в разные стороны косички с большими белыми бантами. Её дёрнуть за косичку не получалось.
У девчонок были свои девчоночьи заботы, о которых мальчишки ничего не знали. Но думали, что те, сидя дома, всё ещё как маленькие играют в куклы.
Мы маленькими себя не считали и всё свободное время проводили на улице, у нас было полно своих забот.
Правда, зимой, когда мы расчищали на реке площадку, чтобы кататься на коньках, Валя и Надя тоже иногда приходили. Они на берегу привязывали к валенкам снегурки, а мы уже катались на дутышах. Катались они плохо и охотно принимали помощь Вовки, который учил их не падать.
Весной, когда солнце набирало силу, снег таял и река поднимала лёд, они, как и мы, каждый день выходили на берег в ожидании ледохода. Когда ледяное полотно, со скрежетом наползая на берег, ломаясь на льдины, уплывало вниз по течению, открывая полую воду, они опять надолго пропадали. Наверное учили уроки - они обе были отличницами.
И только в летние каникулы их можно было часто встретить на улице - тогда они вместе с мальчишками играли в прятки или пятнашки. Все в первую очередь старались найти или догнать именно Валю. Но за косу её уже не дёргали.
Кто из мальчишек им нравился, никто не знал; наверное им ещё рано было кого-то выделять, а может, просто никто из нас, одноклассников, не нравился. Но мы уже учились ревновать и надеяться. А ещё учились нравиться девчонкам - они уже вошли в нашу, пока ещё пионерскую, жизнь. И мы не знали, что принесёт каждому из нас будущая комсомольская, а потом и взрослая жизнь. Но с нетерпением ждали и ту, и другую.

Дядька

Дядька, мамин младший брат Вася, служил в армии на другом краю земли, в Комсомольске-на-Амуре. А после армии затерялся на просторах Сибири, где в это время было много новых строек.
Наверное стремление к перемене мест было в крови моей родни, потому что ещё один мамин брат, дядя Лёша, вместе с женой и двумя маленькими детьми подался осваивать целину. А ещё раньше из отцовского дома на фронт ушёл самый старший - дядя Саша, который потом стал кадровым военным, пограничником, служил на разных границах и приезжал в родной город только один раз, на похороны моего деда. Он поменял много мест службы, но ушёл в отставку и навсегда остался в пограничном Бресте.
И только дядя Яша, по старшинству предпоследний, остался в этом городке в отцовском доме. Да в новом, мужнином - моя мать.
Но дядька Вася забрался дальше всех остальных. Так далеко, что долго не приезжал. Без него проводили в последний путь и деда Ивана, и бабушку Марфу. Приехал он уже на могилки и ненадолго, хотя отпуск у него был долгий. Но и планы на него былибольшие.
Дядька Вася был весёлый, довольный собой и жизнью. Он привёз подарки: маме - отрез на платье, отцу - коньяк, и пару плиток шоколада - мне. Где-то на Украине у дядьки была жена, с которой он собирался провести большую часть отпуска, но и в родном городке остались старые друзья и подруги. Каждый день он с кем-то встречался, к кому-то ходил в гости или приводил гостей к нам в дом. И за столом много и увлекательно рассказывал об удивительной стране Сибири. Где и работы было много всякой, и зарплаты, в которые трудно было поверить. А в доказательство показывал пачку денег, перехваченных резинкой, которую доставал из чемодана, отложенную им, как он объяснял, на отпускные траты.
Рассказывал и удивлялся, отчего никто из знакомых не рвётся в ту самую Сибирь, из которой он может запросто сделать вызов, и можно приехать сразу на место, обустроиться, а кроме хорошей зарплаты получить ещё и подъёмные.
Но это были взрослые разговоры, мне не очень интересные. Другое дело - дядькин перочинник, в котором были длинное и короткое лезвия, ножницы, открывашка для бутылок, штопор, шило и даже пинцет и зубочистка. Не нож, а мечта...
Наконец разговоры закончились, скоро дядьке надо было уезжать, и напоследок они с отцом решили съездить порыбачить на самое рыбное в окрестностях озеро. Меня тоже взяли.
...Озеро оказалось не так уж и далеко от городка: мы ехали сначала на автобусе до деревни, стоящей в сосновом бору, а потом часа два шли пешком по заросшей, но вполне проходимой просёлочной дороге.
Оно было большим, уходящим за горизонт, и на его берегу стояла хижина с прохудившейся крышей и щелястыми стенами, которую, как пояснили на обратном пути местные, построила до войны артель, промышлявшая на нём. Не забыли озеро и нынешние рыбаки: на берегу возле хижины лежали два крепких плота. На одном плавали мы с отцом, на другом - дядька. Ловили и на спиннинг, и на удочки, и вечером была уха, которую дядька Вася поругал.
- Эх, Николай, не едал ты настоящей ухи, - говорил он. - Настоящая уха - в Сибири. Там такая рыба, что во рту тает. Вот решайтесь с Нюрой, я вам вызов вышлю.
Правда потом, после выпитого "под ушицу", смягчился:
- Ну вроде и эту есть можно. Но уж больно постная и костистая...
- Забыл уже? Ты ведь на ней здесь и вырос...
- Забыл, - согласился дядька. - Столько всего в моей жизни было, столько повидал... А вы тут проживёте жизнь  - вспомнить нечего будет...
Потом они легли спать, а я ещё долго открывал и закрывал предметы ножичка, который дядька оставил на столе...
Через день дядя Вася уезжал. И только тогда хватился перочинника.
- Похоже, я его на рыбалке посеял, - подвёл итоги поисков. - Ну да бог с ним, куплю другой...
Дядька уехал, а я всё думал о забытом в хижине на берегу озера ножичке. Мне очень хотелось его найти, и я стал уговаривать Вовку съездить туда на велосипедах; а что, не так уж и далеко: как я узнал, до деревни всего двадцать километров. Он не отказывался, но мы никак не могли выбрать свободный день: от нас всё чего-то надо было родителям. А потом пошли дожди...

Страна

Может, и не собрались бы мы в Сибирь, да случилось неприятное: мать обвинили в растрате. Вот и вспомнили тогда родители предложение дядьки прислать вызов. И тот прислал его нам с отцом, потому что мать ехать не могла, шло следствие.
Выехали мы в первый день августа. Сначала на автобусе в Смоленск. В Смоленске жил мамин дядька, Тима, который работал в органах, а потому обещал матери помочь. Его сын был моим одногодком. Прошлым летом я гостил у них неделю, и мы с Сашкой обежали весь центр, обследовали крепостные стены на берегу Днепра, накупались в сажелке - озерце, образовавшемся в котловане, откуда строители когда-то брали песок, и даже подрались из-за Сашкиной девчонки. На этот раз мы с ним только прошлись по микрорайону, рассказав, что у кого за этот год произошло и договорившись писать друг другу...
На следующий день поездом доехали до Москвы. Здесь у отца был знакомый однополчанин и вечер они провели за разговорами.
А утром мы поехали в Столешников переулок, в фирменный магазин, где купили ящик коньяка. Это был заказ дяди Васи, он и деньги прислал, потому что там, где он теперь строил гидроэлектростанцию, был сухой закон. А вечером сели в поезд...
После шестого класса мы ездили в Осташков. Там жила тётка отца. Она работала в театре. И там было большое озеро Селигер. Та поездка запомнилась посещением театра, куда нас провела тётка, и где я посмотрел спектакль "Таня" по пьесе Арбузова. Театр и спектакль мне понравились. Но больше - Селигер с его лесистыми островами, густыми прибрежными камышами, жадной рыбой и множеством чаек, галдящих возле рыбозавода. А ещё снетки. Это такая мелкая вяленая рыбёшка, которой нигде больше нет. И это была самая длинная дорога в моей жизни. Мы тогда на автобусе ехали полдня.
Теперь же мы ехали на поезде несколько дней и ночей, может быть, неделю, и много разных людей по дороге входило и выходило из вагона. Скоро привычные перелески кончились, мы проехали уральские горы, за которыми началась сплошная тайга, лишь изредка разделяемая населёнными пунктами.
И наконец доехали до города Красноярска.
Здесь нам нужно было пересесть на пароход и плыть на север, потому что гидроэлектростанция строилась на Севере, за Полярным кругом.
Пароход был большой и шумный, на нём плыли ребята и девчонки в защитных куртках с надписью "МЭИ". Это были студенты-стройотрядовцы. Они тоже ехали на Север что-то строить. У них была гитара и рюкзаки. Они жили прямо на палубе. Много пели и смеялись. Девчонки были с короткими стрижками и в брюках. И они были красивее первой красавицы класса.
Плыли несколько дней, и с каждым днём берега становились всё дальше и дальше. Реку уже было не переплыть даже самому хорошему пловцу из нашего городка, а здесь своих пловцов не было, потому что на берегах не было городов и сёл, а стояла густая, наверное непроходимая, тайга.
Потом был город Игарка, в котором было много кранов на берегу, большие морские корабли, деревянные дома и деревянные же тротуары. И густо, как на леспромхозовской лесопилке, пахло опилками.
Но, оказывается, мы ещё не приехали.
Переночевали в гостинице и на следующий день, уже на маленьком пароходике, повернули с большого Енисея в устье такой же, как и Западная Двина, неширокой, но удивительно чистой и быстрой речки Хантайки. Пароходик медленно преодолевал сильное течение, и только к обеду мы приплыли к деревянном причалу, с трудом различимому в сеявшем из низких облаков дожде. И на этом причале, среди немногочисленных встречающих, мы сразу увидели дядьку Васю в большом брезентовом плаще и резиновых сапогах. Он ловко перемахнул через борт и подхватил коробку с коньяком.
- Ну вот вы и на месте, - радостно сообщил он и повёл нас к «козлику», обляпанному грязью до брезентовой крыши.
Было пятнадцатое августа одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. А выехали мы первого августа.

Север

Мы думали, что приехали в обжитое место, но оказывается, на этом скалистом берегу над бурным порогом ещё пару лет назад росли деревья, а до ближайших Игарки и Норильска было по сто вёрст с гаком. Правда никаких дорог туда не было. Только "зимник" по реке до Игарки. И посёлок ещё только был обозначен несколькими деревянными двухэтажными домами, деревянной же двухэтажной школой, зданием управления строительства и домом культуры. А ещё на склонах горного кряжа среди редких низкорослых деревьев стояло с десяток маленьких домиков-балков. В одном из них и жил дядька.
В балке были тамбур и две маленькие, метра по три в длину и ширину, комнатки, разделённые плитой с двумя конфорками и железной трубой. В первой помещались стол и самодельная тумбочка, на которой стояло ведро с водой, рядом висел умывальник. В тумбочке хранились сухая картошка, серые макароны и банки с тушёнкой и сгущёнкой. Во второй комнате поместилась ещё одна кровать, на которой теперь спали мы с отцом. Кровати разделял самодельный столик, на нём стояла радиола и лежали пластинки. Она была настроена на Москву и включена всё время, чтобы я не скучал.
Отец сразу вышел на работу. Ему дали новый бульдозер и отправили делать дорогу в будущий аэропорт. Они приходили с дядькой поздно. Потому что работы было много, а зима не за горами. Дядька был мастером и отвечал за строительство домов.
В первый же после нашего приезда выходной к нам пришли гости - друзья дядьки Васи. Они хвалили коньяк и говорили отцу, что севера бояться на надо, - они уже прожили здесь год, - хотя, действительно, мороз бывает за пятьдесят, и полярная ночь полгода. Но ничего, ко всему человек привыкает.
Был ещё август. Но за маленьким окном балка уже лежал первый снег, а по ночам подмораживало. Дядька привёз машину угля, высыпал его в деревянный ящик возле балка, мне поручили каждое утро разжигать печку и в течение дня поддерживать огонь. Хотя сильно пока не натапливать - все холода впереди. А ещё нужно было колоть дрова на розжиг: берёзовые чурбаки были сложены у стенки балка. И варить либо макароны, либо сухую картошку - гарнир к тушёнке. Этому я быстро научился.
Друзья у дядьки были весёлые, и они приходили часто: пили коньяк, говорили о делах, о том, что в эту навигацию не успели завезти достаточно продуктов, а народу приехало много, и жилья для них нет, придётся ставить армейские палатки, утеплять, делать печки. А ещё пели песни про морозы и тайгу. Один из них играл на гитаре. Узнав, что в начале лета у меня был день рождения - исполнилось четырнадцать лет - он подарил мне ружьё. Одностволку двадцать восьмого калибра. И целый патронташ патронов.
-  Ты уже взрослый парень, а в тундре без ружья нельзя...
И они вспомнили о медведе-шатуне, который весной вышел на дорогу перед машиной-водовозом и напугал шофёра.
Тундра начиналась сразу за балком и виднелась внизу островками деревьев среди открытых болотистых пространств и озёр. Но я ещё туда не спускался. Было боязно. Да и некогда: нужно было освоиться в посёлке и готовиться к школе, где было всего несколько старших классов, и я шёл в восьмой.

Тундра

Зима действительно оказалась холодной, я кочегарил печку с утра до позднего вечера, и все равно несколько дней мы спали одетыми, укрывшись всем, что было. Долгой была и полярная ночь, которую расцвечивало пламя в печи и несколько раз - северное сияние. Движущиеся в чёрном небе светящиеся цветные ленты сначала вызывали необъяснимый страх, а потом столь же необъяснимый восторг, заставлявший нас, пацанов, задерживаться на улице с риском обморозить нос или щёки.
Помимо школьных уроков, той зимой мы получили и урок выживаемости.
...Восьмого марта потеплело. Было около десяти градусов мороза, пошёл снег, погода как раз для лыжного похода, и несколько девятиклассников и двое из нашего восьмого решили сходить на Кулюмбэ, ближний приток Хантайки. Там была охотничья избушка и мы планировали переночевать в ней и вернуться на следующий день.
Идти было не так далеко, километров пять. Но пока торили снежную целину, по которой до нас никто не ходил, снегопад сменился морозом, который к вечеру стал ощутимым, да ещё ветерок потянул. И темнота опустилась раньше, чем мы дошли до притока. К тому же оказалось, что никто точно не знал, где эта избушка, только по рассказам, что она хорошо видна с реки.
Наверное, мы замёрзли бы тогда все, потому что в темноте уже не могли найти избушку и, зайдя под деревья, развели костёр, решив ночевать возле него. Тут нас и догнали два охотника, знавшие, куда идти, и мы пошли по их лыжне. А мой одноклассник, в январе приехавший с родителями из Сочи, не знавший настоящих морозов, был одет легко. И плохо ходил на лыжах, отчего отстал. С ним остался девятиклассник Гена Горковенко, который лучше всех ходил на лыжах. Потом он рассказал, что замерзающий лёг, и как он не старался заставить его, не поднимался. Тогда, сняв с себя телогрейку, укутав того, он догнал нас - мы уже нашли избушку.  Взяв пару телогреек и свитеров он, вместе с ещё одним девятиклассником, пошли к замерзающему. Но заставить того идти не смогли. И Генка пошёл в посёлок за помощью. Он дошёл до первого балка в одном свитере, уже замерзая, и с трудом смог рассказать, что случилось. Потом в больнице ему ампутировали пальцы на ногах... На рассвете из посёлка вышла группа, но было уже поздно...
Наконец наступила скоротечная весна: к концу мая озёра заблестели открытой водой, а пригорки в тундре почернели оттаявшей землёй. И солнце уже припекало ощутимо. Отец купил мне болотные сапоги с высокими отворотами, и у меня появился друг Сашка Лобов. Его тоже тянуло в тундру и на реку, где на входе в порог хорошо ловился хариус, а на выходе, за мостом, соединившим два берега над самым порогом - таймень. На болотах можно было поохотиться на утку или даже гуся, но это было непросто, надо было делать скрадок и терпеливо ждать перелёт. Легче всего было охотиться на петушков-бекасов, особенно когда они выясняли отношения между собой и ничего не замечали вокруг. Но это была несерьёзная добыча.
Ночи уже практически не было. И наступили каникулы. Теперь мы ходили по тундре, не замечая времени, а вернувшись домой, падали от усталости. Но отоспавшись, снова спешили на болота.
Когда озёра опустели, началась рыбалка. На ногах - болотные сапоги, за спиной - рюкзак с булкой хлеба, банкой сгущёнки и патронташем, на плече - ружьё, на поясе - нож. В руках деревяшка с намотанной леской, которая удерживает стремящиеся убежать санки - лёгкое сооружение, скользящее против течения. На удерживающей санки леске привязаны поводки с мушками. И на день, а то и больше, - светло ведь всё время, мы далеко уходили по скалистым берегам Хантайки и всегда возвращались с хорошим уловом.
Лето пролетало незаметно.
Осенью, когда ещё день отличался от ночи и выпадали относительно тёплые дни, а тундра была уже укрыта снегом, можно было поохотиться на белых куропаток. Сразу после школы мы с Сашкой вставали на лыжи и спускались в тундру. Шли шумно, громко разговаривая, чтобы куропатки нас испугались. Когда стая поднималась, отслеживали, где она опустилась и, затаив дыхание, подкрадывались, выглядывая чёрные бусинки глаз, по которым только и можно было увидеть в снегу куропаток. Ружьё было одно, и стреляли по очереди, но добычливыми не были - куропатки нас редко подпускали на выстрел.
Ну а зимой пропадали в школьном спортзале, где были секции баскетбола, волейбола и классической борьбы. Или в доме культуры учились играть на саксофоне и гитаре - в посёлке уже был свой вокально-инструментальный ансамбль, который играл в открывшемся ресторане.
У девчонок тоже были какие-то кружки рукоделия.
А ещё были посиделки с вином и поцелуями, и прочие соблазны...

Реки

Приехала мать, и мы получили двухкомнатную квартиру в новом, ещё пахнущем смолой доме, на первом этаже. Дядька, который к этому времени женился, тоже получил квартиру в том же доме, в соседнем подъезде, на втором этаже. Дома были тёплые, с батареями центрального отопления. Правда, опять же в самые морозные дни, когда переваливало за сорок, их тепла не хватало, приходилось хорошо одеваться и укрываться. Но всё же это не шло ни в какое сравнение с первым годом жизни в балке. И хотя посёлок разросся, с продовольствием тоже теперь было лучше: полно всяческих импортных, болгарских и венгерских, консервов и вин, макароны и сухая картошка остались в прошлом. Из Норильска самолётом даже завозили фрукты, те же солнечные апельсины и мандарины.
После девятого класса, чтобы как-то отвлечь от каникулярного ничегонеделанья, родители организовали нам недельное речное путешествие по окрестностям: в Игарку, Дудинку, Туруханск, Курейку... Желающих было немного, большинство на лето уезжали на "материк", мы все уместились на катере, где и ночевали вповалку на палубе, заворачиваясь в простыни, не столько согреваясь - дни стояли жаркие, а светлые ночи тёплые - сколько от комаров, особенно в Туруханске, где они были велики, злы и их было несметно.
Не высыпались, но зато половили рыбу на широком, с еле видимым противоположным берегом, Енисее; купались в его протоках, вернее, прыгали с пришвартованного к берегу катера и стремглав бежали вверх по трапу на горячую палубу - на берегу было тридцать градусов, а вода градусов пятнадцать.
В Курейке, где в ссылке был Сталин, полазили по развалинам музея его имени, в тайге возле посёлка набили ещё не вызревших кедровых шишек, которые увидели впервые.
В Игарке погуляли по деревянным тротуарам и подышали настоенным на северном ветре запахом опилок.
В Дудинке полюбовались морскими кораблями и насмотрелись на иностранных моряков...
Эти несколько дней не могли стать полноценными каникулами, и я стал просить мать отпустить меня в наш городок. Очень хотелось повидать бывших одноклассников и покупаться в тёплой Западной Двине. Наконец, с помощью дядьки, который считал меня уже взрослым и способным самостоятельно преодолеть длинную дорогу, согласилась. И я полетел в Норильск, откуда впервые на большом самолёте - в Москву, в Домодедово.
Прилетел поздно вечером, только что отшумела гроза и воздух после Заполярья был опьяняюще душист и вкусен... Ночь проходил по аэропорту; народу, как всегда, было много, даже присесть было некуда, а первым автобусом переехал в Быково, откуда уже на привычной "Аннушке" полетел в Смоленск. А там на автобус - чуть больше часа пути - и вот она, река детства, с которой связано так много воспоминаний и о рыбалках, и о "попытках" тонуть, и о вечерних кострах на берегу...
Многих из бывших одноклассников я не застал: разъехались к родне в другие города и деревни, а Вовка вообще после восьмого класса уехал в Ярославль, поступил в мореходное училище. Мой троюродный брат Сашка Ващенко тоже после восьмого класса поступил в техникум в Вильнюсе, но приехал на каникулы, и мы бездельничали с ним вместе несколько дней. А потом его отец, капитан катера, предложил нам побыть матросами. И мы отправились за плотом.
В верховьях Западная Двина была совсем узкой, а берега покрыты густым лесом. Рядом с небольшой деревушкой была делянка, здесь и жили лесорубы и вязальщики плотов. Мы переночевали, а рано утром зацепили тросами к катеру плот и потащили его вниз по течению.
Мы с Сашкой по очереди дежурили на плоту. Проплывая мимо населённых пунктов, гоняли пацанов, которые норовили забраться на глени и прокатиться; или на речных изгибах, когда плот почти задевал берега, отталкивались шестом. А на катере выполняли матросские обязанности: мыли палубу, варили картошку, помогали мотористу, если нужно было, и даже крутили штурвал, когда позволял капитан.
Над нами светило яркое солнце, нас окружала вода и, когда обязанностей не было, мы ныряли с плота, не торопясь, вплавь сопровождали его, пока не надоедало - чтобы потом безмятежно распластаться на движущихся брёвнах, подставляя мокрые тела солнечным лучам и созерцая проплывающие берега...
Свой городок проплыли под вечер и остановились ниже в удобной заводи. Испекли на костре картошку, наелись и заночевали на песчаном берегу, разостлав кусок брезента, завернувшись в одеяла, без комаров и прочего таёжного гнуса.
Потом была ещё одна ночёвка возле соснового бора, источающего терпкий запах смолы и пугающего ночными голосами неведомого зверья. Но мы спали на палубе, и нам не было страшно.
К вечеру приплыли в Витебск, в пригороде которого, на песчаной косе, умудрились посадить плот на мель, и ещё одну ночь провели в ожидании буксира, который наутро помог снять плот с мели и доставить в затон к месту разборки.
За эти несколько дней мы загорели так, словно побывали в Африке, и с этим загаром нам легко было знакомиться на городском пляже с незнакомыми девушками.
Что же касается одноклассниц, то с ними гулять было  уже не так интересно. Несколько вечеров я просидел на лавочке на берегу с Валей, но потом познакомился со студенткой из Ленинграда, приехавшей в гости к тёте...
Наверное, это было окончательное прощание с детством.
А вот насчет моей первой неразделённой любви: сразу после десятого класса Валя вышла замуж за молодого лейтенанта, вместе с ним служила в разных местах большой страны. Последний раз я видел её в середине девяностых. Она жила в Смоленске и приехала в городок к матери. Тогда я услышал от неё историю её жизни: муж - майор в отставке, пьёт, собралась разводиться. И тут же не смогла не поделиться очевидно наболевшим: вот встретила как-то в автобусе нашего одноклассника, который в десятом классе умолял её выйти за него замуж. Он дослужился до полковника и замечательно выглядит, а она была дура... Правда, есть сын, который учится в военном училище, и роднее которого у неё никого нет...
Я ещё не единожды купался в реке детства.
На излёте прошлого века, возвращаясь из Москвы, мы заехали туда с дядей Васей. Он уже был пенсионером, перебрался с севера на юг, но, в отличие от меня, с той далёкой поездки в шестидесятых в родной городок не заезжал.
Был дождливый августовский день. Сашка, который к тому времени народил двух сыновей, построил добротный дом, - работал токарем высшего разряда и, конечно же, имел моторную лодку. Он повёз нас вверх по течению, дабы напомнить мне - детство, дядьке - юность. Но отплыли мы не очень далеко. Поднялись в прибрежный лесок, прихватив ящик витебского пива, которое здесь считали самым лучшим и, выкупавшись в не очень тёплой уже воде, отметили встречу... Кроме реки уже мало кто в этом городке нас помнил...

Перекрытие

Октябрь тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года в Заполярье был на удивление тёплым и бесснежным. На этот месяц было намечено перекрытие Хантайки. Уже пройден был отводной туннель, по которому река должна была обтекать будущий котлован, заготовлены негабариты - крупные глыбы, которыми должны были перекрывать русло. На дорогах стало много новой мощной техники: КрАЗов, МАЗов, бульдозеров. Большинство народа теперь работало не на строительстве посёлка, а на пороге, где закончили туннель и отсыпали площадки для перекрытия.
Мать работала бухгалтером управления основных сооружений, там же, прорабом - дядя Вася; его жена - в отделе главного маркшейдера, отец - в управлении механизированных работ, поэтому о подготовке к перекрытию я слышал дома каждый день.
Об этом предстоящем важном событии, словно о сражении, говорили и в школе.
Наконец началось перекрытие.
Несколько дней сближались берега, сужая реку и загоняя её в туннель.
Но самым главным был последний день, когда закрывался узкий проран, в котором течение было неудержимым, легко подхватывающим негабариты и сносящим их на несколько метров ниже, отчего их стали соединять тросами по двое-трое.
В этот день в школе занятий не было, нас отпустили смотреть перекрытие.
Мы стояли на скалистом берегу и сверху наблюдали невиданное прежде. Пошёл снег. Он лениво падал крупными хлопьями, но не успевал покрывать разбитый до черноты спуск к прорану, куда нескончаемой вереницей двигались самосвалы. Надсадно рыча, они разворачивались задом к ревущей реке, закидывали кузова, и многотонные глыбы со скрежетом сползали вниз. Тут же, на подготовленном плацдарме-площадке, сновали бульдозеры, сталкивая негабариты, если они не уходили полностью в проран. Отдельной группой в стороне стояли руководители стройки, те, кто отдавал распоряжения, командовал этим многолюдным действом, а на берегу и на мосту стояли не задействованные в этом процессе, но готовившие его.
Самосвалы всё шли и шли. Снег тоже становился всё гуще, вот уже предвечернюю мглу разорвали мощные прожекторы, установленные на берегах, и в их лучах проран всё сужался и сужался. И, наконец, превратился в узкий, уже можно было перепрыгнуть, поток, который перекрыл очередной негабарит. И протяжное разрозненное "ура" прокатилось над порогом. А люди продолжали стоять и смотреть.
Ожили бульдозеры, сгребая, утрамбовывая более мелкие обломки скальной породы, заготовленные заранее, ожидавшие своего часа. И самосвалы продолжали идти...
И в этой кажущейся суете никто не мешал друг другу, словно заранее всё было многократно отрепетировано.
Этот неустанный ритм вызывал такое же необъяснимое чувство восторга, какое когда-то вызвало сообщение о полёте Гагарина. И так же хотелось с кем-то поделиться разлившейся вокруг радостью, и каждый, не стесняясь, делился с соседом, знакомым, тем самым подтверждая свою причастность к произошедшему.
А снег уже густо падал, покрывая берега, перемычку, дорогу и обещая скорый приход настоящей зимы.

Норильск

Мы с Норильском одного года рождения. Когда я начал изучать этот мир, возле реки Норилки, там, где найдены были уголь и руда, началось строительство посёлка, спустя два года ставшего городом. Проектировали его ленинградские архитекторы в стиле "классицизма с элементами барокко". А проще сказать - это прямая, словно выпущенная из лука-дуги от площади Гвардейской, главная улица, застроенная крепкими "по-материковски" основательными и уютными многоэтажными домами.
Норильск если и не "материк" - то ворота на него, потому что прилетают и улетают все с двух норильских аэропортов: с Валька - это если лететь недалеко на "кукурузнике" или вертолёте, или с Алыкели, откуда уж точно попадёшь на большую землю, или же вернёшься с неё. И тот и другой одинаково метеонепредсказуемы. На Алыкели я попадал в июньскую метель, правда скоротечную, не задержавшую вылет в Москву, а вот на Вальке как-то по возвращении домой пришлось пару ночей пережидать августовский непроглядный туман.
Валёк - это род рыбы. И река в семи километрах от Норильска, на берегу которой и находится аэродром.
Алыкель, в переводе - долина озёр, - и озеро в тридцати пяти километрах от Норильска. А ещё бывший военный аэродром, посёлок военных лётчиков. Сюда по железной дороге, соединяющей Норильск и Дудинку, ходят электрички. Между этими двумя городами сто четырнадцать километров железных путей.
Норильск - это ещё не большая земля, и уже большая земля. "Уже" - потому что в нём большие каменные дома, асфальтированные улицы, хотя их и немного, яркие витрины магазинов, в которых есть всё, что хочешь. А "ещё" - потому, что нет того, к чему стремится северянин - долгого лета, плодоносящих садов, синего моря или тёплой реки...
В Норильске бывали не только пролётом, летали и по делам, потому что гидроэлектростанция строилась именно для него, и погулять, когда хотелось вспомнить городскую жизнь.
На осенних каникулах наш физрук набрал группу желающих погулять по заполярному городу, а заодно и наладить отношения со спортивными обществами. Он год назад приехал по распределению из Ленинграда и фонтанировал энергией. С его приездом школьный спортзал был заполнен с утра до позднего вечера. Среди строителей он нашёл разрядников-баскетболистов и волейболистов, договорился о шефстве, организовал с их помощью две секции, причём баскетболисты скоро отметились успехами, и их стали приглашать на соревнования не только в Норильск, но и в Красноярск, а один наш одноклассник из десятого класса уехал в спортивную школу-интернат. Сам же физрук был мастером спорта по вольной борьбе, и на первых порах эта секция была самой многочисленной. Правда, через пару месяцев остались только самые упорные.
Уже была полярная ночь, но главная улица Норильска, на которой располагались магазины, рестораны, кафе и прочие заведения, светилась ярко и завлекательно. Магазины были заполнены всем, чего можно было пожелать, в основном в красивых заграничных банках или бутылках, фрукты манили разноцветьем и экзотикой неведомых плодов. Мороз стимулировал желание согреться, а в каждом кафе стоял волшебный аромат настоящего кофе...
Мы побывали в спортзалах двух или трёх организаций, оценили наших потенциальных соперников на совместных тренировках, потому что физрук приехал договориться о дружеских поединках, но больше нам нравилось гулять по яркой улице и пить кофе.
Это было приятное знакомство с городом, построенном на вечной мерзлоте руками заключённых, но поражавшим ощущением его неслучайности здесь, за Полярным кругом. Правда, это знакомство было несколько подпорчено в последний день. Мы жили в рабочем общежитии, в двухкомнатной квартире: нас четверо - в одной комнате, в другой, смежной, жили двое бывших зэков, работавших посменно и в свободное время азартно игравших в карты на деньги. Один из одноклассников купил себе хороший свитер и вот, собираясь к отъезду, вдруг хватился: свитера нет. Соседей тоже не было, а подозрение пало на них. После тщательных поисков сродни обыску свитер мы нашли под ванной, спрятанный туда явно не хозяином. И, горя праведным гневом, в нетерпении стали ждать соседей. И дождались одного из них. Когда четверо злых парней прижали его на постели, угрожая всем, что попало под руку, он сознался, что украл и спрятал именно он. Хозяин свитера отвесил ему пару затрещин, остальные махнули рукой - слишком жалок был этот воришка...
Так и остался в памяти этот город притягательными огнями, яркими витринами заполненных магазинов, которым тогда и столица могла позавидовать, запахом бодрящего кофе и вот этой человеческой нечистоплотностью...

Медведь

Заполярное лето - это один длинный день, когда солнце лишь скатывается к горизонту, но не уходит за него, а прокатившись с запада на восток, тут же начинает подниматься. Летом путаются дни и ночи, а если к тому же нет никаких обязательств и нет нужды придерживаться распорядка, временная ориентация теряет своё значение.
Летом в маленьком посёлке, отрезанном от "материка", местом притяжения становится река. А основным занятием - рыбалка. После десятого класса, от школьных выпускных экзаменов до вступительных в институт, было несколько дней, когда можно было хоть на короткое время забыть об учебниках и не думать о будущем, ощутив полную свободу почти наступившей взрослой жизни. Вот в этот перерыв от трудов праведных и решили мы с одноклассниками хорошо, по-взрослому, с двумя ночёвками, с вином и разговорами у костра, порыбачить. Наметили сходить на приток Хантайки, до которого, если идти по берегу, было километров десять. А напрямую, по просеке для линии электропередач, которую уже пробивали в тундре между Снежногорском и Норильском - в два раза короче. Там, на слиянии двух рек, помимо хариуса можно было поймать и сига.
Ребята утром ушли по Хантайке, решив по пути половить хариуса, а меня что-то задержало, и мы договорились, что я приду позже. Освободился от своих обязанностей я только после обеда и решил пойти короткой дорогой. Расспросил дядьку, который там бывал, как долго идти по просеке, и где сворачивать к реке.
- Просека почти упирается в реку, и тропинка к берегу набитая, - сказал он. - Идти по ней километра три. Если проскочишь тропинку - забирай вправо, рано или поздно выйдешь к притоку.
И правда, тропинка была набитая, поэтому вышел я на берег без блужданий.
Речка была узкой, мелкой, но со множеством перекатов и ямок, как раз хайрюзовые места. Рюкзак у меня был лёгкий: телогрейка на ночной холод и снасти, продукты унесли с собой ребята. Вышел я к притоку вечером, но солнце светило, как и днём, вот я и решил обловить перекаты, глядишь, приду к общему костру не с пустыми руками. Вырезал берёзовое деревце на удилище, привязал леску с мушкой, отвернул бродни и пошёл вниз по реке. Прошёл несколько перекатов безрезультатно, потом упёрся в скалу, которую нужно было обходить по берегу. Поднялся, пошёл по тропе: похоже, немало рыбаков здесь бывает. А солнце уже у горизонта, значит - заполночь, нет смысла дальше ловить, надо к костерку поторопиться. Перепрыгнул ручеёк, ускорил шаг, и тут - рык... Вскинул глаза, а из-за кустов поднимается что-то тёмное, с открытой пастью...
Так на какое-то мгновение мы и застыли: я - с занесённой вперёд ногой, и он - с поднятой лапой... И надо бы мне повернуться, дать дёру, а не могу, ноги не идут. Но всё же сумел, не поворачиваясь, сделать шаг назад, как раз куст закрыл нас друг от друга... Потом ещё шаг. Ещё... И, наконец, вышел на открытое место, развернулся, и трусцой, постоянно оглядываясь и прислушиваясь, пошёл-побежал...
Отбежал к месту, где тропа на просеку заворачивает  - отсюда хорошо были видны кусты, и расстояние было успокаивающее, неблизкое. Высокое дерево присмотрел на всякий случай. Залезу, если вдруг появится. Костёр под ним развёл, сук толстый в огонь положил - будет горящее оружие...
Сколько времени прошло - не понимал, всё в сторону кустов смотрел... Никого. Ладно. Сжал в левой руке нож, в правой - сук горящий, и снова пошёл. До ручейка дошёл, а дальше не могу. Ноги не идут...
Под утро ещё пару раз попытался обойти это место, по воде хотел, но река здесь оказалась глубокой. А в заросли углубляться страх не пускает. И мысли всякие нехорошие про ребят... Вот и решил идти обратно в посёлок.
Так, с рвущимся из груди сердцем, с оглядками на каждый шорох и дошёл. Вышел на окраину и отключился...
Домой пришёл в пять утра, переполошил родителей. Они ушли на работу, а я поспал часа четыре, сходил к ребятам - нет дома. А вдруг на них медведь напал? Хотел с дядькой на лодке по Хантайке подняться до притока, но он тоже на работе был.
В обед решился, зарядил несколько патронов жаканом и отправился по-новой...
По тропинке вошёл в кусты с ружьём наперевес, но на этот раз ноги послушались. И увидел отчётливый медвежий след, но куда он вёл, рассматривать не стал, пробежал...
А в устье притока мои друзья доедали вечернюю уху, даже вина мне не оставили, решили, что я не приду. В медведя не поверили, пришлось с ними вернуться к следу. Увидели, изучили и пришли к выводу, что после нашей неожиданной встречи разбежались мы с медведем в разные стороны...

Город

В десятом классе нас было восемь: четыре девчонки и четыре парня. Так что на уроках спрашивали каждого.
Среди учителей преобладали недавние выпускники вузов. Химичка, она же классный руководитель, приехала из Москвы; физичка - из Ленинграда, математичка - самая старшая и требовательная из них, уже принимавшая экзамены в политехническом институте - из Иркутска. Они были близки нам по возрасту и им было с нами непросто.
Старенький преподаватель географии Захар Петрович, приехавший на север, чтобы, вернувшись на "материк", получать максимальную пенсию, гонял нас по карте нашей большой страны, устраивая состязания на знание самых захудалых городов, самых малых рек и самых незаметных вершин (отчего я неплохо знаю мир), не особо заботясь о знании теории.
Зато исключительно по учебнику изучали литературу и русский язык, которые вела директор школы, разве что с послаблениями в сочинениях, когда можно было писать не на заданную, а на свободную тему - и мы писали о том, что нам было интересно, что нас волновало.
А вот математичка заставляла учить много, и за пределами программы, и спрашивала без послаблений.
Молоденькую физичку мы, уже басовитые, выше её ростом парни порой доводили до слёз. Ей очень хотелось, чтобы мы знали её предмет. Но никто из шестерых - двое поступать не собирались - уже определились с будущей, не связанной с физикой, профессией.
Под воздействием разлитой в воздухе опьяняющей романтики и полной свободы: какие ограничения и запреты могут быть у геолога, у которого "кругом тайга, одна тайга и мы посередине", определился и я. И вместе с Игорем Маджарой поехал в родной для него Иркутск, откуда он с родителями и приехал на север - отец у него был главным маркшейдером строительства.
Ангара здесь была не намного шире Хантайки. Но город на её берегах был большим и красивым. В центре старые деревянные двухэтажные дома соседствовали с добротными каменными, построенными ещё до революции и даже ещё раньше - когда здесь жили сосланные декабристы. Наверно, они тоже любили гулять по набережной...
Студенческий городок с институтом и общежитиями был на другом берегу и представлял из себя отдельный район. А в институте с его корпусами и многочисленными коридорами и межэтажными переходами можно было заблудиться. Меня, выросшего в районном центре на Смоленщине, повзрослевшего в маленьком северном заполярном посёлке, этот город пьянил. И лето здесь было несравненно добрее, чем на Севере. Мы с Игорем больше гуляли по городским улицам и знакомились с девчонками, чем готовились к вступительным экзаменам. Но, тем не менее, оба набрали проходной балл. Игорь поступил на машиностроительный факультет, а я - на геологоразведочный. Правда, в геологи-поисковики, как хотел, не попал. Хотя по баллу и проходил. А всё потому, что после сдачи последнего экзамена мы загуляли: набережная, знакомства, катание на лодках, гуляние по городу, кафе... И я пропустил день зачисления.
- Где же вы были, молодой человек, ваш балл уже прошёл, группы разведчиков набраны, - сказал председатель комиссии. И добавил. - Но у нас есть для вас замечательное предложение...
Предложение состояло в том, чтобы стать не геологом-поисковиком (прощай романтика новых мест, песни у костра, дремучая тайга, открытые месторождения), а буровиком-нефтяником. Это был всего лишь второй набор на новую для института специальность, и туда конкурса не было - брали всех, кто сдал экзамены. И каждый последующий член комиссии, к которому я пересаживался для собеседования, убеждал меня в том, что это самая перспективная и востребованная в будущем профессия. Наконец я сдался...
Так я начал изучать технику и технологию бурения глубоких скважин, а Игорь - науку машиностроения. На пятом курсе он женился, а после защиты диплома отслужил год рядовым в армии. Служил на БАМе и писал письма мне и молодой жене. Потом они с женой уехали в Снежногорск, много лет работали на севере, где он стал энергетиком, вырастили сына и дочь и вернулись в Иркутск, где и осели.

Море

Уже почти взрослая жизнь опьянила, закружила новизной впечатлений, ошарашила стремительностью. Новые знания, знакомства, встречи, увлечения...
У нас с Игорем появились подружки. Они не поступили, но домой не поехали, устроились работать и снимали квартиру на другой стороне Ангары, на окраине города. Мы часто ездили к ним в гости. Пили вино и кофе. Целовались, обнимались. Возвращались к себе заполночь. Не высыпались. Учиться не успевали. Но до сессии было ещё далеко, и это убаюкивало.
А в ноябре я заболел ангиной, после которой получил осложнение на сердце и попал в больничку.
Потом был академический отпуск, возвращение болящего к родителям на север, где меня пристроили в управление механизации слесарем по ремонту топливной аппаратуры. Я узнал, что такое топливный насос, форсунки  - сердце любого дизеля, и научился всё это регулировать.
А летом мне достали путёвку в санаторий, собственное сердце надо было подлечить.
Корпуса санатория, спрятанные за южными раскидистыми деревьями, стояли на берегу Каспия, и прямо за оградой начинался большой песчаный пляж. Это местечко называлось Бузовны и было недалеко от Баку - пару часов на электричке.
Был август, море, которое я прежде никогда не видел, уходило далеко за горизонт, накатывалось ленивой волной на золотистый берег. А песок на пляже обжигал, поэтому купаться приятнее всего было утром. В полдень под солнцем оставались только жароустойчивые, прочий отдыхающий народ растекался по территории санатория, охлаждаясь в тени деревьев, или же дремал в номерах. Но у нас сложилась компания сверстников: Вовка из Киева, Неля из Москвы, Рома из Баку и я из Сибири. А на одной из аллей стоял стол для игры в настольный теннис. Собственно, он нас всех и собрал.
Лучше всех играла Неля. Она была разрядницей и обыгрывала всех не особенно утруждаясь. Теннис нас сдружил. Дружбу скрепило море. В котором однажды мы увидели проплывающую нерпу и даже попытались с ней поиграть. А в самые знойные дни мы уплывали на глубину, где вода была не такой горячей.
Мы все были студентами. А с Ромой профессионально близки. Он учился на нефтяника. И нам горько было прощаться...
С Вовкой наши пути больше не пересекались.
С Нелей мы потом переписывались несколько лет. У нас было нечто вроде взаимной претензии на любовь. Или игра в любовь.
С Ромкой я встретился через год, когда уже без путёвки, дикарём, прилетел сюда уже не лечиться, а просто покупаться. Он нашёл для меня дачку, которая была на другом краю того же пляжа. Было опять знойное лето. Маленький дачный домик прогревался до банного жара, приходилось на ночь заворачиваться в мокрую простыню, которая высыхала до рассвета. На маленьком песчаном участке росли только чёрный и белый виноград. Хозяин дачи, капитан дальнего плавания, разрешил мне его есть, и я им завтракал. Потом пересекал пляж, купался, на обед ходил в посёлок, в чайхану, где ел пти-суп с большими кусками баранины и шашлык с помидорами, покупал на вечер арбуз и возвращался на дачу.
На выходные приезжал Рома со знакомыми девчонками, и мы ходили купаться вместе. А потом пили вино.
И в этот год море было таким же спокойным, песок горячим, а вода очень тёплой...

Институт

Первую сессию я с треском завалил и оказался на грани вылета: из пяти экзаменов не сдал три. Правда, один пересдал через день, второй - спустя неделю, а вот третий, высшую математику, снова завалил и полетел к родителям не столько на каникулы, сколько штудировать лекции и практиковаться в решении задач. И честно корпел над конспектами.
По возвращении пошёл сдавать и ответил на все вопросы, включая дополнительные, но получил "уд", какие получал ещё два семестра, но уже без пересдачи: с математичкой у нас не сложилось...
Больше срывов не было, а на последних курсах я даже получал повышенную стипендию.
Иркутский политехнический институт со своим студенческим городком в шестидесятые годы был самым большим вузом в Восточной Сибири. Училось в нём девять тысяч студентов-очников, комсомольская организация - на правах райкома...
Аудитории нашего геологоразведочного факультета были в правом крыле, там же разполагались и службы, и каждый день я проходил мимо двух кабинетов, что были недалеко от центрального входа. На одной двери была табличка: "Редакция газеты "За кадры", на другой  - "Комитет комсомола". Что-то тянуло в первый, хотя ничего я не писал, так, вёл дневник, в котором излагал преимущественно любовные переживания. Пытался писать стихи, но они получались, даже на мой взгляд, плохие.
На втором курсе я осмелился и открыл дверь...
В небольшой прокуренной комнате со столами, составленными буквой Т, сидел мужчина лет сорока, в каком-то на вид потрёпанном или застиранном пиджаке. Перед ним стояла пепельница, заполненная окурками сигарет, и он держал в прокуренных до желтизны пальцах наполовину выкуренную сигарету. Это я так подумал. На самом деле он только что прикурил, потому что никогда не прикуривал целую, а разламывал и половинку вставлял в мундштук. Перед ним на столе лежал разграфлённый на клеточки лист бумаги, как я узнал позже - макет газетной полосы, и на краю стола - пишущая машинка. Он скользнул по мне взглядом, не проявляя особого интереса, поглощённый процессом курения. Или какими-то размышлениями, окутанный дымом...
Это был первый редактор газеты, которого я увидел в своей жизни.
Я стоял перед ним, с трудом справляясь, нет, не со страхом, скорее, с трепетом, и наконец сказал, что хочу научиться писать в газету.
Он что-то спрашивал, наверное, на каком факультете учусь, и писал ли что-либо, кроме сочинений. Я что-то отвечал, и наконец, он сказал.
- Вот тебе первое задание. Пойдёшь к своему декану... Нет, лучше к энергетикам, у них интересные новые специальности, и возьмёшь интервью. Пусть он расскажет, чем живёт факультет...
Под дверью декана, не решаясь войти, я простоял два дня. Потом всё же решился.
Интервью у меня, конечно, не получилось. Но я записал всё, что мне говорил декан, и принёс редактору. Он пробежал глазами старательно исписанные листы и предложил мне сесть за длинный стол, покрытый зелёным сукном. Долго рассказывал, о чём я должен был спрашивать, и что мог бы услышать в ответ, наконец дал чистый лист бумаги и сказал:
- А теперь всё это напиши...
Это было моё первое интервью, которое никогда не было опубликовано...
На четвёртом курсе я уже числился заместителем редактора на общественных началах, и каждые полдня после лекций проводил в редакции. Был уже новый редактор, Галина Николаевна Мастерова, которая тоже курила, но не так часто, и предварительно закрыв двери на ключ. Она была "своей", охотно принимала советы и загоралась идеями. Создала общественную редколлегию. При ней редакция стала местом обитания тайного общества "Хвост Пегаса" и азартных дискуссий не только на допустимые темы.
В это же время с её подачи я стал членом комитета комсомола института, курировал настенную печать. Был комсомольской шишкой в институтском масштабе, но особо комсомольскими заботами не горел и не тяготился.
Так в институтской моей жизни проявились две стороны: освоение профессии инженера и увлечение журналистикой, перерастающее в профессию. После четвёртого курса, на защите отчёта по преддипломной практике, наш самый строгий преподаватель по специальной дисциплине  - технологии и техники бурения глубоких скважин, похвалил ту часть отчёта, где я писал об организации работ на буровой, и неожиданно сказал.
- Но ты всё равно буровиком не будешь, в газету пойдёшь...
Я стал возражать, но не слишком горячо, хотя работать на буровых мне понравилось...

Нефть

Буровая стояла на самом берегу Братского водохранилища и была видна далеко. Уралмашевская вышка для глубокого бурения - это большая металлическая буква "А", а вахтовый посёлок - несколько вагончиков: жилой для буровиков, столовая, контора мастера... Вышка стояла на узенькой полоске песчаной косы, вагончики - на отдалении, как и положено по технике безопасности, ближе к лесу.
Я закончил третий курс, и это была первая производственная практика. Меня приняли помощником бурильщика по третьему разряду, моё рабочее место было внизу, у скважины. Во время спуска или подъёма колонны я должен был отстёгивать или застёгивать элеватор. Операция простая, но нужно соответствовать темпу, который задаёт бурильщик, не задерживать помбура, который управляет механизмом, развинчивающим или свинчивающим трубы, и верхового, который подаёт трубы из магазина - металлической гребёнки, или бросает их туда.
Самое спокойное для нас, троих помбуров, время - собственно бурение. Тогда работает один бурильщик, не отводя взгляда от прибора, показывающего давление на забое, и стравливая колонну по мере вгрызания шарошечного долота где-то там на глубине более двух тысяч метров. Породы были твёрдые и даже алмазная шарошка шла медленно, отчего дизели от напряжения дребезжали и выли.У нас породы были не в пример Самотлору, о котором только и говорили - там за один спуск проходят десятки метров, а мы вгрызаемся сантиметрами и радуемся, если долота хватает на пару метров. Так что этот отдых во время рабочей смены бывает коротким, на пару сигарет, не больше.
Работаем посменно, круглосуточно, восемь через восемь часов. Самая трудная - ночная смена, с полночи до утра. Если выпадает бурение, то можно полчаса прикорнуть. Но лучше, когда его нет - в движении не так хочется спать. Вахта - три дня. Потом на вертолёте прилетает новая заездка, а отработавшие улетают отдыхать в посёлок, где находится база экспедиции.
Посёлок небольшой и в нём всего два предприятия: геологоразведочная партия, ведущая разведку на нефть и газ, и леспромхоз. У буровиков там квартиры в двухэтажных деревянных домах. И одноэтажное общежитие для одиноких и практикантов. Кроме таких, как я, будущих буровиков, здесь практикуются ещё геофизики, делают свои замеры геологи, изучающие керн, и наведываются специалисты научно-исследовательских институтов. Для таких гостей на буровой есть ещё один гостевой вагончик, в котором я и оставался пару раз в свои выходные дни, чтобы порыбачить в водохранилище среди торчащих над водой верхушек умирающих деревьев, которые не успели или не захотели убрать перед затоплением. Здесь было много щуки. Причём такой, что однажды одна долго таскала за собой лодку. Когда вымотались оба, подтащил к борту, верёвкой от железяки-якоря сделал петлю, под жабры подхватил и привязал к скамейке. Так и буксировал вдоль берега до буровой. А там мужики помогли на берег вытащить, и когда несли её, привязав к веслу и положив это весло себе на плечи, хвост волочился по песку.
Жить на буровой было не голодно и не затратно, всегда была жареная рыба и уха. А ещё мужики подстрелили вышедшего на берег лося, и этого мяса хватило надолго обеим заездкам.
Метры давались с трудом, каждый день мы ждали нефти, но так и не дождались...

Тайга

После четвёртого курса я уже работал помощником бурильщика четвёртого разряда, верховым. То есть, стоял в металлической люльке наверху и с помощью толстого верёвочного каната, измочаленного и пропитавшегося промывочной жидкостью, заводил - закидывал свечи  - двухсоткилограммовые буровые трубы: при подъёме в магазин  - решётку, разделённую на секции, при спуске  - доставал их оттуда. Работа эта была мускульная и, если бурильщик был в ударе и остальные внизу работали чётко - сверхпотогонная. Однажды после ночной смены, на которую выпали подъём и спуск, а скважина уже была под три километра, я, присев на верхней лестничной площадке отдышаться, на какое-то время отключился: смотрю - мужики уже к столовой подходят, а только что видел их внизу на буровой.
Но зато бицепсы за лето накачал...
На этот раз буровая стояла в тайге, но мимо проходила накатанная лесовозами дорога на делянку, и завозили нас вахтовкой - будкой на машине высокой проходимости. До Братска от базового посёлка ехали два часа поездом и потом столько же вахтовкой. Это было экономнее, чем доставлять вахтовиков на вертолёте, на нём прилетало только начальство.
Недалеко от буровой был ручей, но рыба в нём не водилась. До Ангары, которая в одном месте была видна с дороги, было неблизко. Но была общая мелкокалиберная винтовка, и в окрестностях обитали рябчики. Правда, все, кто бы ни брался на них охотиться, в том числе и я, успеха не добились: не так-то просто маленькой пулькой на приличном расстоянии - а близко они не подпускали - попасть.
Однажды мы с дизелистом, который был ненамного старше меня, решили вместо отдыха в посёлке сходить порыбачить на Ангару. Доехали на вахтовке до того места, откуда была видна река. Высадились, прикинули расстояние: напрямую километра три, и углубились в тайгу. Долго ли шли, так и не поняли - по пути болото обходили. Вот уже и предбереговой подъём, как раз к вечернему клёву успеваем. Поднялись по косогору... дорога. И почти то же самое место, где мы высадились.
Посмотрели друг на друга, на предзакатное солнце, ещё раз выверили направление - и в тайгу... Опять обошли болото, теперь с другой стороны, снова подъёмчик… и дорога. И опять почти то же место, откуда вышли.
На третий раз мы не рискнули, солнце уже как раз над Ангарой садилось. К тому же тучки набежали, дождик заморосил. Нашли возле дороги невесть как попавшие сюда куски толи, спустились с дороги под раскидистую ель; толь снизу, толь сверху - дождик сквозь хвойные лапы всё же просачивался, и спать...
Утром хоть и блестела призывно Ангара и казалась она совсем рядом, идти напрямую через тайгу не решились. Как нам мужики подсказали, где-то здесь, недалеко от дороги, отходила и шла вдоль русла небольшой речушки просека. По ней хоть и дальше, но зато без ошибки к Ангаре приведёт.
Прошли по дороге, нашли просеку. К обеду дошли до вагончика, без окон без дверей - теми, кто просеку пробивал, оставленному. Здесь рюкзаки бросили и быстрее вниз по речке - должна же наконец Ангара блеснуть.
Через пару километров, действительно, вышли на речной простор. Тут разошлись: я хариуса хотел поймать, а мой напарник другую рыбалку выбрал: в месте впадения речки он под камнями стал налимов искать. И нашёл. Как-то умудрялся их там наощупь под жабры брать и на берег выбрасывать. Я же ничего не поймал, хотя по таким перекатам прошёл... А он трёх рыбин килограмма под два каждая...
Два дня мы гонялись за рыбацкой удачей, но вернулись на буровую с налимами да парой десятков небольших хариусов, которых на речушке наловили...

Океан

Богачом быть трудно. Надо ломать голову, куда потратить деньги. На практике я хорошо заработал, после всех текущих трат осталось больше полтыщи. И я решил слетать на океан. Ближе всего, за исключением Северного Ледовитого, но туда не манило, был Тихий. И из Братска, взяв адрес подруги моей поселковой знакомой, год назад сменившей тайгу на океан, я полетел во Владивосток.
В Приморье уже была такая же осень, как и в Сибири. Но только живописнее: холмы здесь были покрыты золотом, которое в контрасте с серым осенним океаном согревало.
Город по склонам сбегал в бухту.
Небо затягивали осенние тучи, которые, насупившись, скоро пролились тягучим дождём.
Подруга знакомой снимала маленькую квартиру недалеко от океана. Она работала продавщицей в промтоварном магазине и тосковала о прошлом. Я рассказал ей поселковые новости, мы выпили за встречу вина, и она поселила меня на кухне. Благо, раскладушка у хозяина квартиры была.
Следующий день был по-настоящему осенним, тучи лежали на сопках, и те уже не радовали солнечным светом. Но я пошёл смотреть океан.
В бухте стояли корабли и даже подводная лодка. На палубе можно было разглядеть людей в форме.
На набережной, у морского вокзала, народу было немного, в основном военные моряки. Штатские ходили под зонтиками, а у них зонтиков не было. У некоторых ниже пояса болтались кортики.
Из непривычных к океанскому простору, похоже, был я один. Но такое одиночество нисколько не огорчало: я смотрел во все глаза и в океанскую даль, и на корабли, и на моряков, и на их подруг. Но к вечеру стало понятно, что я увидел всё, что хотел, и оставаться в этом городе нет нужды. Допив вино и поскрипев раскладушкой, рано утром я сел на автобус и поехал в Находку.
В Находке тоже был океан, а по пути - осенние сопки. И корабли здесь были, они стояли возле причалов и загружались или разгружались. Моряков в форме здесь я не видел.
В Находке у меня не было знакомых. А вот в Уссурийске жила моя одноклассница с мужем. Они оба летом закончили институт в Томске и получили сюда распределение. Он работал, а она была в декретном отпуске. Они меня ждали. Поэтому я не стал задерживаться в Находке.
Правда, одноклассница за это время родила сына и была в роддоме, поэтому у нас с её мужем был законный повод отметить это важное событие. Что мы и сделали.
Собственно, на этом мой вояж к океану и закончился.
На следующий день автобусом я уехал в Хабаровск, а оттуда поездом в Иркутск.

Горы

На майские праздники, перед защитой диплома, я повёл группу горных туристов в поход в Восточные Саяны.
В секцию горного туризма я пришёл на третьем курсе и к этому времени уже побывал в нескольких походах, в том числе в одном зимнем, в котором хорошо помёрзли. Тогда всю неделю мороз держался около тридцати градусов. Так что туристический стаж уже был, вот и доверили вести группу по несложному, двоечному маршруту.
В группе было девять человек, я - десятый и самый старый, пятикурсник. Остальные - перво- и второкурсники, и только один из них ходил до этого в горы - он стал комиссаром. Такова была субординация: командир, комиссар и прочие, жаждущие испытать себя горами.
В первый же день мы нарушили обычай. Вместо того, чтобы что-нибудь принести в дар Бурхану, верховному богу здешних мест, положить под деревянную статую, стоявшую по дороге к первому перевалу, кто-то прихватил с собой оставленную путником гильзу - блестела славно, может, поэтому... И первый же перевал, который и перевалом назвать было сложно, так, пологая горка, встретил нас полуметровым снегом, который уже совсем не держал, и вместо часа, от силы полутора, затратили мы на подъём по этому снегу четыре и вымотались безмерно...
Но скатились в долину, устроились на ночлег, поужинали у костра и повеселели. Силы вернулись.
Второй перевал прошли без сюрпризов, а вот с третьим никак не могли разобраться, запутались в схеме, которую нам нарисовали уже бывавшие здесь. И вышли, вроде, по схеме, только вместо того, чтобы "на велосипеде заехать и спуститься", как говорили, оказалось, что и подъём был непрост, а другая сторона - вовсе отвесные скалы. Такого не должно было быть, но вот есть...
Пошли по хребту искать лёгкий спуск. Нашли ложбинку, по форме - как песочные часы, посередине - снежная долина, скалами зажата. Явно лавиноопасный склон, к тому же накануне на высоте две тысячи метров дождь прошёл, но уже не было времени, скоро вечер, не ночевать же на хребте. Вот и начали спускаться по всем правилам, как положено при лавиноопасности: цепочкой, точно по центру, с интервалом, я - впереди, за мной комиссар и остальные.
В самом центре песочных часов, в узкой горловине и поплыл снег под ногами. Правда, прежде меня вроде кто окликнул, по имени назвал, и я повернулся - боком стоял, когда под лавину ушёл. А дальше - шорох, снег, как кляп, в рот, ворот свитера поднять не успел - снег уже в горле, душит... Цветные круги перед глазами и стремительные мысли о том, как нас найдут здесь... И тут лавина остановилась. Ткнул рукой вперёд - свет. Другой рукой снег стал изо рта вытаскивать, выкашливать. И тут снова поехал. И опять остановился...
Тишина звенящая, снег кругом, словно взбитые сливки, и никого... Впору выть по-волчьи. Так и сделал. Взвыл от понимания, что буду один метаться по этим сливкам... И тут комиссара увидел метрах в десяти выше. Тот по лавине на карачках лазил. Слышу: "Очки, очки..." Он очкариком был. Выть перестал, ору: "Ищи ребят, Генка, ищи...". И вижу - между нами под снегом что-то чернеет... Рванулся туда, стал разгребать. Второкурсница оказалась. Лицо в ссадинах, в крови, гитара рядом... Потом ниже по склону ещё фигура, и ещё... Кого-то откапывали... Спускавшийся последним, десятым, - теперь первым оказался на языке лавины. Он на ней ехал и видел, как она нас затягивала и перемалывала...
"Бегом на скалы!", - кричу и всё сосчитать не могу, сколько нас... Общими усилиями посчитали - все вроде. Побитые. Без рюкзаков... Обвязали меня верёвкой, хотя какой прок от неё, если лавина вновь пойдёт; полез искать имущество. А снег смерзается, потрескивает, пугает... Собрал, что смог, и скомандовал: "Вниз!" Ночь скоро, нам бы до темноты до границы леса дойти...
Дошли уже в темноте. Костёр развели, кашу сварили из того, что осталось - и спать. Ничего, завтра к людям выйдем...
На следующий день дошли до реки и пошли вдоль неё. Идём, идём, а населённого пункта всё нет. Охотничью избушку нашли, на всякий случай макарон позаимствовали из охотничьих запасов, дальше пошли. И уже поняли, что вышли не туда, не тот перевал преодолели. Встретили альпинистов. Те и пояснили, где мы. Чтобы попасть в конечную точку маршрута нам надо было ещё один перевал взять...
На следующий день мы его преодолели... От каждого шороха замирая - он тоже лавиноопасный был. И вышли в обед к людям: потрёпанные, с синяками и ссадинами... все десять. Лавинных братьев и сестёр...
Потом десять дней отмечали своё второе рождение.

Общежитие

В институте мы делились на городских и общежитских. Городские приходили и уходили, у них продолжалась привычная для них жизнь в родном городе, в семье, с друзьями-одноклассниками. Общежитские, приехавшие из разных мест, доселе незнакомые, узнавали друг друга впервые: притирались, осваивали правила коммуны - когда все равны, и всё делится поровну.
В комнате нас было четверо: трое сибиряков - Миша Кужиков и Кеша Спиридонов из Иркутской области, Витя Жерлов - из Бурятии и я, родившийся на Смоленщине, но приехавший с Севера.
Самый спокойный был Кеша. Невысокий, коренастый, улыбчивый и немногословный, он был основателен и не по возрасту рассудителен. Учёба давалась ему нелегко, и он много времени проводил в читальном зале институтской библиотеки.
Самый импульсивный - Миша. Высокий, поджарый, с лицом, побитым конопушками, и крупными губами, он жил страстями: легко знакомился, легко увлекался, легко расставался. И охотно рассказывал о своих любовных приключениях.Учился на "уды", но это его вполне устраивало, и над учебниками он не корпел.
С Витькой я сошёлся ближе всех. Мы были похожи. Оба любили больше слушать, чем говорить. Если увлекались девушками, то с надеждой, что это всерьёз и надолго. Я ездил к нему в гости в забайкальское село Заиграево, где Жерловы жили в большом доме на берегу речки, сбегающей с сопок. Была поздняя осень или ранняя зима, и мы катались с ним на коньках по извилистой, зеркально промёрзшей реке и охотились в окрестностях на рябчиков...
Много позже наши дороги не раз пересекались. Иногда фантастически, как случилось в Москве возле трёх вокзалов, когда мы нежданно-негаданно встретились в людской толчее... И уже в девяностые, когда он с Дальнего Востока прилетел в Черкесск в командировку.
Каждому из нас четверых было отмерено своё, о чём мы тогда не догадывались...
Миша после института уехал в Якутию. Он мечтал о больших деньгах и широкой жизни. Работал буровым мастером, зарабатывал хорошо. А спустя пару лет поехал в отпуск с большими деньгами и планами. Прилетел в Иркутск, наверное, не выдержал, похвастался большими отпускными перед завистниками - и его убили.
Кеша остался в родных местах, прошёл путь от мастера буровой до генерального директора нефтегазовой компании в Братске.
Витя работал в Иркутске в научно-исследовательском институте. Потом искал уран в Забайкалье. Был главным технологом экспедиции. И даже будучи пенсионером работал экспертом в Хабаровске. Только ближе к семидесяти стал полноценным дачником.
Ну а я так и не стал геологом. Но вспоминаю о своей первой профессии как о первой любви...

Иркутск

В семидесятые годы Иркутск был молодёжным городом. Каждый пятый из его жителей был студентом. И в нём витал дух истории. 
Начинавшийся как город купцов и золотопромышленников, он в своё время стал местом ссылки восставших против империи поляков, после которых в городе остался костёл. Здесь во время гражданской войны размещались солдаты чехословацкого корпуса, здесь закончил свою земную жизнь правитель Сибири адмирал Колчак.
Но более всего на городской дух повлияли декабристы. Сюда вслед за мужем приехала жена князя Сергея Трубецкого Екатерина Ивановна Лаваль, которая навечно здесь и осталась. Одиннадцать лет прожила в Иркутске семья князя Сергея Волконского, чьей женой была Мария Раевская, в которую в своё время был влюблён Пушкин. Здесь будоражил общество неисправимый цареборец Михаил Лунин. В пригородных сёлах занимались огородничеством, выращивая дыни и арбузы, и просвещением населения князь Евгений Оболенский, братья Никита и Александр Муравьёвы, Владимир Раевский, Василий Давыдов, Александр Якубович... Самые образованные по тем временам люди России оставили в этом городе свой след.
Спустя более чем столетие мы этот дух ощущали. Как и уважительное отношение власти к интеллигенции. И, естественно, жаждали общения...
В гости к Дмитрию Гавриловичу Сергееву, писателю- фронтовику, меня и Баяра Жигмытова привёл Борис Иванович Черных. Привёл как начинающих писателей к умудрённому жизнью и владеющему литературным талантом наставнику. Дмитрий Гаврилович, родившийся в тысяча девятьсот двадцатом году и прошедший военными дорогами тысячи километров, писал о войне. Писал сдержанно, без ложной патетики, но и без трагедийной черноты. Как считал сам - писал правду, на упрёки сторонников того и другого отвечая: "мы ведь были молодыми, и не только воевали, но и влюблялись..."
Нежданно-негаданно для нас с Баяром в гости зашёл Валентин Распутин. Уже вышла в "Нашем Современнике" повесть "Живи и помни", сделавшая его знаменитым, прочитанная и нами. Борис Иванович представил ему нас. Баяра - как молодого талантливого поэта, про меня же, не без иронии, сказал:
- Валь, я тебя хочу с первым рецензентом на твою повесть познакомить.
Распутин удивлённо посмотрел на меня, а Борис Иванович достал из портфеля свежий номер институтской многотиражки "За кадры", где последнюю страницу занимала моя рецензия.
Распутин взял газету, пробежал глазами, явно не вникая в текст.
- Возьми, на досуге почитаешь, - сказал Черных. И добавил: - Кое-что он там угадал...
Потом зашёл разговор о писательских делах, о повести Дмитриева, которую тот писал, о молодых, которым надо бы давать дорогу, печатая в альманахе. Вспомнили и помянули Вампилова, которого все, кроме нас с Баяром, знали лично и чья пьеса "Прощание в июне" шла в драматическом театре; сожалели о его необъяснимо ранней смерти и восторгались его, ещё нигде не поставленной, "Утиной охоте" - откровения поколения...
Распутин скоро ушёл. А привычный разговор на кухне советских интеллигентов о власти, цензуре и литературе продолжался ещё довольно долго.
В студенческий городок мы с Баяром возвращались уже потемну, получив приглашение приходить к Дмитриеву в любое время, без всякого стеснения. Баяр был настроен этим приглашением воспользоваться и, как я знаю, ещё много раз бывал у честного, ничем не замаравшего себя писателя. Что же касается меня, то мне слушать этого умного, настоящего советского интеллигента, больше не довелось.

Байкал

Впервые я увидел Байкал во время геологической практики, после первого курса. Тогда мы десять дней жили на выжженном солнцем берегу километрах в трёх от заимки Улан-Нур. До ближайшего населённого пункта было вёрст двадцать. Немногим меньше - до залива Мухор в Малом море, где вода прогревается до двадцати градусов. Там была практика у геологов-разведчиков. В нашем заливчике она так не прогревалась и обжигала холодом.
Мы жили в палатках, ходили в одних плавках, в нашей группе были одни парни, а стояла тридцатиградусная жара. Днём под руководством доцента обстукивали геологическими молотками видимые скальные обнажения, попутно до черноты загорая, вечерами ловили хариуса и жарили его возле костра "на рожне". Байкал был спокоен, но по ночам что-то говорил...
После пятого курса, в конце июня, как раз зацвела черёмуха, мы, трое политехников: будущие горный инженер и энергетик, и я, уже инженер, объединённые нашим полутайным студенческим "Хвостом Пегаса", загорелись идеей пройти по старой байкальской дороге, которая строилась в начале века от устья Ангары по берегу Байкала до южной оконечности озера и изобиловала не только туннелями, но и легендами. Там ещё доживали свой век несколько посёлков, между которыми пару раз в день сновала дрезина, развозя путейцев, которые поддерживали насыпь. На ней же ездили в Слюдянку за покупками и друг к другу.
Это была неделя впечатлений, встреч, размышлений, понимания себя... И неповторимых закатов, восходы мы бессовестно просыпали.
После этой недели Байкал ощутимо манил. Захотелось снова прикоснуться к прошлому, увидеть эту дорогу - творение инженеров и каторжан, и к вечному - озеру-морю. Вот и стал я следующим летом подбивать товарища и двух девчонок, с которыми мы дружили, сходить на пару дней. Идея была поддержана, сроки определены, в прокате взяты палатка, рюкзаки и спальники, но у товарища возникли непредвиденные дела, а одна из девушек приболела. И мы пошли вдвоём.
Было начало июля, вершина лета. Распадок, по которому мы шли от электрички к Байкалу, звенел трудолюбивыми пчёлами, жужжал злыми слепнями, радовал глаз разноцветными бабочками, поляны кипели цветным разнотравьем, примешивая запахи цветов к ядрёному запаху тайги. Мы поставили палатку на живописной полянке возле устья речушки, недалеко от железнодорожной насыпи, за которой был Байкал. И в нетерпении поднялись на насыпь, прошли пару туннелей, гулко откликавшихся на наши шаги. Посидели на выступе скалы, откуда было хорошо видна стайка рыб, плавающая у самого дна, до которого было больше десяти метров. Говорили больше о Байкале и совсем немного о себе.
Мы были мало знакомы, она ещё студентка, я уже выпускник, изменивший профессии, которой учился, и работавший в институтской многотиражке литературным сотрудником. Но нам было удивительно легко и хорошо вместе...
Потом мы варили кашу, пили чай у костра, веточками отмахивались от комаров, разговаривали, смотрели на звёзды, слушали ночные звуки и впитывали ночные запахи...
У нас было ещё и солнечное утро, которое мы посвятили созерцанию Байкала, а после обеда нужно было идти на электричку.
На этот раз мы шли вверх по распадку, это было труднее, чем спускаться, и к железной дороге мы вышли прилично уставшие. Поэтому, усевшись в полупустом вагоне друг напротив друга, под мерное покачивание и перестук колёс какое-то время подрёмывали. И совсем не хотелось возвращаться в шумный мир, из которого всего лишь на пару дней выбыли... Я смотрел на неё, такую сейчас беззащитную, открытую миру, и вдруг ясно осознал, что сидящая напротив меня девушка мне так дорога, что я не хочу с ней расставаться. Никогда. Это было так пронзительно и так бесспорно, что сердце вдруг зачастило, заторопилось, наполняя неведомым прежде чувством...
Я ещё не догадывался, что наконец-то встретил свою любовь...

Заграница

Мы объяснились за несколько дней до моего отъезда в ГДР в составе интерССО. Она провожала меня...
Мы оба торопили время. Но время разлуки нам не подчинялось, оно тянулось мучительно долго.
Ехали мы сначала пять суток до Москвы, потом ещё больше суток до Бреста, и, наконец, ночь и день до Берлина, откуда уже на местном поезде - в городок Цвиккау.
Здесь мы рыли канавы под кабели вдоль железной дороги, она ещё не была электрофицирована. Наши орудия: кайла, лом, лопата. Вставали в четыре утра, ехали на дизельной электричке до места работ, в пути досыпали. Ровно в шесть утра приступали к работе. Грунт был каменистый, к тому же сверху засыпан и утрамбован гравием, рядом рельсы. В бригаде - немцы и мы, сибиряки.
Лето было знойное, к девяти уже ощутимо припекало, тянуло в тенёк. Работали мы, в отличие от немцев, азартно. Соревнуясь. Что совсем непонятно было им, белотелым, рыхлым, обильно потеющим, силы тратящим экономно  - и нас не понимающим. Ближе к полудню они больше отдыхали, чем работали, и очень радовались концу работы, с явным облегчением отбрасывая инструмент.
Заканчивали в час дня и шли пить пиво в станционный буфет. Пиво было холодным - холод выходил изморозью, приятно холодящей пальцы, - и живительно вкусным. И расслабляло, отчего на обратном пути в вагоне мы опять дремали, чтобы, приехав и умывшись, быть готовыми идти в студенческий клуб, где собирались из всех бригад немцы, русские, поляки, болгары... Завязывались знакомства и даже дружба. Лучше всего у нас получалось дружить с болгарками. Хуже всего - с полячками. Иногда дружба перерастала в нечто большее. В нашем отряде тоже образовалась русско-немецкая пара. Его звали Сергей, её Барбара. Она плакала, когда на берлинском вокзале провожала его...
За двадцать трудовых дней мы неплохо заработали, и уже с капиталом отправились в десятидневное путешествие по ГДР.
Первым делом заехали в Веймар, который был недалеко, и рядом с которым была деревушка нашего бригадира Йогана. Его отец был пастором, а родовому двухэтажному дому - больше ста лет, всё в нём дышало стариной. Даже клавесин был.
В Веймаре побывали в домах Гёте и Шиллера.
Потом были Карл-Маркс-Штадт и два дня в Дрездене. Посмотрели галерею и достопримечательности, поплавали на пароходике по Эльбе до чехословацкой границы и обратно.
И завершили путешествие в Берлине, где, помимо исторических мест, для посещения обязательных, пообедали в чешском и венгерском ресторанах, походили по магазинам, тратя заработанное, которого с лихвой хватило на подарки не только для себя, но и для родных и близких.
Окончание нашего турне отметили в кегль-баре возле площади Александрплац. Здесь, сложив оставшиеся восточные дойчмарки, купили в дорогу дюжину бутылок сухого вина - домой путь неблизкий. Правда, насколько его хватило, не знаю, в Бресте я простился с товарищами по интердесанту, остался погостить у дяди Саши. Походил по крепости, благо он жил рядом со старым входом, порыбачил с ним на Западном Буге и Мухавце. А через недельку поехал в городок детства - повидаться с роднёй и одноклассниками, и вернулся в Иркутск к сентябрю.

Любовь

Говорят, любовь проверяется временем. Я бы добавил - и расстоянием. Мы были очень далеки друг от друга, нас разделяли тысячи километров. Я в Цвиккау, она в Саяногорске. Мы не виделись два месяца. И письма друг другу не писали. Правда, вернувшись, я написал очерк, который начал с обращения к ней... И всё-таки о предстоящей встрече думалось с боязнью: а вдруг разлука решила по-своему, вдруг при встрече один не понравится другому, и то, что было между нами, окажется всего лишь увлечением. Так уже было и у меня, и у неё...
Я долго стоял у главного входа в институт, через стеклянные двери выглядывая свою любовь в идущих от трамвайной остановки. И таких ожидающих было немало. После разлуки встречались однокурсники, знакомые, друзья, которым было чем поделиться, у каждого что-то произошло за эти месяцы. И, естественно, томились влюблённые.
...Я увидел её, поднимающуюся по ступеням, целеустремленную, лёгкую, притягательную, и вновь пережил, как тогда в электричке, волнение, охватившее меня, и окрыляющую радость оттого, что вижу её...
А потом была дождливая осень, долгие гуляния, разговоры, постижение друг друга, поцелуи, понимание, что не видеть друг друга уже невозможно, и, наконец, долго вынашиваемое моё предложение выйти за меня замуж...
Я очень боялся, что услышу отказ, хотя вроде его и не должно было быть. Но я боялся. И был безмерно счастлив, услышав в ответ "да"...
Мы пригласили самых близких друзей в железнодорожный ресторан, самый демократичный по ценам и доступный даже студентам, и объявили о своей помолвке. Это было поздней, уже отжелтевшей осенью. И была многоснежная, ослепительно белая зима в Ангарске, был негаснущий факел нефтеперерабатывающего комбината, красные отблески которого ночами играли по стенам комнаты, в которой мы были счастливее всех...
Весной тысяча девятьсот семьдесят шестого года, после официальной регистрации брака, мы обрели свой уголок в Иркутске.

Армия

Нежданно-негаданно в мае пригласили в военкомат и выдали предписание на военные сборы.
В институте была военная кафедра, а после пятого курса - курсантские двухмесячные сборы, которые запомнились строительством деревянного моста через неширокую речку и многочасовыми хождениями по плацу, где мы отрабатывали парадный шаг. Наш ротный, капитан, курсантом принимал участие в парадах на Красной площади и гордился этим. Обычно он напоминал нам об этом, находясь в воинственно-подогретом состоянии, пытаясь демонстрировать нужный угол вытянутой ноги, который образцом служить никак не мог. Тем не менее, маршировать мы научились.
Теперь же меня призывали уже как офицера. И то, что недавно женился, веским доводом не считалось. А как же не хотелось расставаться с любимой женой...
Но уже на следующий день мы, несколько офицеров-запасников, ехали в поезде на восток, и через сутки прибыли на станцию Борзя. Разместили нас в казарме у пограничников, хотя у всех нас была военная инженерная профессия. Здесь нас переодели в военную форму, мы стали лейтенантами-капитанами и, соответственно, ротными и взводными, и наконец, нам сообщили, с какой целью нас так спешно призвали. Планировались большие армейские учения, на которых будет присутствовать министр обороны и все главные армейские чины, а перед нами стоит непростая задача - в короткие сроки построить командный пункт. Построить его мы должны в степи, среди сопок, на отдалении в двадцать километров от города. Об этом доложил наш комбат, кадровый майор. Был он невысок, но кряжист, ступал по земле грузно, с временными подчинёнными не фамильярничал, но и матерился в меру, не так, как перед армейскими. Всякие интеллигентские поползновения на предмет откровенного "офицерского" разговора обрывал на корню.
Пару дней мы ждали наш личный состав - "партизан", уже отслуживших действительную службу рядовых и сержантов запаса, собранных на переподготовку. На третий день те стали прибывать, в большинстве крепко отметившие накануне свой призыв и прихватившие лекарство на опохмел с собой, поэтому были неуправляемой и плохо понимающей, что происходит, массой. Эту массу с трудом переодели в военную форму, разместили по машинам, и колонна разновозрастных весёлых военных направилась в сопки... Здесь, в голой степи, новоявленные взводные и ротные с трудом, не без ядрёного мата, заставили своих солдат поставить палатки.
Наутро приехал комбат, построил батальон. Пригрозил карами за нарушение дисциплины, предупредив, что тех, кто надумает искать самогон на ближайшей ферме, которая находилась в десяти километрах, будет приравнивать к дезертирам.
Потом провёл беседу с офицерами, переложив ответственность за всё, что случится, на нас, и уехал в город. О сроках начала строительства он ничего не сказал, распорядившись проводить с солдатами политбеседы и изучать устав.
Установилась жара. Степь прогревалась до миражей, тень была только в палатках, но даже с поднятыми бортами они прохладу не хранили, её выдувал горячий ветер. Слушать беседы скоро всем прискучило, а устав никто учить не собирался. Но солдаты каждое утро после завтрака расходились по своим "классам" и безмятежно загорали или досыпали. Только взводные поглядывали на дорогу, ведущую в город - нет ли поднявшейся пыли от машины комбата...
А через пару дней небо затянули низкие тучи, пошёл дождь, принёсший с собой долгожданную, но вскоре уже осточертевшую прохладу. Теперь в палатках было холодно и сыро, появились больные, простуженные, а кто постарше - и с хроническими болячками, с тем же ревматизмом. Наконец комбат привёз шинели. Но дождь с короткими перерывами всё шёл, и через день они уже не просыхали. Назревал бунт и среди низов, и среди верхов. Офицеры выработали ультиматум, который собирались поставить комбату в его очередной приезд, в нём требовали или начать работы, или отпустить домой.
Но он приехал не один. За его уазиком тянулась колонна инженерной техники и машины с бетонными элементами блиндажей. К этому времени тучи превратились в облака, и начало возвращаться лето, отчего настроение улучшилось и ультиматум утратил актуальность.
До этого мы уже сделали рекогносцировку - определили место для командного пункта в ложбинке между двумя сопками, в километре от лагеря, туда теперь и разгрузили элементы. Заждавшиеся дела мужики с азартом приступили к работе... И началась гонка, сроки поджимали, колонны шли не только днём, но и ночью...
...Мы построили командный пункт, но как он выглядит, я так и не увидел. На одной из ночных разгрузок стоял на штабеле плит и показывал крановщику, солдату-срочнику, куда разгружать элементы. А тот уже потерял ориентацию от усталости и направил плиту на меня. Я отпрыгнул от неё в темноту, упал боком на бетонное кольцо и от боли не смог встать. Лейтенант, командовавший водителями, на руках донёс меня до машины и отвёз в лагерь.
Наш батальонный медик предположил перелом, а возможно и хуже: упал я правым боком, а там печень, и бедро пухнет на глазах...
Ночь я промучился от нестерпимой боли, а утром за мной пришла машина из госпиталя. Мужики сделали мне костыль из палаточного шеста, с его помощью я с трудом доковылял до машины.
В госпитале сделали рентген и обрадовали: на бедре в кости трещина, но небольшая, печень на месте.
Неделю до дембеля я провёл в казарме, отдыхал и каждый день писал письма жене, которая в эти дни защитила диплом и уехала к родителям в Саяногорск.
Служба закончилась, нашёлся попутчик, которому тоже не терпелось быстрее оказаться в Иркутске - у него в эти дни родился сын, - и с его помощью, и с помощью самодельного армейского костыля я добрался до Читы. А оттуда мы долетели самолётом в Иркутск.
В Иркутске меня ещё раз просветили, диагноз подтвердили. Опухоль медленно, но спадала. И всё же пришлось неделю ещё лечиться - только тогда закрыли бюллетень. Я взял отпуск на работе и полетел в Абакан, где меня встретила молодая жена, оторопевшая от моего бравого вида с костылём под мышкой...
Что же касается учений, то они по какой-то причине не состоялись.

Путешествие

К августу я уже ходил без костыля, хотя ещё прихрамывал. Родители жены вернулись из поездки в Ленинград, а мы решили своё свадебное путешествие совершить в Крым.
Из Абакана до Симферополя ехали долго, но вдвоём нам не было скучно, как нескучна и страна, которую мы видели из окон вагона. Жена родилась в Ростове-на-Дону, но после второго класса они уехали на строительство Байкальского целлюлозного комбината, куда её отца пригласили главным художником, и для неё это было возвращением в детство. Но считала она себя сибирячкой.
Естественно, целью было море, поэтому из Симферополя сразу же поехали в Алушту, где уже поздно вечером нашли жильё. Когда утром из этого небольшого домика вышло около десятка квартирантов, мы решили, что такой отдых не для нас и поехали по побережью. Доехали до Судака, пообедали пережаренными бычками, посидели у начинающего штормить моря и решили поехать на Смоленщину, в городок, где я вырос, и где нас ждал "Запорожец", подаренный моими родителями нам на свадьбу.
Я получил права на военной кафедре, и на этом "Запорожце" вместе с родителями после защиты диплома проехал от истоков Волги и озера Селигер до Львова и Бреста. Отец не любил ездить в городах, нервничал, терялся и охотно уступал мне место водителя, так что опыт автопутешествий у меня был, и поездка за четыре с лишним тысячи километров не пугала.
На Западной Двине тоже можно было купаться и загорать. Недели нам хватило, чтобы пообщаться с моей роднёй и подготовить "Запорожец" к дальней дороге: мы решили ехать на нём в Абакан. С нами поехала моя двоюродная сестра, только что закончившая школу и собравшаяся к моим родителям на север, где те обещали устроить её на работу.
Ехали не торопясь, с остановками. Ночевали или в гостиницах, в тех городах, через которые проезжали, или в машине, если ночь заставала где-нибудь между городами. Теперь я видел большую страну не через вагонное стекло, и оттого она была более зрима и ощутима. Под Москвой мы попали в сильную грозу и долго стояли на обочине; недалеко от Казани переезжали Волгу на пароме; под Уфой, остановившись на обед в лесочке, узнали, что значит "грибов хоть косой коси"; Урал, уже начавший рдеть осенними красками - была середина августа, проезжали в такой туман, что тащились по горным дорогам чуть быстрее пешехода и доехали до какой-то Сатки уже глубокой ночью, где ночевали в старенькой деревянной, пахнущей древностью, гостинице. Потом безлюдные пространства стали измеряться сотнями километров, машин попутных и встречных было немного, ехали мы быстро, торопясь домой. Но на тринадцатый день путешествия на пустой грунтовой дороге на границе Омской и Новосибирской областей машина ни с того ни с сего вдруг встала на два правых колеса, потом на два левых - и мы улетели с высокой насыпи в кювет.
Жена и сестра каким-то чудом вылетели из салона, а я осознал себя рядом с машиной, которая после переворота, побалансировав, встала на колёса от толчка проезжавшего мимо и поспешившего на помощь мотоциклиста. Правда, машиной её трудно было назвать: ни одного стекла, крыша вмята, дверцы искорёжены и торчат, как крылья. Но мы все живы, только ушибы.
Собрали наше разлетевшееся имущество, побросали в машину и медленно, с опаской, по обочине, доехали до ближайшего посёлка. Как ни странно, но здесь оказались и маленькая гостиница, и транспортная контора, где нашёлся костоправ. Он, насколько смог, за пару дней вытянул крышу и дверцы; вместо заднего и боковых стекол вставили фанеру; одели на себя всё, что могли - на дворе уже было не так тепло - Сибирь всё же, и, уворачиваясь от встречных машин с любопытствующими водителями: что за уродица на дороге, - проехали ещё двести километров до города Каинска. Это прежде он так назывался, теперь же звался Барабинск.
Здесь гостиница было поприличнее. Отбили телеграмму моим родителям, чтобы выслали денег на билет, и отправили сестру поездом в Абакан. Жена не захотела уезжать без меня. Загнали машину на железнодорожную платформу и продолжили своё свадебное путешествие по железной дороге в "индивидуальном автовагоне". Ехали неожиданно долго - десять дней, в течение которых пережили и дожди, и первый снег, и заморозки, и даже попытки грабежа... Но доехали до Абакана, где нас встретил тесть, у которого был знакомый начальник техстанции в Абакане, и с платформы сразу перегнали машину на станцию. Начальник, осмотрев машину, поручил её делать бывшему зэку, пришедшему устраиваться на работу, пообещав, если тот справится, взять на работу.
Надо сказать, что бывший зэк оказался мастером - выправил машину хорошо, но я уже в неё не верил, слишком необъяснимым было то неожиданное вставание на два колеса...
Продал я машину через полгода профессионалу, водителю автобуса, честно рассказав, что случилось. Как-то спустя время я его встретил, и он раскрыл тайну нашего полёта в кювет. Оказывается, на шестерне дифференциала заднего моста был заводской брак - заусеница. Она то и заклинила, отчего колесо застопорилось, затормозило, когда два правых продолжали крутиться... Во всяком случае, я так понял.

Выбор

У жены было направление в Усть-Илим, и в середине сентября мы туда отправились.
Здесь тайга ещё золотилась несброшенной листвой, а по дороге мела позёмка - гонец близкой зимы. Но нас это не смущало, главное - мы приехали на великую стройку. Плакат: "Гордись, ты строишь Усть-Илимскую ГЭС!" встречал каждого приезжающего. Первые турбины уже давали ток, но это всё ещё была большая строительная площадка: следом за ГЭС строился лесопромышленный комплекс и город, специалисты требовались.
Жену, несмотря на её уже очевидную беременность, тут же оформили инженером в отдел главного энергетика, при этом начальник отдела кадров, по-отечески добродушный и благожелательно-гостеприимный, расписал такие перспективы, что заслушаешься. Поинтересовался и моей профессией, но я уже определился, что возвращаться в свою инженерную не буду, и назвался журналистом.
- Ну, газета у нас есть, - сказал тот и, повернувшись к жене, продолжил уже не столь пафосно. - Но вот с жильём придётся вам подождать: нет пока, только общежитие. Я сейчас вам выпишу направление в женское общежитие, а мужу - в мужское...
- Но мне, как молодому специалисту...
- Знаю, знаю, - перебил он, - строим, подождите немного...
Общежития, мужское и женское - новенькие многоэтажки - стояли на разных берегах Ангары. Сначала мы наведались в мужское, потом, на пронизывающем ветру пройдя через мост, в женское.
...А наутро пошли опять к кадровику и поставили ультиматум: или комната в общежитии, или открепление.
Тот, поворчав, что молодёжь не может потерпеть, не понимает, какие перспективы впереди, открепление, то есть письменный отказ от молодого специалиста по причине невозможности предоставить положенное жильё, жене дал.
Теперь мы были свободны. И дальше решили лететь на север, к моим родителям.
К этому времени строительство Усть-Хантайской ГЭС уже заканчивалось, хозяевами и посёлка, и гидроэлектростанции становились энергетики, и для жены работа нашлась сразу. Газеты не было, поэтому со мной было сложнее. Правда, у меня был стаж слесаря по топливной аппаратуре и диплом горного инженера, так что куда-нибудь к технике пристроить было можно, тем более что дядька работал начальником управления основных сооружений, а мать - главным бухгалтером строительства.
Две недели мы раздумывали. Началась полярная ночь, морозы были под тридцать. Людмиле и то, и другое было интересно, мне же хотелось солнца и тепла... И я убедил её сменить север на юг, полететь к её родителям...
Вылетали мы в тридцатиградусный мороз, а прилетели в Абакан в дождь, были осенние десять градусов тепла, так что подаренные нам на севере овчинные полушубки пришлось сразу же спрятать в шкаф.
Людмилу отец устроил инженером в отдел автоматизации комбината "Саянмрамор", где работал главным художником, а вот для меня в многотиражной газете строительства Саяно-Шушенской ГЭС места не нашлось. Но Саяногорск только что получил статус города, вобрав в себя посёлок гидростроителей Черёмушки, посёлок Майна, село Означенное, и переживал организационное укрупнение. Ходили слухи о создании городской газеты. Тесть отнёс своей знакомой, второму секретарю горкома партии, мои публикации в многотиражке и иркутской областной молодёжке.

Газета

С первого января начала выходить городская газета "Огни Саян". Неожиданно для меня мне предложили должность заведующего отделом промышленности и строительства. Как пояснил тесть, понравились публикации и моё техническое образование.
У меня был в подчинении корреспондент и в пользовании разбитый "козлик" - ГАЗ-59, готовый к списанию, но ещё не списанный. В сферу работы моего отдела входило освещение строительства ГЭС, работы комбината "Саянмрамор" и мраморного карьера, а также начинающего строиться алюминиевого завода. Редакция находилась в Майне: до Черёмушек - двадцать километров, до мраморного карьера меньше, но зато в гору, до комбината в Саяногорске - десять, и ещё почти столько же до площадки строящегося алюминиевого завода.
"Козлик" гремел, натужно рычал, ломался, но был настоящей боевой машиной. На нём я мотался по дороге по-над Енисеем к растущей плотине, к чарующей мраморной горе, к отшлифованным мараморным плитам, которые уезжали с комбината в столицу, к вырастающим цехам будущего алюминиевого гиганта в степи. И в жаркие летние дни ещё заезжал по пути в урочище Карак, на дачу, где любила бывать жена с недавно родившейся дочкой...
Но однажды "козлик" сильно подвёл на мраморной горе, когда полетело сцепление - пришлось тащить его вниз, и после этого он уже в строй не вернулся. А я остался безлошадным, ездил теперь на автобусе или, если надо было срочно на какое-либо событие, на редакторской машине.
Конечно, больше всего писали о гидростроителях. В почёте были плотники-бетонщики, которые возводили самую высокую в мире плотину. Как всегда поджимали сроки, поэтому работа должна была идти и шла ударными темпами: напрягался бетонный завод, напрягались бетоновозы, напрягались за перфораторами бетонщики, напрягались сварщики, сваривающие арматуру. Всё это было увязано словом соцсоревнование, поэтому напрягались не только за приличную зарплату, но и за награды, почёт... И несмотря на эти стимулы, когда начальник строительства Станислав Иванович Садовский не был в командировках в Москве или Красноярске, на планёрках он обязательно находил виновных в нарушении намеченных сроков и громогласно упрекал в неумении, не признавая никаких оправданий. Бывало, что тут же и снимал с должности. Он был бог и царь, и после этой стройки стал первым заместителем министра энергетики и электрификации СССР.
За серию очерков о гидростроителях я получил премию Союза журналистов СССР.
Ленинградский журнал "Звезда" шефствовал над строительством, и зимой нагрянула бригада писателей. Они делали спецномер и взяли в него мой очерк о бригадире плотников-бетонщиков Сергее Коленкове, который перед этим забраковал редактор газеты. Как-то сложилось, что мы с ним, приехавшим откуда-то из районки, не нашли общего языка, общего понимания, какой должна быть газета. С каждым днём это непонимание становилось всё острее. Но зато крепли мои отношения с "Красноярским комсомольцем", где я публиковался всё чаще. И наконец ситуация созрела: в одночасье мне предложили быть собкором областной газеты Хакасской автономной области и заведующим отделом "Красноярского комсомольца".
В первом варианте впридачу была четырёхкомнатная квартира собкора в Саяногорске. Во втором - общежитие в Красноярске и квартира в ближайшей перспективе...
Мы с женой выбрали второй вариант.

Дача

Жителям посёлка Майна или того же села Означенное дачи были не нужны. У них были свои немалые земельные наделы. А вот жителям нового города Саяногорска огородиков явно не хватало. А крестьянский менталитет, который, как считают учёные, является характерной чертой русского человека, наличествовал. Вот для них и было определено дачным местом урочище Карак между Майной и Означенным, по которому в Енисей сбегал ручей.
В верховьях этого урочища, на южном склоне, под высокими соснами тесть и построил своими руками деревянную двухэтажную дачу. Нижний этаж наполовину врезался в склон, а верхний - с большими окнами на две стороны и террассой, был одновременно и художественной мастерской. Там, помимо дивана, стоял мольберт.
Дом был солнечным.
От него вниз к ручью, тоже на склоне, но менее крутом, были обустроены небольшие грядки, на которых росли клубника, огурцы, помидоры, морковь, свекла, капуста, картошка... Всего понемногу. Это была забота тёщи. Отдельно стояли кусты малины, несколько яблонек, и заканчивался участок кустами чёрной смородины. В ручье в этом месте было сделано углубление и стоял насос для полива.
Нижний этаж дачи был кладовкой, а в погребе, под домом, на зиму ставились бочки с солёными огурцами и помидорами, которые у тестя получались отменные, хрустящие, и хранились овощи. Даже жарким летом здесь было холодно.
На этой даче любили бывать все.
Тесть всё что-то достраивал, улучшал, иногда писал картины. Тёща обихаживала грядки и наводила порядок. Мы, молодые: старший брат Людмилы с женой и сыном, и наша семья - мы с дочкой, этот порядок разрушали, бездельничали, жарили шашлыки, загорали и пропитывались запахом летней тайги.
Здесь несколько дней провели и мои родители, приехавшие познакомиться с роднёй и посмотреть недавно родившуюся внучку.
Наши родители были одногодки: отцы - тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения. Оба воевали. Старший сержант Пётр Давыдович Усатюк был награждён орденом Красной Звезды, старшина Николай Михайлович Кустов - медалью "За победу над Германией" и за мирный труд орденом Трудового Красного Знамени. Моя мать и Елена Фёдоровна - тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, чья юность была укорочена войной. Это было поколение победителей, и по своему отношению к жизни - поразительно универсальное. Помимо своей профессии, зачастую не одной, они умели хозяйствовать на земле, строить дома, преодолевать трудности, искренне любить и дружить, заразительно веселиться...
Это было место, в котором в одно лето сконцентрировалось светлое беззаботное время для всех нас...

Пуск

Пуск первого агрегата любой гидроэлектростанции событие не менее важное, чем перекрытие. Это уже не укрощение строптивой реки, а проверка работы множества трудовых коллективов. В строительстве самой высокой в стране, высотой в 242 метра, плотины Саяно-Шушенской ГЭС принимали участие сто семьдесят предприятий и организаций страны. Турбины и гидрогенераторы делали в Ленинграде, силовые трасформаторы - на Украине.
На пуск первого агрегата в декабре тысяча девятьсот семьдесят восьмого года мы поехали втроём: заведующий отделом рабочей и сельской молодёжи, фотокор и я. Задача у нас, как у всех журналистов, а их было немало - из федеральных газет, радио и телевидения и всех краевых и областных - рассказать о первой выработанной энергии самой крупной по мощности в стране гидроэлектростанции. Почётных гостей и тех из строителей, кто получил право участвовать в этом знаковом событии, было не намного больше.
Набирать материал мне было легко: многих из гидростроителей я знал, о многих в своё время писал. А с начальником управления карьеро-бетонного хозяйства нас связывал даже взаимный интерес друг к другу: он был не намного старше меня, начитан, любил беседы на острые темы, питал интерес к журналистам. При этом амбициозен, не скрывал своих карьерных притязаний. Как-то в разговоре в сауне, которую он построил для своих рабочих и сам расслаблялся там с друзьями, за чаепитием признался, что на этой стройке поставил перед собой задачу стать заместителем начальника строительства. Сюда он приехал из Набережных Челнов, где руководил небольшим строительным управлением и, как я понял, попал сюда не без помощи кого-то из министерства, обойдя более опытных и достойных конкурентов. Он действительно был хваткий управленец: за несколько месяцев сумел наладить работу управления, которое до него не выдавало требуемое плотникам-бетонщикам количество бетона и склонялось на каждой планёрке. Теперь его управление ходило в передовых. После пуска он усадил нас за стол, где сидели знатные приглашённые, рядом с собой, дав возможность послушать повеселевших после пуска и выпитого гидростроителей.
...Пока мы в ожидании толпились в станционном здании возле верхушки турбины, где-то внизу, в чреве, там, куда вот-вот должна была ударить падающая с двухсотметровой высоты вода, заканчивали подключение приехавшие с завода специалисты и инженеры наладочного управления. Пуск задерживался, где-то что-то в этой сложной технике не сработало. Волновались гидростроители, волновались представители дирекции строящейся ГЭС, для которых пуск означал и начало их работы.
Оттуда, где сейчас шло основное таинство подготовки к пуску, с лицом, с которого улыбкой стирались заботы последних дней, поднялся Валера Усатюк, брат Людмилы. Он работал инженером-наладчиком в специальном управлении, которое занималось монтажём, и последние два месяца приходил домой ближе к полуночи, а уходил на рассвете.
- Разобрались, теперь всё в порядке, - негромко сказал он. - Сейчас запустим.
Начальник строительства, секретарь горкома партии, директор ГЭС и орденоносцы-передовики окружили символический пульт запуска. Торжественно-напряжённая пауза... и вот колесо завертелось, набирая обороты... В здании сразу стало шумно, напряжение выплеснулось радостными возгласами; суровые, с обветренными лицами мужики, не стеснясь и не скрывая радости, обнимались друг с другом. Для них это была общая победа, завершение одного трудоёмкого многолетнего дела возведения плотины и начало другого - подачи энергии в энергосистему страны. С этого момента главными здесь уже становились не строители, а энергетики, эксплуатационники. А гидростроителей ждали другие, не менее грандиозные стройки...

Коллектив

Большой город имеет иную атмосферу и иной ритм жизни, чем маленький. А Красноярск уже был миллионником, промышленным центром, который начинал претендовать и на центр культурный: художественное училище имени Сурикова, институт искусств, драмтеатр, куда каждое лето приезжали на гастроли известные столичные театры, строящийся театр оперы и балета... И всяческие вузы, которыми я теперь плотно занимался как заведующий отделом учащейся молодёжи краевой газеты.
А ещё была радующая атмосфера "молодёжки", в которой все мы, за исключением редактора, были близки по возрасту и, самое главное, по взглядам и по отношению к газете. Мы все хотели делать её интересной, отчего не считались со временем. Любили ездить в командировки, которые нередко становились непредвиденно долгими, если выпадали на нелётную погоду, когда летали на север, на Таймыр. На юг, в Абакан, тоже летали. Но туда можно было, как и на КАТЭК, который стал ещё одной большой стройкой, доехать поездом, а вот на север - только самолётом. На территории края пять Франций поместятся...
Мы были ревниво требовательны друг к другу. Но без всякой зависти и деления на первые и прочие перья. Мне было комфортно работать в новом коллективе, который скоро перестал быть новым.
Сначала я жил один в общежитии медицинского института. Потом мы с Людмилой снимали квартиру в Дивногорске. Жили вдвоём, дочка осталась у бабушки с дедушкой. Каждый день ездили в Красноярск и обратно на автобусе. Была ранняя весна с дневным таянием снега, ощутимо пригревающим солнцем; и квартира была солнечная, и каждая ночь принадлежала только нам двоим. Как в медовый месяц...
Потом сняли квартиру в Красноярске, Людмила устроилась работать в проектный институт. Было оптимистично безмятежно жить, счастье казалось безмерным и нескончаемым. Осенью забрали подросшую дочь и зажили семейно, в надежде уже скоро обрести собственную квартиру в пока ещё чужом городе.
Но следующей весной безмятежная жизнь кончилась: меня вызвали в комитет государственной безопасности.
В каждой редакции должен был быть сексот - секретный сотрудник этого могущественного комитета. У нас тоже был, но он не был настоящим стукачом, его, очарованного тайной романтикой этой профессии, завербовали в студенческие годы. Повзрослев и разобравшись в специфике работы данного учреждения, он хотел, но уже не смог отказаться от выполнения просьб-приказов. Но делал это без азарта и обвинительного уклона, и когда ему дали задание собрать обо мне информацию, в этом признался...
На все интересующие чекистов вопросы о моём отношении к власти, строю, партии, религии и прочему я ответил честно, как учили с детства...
Отношения с этой организацией у меня не сложились со студенческой поры, когда куратор института из КГБ заинтересовался нашим литературным объединением, которое мы назвали "Хвост Пегаса", и предложил мне стать сексотом. Я отказался. Потом у меня были контакты с диссидентами: я получал и отправлял запрещённую, изданную за границей и самиздатовскую литературу, на чём и засветился. И с той поры был под пристальным вниманием, о чём мне как-то в споре прямо сказал заместитель редактора саяногорской газеты, он же по совместительству сексот.
- Мы знаем, что ты делал в институте, и не позволим тут революцию устроить, - вырвалось в споре у него.
...Перед профилактической беседой со мной в комитет приглашали тех, с кем я более всего контачил в редакции. И каждый из них потом вызывал меня на улицу, дальше от каких-либо стен, рассказывал, о чём спрашивали и что они говорили...
Наконец дошла очередь и до меня. Со мной беседовали два дня. Итоги бесед с майором и подполковником подвёл их начальник, полковник, который пообещал отправить меня на три года куда макар телят не гонял и порекомендовал, а скорее даже приказал идти работать на буровую, потому что таким, как я, не место в идеологическом органе, и пообещал этому посодействовать.
Потом пришла бумага из крайкома комсомола, в которой коллективу редакции предлагалось рассмотреть моё соответствие должности.
Собрание было бурным, но говорили не обо мне, а о том, что мы все говорим много чего неугодного органам, но это нормально, потому что думаем, а вот то, что в коллективе есть сексот - это ненормально, его надо вычислить и избавиться от него.
Но наказать меня должны были, и мне поставили на вид  - это было самое слабое наказание.
Случайно или нет, но меня приглашали на беседу в комитет именно тогда, когда дочь болела пневмонией и лежала с женой в больнице. Доктор, лечивший её, выписывая, порекомендовал сменить климат. В это время мне предложили место корреспондента в журнале "Молодая гвардия", где я публиковался, и собкором "Социалистической индустрии". Я сказал о возможном переезде в Москву.
- Там климат не лучше нашего, - сказал доктор. - Вам нужно море.
- А Северный Кавказ? - спросил я.
- Это лучше, чем Москва. К тому же, море недалеко, можно ездить, - сказал он.
Лето мы ещё раздумывали, но первые холодные дни осени поторопили: у дочери опять начались проблемы со здоровьем. И в начале сентября я написал заявление.
- Если передумаешь, возвращайся без всякого, - сказала заместитель редактора Людмила Батынская, будущий депутат первого съезда народных депутатов СССР.
И написала записку главному редактору "Ставропольской правды", с которым прошлым летом познакомилась в круизе по Енисею.
В середине сентября тысяча девятьсот восьмидесятого года мы прилетели в Минеральные Воды.

Кавказ

Кооперативная квартира у родителей была в Черкесске. Здесь гидростроители Хантайки в своё время построили пятиэтажный дом. Как и многие северяне, мои родители мечтали распрощаться с холодами и комарьём, но всё оттягивали этот момент и после Хантайской поехали строить Курейскую ГЭС. А квартира пустовала.
Столица автономной области, входящей в состав Ставропольского края, была многонациональной. Здесь проживали пять основных национальностей: русские, карачаевцы, черкесы, абазины и ногайцы. Многоголосье языков, две религии, многовековая и неоднозначная история. Карачаевцы не так давно вернулись из департации и селились преимущественно в родных горах, занимаясь животноводством.  Три других малых народа были, в основном, земледельцами. Но столица области была промышленным центром. В ней были крупные заводы, где трудились люди разных национальностей. А ещё был свой драматический театр с национальными труппами, газеты и радио на пяти языках, научно-исследовательский институт и технический вуз.
На сибирских стройках тоже трудились представители разных национальностей, и южных в том числе, но это никого не интересовало. Главное - что и как ты умел делать. Здесь национальность имела большое значение для продвижения по карьерной лестнице: у каждой национальности были свои должностные потолки. Так, первый секретарь обкома партии обязательно должен был быть русским, второй - черкесом, третий - карачаевцем. В свою очередь представитель карачаевского, самого многочисленного после русского, народа возглавлял облисполком, а его заместителем был абазин. Самым малочисленным народом был ногайский (хотя у него была самая известная, идущая от орды и хана Ногая история), поэтому занимали они не столь высокие должности.
В комсомоле первым секретарём обкома был карачаевец, вторым - русский, и отделы обязательно возглавляли черкес и абазин.
На производстве такой жёсткой градации не было, назначали по делам, но в партийных структурах на предприятиях национальность учитывалась.
Одним словом, всё нам здесь было внове: климат, языки, нравы, отношения, размеры предприятий, не идущие ни в какое сравнение с гигантскими сибирскими стройками, расстояния, когда на машине можно было объехать за день всю область.
Но надо было привыкать.

Комсомол

С жильём мы определились, южное тепло и обилие свежих фруктов оценили сразу. А вот с работой было не всё так просто. В "Ленинском знамени" - областной партийной газете, вакансий не было. В "Ставропольской правде" была вакансия корреспондента, но не было жилья. Случайно зашёл в "Молодой ленинец" - краевую молодёжную газету, и неожиданно стал сотрудником Карачаево-Черкесского обкома комсомола - руководителем областного литературного объединения. Ставка - девяносто рублей. Против красноярской с гонорарами - без малого трёхсот.
В литобъединении был один русский, пищущие на русском языке карачаевский поэт и поэтесса, и черкес-прозаик. Мы собирались раз в неделю, чтобы обсудить написанное и просто поговорить "за жизнь". Больше всего в таких разговорах узнавал я: об области и людях, живущих в ней, об истории народов, о нравах и обычаях...
Главной же моей задачей было не возиться с русскопишущими талантами, а писать в молодёжку. Но мой стол был в кабинете отдела пропаганды и формально я подчинялся заведующему отделом, иногда принимал участие в подготовке комсомольских мероприятий. Как и любое двоевластие, это делало меня относительно свободным. Но лентяйничать никак нельзя было - жена сидела с дочкой дома, и мне надо было зарабатывать прибавку к окладу гонорарами. Я писал много и неплохо, и уже через пару месяцев первый секретарь обкома комсомола отметил, что в краевой комсомольской газете теперь почти в каждом номере есть материал о молодёжи области, что радует и говорит о правильном решении, когда по настоянию редактора молодёжки меня взяли на эту должность. Хотя я уже вышел из комсомола по возрасту, в конце года меня наградили грамотой Центрального комитета ВЛКСМ с приложением к ней значка с профилем Ленина и с золотой веточкой. Это, правда, никак не сказалось на материальном положении  - ставка осталась прежней. Но была существенная статья доходов: гонорары из национальных газет и радио, где материал переводили на языки.
...Через год мне предложили перебраться в Ставрополь и возглавить отдел в газете. На первых порах давали место в общежитии для молодых журналистов, приехавших по распределению после вузов. Обещали квартиру в течение года-двух. После семейного совета я согласился. Теперь моя жизнь складывалась из пятидневной рабочей недели в Ставрополе и двухдневного отдыха в Черкесске. Но раз-два в месяц я выезжал в командировку в область и прихватывал ещё несколько счастливых семейных дней.
Дом, в котором редакции должны были выделить квартиры, в том числе для меня, уже строился. Мы жили надеждой, что скоро разлуки закончатся.

Граница

Командировка была неожиданной: вызвал редактор и сказал: "Срочно собирайся, едешь с «постовцами» на границу".
И я собрался.
Нас было десятка два пацанов старшего пионерского возраста и двое взрослых: начальник Поста №1 и я. И поехали мы на дружественную посту заставу, которая находилась на границе Армении и Турции...
Ехали поездом до Еревана, там нас встретил секретарь райкома комсомола и на автобусе доставил в знойное межгорье, где в долине бежала быстрая река.
За рекой была Турция в виде небольшого аула - деревеньки с одноэтажными домами и возвышающейся мечетью, с которой периодически доносился зычный голос, обращающийся к аллаху.
На нашей стороне по берегу тянулся проволочный забор, за которым желтел песок контрольной полосы, а выше, в неширокой долине, поднимались вверх по склонам виноградники, под которыми было село.
А над всем этим возвышался совсем близкий легендарный Арарат...
Пацанов поселили в солдатскую казарму, нас - в комнату-гостиницу для приезжающих офицеров. Гостить нам было всего несколько дней, поэтому офицеры заставы сразу же решили проявить гостеприимство. К тому же районные комсомольцы привезли и подарок - двадцатилитровую канистру продукции коньячного завода, находящегося в их районе. Пограничники добыли мяса, и в первый же вечер после организованной специально для нас баньки устроили дружескую встречу. Надо сказать, что коньяк был восхитительный, а шашлык вкусный...
На следующий день офицеры предложили нам отдохнуть. Действительно, день был знойным, а мы не в форме, но следуя их примеру стойкости - они несли службу несмотря ни на что - заявили, что нам нужно выполнять намеченную программу. Да и быть примером для юнармейцев.
И начались наши пограничные будни.
Пацаны, переодетые в солдатскую форму, проходили курс молодого бойца, начиная с утренней зарядки и до отбоя. Мы же предпочитали беседовать со свободными офицерами под тенью деревьев - дни стояли жаркие. Я - набирая материал для газеты, а начальник Поста - исключительно для увеличения познаний.
И пацаны, и мы сходили в ночной дозор.
Ночь была прохладной. Нам выдали бушлаты. Шли в темноте вслед за пограничниками, которые фонариками подсвечивали распаханную полосу. В одном месте задержались. Здесь её пересекал чёткий след кабана, который с турецкой стороны прошёл на нашу...
Нарушителя нам задержать так и не довелось.
А вообще бывали и настоящие нарушители. Но по большей части - не враги. Забрёл как-то осёл турецкий. Пришлось прогонять обратно. Что же касается людей, то, как рассказали офицеры, последний раз нарушил границу старик-турок, который перешёл реку вслед за своей лошадью... Ну, разобрались и отпустили и его, и лошадь...
На обратном пути гостеприимные комсомольцы устроили нам экскурсию в музей-заповедник Эребуни, и прошлое этих мест наложило свой отпечаток на понимание дня сегодняшнего...

Досье

Могущественный комитет не оставлял без присмотра тех, кто когда-либо попадал в разработку. С одной стороны, он не показывал это, зримо не вмешивался, но с другой - просочившаяся информация нередко становилась значимой и определяла дальнейшую карьеру. Да и судьбу.
Хотя, если разобраться, наши судьбы всё-таки пишутся не в этом мире...
Но мы воспринимаем себя властелинами нашей жизни, и соглашаемся лишь с тем, что в судьбе каждого есть не только наши желания...
Я уже знал, что моё досье тоже заняло своё место в хранилище комитета и что так или иначе, но оно пополняется, в него вписываются новые страницы. Знал, что именно в этой всемогущей организации служат самые внимательные читатели моих рукописей: и тех, что публикуются, и что ещё лежат в письменном столе. Но, повторюсь, вмешательства в мою реальную жизнь не ощущал, и о досье я забыл.
Вдруг вызывает редактор газеты и велит срочно, сейчас же, идти в комитет госбезопасности. Попробуй не пойди...
Вызывали дать показания. В Иркутске судили Бориса Ивановича Черныха, обвиняемого в деяниях против советской власти. Майор положил передо мной листок с вопросами, сказал, что вообще-то он занимается поиском предателей родины во время войны с фашистами, но его попросили меня допросить, а посему оставляет меня с бумагой наедине.
Я ответил на все вопросы и, как узнал потом, мои ответы были использованы защитой...
А спустя неделю неожиданно пригласили в крайком комсомола, предложили должность инструктора по работе с творческой молодёжью. И не только предложили, но уже первый секретарь поздравил с назначением. И кабинет показали, в который я должен был заселиться через три дня.
Но через три дня меня никто не пригласил.
Позже я узнал, что этот вызов в комитет (о чём редактор не преминул донести первому секретарю, узнав о том, что я перехожу в крайком), поставил крест на моей комсомольской карьере...
Так и не дождавшись квартиры, я вернулся в Черкесск, где полгода проработал внештатным корреспондентом областной газеты. То ли вакансии не было, то ли редактор перестраховывался. А может, знал о досье. И только спустя время меня взяли в штат корреспондентом.
В это время жена уже работала на заводе инженером-конструктором, а я эти месяцы крутился, как белка в колесе, зарабатывая гонорары - и материально мы выстояли.

Солнце

Приехали мои родители - наконец осмелились стать пенсионерами, и теперь уже навсегда, а не на длинный заполярный отпуск. Покинули Север, которому отдали без малого четверть века. Потрудились они там на совесть: трудовую жизнь мать закончила с обилием почётных грамот, отец - с орденом Трудового Красного Знамени. Теперь на солнечном и тёплом юге их ждали квартира, гараж, машина и дача на берегу Кубани. Дача как раз и компенсировала потерю привычного рабочего ритма, спасая от уныния ничегонеделания. Отец ходил на дачу, как на работу, каждый день с весны до осени и через день зимой. Мать - с первых посадок до последней уборки - через день, и только по необходимости зимой: проверить сохранность урожая, который оставался там зимовать. Отец всё что-то строил-пристраивал, а мать высаживала картошку, перец, баклажаны, помидоры, огурцы и обихаживала яблони, груши поздних, зимних сортов, которые сохранялись почти до нового года, и капризные деревья персиков, плодоносящие всего несколько лет, но дающие на удивление крупные и вкусные плоды.
К дефициту продуктов, который к этому времени уже ощущался (после северного изобилия: снабжали гидростроителей по-прежнему бездефицитно), им привыкать не пришлось. Способствовал тому отдел в магазине, по списку обслуживающий ветеранов Отечественной войны, в котором отец отоваривался мясом, курами, сосисками, сливочным маслом, яйцами, крупами... К тому же был ещё рынок, а большая пенсия у каждого и имеющиеся на сберкнижке накопления позволяли жить привычно, ни в чём себе не отказывая.
За эти годы мы так и не получили государственную квартиру. Как-то всё до меня не доходила очередь, а жена в очереди на заводе была в самом конце списка. Перед своим приездом родители решили нашу жилищную проблему, купив нам однокомнатную квартиру в этом же доме, через пару подъездов, а позже добавили и на двухкомнатную в том же поъезде, где жили и они; у них была на пятом этаже, у нас, точно такая же, на третьем.
Квартира была угловая, с окнами на восток и юг, с двумя балконами, и ослепительно солнечная, что очень нравилась теплолюбивой Людмиле. Жару мы переносили хорошо, но диву давались, как её переносят северяне, которые за летние дни на даче, под палящим солнцем, загорали дочерна.
А ещё солнце нравилось периодически жившим с нами попугайчикам, хомякам, двум нашим котам и белке, которая тоже жила у нас некоторое время, прежде чем переселилась в школьный зооуголок. Откуда она взялась, я уже и не вспомню, но была очень шустрой, любила наматывать круги по мне и носиться по солнечным шторам...

Дружба

Лёша Лавлинский был комсоргом на заводе, где работала жена, и писал прозу. Кроме того, играл на пианино и контрабасе, любил джаз, разбирался в современной музыке, умел добывать литературные новинки и был завсегдатаем книжных и музыкальных толчков столицы и Ростова-на-Дону, откуда он с женой и сыном приехал в Черкесск к тестю с тёщей. У него была масса идей, которые ну никак не могли быть воплощены в комсомольской работе, поэтому как освобождённый комсорг он нередко получал нарекания за не вовремя проведённое собрание или запущенную отчётность. Но брал другим: отлаженной самодеятельностью, созданием вокально-инструментального ансамбля. А когда началось дискотечное движение - оригинальной заводской дискотекой, которую следовало бы назвать дискотеатром.
Он хотел писать в газеты, чего добился довольно быстро, став сначала внештатным корреспондентом краевой молодёжной газеты, а затем уже штатным в областной партийной. Он работал в моём отделе. И хотя был моим подчинённым, никогда между нами не было служебной дистанции, мы были друзьями. Нам скучно было гоняться за новостями, препарировать будни и ежедневно подавать на газетные полосы их отражение. От этого мы тупели, но, в отличие от старших товарищей по газетному цеху, не умели снимать напряжение вечерним застольем и беседой "за жизнь". Нам хотелось творить. Но не было идеи. А тут оба прочитали книгу Владимира Орлова "Альтист Данилов", в которой музыка сравнивалась с чудом. Тема, волнующая Лёшу. В конце рабочего дня заспорили о достоинствах и недостатках романа. Зашла в кабинет сотрудница, которая тоже роман прочла.
- Мы можем написать лучше, - вдруг заявил Лёша.
- Не напишите, - не согласилась она.
- А вот и напишем, - возразил он, поглядывая на меня и ожидая подтверждения.
Ну как тут не кивнуть в знак согласия.
- Не напишите!
- Давай поспорим, - не сдавался Лёша.
- Давай. На что?
- На ящик шампанского. Что мы в течение года напишем роман про музыканта ничуть не хуже, - и протянул руку.
Я разбил пари.
Сотрудница ушла.
- Будем теперь на шампанское зарабатывать, - сказал я.
- Мы выиграем, - заявил Лёша. - У меня уже и начало есть.
И прочитал мне два абзаца о джазовом музыканте, работающем в заводском клубе и имеющем на содержании говорящего барана...
Мы написали этот роман-фантазию меньше чем за год. Лёша даже возил его в столицу на Мосфильм и встречался с каким-то кинорежиссёром, который, по его словам, очень заинтересовался и хотел экранизировать, но уже шла перестройка, а проще - ломка всего привычного, и экранизация не состоялась.
Спустя несколько лет, уже в другой стране, мы с ним начали делать свою газету. Тогда вспомнили о забытом романе и выпустили его отдельной книгой. Называется он "Давай полетим" и повествует о муках творчества джазового музыканта, черпающего вдохновение в путешествиях во времени и пространстве. Мы даже начали писать новый роман, сюжет которого придумал Лёша. Это должен был быть роман о заблудившемся автобусе, в котором по воле авторов оказались разные люди...
Но написать его не довелось, Лёша слишком рано ушёл из этого мира...

Кавказцы

Посвящал меня в неведомые мне прежде межнациональные отношения Юсуф Созаруков, член литобъединения. Был он моим ровесником, но выглядел старше из-за строгого, даже насупленного, выражения лица. Когда же улыбался, его лицо становилось поразительно детским и беззащитным. Юсуф числился уже в молодых поэтах, его стихотворение о возвращении карачаевцев в родные места после ссылки в казахстанские степи, где он и родился, было уже хрестоматийным. Именно с истории карачаевского народа и началось у меня знакомство с народами области.
Сразу же по приезде, в начале октября, Юсуф познакомил меня с Муссой Батчаевым, книги которого издавались в Москве большими тиражами, и который считался самым талантливым карачаевским прозаиком. Мы с Юсуфом пришли к нему на дачу, сидели на веранде, увитой уже покрасневшими листьями винограда, пили вино, ели чёрные виноградинки, срывая их с висящих гроздей, и опять же говорили о прошлом. Но в отличие от Юсуфа, Мусса был менее категоричен в оценках и предпочитал спорам рассказы о земляках из аула Кумыш, которые были похожи на притчи.
Черкес Юра Шидов тоже был членом литобъединения. Он работал в учреждении культуры, ходил в костюме, был солиден и одновременно смешлив. Во всяком случае, так казалось, потому что с его лица никогда не сходила улыбка, словно он только что увидел смешное и собирается рассказать об увиденном.
А с Исой Капаевым, издающимся в Москве ногайским писателем, которому рекомендацию для вступления в Союз писателей СССР дал главный редактор "Юности" Борис Полевой, мы познакомились несколько позже, когда я уже кое-что знал о народах области.
С Керимом Мхце, корреспондентом абазинской газеты и поэтом, мы периодически сталкивались в коридорах редакции областных газет, где когда-то работал и невозвращенец Владимир Максимов, издавший в Черкесске свою первую книгу стихов и основавший в эмиграции журнал "Континент".
Непризнанным и скандальным поэтом ходил по Черкесску Миша Бегер, поклонник Есенина не только в поэзии, но и в жизни. Периодически он пропадал на время, восстанавливаясь после загулов в "дурке", куда его устраивала его строгая мать-учительница. А выходя, опять куролесил, порождая досужие домыслы.
Годы всё расставили по своим местам.
Мусса Батчаев рано ушёл из этого мира, погиб в сорок два года (спустя полтора года после нашего знакомства, от электрического разряда), но даже по тому, что успел написать, остался классиком карачаевской литературы.
Иса Капаев и в новой стране не утратил писательского мастерства и так много рассказал о своём народе, его истории и традициях, как никто другой - тоже став классиком.
Керим Мхце принимал участие в абхазских событиях, награждён орденом республики "Честь и слава", стал "Народным поэтом Карачаево-Черкесии" и оставил после себя светлую память и пронзительные стихи. Юсуф Созаруков посвятил ему такие строки: "Когда король и шут меняются местами, / И верховодит зло по всем другим местам, /Тогда лишь тот король, кто во всемирном сраме/ Посмеет быть собой, послав весь мир к шутам".
Юсуф Созаруков написал немного, но именно его стихотворение стало текстом гимна республики. Он также удостоен звания "Народный поэт Карачаево-Черкесской республики".
Юра Шидов стал прозаиком и драматургом, издав итоговый, весьма весомый, том своих пьес. Некоторые из них были поставлены в театре. К сожалению, он стал инвалидом, на многие годы прикованным к коляске. Но это состояние не сказалось на его отношении к жизни, в которой он видел немало смешного.
Миша Бегер, русский по крови и духу, родившийся в этом многонациональном городе, обрёл известность, стал "Народным писателем Карачаево-Черкесской республики".
Тогда в той, уже не существующей стране СССР, мы все делились друг с другом своим знанием и творчеством...

Социализм

В тысяча девятьсот восемьдесят втором году началась эпоха больших похорон.
Осенью проводили в последний путь Леонида Ильича Брежнева; с ним закончилась противоречивая эпоха, которая получила название "развитого социализма".
Брежнев стал первым секретарем ЦК компартии в 1964 году. Уход Хрущёва и явление нового руководителя партии и страны прошло для меня, тринадцатилетнего пацана, естественно, незаметно. И для моих родителей это тоже не стало событием - у нас в это время были свои, семейные проблемы. Но может быть, другие и порадовались переменам, потому что из разговоров взрослых выходило, что реформы Никиты Сергеевича Хрущёва они не поняли. Отец, как коммунист ознакомленный с закрытой частью доклада на ХХ партсъезде, отнёсся к услышанному с долей неприятия: с именем Сталина он ходил в атаку и за него же поднимал тосты после победы.
Длинные очереди за хлебом запомнил и я. А внедрение вместо льна кукурузы , которая никак не хотела вырастать такой, как в Америке, ударило по привычному укладу в сельском хозяйстве района. К тому же произошло укрупнение районов - наш город утратил статус районного центра.
Начало правления Брежнева для нашей семьи началось на Севере, и если в посёлке были проблемы с продуктами в первый год, потому что не завезли в навигацию достаточное количество, то потом мы имели всё, что хотели: полки магазинов радовали глаз пестротой высококачественных импортных товаров. И даже дефицитные бытовые приборы и талоны на автомашины. А магазины в Норильске в те годы просто поражали изобилием всевозможных продуктов, в том числе удивительными для севера южными экзотическими фруктами.
Эту пятилетку, с шестьдесят пятого до семидесятого года потом назовут золотой, так как в эти годы значительно улучшилось благосостояние населения. Что касается нашей семьи, то это было убедительно ощутимо.
В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году страна перешла на пятидневную рабочую неделю, и это всех порадовало.
А ещё была атмосфера уверенности в завтрашнем дне, пафос больших сибирских строек, грандиозных замыслов. Я, как и большинство моих сверстников, далёк был от политики, поэтому не особо вникал в то, что мы строим, хотя слово "коммунизм", наверное, было самым распространённым. Не изучал Конституцию СССР, которая была принята в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году и закрепляла понятие развитого социализма. Но часто слышал уважительные слова в адрес Алексея Николаевича Косыгина, который считался автором эффективной экономической реформы.
Семнадцать лет правления Брежнева, несомненно, были эпохой, которую нельзя однозначно назвать эпохой застоя. Во всяком случае, если судить по сибирским стройкам. Для меня это было время деятельного созидания, которое я видел вокруг, наряду с порождавшими анекдоты последними годами его правления...
После Брежнева Генеральным секретарём компартии стал Юрий Владимирович Андропов. Но ему суждено было недолго править державой, всего около двух лет. Этот период запомнился борьбой с несунами, партийно-комсомольскими рейдами, в ходе которых вылавливались прогульщики, да ещё ретивостью весьма властной организации - комитета народного контроля. В это время я работал заведующим отделом информации областной газеты, моей задачей было, как и всегда, давать новости на полосы. А вот отдел партийной жизни стал козлом отпущения, его штатным и внештатным сотрудникам пришлось выкладываться в каждый номер по полной.
Год, в который выпало "генералить" Константину Устиновичу Черненко, прошёл незаметно и по-настоящему застойно: никто ничего уже не понимал. И прежде всего партийные органы. Началось брожение в их среде, деление на тех, кто хотел перемен, и кто их не понимал и отрицал.
Избрание Генеральным секретарём Михаила Сергеевича Горбачёва порадовало прежде всего молодостью нового генсека. Значит, не будет скорых похорон, не будет разлагающей неопределённости. Молодой генсек вселял оптимизм и веру в преодоление уже очевидного кризиса, который переживало социалистическое производство, избавление от дефицита на самые востребованные товары. По стране поехали лекторы ЦК, которые доходчиво разъясняли ситуацию, сложившуюся в стране. Я в это время работал ответственным секретарём областной газеты. Эта должность - номенклатурная, благодаря чему я попал на такую лекцию, после которой слушатели выходили молча, с трудом справляясь с подавленностью от услышанной правды о состоянии экономики страны.

Гласность

Самым понятным и приятным нашему журналистскому слуху словом в эпоху перемен было слово "гласность". Новые веяния в первую очередь коснулись прессы.
Старый редактор, бывший фронтовик, привыкший работать по партийной указке, ушёл на пенсию. Присланный на замену ему из Пятигорска был предпенсионного возраста. Было видно, что новое назначение его не очень обрадовало, но, тем не менее, несколько месяцев он перестраивал работу редакции, как того требовали новые веяния и партийные документы, принимаемые его хорошим знакомым, с которым он работал - Горбачёвым. Меня он отчего-то сразу выделил и сначала сделал специальным корреспондентом, а потом к этому добавил и обязанности заместителя ответственнного секретаря, отчего день у меня растянулся ощутимо: с восьми утра до обеда я, как спецкор, выезжал по его заданию в районы, а после обеда вникал в формирование очередного номера.
В таком темпе пришлось работать месяца три, пока редактор не слёг в больничку, из которой в редакцию уже не вернулся, а уехал в любимый Пятигорск.
Из Ставрополя прислали нового редактора, моего ровесника. И спустя несколько недель он неожиданно предложил мне номенклатурную должность ответственного секретаря. Узнав, что я не член партии, тут же поднял трубку прямого телефона с первым секретарём обкома и получил разрешение на моё вступление вне очереди, по которой в то время принимали в КПСС представителей интеллигенции.
Срочно провели собрание, меня приняли кандидатом и дали партийное поручение: возглавить антиалкогольное общество. Надо сказать, что как руководителю редакционной ячейки этого общества мне ничего делать не пришлось, к этому времени выпивать на рабочих местах уже перестали.
Новый редактор понял гласность как право писать правду обо всём. И мы стали делать газету, в каждом номере которой обязательно был критический "гвоздь". Многие из этих публикаций стали поводом для заседаний обкома партии и облисполкома, так что число врагов множилось и спустя год редактор меня ошарашил.
- Меня переводят в Ставрополь, в крайком партии, - сказал он. И видя моё недоумение, пояснил. - Для меня это тоже неожиданность, но ничего не поделаешь. Новому редактору о наших планах я расскажу...
С новым редактором, приехавшим из одного из районов края, где он руководил районкой, я не сошёлся. Мои полномочия второго после редактора лица он урезал, вернув прерогативу пускать материалы в номер или нет заместителям, с которыми нашёл общий язык. И газета стала такой же, как была в доперестроечные времена.
Я хотел уволиться, но кандидатский срок подходил к концу и менять место работы было нельзя. Потом было собрание, на котором для вступления в члены партии мне не хватило одного голоса - редактор и замы были против. Затем было второе собрание, потому что первое прошло на день раньше окончания моего кандидатского срока. На этот раз один воздержавшийся проголосовал "за" и я набрал необходимые голоса. Но дальше начались проволочки, которые закончились звонком из "Ставропольской правды", и мне было сказано, что условием утверждения меня членом КПСС горкомом является моё увольнение из редакции. Признаться, я не поверил, но спустя пару часов раздался новый звонок.
- У редактора твоего заявления нет, я только что с ним разговаривал. Я не шучу, пиши заявление переводом к нам, всё согласовано, - повторил заместитель редактора Василий Красуля.
И я написал, отнёс редактору. Тот, не скрывая облегчения, тут же подписал, и спустя час, в середине рабочего дня, меня рассчитали...

Свобода

В "Ставрополке" я проработал чуть больше года заместителем ответственного секретаря, хотя ехал работать заведующим отделом. Но за пару дней, которые отделяли увольнение от приёма на работу, в партийных кулуарах я стал камнем раздора. В редакции областной газеты нашлось немало тех, кто был против моего увольнения. Об этом зашла речь на бюро обкома, где прозвучала бунтарская фраза: дескать, вот теперь будет Кустов критиковать область уже на страницах краевой газеты. Первый секретарь обкома сказал, что этому не бывать, и позвонил первому секретарю крайкома.
- Так что твоей фамилии на полосах быть не должно,  - сказал редактор "Ставрополки", передав содержание раннего звонка первого секретаря крайкома ему домой. И добавил, глядя на Красулю. - А давай мы его пока в секретариат, заместителем оформим... И чтобы его фамилии под материалами не было...
За эти полтора года писать в газету мне так и не позволили.
Я вернулся в Черкесск, стал заместителем директора Центра творческой молодёжи, созданного при обкоме комсомола. Это была финансово независимая организация, чьё недолгое существование, тем не менее, ознаменовалось проведением всесоюзных фестивалей рок-музыки и авторской песни, созданием драматической труппы, зоопарка, археологическими изысканиями... А спустя два года, в 1989 году, мы с бывшим комсомольским, а затем работником райкома партии открыли собственную фирму и затеяли издавать независимую газету. Ох, как неохотно сдавали свои позиции контроля и указки партийные органы. Первые номера мы носили в отдел пропаганды обкома партии, где получали разрешающую подпись. Но всё-таки с каждым днём свободы становилось всё больше. Все громче слышались голоса о выходе области из состава Ставропольского края. Главной причиной было нежелание делиться с краем доходами.
Впрочем, такое же мнение по отношению к союзным республикам всё громче звучало и в РСФСР.
Свобода кружила голову. Перемены пьянили. Уходил страх, и приходила привычка говорить то, что думаешь, и не бояться. Билет члена партии теперь ничего не значил и я с облегчением сдал его, прочислившись в этой организации около трёх лет.
Ломались привычные отношения, невесть откуда появлялись люди, умеющие что-то делать, открывающие кафе, цеха, кооперативы...Область стала одним из лидеров в стране по количеству созданных кооперативов. И всё больше становилось сторонников выхода области из состава края.

Пуща

Летом тысяча девятьсот девяностого года мой шурин Валерий Петрович Усатюк надумал с женой и сыном погостить на родине его жены, Лены, в деревне Клещи, что недалеко от Бреста. К этому времени он уже закончил высшую партийную школу, работал в обкоме партии.
Для меня Брест был почти родным городом. Здесь я бывал несколько раз с родителями и без них, гостил у дяди Саши, рыбачил на Буге и Мухавце и даже ездил с двоюродным братом на рыбалку на озеро Свитязь за две с лишним сотни километров от Бреста, где мы пытались ловить угря, рыбу, похожую на змею, и одного всё-таки поймали. И мы с женой и дочкой решили составить им компанию.
Они из Абакана летели самолётом, а мы на машине своим ходом - из Черкесска. Дочка накануне поездки умудрилась подвернуть ногу, ей наложили гипс до колена, но от поездки мы не отказались. Ехали не торопясь, первую ночь переночевали в Харькове, там жила мать жены дяди Васи. Вторую ночь - в Житомире в гостинице, ну а третью  - уже на месте.
По пути случилось маленькое происшествие: попали в сильную грозу, рядом с дорогой ударила молния, заглох двигатель и отключились все приборы. И не только у меня  - к обочине прижались несколько машин в интервале полукилометра. Поднялись капоты, каждый водитель пытался найти поломку. Потом все вместе переходили от машины к машине и ничего не находили. Хотя у всех была одна поломка: отсутствовало электричество. Наконец на одной из машин зажигание включилось и, как оказалось, у остальных тоже...
В деревне нас уже ждали сибиряки, Ленина родня (мать, сёстры, брат) и накрытый стол. Да ещё комары, мелкие, но много.
В окрестностях Клещей, на маленьком озерце, кишащем лягушками, я ловил карасиков с ладошку.  Съездили и в Брест, к моим родственникам и Лениной сестре, перезнакомились.
И, конечно, не могли не съездить в Беловежскую пущу. Посмотрели зубров, которых до этого мы уже видели в Тебердинском заповеднике, а Усатюки увидели впервые; погуляли по экскурсионным дорожкам в этом заповедном лесу, угостились белорусскими блюдами - без спиртного, разумеется. Коньяк пили потом, вечером, назло комарам...
Это была наша последняя отпускная неделя в большой державе. Мы ещё не знали, что уже скоро нас разделят границы. Спустя год, в декабре, именно здесь, в пуще, было принято судьбоносное для СССР решение, которое стало судьбоносным и для каждого из его граждан.
Не за горами уже было запрещение компартии, и шурин не мог даже предположить, что станет одним из первых безработных в нашей новой стране; потом попробует заняться бизнесом и вновь вернётся к привычной партийной работе, не отказавшись от коммунистической идеи и, в конце-концов, спустя десятилетия за эту верность идее станет сенатором.
А мы не ведали, что перемены будут совсем не такими, как мы предполагали. И о чём мечтали - не сбудется.
Ещё витала атмосфера безмятежности большой, хотя и не очень сытой, но единой страны, без границ и со светлым будущим...

Бизнес

Конец восьмидесятых и начало девяностых было временем удивительным. Тем самым временем перемен, в котором мудрецы не желают жить никому. Но это было сумасшедшее и одновременно интереснейшее время. В тех, кто не растерялся перед переменами, в ком искала выхода так и не востребованная прежним строем энергия - она теперь нашла точку приложения. Свободолюбивые и амбициозные специалисты уходили с государственных предприятий, вдруг потерявших государственные заказы, поставщиков, потребителей, в независимые структуры.
Казалось, всё, за что ни возьмёшься делать, производить - нужно народу, уставшему от дефицита. И действительно, получалось. Еженедельник "Курьер", с которого начала своё развитие фирма "Курьер", пользовался спросом, и с каждым номером его тираж удваивался. Начав с двух с половиной тысяч, он дошёл до двухсот тысяч экземпляров, правда, уже став органом вновь созданного Северо-Кавказского информационно-рекламного агентства, отпочковавшегося от фирмы "Курьер". А фирма буквально за год выросла до крупной структуры, которая строила, ремонтировала, торговала, собирала нефтяные вышки, зарабатывала валюту бригадами лоцманов... И каждое направление прирастало новыми ответвлениями, а сама фирма становилась всё более неуправляемой. Отпочкование было естественным процессом, и выделялись подразделения по обоюдному согласию.
Приходило осознание, что не государство кормит нас, а мы, те, кто делает дело, кормят сонм чиновников, которые невесть для чего нужны. Об этом прямо говорили всяким проверяющим, ставя себя выше налоговиков, инспекторов и прочих контролёров. И те это понимали, поэтому не были особо надоедливы. Мы ещё не знали, что этот период общественного понимания приоритета бизнеса над бюрократией скоро закончится, и чиновник вновь станет ретивым врагом, может быть, в какой-то мере мстя за это неуважительное к нему отношение...
Но это было пока неведомо, и каждый день приносил новые заботы, знания, связи, делая его насыщенно-неповторимым и интересным... Впереди был непочатый край работы. Агентство, начавшее свою деятельность с газеты, стремительно разрасталось, прирастая специалистами, приходящими со своими идеями. Завод, на котором работала жена, не получил новых заказов, и сотрудники стали разбегаться. Людмила перешла в агентство и стала развивать издательство, был спрос на хорошую литературу. Первым опытом стал выпуск кулинарной брошюрки, которая обошлась нам в рубль, а продавали мы по десять и продали сто тысяч экземпляров. Потом издали сборник зарубежной фантастики, который вышел общим тиражом в триста тысяч экземпляров. Запустили подписку на "Антологию ужасов", быстро набрали подписчиков на сто тысяч экземпляров. Заработанный капитал позволил закупить компьютеры, запастись бумагой для газеты и книг  - бумага была в большом дефиците; купили пару КАМазов, место на торговой бирже, начали заниматься риэлторской деятельностью...
В агентстве уже работало более ста человек. И мы, те, кто умножал его капитал, были полны планов, которые никак нельзя было назвать капиталистическими, потому что мы не делились на собственников и работников, не были одержимы собственными яхтами и виллами, а видели общую яхту, общую виллу, общее будущее для наших детей...

Политика

Это было время, когда невозможно было не вляпаться в политику. Силы, долгие годы сдерживаемые прессом компартии, вышли из подполья. Это был звёздный час национальных диаспор. Сепаратизм, как вирус, поражал всё большее число активных граждан и угрожал распадом или междуусобицей. Власть ещё функционировала, но уже ничего не могла поделать, и поиски компромиссных решений, устраивающих всех, стали заботой тех, кто уже вписался в новые экономические условия. Инициатором объединения национальных элит в области-республике стал один из создателей кооператива инвалидов Яков Аронович Гольберг.
Кооператив, который чеканил картинки на медных пластинах, пользовавшихся спросом, преуспевал и входил в число наиболее известных и богатых. В смутные августовские дни девяносто первого года Гольберг вывел своих инвалидов на площадь перед областным правительством, поддерживая Ельцина, за что несколько часов провёл за решёткой, а в девяносто третьем году "за исполнение гражданского долга при защите демократии и конституционного строя 19-21 августа 1991 года" получил медаль "Защитнику свободной России".
Яков Аронович был умён, дипломатичен, хорошо разбирался в подводных течениях политической борьбы и подковёрных играх. К тому же по теперешним меркам завидно богат. Он был вхож в коридоры власти, но предпочитал официальных лиц и национальных лидеров приглашать к себе домой. Он и создал инициативную группу, куда входили представители всех народов области и казачества. Пригласил и меня, вероятно, как владельца независимой газеты и начинающего бизнесмена. Отношения наши продолжались довольно долго, позже мы даже учредили совместную брокерскую контору на Российской товарно-сырьевой бирже...
Поиски компромисса в межнациональных отношениях, чтобы каждой нации было уютно в общем доме, проходили за накрытым столом в его недавно выстроенном на доходы от кооператива двухэтажном доме, отчего располагали к мирному урегулированию спорных вопросов.
Было несколько таких встреч и они действительно оказались результативными, поубавив пыл особо ретивых национальных лидеров, осознавших, что разделение или изгнание тех же русских из области не несёт ни экономической, ни политической выгоды.

Власть

Василий Красуля, чей карьерный взлёт в партийной газете закончился скандальной статьёй "Мы родились, чтобы быть свободными", пройдя изгнание из газеты и партии, митинги, аресты и голодовки, став лидером ставропольского Народного фронта, сопредседателем Народного фронта РСФСР и обретя мандат краевого депутата, задумал издавать демократическую газету. Для реализации идеи нужны были финансово дееспособные учредители. Наше агентство, как и банк, который создал Анатолий Хвостов, требованиям соответствовали. До перемен Анатолий был секретарём парткома крупнейшего в Европе тепличного комплекса, построенного москвичами в Карачаево-Черкесии и обеспечивающего столицу овощами. Я познакомился с ним в бытность работы в "Молодом ленинце", когда он был вторым секретарём райкома комсомола. А когда начались перемены и парткомы упразднили, мы с ним работали под крышей фирмы "Курьер", пока не осознали свою самостоятельность и не отпочковались. У каждого был свой бизнес, но наше отношение к переменам совпадало.
Он согласился стать соучредителем. Теперь деньги были, но не было бумаги. Её в стране не хватало, и министерство печати выделяло квоты наиболее значимым изданиям. Красуля, которого в столице уже знали как главного демократа края, договорился о моей встрече с министром Полтораниным. И я полетел в Москву.
...В министерстве все двери были нараспашку, а в коридорах сновали не похожие на прежних партийных функционеров и по одежде, и по поведению энергичные люди. Были они такими же ходоками, как и я, но кабинет министра всё же показали.
Министра на месте не оказалось, срочно уехал к президенту.
- Когда будет - не знаю, - сказала секретарша. - Зайдите к заместителю.
- А он решает вопрос по бумаге?
- Решает, - заверила она. - Его зовут Михаил Александрович Федотов. - И подсказала, где того найти.
Дверь в кабинет замминистра была открыта, и в нём, за столом, заваленном книгами и бумагами, склонились два человека.
- Мне Федотов нужен, - сказал я, остановившись на пороге.
- Проходите, - поднял голову один из них, мой ровесник, в свитере и очках. И вышел из-за стола, бросив второму: - Ты посмотри этот абзац, чтобы не было двусмысленности...  - И мне: - Слушаю вас.
Я назвал себя.
- Из Ставрополья?.. У вас там активные демократы, - констатировал он. - А вы по какому поводу?
Я сказал о желании издавать демократическую газету и о нужности квоты на бумагу. Сказал, что уже издаём независимую газету, но в Карачаево-Черкесии, а теперь вот хотим и в крае.
- Это хорошо... - обрадовался он. - Нам нужно больше наших газет. Но по бумаге министр решает. Он скоро должен быть. - И вдруг оживился. - А мы тут как раз закон о средствах массовой информации пишем, вот ждём депутатов, будем обсуждать. А вы пока почитайте... Как практик, оцените...
Взял со стола пачку машинописных листов, протянул.
- Нам мнение газетчика будет полезно...
Я взял стопку, уселся в сторонке на стул, стал читать. Но особо не вникал, больше наблюдая за творцами закона, о чём-то заспорившими. И тут зазвонил телефон. Федотов поднял трубку.
- Да. Хорошо. Иду... - Положил трубку, кивнул мне. - Министр приехал, пойдёмте...
По пути уточнил, сколько нужно бумаги. Попросил подождать в приёмной. Довольно скоро пригласили и меня.
Министр стоял за большим столом с разложенными на нём газетами, чем-то озабоченный.
Поздоровался. Уточнил, какую газету издаю, и на какую прошу бумагу. Потом, глядя на Федотова, сказал:
- Демократическая газета на юге нужна. Так может учредителями станем? Тогда и учредительский взнос бумагой дадим...
- Можно, - помедлив, согласился Федотов. - Как, вы не возражаете? - повернулся ко мне.
- Мы не возражаем, - поторопился ответить я, обрадовавшись такому неожиданному повороту.
- Тогда идите, готовьте бумаги, - сказал министр.
...С Федотовым мы определились, что учредители внесут все одинаково, но министерство - не деньгами, а бумагой из своего резерва. Так и прописали в документах, и спустя пару недель редакция "Гражданского мира" начала работать над первым номером...

Кофе

Энергии Косте Бойко было не занимать. Вообще, люди в агентство приходили интересные, каждый со своей изюминкой, но Костя был наособицу. У него было море идей, и все они были направлены за рубежи страны, потому что он, оставив семью, пожил какое-то время в Болгарии, где нашёл свою вторую любовь, и вот теперь, приехав из Европы, тоже переживающей перемены, видел перспективы развития бизнеса именно в международных связях. Он видел немало взаимовыгодных интересов, от торговли и отправки отдыхающих на болгарское побережье до совместного производства сувениров из вулканического стекла. Но нас интересовало только совместное издание книг и, как это не удивительно, но Костя сумел найти в Софии фирму, которую это заинтересовало и которая прислала приглашение на переговоры.
И мы с Людмилой полетели в Болгарию. Костя уехал раньше, чтобы подготовить встречу.
Самолёты в Софию летали из Киева, мы приехали в столицу Украины на день раньше, чтобы сходить в Киево-Печёрскую Лавру, что и сделали, полюбовавшись тем, что на поверхности, и поудивлявшись тому, что увидели в подземных кельях.
Лететь было всего пару часов, сразу после набора высоты стюардессы развезли вино и закуски, что нам было в диковинку: "Аэрофлот" подобного не позволял. Самолёт скоро повеселел, задымил, заговорил на разных языках. Прощались пассажиры с верой в новые встречи...
София оказалась не очень большим и уютным городом.
Гостиница, в которой нам были забронированы места, находилась в центре; номер - с набором спиртного в холодильнике, в стоимость проживания входил шведский стол и посещение бассейна. В такую гостиницу мы попали впервые, в СССР подобных не встречали.
Костя дал нам день на отдых. Потом изложил расписание встреч. Правда, с фирмой, которая оплатила нашу поездку, встреча всё откладывалась. Мы сходили в редакцию независимой газеты, договорились об обмене газетными публикациями; заглянули в издательство, которое выпускало книги на русском языке, наметив возможные совместные издания; побывали в гостях у болгарской возлюбленной Кости - в небольшом домике в старом центре города. И везде, где бы мы не были, нас обязательно угощали кофе. Кофе здесь пили везде: в кафе, в парках, на остановках транспорта, идя по улице... Запах кофе, казалось, пропитал весь город. Мы тоже поддались кофемании и после встреч, разглядывая достопримечательности и горожан, отпивали из кофейных чашечек.
Так незаметно пролетела неделя, в самом конце которой мы, наконец, встретились с представителями фирмы, пригласившей нас, но признаться, так и не поняли, в чём у них был интерес. Встреча больше была похожа на интервью. Нас расспрашивали больше о России, о переменах в политике и экономике, а закончилась встреча согласием на продолжение отношений, хотя конкретно ни о чём не договорились. Так мы и уехали, переложив продолжение диалога на Костю, который оставался в Болгарии нашим представителем...
Но партнёрства с болгарами у нас так и не сложилось  - слишком динамично всё менялось и в нашей стране, и у них. А Костя спустя несколько месяцев вернулся в Россию, осознав, что родина, первая любовь и семья для него важнее, чем чужбина.

Глинтвейн

Мы ещё не понимали и не принимали идеологию капитализма, когда каждый думает исключительно о себе. Мы ещё были коллективом, в котором каждый желал другому того же, что и себе. Поэтому будущее виделось только совместное и, естественно, счастливое, когда наработанное делится поровну на всех. Учредителями агентства были первые три десятка сотрудников, и сначала зарплата была у всех одинаковая. Потом, когда штат увеличился в два раза, пришлось перейти на привычную схему, когда зарплата зависела от должности, но разница была, как и в советское время, не очень большой.
Коллективом трудились, коллективом же и отдыхали. Ездили семейно, с маленькими детьми. Предпочитали горы, они были рядом: в Теберде, Архызе, Дауте пустовали базы, построенные в своё время предприятиями, которым теперь было не до отдыха.
В Теберде мы гуляли с детьми по заповеднику, подкармливая сидящих в неволе зверей, запивали шашлыки айраном.
В Дауте лазили по крутым склонам, собирая сладкую малину, которую, кроме нас, в этих местах объедали только медведи; днём загорали на горном жгучем солнце, вечерами отмахивались от кусучих комаров.
В Архызе, на Лунной поляне, тогда мало доступной и незастроенной, играли в футбол и волейбол, собирали грибы и ловили форель.
Помимо всяких магазинных напитков пили глинтвейн. Варил его мой заместитель, бывший моряк торгового флота, во времена перестройки прочно осевший на берегу. Варил вдумчиво, вкладывая всё умение и уважительное отношение к этому напитку. Может, поэтому все остальные напитки уступали глинтвейну по вкусовым ощущениям. Да и не столько пьянил, сколько создавал иллюзию доброго семейного застолья, и скоро мы его стали предпочитать всему остальному.
И всегда была гитара, на которой играл и самозабвенно пел про "летящих уток" бывший десантник, или все вместе вспоминали что-то про горы, походы, верных друзей... И обязательные поздние посиделки у костра, который собирал нас таких разных по нажитому опыту, специальности, планам, но в эти дни объединённых общими мечтами.

Рэкет

Мы не хотели замечать неправедное, злое, враждебное, что вдруг стало окружать нас. Мы, всё ещё не осознавая того, были приверженцами социалистических ценностей, в которых на первом месте стояли человеческие отношения  - честность, взаимопомощь. Но не всегда и не все наши партнёры выполняли взятые на себя обязательства. Мы списывали это на ситуацию, которая менялась едва ли не ежедневно. Но пришёл час, когда стало очевидно, что вместе с новыми экономическими отношениями пришли и новые ценности. Главной ценностью, целью жизненных устремлений стали деньги. Капитал. И появилась прослойка людей, которые теперь мечтали исключительно о богатстве, неважно, праведно или неправедно это богатство будет нажито. Склонные к криминалу выходили на дороги, как издавна повелось на Руси. Законопослушные азартно сотрясали воздух, уповая на телефонную удачу и гоняясь за красной ртутью или струёй кабарги, которые, по слухам, стоили баснословно и позволяли разбогатеть в одночасье. Более прагматичные, как правило - бывшие партийные и комсомольские работники делали капитал на тех материальных ценностях, к которым имели доступ.
Бывший заведующий отделом пропаганды обкома комсомола, под чьим началом я когда-то работал, в начале девяностых был секретарём парткома степного колхоза. Накануне денежной реформы он по заоблачной цене продал колхозную продукцию в Прибалтике, которая в то время избавлялась от рублей, получил личный навар больше колхозного и вложил в строительство, став одним из первых в крае миллионером по тем инфляционным временам. Правда, в этой гонке за богатством посадил сердце - заработал инфаркт, после второго оставил этот бренный мир.
Другой мой знакомый, который должен был стать, но так и не стал коллегой по работе в крайкоме комсомола, одним из первых поняв, что зерно - это та же нефть, сумел, как посредник, соединить покупателя и продавцов, разбогател сказочно за один сезон, но спустя пару лет был застрелен возле своего подъезда...
Наши КамАЗы курсировали по стране, развозя нашу продукцию - газету и книги, и привозя бумагу, картон, товары, которые мы брали на бартер (с деньгами была напряжёнка). Мотались они в Ленинград, Москву, Сыктывкар, Соликамск... А на дорогах уже творился беспредел. Когда несколько дальнобойщиков и вместе с ними наш водитель остановились на ночь в лесочке перед Москвой, подъехали две легковушки, набитые бандитами с автоматами, выгребли у всех деньги, продукты. Наш водитель ездил с сыном, так у пацана даже спортивный костюм забрали, не побрезговали.
Второй наш водитель под Ижевском сумел объехать по обочине перегородившую дорогу "Волгу". На посту ГАИ описал и бандитов, и номера машины, явно выехавшей из города. Но ему сказали, что никого не видели и не слышали...
Обман вдруг стал составной частью бизнеса. А мы всё ещё жили иллюзиями о честном предпринимательстве и верили в надёжных партнёров, и когда посредник из Невинномысска предложил поучаствовать в коммерческой операции по перепродаже спирта, посчитали эту операцию выгодной. Нашлись покупатели на несколько цистерн, заключили договоры. Но цистерны не пришли, продавцом оказалась криминальная группировка, которая и не думала выполнять договор. Больше месяца заняли разборки, и в итоге этой операции пришлось выплатить покупателям несколько миллионов неустойки.
...А на смену бандитам на дорогах и откровенному криминалу приходил государственный рэкет. Проверяющие разных контролирующих контор, правоохранительные структуры уже откровенно, не таясь, называли, что сколько стоит...

Вера

Я никогда не был безбожником, атеистом. Но и истинно верующим, или воцерковлённым, тоже не стал.
Первая половина жизни, выпавшая на советский период, прошла в неведении о религиозном учении. Библию я в глаза не видел, в церковь не ходил не только потому, что не был приучен, но и по причине отсутствия оной: в Велиже, маленьком городке с большой историей, в послевоенные пятидесятые-шестидесятые сохранилась одна-единственная церковь, которая одно время была складом, и хранили там ядовитый дуст, а затем была переоборудована под кинотеатр. Там я впервые увидел фильм "Полосатый рейс", на котором смеялся до упада.
Крестик не носил, хотя крещён был, как гласит семейное предание, в соседнем городке Демидов, где была действующая церковь и куда меня возили крёстная и крёстный тайно, потому что отчим был членом партии.
Потом были пионерские богохульные годы, когда я по-пацанячьи бездумно доказывал верующей бабе Тане (по отчиму), что бога нет.
У родителей матери, деда Ивана и бабы Марфы Савицких, в доме была икона, и перед ней всегда горела лампада. Это я запомнил.
Смерти пугаются в детстве, но о вере начинают задумываться в зрелости. Во всяком случае, так было со мной. И крестик я стал носить, когда наступили новые времена. И мать хоронил уже по православному обычаю - через церковь.
Но задумывался о смысле бытия, как, наверное, и большинство, в юности. Тогда же, начитавшись Сартра, увлекался экзистенциализмом, потом - дзэн-буддизмом, долгое время находился под впечатлением от прочтения "Тибетской книги мёртвых". Пока не встретил Юру Булычёва, истинно верующего человека. "Если ты родился и вырос в этой стране, в этой культуре, то и твоей религией может быть только православие, - назидал он. - Остальные религии можно знать, но они не будут твоими. Господь по рождению дал тебе эту религию, так старайся её понять".
Но прошло ещё немало времени, пока я не почувствовал потребность прочесть Библию. И потом, неоднократно возвращаясь к ней, каждый раз находил ответы на свои вопросы и поражался простоте и, одновременно, тайной мудрости притч. А когда заканчивал писать пятую книгу "Провинциалов" вдруг ясно осознал, что Господь любит меня, как любит каждого человека, и желает только добра. Но мы не всегда можем это осознать. А когда осознаём, обретаем истинный смысл существования, обретаем бессмертие, становимся сильнее перед невзгодами и не поддаёмся соблазнам, которыми переполнена наша жизнь.

Столица

Сколько раз я бывал проездом, пролётом в столице, вернее, в её аэропортах и вокзалах - трудно сосчитать. А вот в гостях или на долгих мероприятиях не так часто.
Впервые - в 1972 году, когда в Подмосковье горели торфяники, и дым делал Москву безлюдной. Тогда я поехал в гости к девушке, которая могла стать моей женой, но так и не стала. Папа у неё был следователем Генеральной прокуратуры по особо важным делам, только что приобрёл "Жигули" и, хотя не имел прав, катал нас по городу. Однажды нас остановил гаишник, но китель с двумя большими звёздами на погонах подействовал более убедительно, нежели отсутствие прав.
Это было время разочарований, потому что я понял, что не люблю...
Во второй раз недельный заезд был в 1984 году, когда я попал на восьмое Всесоюзное совещание молодых писателей СССР. Я послал в отборочную комиссию свой роман "Охота в Путоранах", и без всяких комсомольских и прочих рекомендаций попал в число приглашённых молодых, до тридцати пяти лет, авторов. Это была неделя знакомств, обсуждений, нужных контактов и прогулок по столице в свободное время. Это было время надежд, потому что было обещано многое...
Девяностые годы, изменившие всю страну, мне показались тем самым глотком воздуха, который стимулирует новую жизнь, придаёт силы и смысл существованию. Свобода принесла независимость от партийной и прочей опеки, можно было делать, что хочется, и спектр приложения сил был так широк и многообразен, что голова кружилась. Хотелось браться за всё, везде был дефицит товаров, услуг. Каждый брался за то, что ему было ближе и понятнее. Мы взялись делать газету и выпускать книги. А ещё пытались торговать, играть на бирже, что получалось значительно хуже, но зато манило быстрым обогащением. И в это время бывать в Москве приходилось часто и иногда подолгу. Было немало встреч, деловых переговоров, даже открыли совместное предприятие в столице - брокерскую контору. Но мы были все, за малым исключением, неофитами. Капитализма не знали и даже не представляли его законов, пытаясь создавать изобилие для всех, творить благо для всех. Альтруистов-романтиков среди первых бизнесменов было гораздо больше, чем постигших волчьи законы нового строя; последние были организованнее и беспощаднее. И первые довольно быстро вымерли, разорившись или же скукошившись до малых - лишь бы выжить, размеров.
Столица в это время торговала хлынувшим из-за границ дефицитом в обмен на природные богатства своей страны. Не вся, конечно, но это был главный источник обогащения первых отечественных миллионеров. В провинции ещё пытались что-то строить, создавать какие-то предприятия, созидать, не понимая, что социализм с его заботой о людях остался в прошлом. Столица первой приняла бесстыдство, воровство, обман как новую норму жизни.

Капитализм

Постепенно законы капитализма, пока ещё не подслащённые патокой пропаганды, не узаконенные олигархами и их приспешниками, не обозванные "дикими", дабы скрыть их истинность, эти законы стали набирать силу и в провинции. Оказалось, что капитализм - это не только изобилие товаров, но и безжалостная конкуренция, безостановочная гонка за деньгами, в которой человек человеку уже не друг и товарищ. Русским жить в национальной республике становилось некомфортно. К тому же предприятия, на которых в основном работали русские, постепенно умирали. На смену им приходили торгово-посреднические кооперативы, открывались частные кафе и магазинчики. И этот развивающийся рынок всё более делился на национальные сегменты.
Банком, где у нас был счёт, руководил черкес. В кредите он нам отказал, а на следующий день пришёл от него юноша-черкес с банковской гарантией на пятьдесят миллионов (тогда ещё в ходу были миллионы) и предложил воспользоваться этой гарантией при условии отката половины.
Был  у нас участок в центре города, собирались там строить офис. Сделали проект, приехали размечать площадку, и вдруг оказалось, что этот же участок отдан физическому лицу...
Руководитель успешного карачаевского кооператива, занимающегося производством изделий из шерсти, предложил перейти к нему заместителем.
- Всё равно тебе здесь не дадут развернуться, - сказал он,  - ты - русский, а это наша земля, наши горы. Мы тут живём и мы тут будем развиваться. Кому не нравится, пусть уезжает.
Русских на улицах столицы республики становилось всё меньше. В коридорах власти тоже.
Переезжать решили в Ставрополь.
Первым делом нашёл владельца участков под строительство жилья и вложил пару миллионов в оформление десяти участков на окраине Ставрополя. Думал переезжать основной командой, но общность планов осталась в прошлом. Капитализм оказался сильнее благих намерений.
После эйфории начала перемен пришло осознание неготовности понять и принять капитализм, который теперь уже назывался "диким". Невесть откуда взявшиеся олигархи, фирмы, обещающие быстрое обогащение и исчезающие с деньгами поверивших, труженики-"челноки", неустанно пересекающие границы, и бомжи, в одночасье потерявшие последнее, что у них ещё оставалось от прежней жизни в СССР - всё это было незнакомо, и всё это был тот самый капитализм, которым нас так пугали, и который по незнанию, так манил...
Государство навёрстывало упущенное чрезмерными налогами и парализующим работу контролем, не давая развиваться честному и законопослушному бизнесу. Чиновники тоже не понимали законов капитализма, но быстро сориентировались, на чём и как могут делать собственный капитал. Всё чаще приходило понимание, что твоё личное теперь важнее, чем общее, коллективное, и выживать придётся порознь. Новая власть начала осознавать, что управлять бизнесом гораздо доходнее, чем быть у бизнеса на содержании. Внизу чиновники ещё брали взятки, продаваясь, а наверху уже шла невидимая, но жестокая война.
Первые и главные творцы агентства разъезжались, исходя из собственных планов. Кто уехал в Москву, кто в Краснодар, а кто и в деревню, решив, что земля прокормит всегда. Я открыл фирму в Ставрополе; ещё одну, доставшуюся нам от знакомого, не захотевшего возиться с её закрытием, возглавила Людмила.
На новом месте, без связей было непросто - всё нужно было начинать сначала. Оставшийся в Черкесске филиал и совместная организация в Москве прибыли не приносили  - с трудом выживали сами.

Писатели

Так уж случилось, что в Ставрополе приютили нас писатели. До перемен они занимали второй этаж особняка в центре города. Здесь были кабинеты для председателя правления, руководителей секций, для бюро пропаганды литературы, бухгалтерии, актовый зал для проведения собраний. Теперь былого финансирования не было, а содержать всё это надо было, и писатели оставили за собой пару кабинетов, сдав остальные частному издательству, отпочковавшемуся от краевого, и нам. Правда, решение это было вынужденным, ибо отношение подавляющей части писателей к переменам, явно ухудшившим их социальный статус и материальное положение, и к тем, кто сумел приспособиться к новым условиям, было негативным. Но нужда заставила. К тому же изначально было оговорено, что мы будем готовить к печати и издавать их книги.
На книги деньги пока давал губернатор, пришедший на смену крайкому и крайисполкому. А курировал писателей бывший прежде оппозиционером к коммунистической власти, а затем ставший вице-губенатором главный демократ края Василий Александрович Красуля.
У меня знакомых писателей в крае не было. Правда, в восьмидесятом году я был участником краевого совещания молодых писателей, и тогда мою сатирическую повесть "Сказание о цилиндре" прочитал Георгий Михайлович Шумаров, а руководителем семинара был Владимир Семёнович Дятлов. Повесть они рекомендовали к публикации в альманахе "Ставрополье", но свет она так и не увидела. Я жил на отшибе, в области, поэтому после совещания возможность выстроить отношения со старшими товарищами по цеху не использовал...
Договаривались мы с председателем краевого отделения Союза писателей Иваном Емельяновичем Белоусовым, который не был столь категоричен в неприятии произошедших перемен и всеми силами старался сохранить и организацию, уже и так разделившуюся на две, и помещение. Он был истинным советским интеллигентом и по внешнему виду, и по уважительному отношению к окружающим, и по нравственной цельности. В нём не было того провинциального снобизма, который является следствием долгого, всю жизнь проживания на одном месте.
Белоусов, как и я, коренным ставропольцем не был. Родился в Курской области, в двенадцать лет с родителями уехал на Сахалин. Закончил мореходное училище, но работал сотрудником молодёжной газеты, в которой со временем стал редактором. Закончил педагогический институт. В 1967 году был принят в Союз писателей и избран руководителем вновь образованного отделения писательской организации, которое возглавлял двадцать лет. В 1988 году переехал в Ставрополь, где его избрали председателем правления краевой организации Союза писателей СССР.
Он писал очень хорошие стихи, но совсем не понимал, как нужно руководить писателями в новых условиях. Уже не было отлаженной цепочки писатели - издательство, прекратило существование хозрасчётное бюро пропаганды литературы, через которое писатели зарабатывали выступлениями перед трудовыми коллективами. Единственное, что оставалось прежним - это желание авторов видеть свои книги изданными. Но для этого теперь нужно было добывать деньги.
Доживал последние дни и Литературный фонд, некогда богатейшая организация, владевшая домами творчества, переделкинскими усадьбами, помещениями в Москве и оказывавшая существенную помощь писателям. Этакий писательский профсоюз. Спасти его взялась Валентина Ивановна Сляднева, непримиримый противник перемен и радетель за чистоту русского языка, который самостийными авторами, нагло называвшими себя писателями, уже впитавшими исковерканный нецензурщиной и уголовным жаргоном язык улиц, извращался и принижался. Предпринимателей она, к слову, тоже недолюбливала.
Я членом Союза писателей не был, в СССР не успел вступить, а потом и нужды не было. Да и не писалось: было интересно жить, а не осмысливать происходящее. Вновь взяться за перо заставила встреча с Юрием Николаевичем Соколовым, кандидатом химических и доктором философских наук, циклистом. Это был новый по тем временам взгляд на всё окружающее: некий цикл, повторение, что так закономерно и привычно в природе. Закон цикличности, автором которого он был, являлся тем самым волшебным ключиком, который открывал двери любых тайн. По инициативе Соколова и тогдашнего ректора первого частного университета в Ставрополе Владимира Дементьевича Чурсина прошли несколько международных конференций циклистов.
Знакомство с этой теорией заставило многое переосмыслить. Это была ломка устоявшихся взглядов, которая естественным путём перешла в творческое осмысление. И родилось эссе "Игра", которое словно было кем-то надиктовано. А потом - два первых романа фантастической трилогии "Сотворение Эдема"...
Одним словом, на рубеже веков меня убедили вступить в творческий союз, хотя теперь членство в нём не давало никаких благ. Но вступать по книгам, вышедшим в СССР, не хотелось, я издал сборник повестей и рассказов "Игра", где гвоздём было эссе, которое вызвало немало вопросов. По этому сборнику Москва не утвердила решение собрания, и получил членский билет я лишь после второго сборника, который назвал " Ни белых, ни красных"...

Фантастика

В детстве моё поколение читало хорошую фантастику. Отечественных писателей-фантастов было немного, практически все они сегодня стали классиками этого жанра. Была зарубежная фантастика, на русский язык переводили самых лучших фантастов-философов, создавших удивительные миры. Мы зачитывались Рэем Брэдбери и Станиславом Лемом, Клиффордом Саймаком и Робертом Шекли, Айзеком Азимовым и Робертом Хайнлайном.
Фантастика - это литература подростковая, она раздвигает горизонты, стимулирует собственное воображение, которое, в свою очередь, становится основой творчества. Правда, Василий Звягинцев, первооткрыватель альтернативной фантастики, с этим утверждением не соглашался, считая, что фантастику следует читать взрослым, и в первую очередь - политикам и правителям, дабы черпать в ней знания о будущем, которое описывают провидцы-фантасты. Может, он прав...
В юности мне хотелось написать фантастический роман, но фантазии хватило всего лишь на три рассказа, которые были приняты для публикации в журнале "Искатель", но так и не были опубликованы (как я понял - по политическим соображениям), и на один сюжет, который оказался не по силам: сюжет о том, как человек уходит по своей генной памяти в прошлое, пронизывая все века...
И вот уже в солидном возрасте, как раз в период осмысления цикличности всего сущего, вдруг потянуло вглубь веков, в начало освоения нашей планеты инопланетными цивилизациями. Писалось легко, словно кто надиктовывал, а я лишь был первым читателем, и незаметно, не особо утруждаясь, написал первый роман "Плацдарм в захолустье". И пришёл к выводу, опять же как заинтригованный читатель, что должно быть продолжение. Стал писать "Уродцев цивилизации", закончив, начал третий роман, который попросил меня-автора написать я-читатель, но на первых двух главах застрял. Не видел продолжения, хотя интрига подталкивала: вон какая база у тебя позади, столько судеб завязано... Продолжение увидел нежданно-негаданно спустя десятилетие. Это пришло невесть откуда. "Тайна Нигеи" была написана довольно быстро. Позже вся трилогия обрела своё название - "Сотворение Эдема".
Эта фантастика, написанная не столько для других, сколько для самого себя, увидела свет только на страницах "Южной звезды". Она никак не вписывается в серии, которые сегодня заполняют книжные магазины. Не знаю, найдётся ли издатель, который разделит со мной мой читательский вкус к фантазиям, но потраченных без малого трёх лет на эту работу нисколько не жалею.

Миллениум

Так или иначе, но мы все верим в магию цифр. С наступлением нового года мы обычно связываем перемены. Естественно те, которые желанны. Но разве можно сравнить смену лет и смену тысячеления. Поэтому к новой нумерации летоисчисления, начинающейся с цифры "два", готовились загодя. Не обошлось без надоедливого государственного энтузиазма. Мечталось оставить позади всё самое плохое, что было: растерянность от ожидаемых, но не оправдавших себя перемен, "лихие девяностые", галопирующую инфляцию, экономическую неопределённость, падение культуры и нравственности...
В Ставрополе развернуться не получилось. Две наши фирмочки были маленькими, и задача теперь стояла уже не развиваться, а выжить. Потому что крепчал государственный рэкет, товары завозились из-за рубежа, магазины пестрили иностранными этикетками, свои предприятия не выдерживали конкуренции и банкротились. Книги теперь читали всё меньше и меньше. Изданный нами двухтомник "Романтические фантазии" - классика жанра - не продавался. Спрос был на лёгкое чтиво: детективы, фантастику. Мы не заметили, как выросло поколение, не понимающее вкуса настоящей литературы. Писателям тоже перестали давать деньги - издавать стало не за что. Одно время нас кормил ксерокс да операции с недвижимостью, которыми занималась фирма Людмилы.
Выстояли.
Выжили.
Пережили и воровство, и неправедное следствие, и неподъёмные кредиты вернули, даже пытались новую газету запустить, но она долго не просуществовала. И всё-таки в миллениум входили с верой, что всё теперь будет лучше. К тому же в последний год девятнадцатого века Бориса Николаевича Ельцина, вовремя осознавшего свою политическую и физическую немощь, сменил новый руководитель государства. Правда, вызвавший и настороженность: всё же выходец из недобро склоняемого комитета государственной безопасности. Но больше, всё-таки, породивший надежды...

Журнал

Желание выпускать свой журнал появилось на рубеже девяностых, когда спрос на газету рос, книги расходились большими тиражами, и журнал, несомненно, был бы востребован. Тогда я даже написал письма с просьбой выслать свои произведения именитым авторам, в том числе Валентину Распутину, с которым меня когда-то познакомил писатель-диссидент Борис Черных; Ивану Шамякину, чья повесть "Торговка и поэт" отражала изменение ценностей; Фазилю Искандеру, чья многоцветная и многоголосая проза дышала южным зноем и оптимизмом жизни, и другим, не менее известным... И название было: "Шестой этаж"  - редакция газеты тогда размещалась на шестом этаже. Здесь же должна была находиться и редакция журнала. Кто-то ответил, а двое или трое прислали рукописи. Но тогда не сложилось, бизнес отнимал много времени, к тому же не всё шло гладко. Да и ситуация в стране менялась столь стремительно, что трудно было осмыслить перемены не только обывателю, но и писателю.
Прошло десятилетие, а желание осталось, и даже укрепилось, чему способствовало сближение с писателями края. Толчком же стало прочтение отрывка из романа Анатолия Лысенко, авторское название которого уж и не вспомню  - витиеватое было, я же журнальную публикацию назвал "Быстрые волки". Этот исторический роман, рассказывающий о зарождении христианства на Кавказе, можно назвать историческим боевиком. Автора я знал, в советское время он был главным редактором ставропольского книжного издательства, а в новой России создал и раскрутил по тому времени, пожалуй, самое крупное издательство в крае и на юге России. Это был его последний роман, который он успел подготовить к печати, но не успел издать, надсадил сердце. Его вдова дала согласие на публикацию романа в журнале, и именно с него, развёрстанного на три первых номера, и началась воплощаться идея о собственном журнале, который, в противовес "Северной звезде", захотелось назвать "Южной звездой".
Вновь написал письма, но уже не авторам, а в региональные писательские организации. Дескать, милости просим в наш журнал с хорошей, настоящей литературой. Именно с настоящей, потому что к этому времени уже обозначилось разделение на жвачное чтиво и настоящую литературу. И стали приходить рукописи, которые нигде до этого не печатались. Таково было условие.
Так что новый век начался у меня с ежедневного чтения присылаемых сочинений, дающих представление о том, что увидели "инженеры человеческих душ" в новой стране, в капитализме, а что вдруг разглядели на отдалении в уже несуществующем Союзе и социализме. Теперь мне можно было не ходить в книжные магазины, не рыться в макулатурном завале самостийного сочинительства, чтобы отыскать что-нибудь стоящее, похожее на настоящую литературу - я её и так читал. Хотя первые годы шёл просто девятый вал паралитературы, вызывавший зубовный скрежет и желание выругаться. Первое время возомнившим себя писателями я пытался объяснять, почему сочинённое ими - не литература, но потом понял, что это бессмысленно, ведь они берут пример с того, что читают, и просто стал отписывать, что рукопись журналу не подошла...
За эти годы вышло семьдесят семь номеров журнала, в которых есть что почитать - поверьте редактору и читателю.

Маныч

В степном краю водоёмы особо ценятся. А Маныч - озеро-легенда. Геологи утверждают, что когда-то эта впадина была проливом, соединяющим Каспийское и Азовское моря и делавшим Каспий не озером, а именно морем. В эйфорийные девяностые годы витала даже идея углубить Маныч, соединить его с Каспием и превратить север Ставропольского края в портовый центр. Может быть, к ней когда-нибудь и вернутся потомки, но нам выпало знать Маныч не как судоходный канал, а как озеро, где полно всякой рыбы, хоть сачком черпай...
Первый раз на Маныч мы поехали из Черкесска - рыбалка на Кубани и горных реках уже не устраивала. Поехали вчетвером на "Жигулях". Доехали уже в темноте, и когда в свете фар сверкнула в стороне вода, свернули. Первым делом, подсвечивая фарами, забросили удочки.
В тщетном ожидании просидели часа два, пялясь на неподвижные поплавки, пока не сморил сон. А утром увидели рядом с поплавками важно расхаживающих цапель, которым воды было как раз по колено. Оказалось, что до самого Маныча мы не доехали. Вернулись в Дивное - спрашивать, где же само озеро и, получив немало противоречивых советов, выехали к озеру и поехали по берегу к истокам.
К полудню доехали до железнодорожного моста, соединяющего уже не такие далёкие калмыцкий и ставропольский берега. Здесь озеро было покрыто камышами с заманчивыми водными оконцами, в которых рыба просто была обязана обитать. Наконец-то закинули удочки, но клёв был вялый, может, из-за жары, и поймали только на уху. А с темнотой и прохладой невесть откуда налетели полчища больших и злющих комаров, от которых ничто не спасало.
С первыми лучами солнца, не выспавшиеся и практически ничего не поймавшие, поехали дальше к истоку, и на одной из проток напали на всеядную плотву и крупных окуней, азартно бросающихся на нарезку. Плотву и прочую мелочь бросали в ведро с солёной водой - тузлуком, а потом развешивали между машиной и палаткой вялить; крупных окуней жарили на рожне, они оказались вкусными.
Загорели мы тогда за три дня до африканской черноты и привезли ведра два засолённой рыбы, несколько приличных связок уже подвяленной - потом всё неплохо пошло к пиву...
В следующий раз мы поехали уже большой бригадой по наводке на самый исток Маныча - на водохранилище, откуда он начинается речкой. Ехали на двух машинах: уазике-"буханке" и ЗИЛе с будкой.
Выехали в обед, приехали к вечеру. И тут оказалось, что из дюжины рыбаков только треть первым делом устремилась к водоёму, остальные с азартом занялись приготовлением шашлыков и охлаждением напитков. Эта треть так и не увеличилась в последующие два дня, остальные "рыбаки", когда кончились напитки, предпочитали отлёживаться в тени.
А истинным рыбакам повезло. В одной из ям на речке оказался голодный сазан, и за пару дней каждый наловил килограммов по двадцать, а кто и больше. Так что грузовая машина пришлась очень даже кстати.
Ну а в дальнейшем поездки в эти места стали регулярными. Ездили большими и малыми командами, удачно и не очень, хотя всегда возвращались с рыбой. Правда, не всегда с той, за которой ехали.
Но ездили не только за рыбой: манили полынная, звенящая степь, поразительно близкое, светящееся от изобилия звёзд небо, которое не увидишь в городе, разговоры у костра и маленькие приключения...

Охота

Заядлым охотником я никогда не был. Но ружьё, приобретённое в девяностые, было. Правда, стояло забытым в сейфе. А тут появился знакомый охотник, владелец уникальной для здешних мест породы - английского сеттера, привезённого из центральной России. Был тот из знаменитой "семьи", его предок снимался в фильме "Белый Бим Чёрное ухо". Был он там не главным героем, но тоже снимался.
Пёс был действительно хорош: ростом выше более мелких местных, медалист, с хорошим нюхом. И уговорил нас его хозяин взять щенка из недавнего помёта. Выбрали мы толстенького, флегматичного - в противовес нашей темпераментной семье. Назвали почему-то французским именем Поль.
Пришло время обучать щенка, тоже крупненького, в отца - охотничьим навыкам; никуда не денешься, порода требует. Поехали в степь. Тогда было много брошеной пашни, ставшей целиной - раздолье для перепелов, охота на которых и была главным делом сеттера. Стали учить правильно челночить, выслеживать птицу, стойку делать... К открытию охотничьего сезона научили, и в щенячьем возрасте Поль получил свои первые медали и за экстерьер, и за охотничье умение.
Ну а когда выучили - надо навыки закреплять. Теперь уже не я, Поль меня в степь вытаскивал. Правда охотничий сезон был недлинным, но начиная с августа пару раз в неделю мы обязательно выезжали на охоту. Если ехали вдвоём, то Поль стоял рядом со мной на переднем сиденье, с трудом справляясь с возбуждением, которое охватывало его с момента, когда я вытаскивал из сейфа ружьё; переступая, вскидывая передние лапы на панель, тычась влажным носом в стекло и в мои руки на рулевом колесе, поторапливая. Если с нами ехала Людмила - топтался на заднем сиденье, норовя заглянуть вперёд через наши головы.
Как только мы останавливались, я открывал ему дверцу, и он вылетал пулей, нарезая приличный круг, гася возбуждение, и только потом приходил в то состояние партнёрства, без которого удачной охоты не бывает.
Охота с собакой больше похожа на спорт, чем на промысел, когда добыча вытаптывается трудом и потом. В этом же случае весь труд и пот приходится на собаку, которая наматывает километры, собирая на себя татарник, всевозможные колючки а заодно и клещей. Если собака хорошая  - а Поль был настоящим медалистом, то охотнику остаётся лишь не отставать, успевать к замершей в стойке и метко стрелять. На третий год мы уже хорошо понимали друг друга, а вот в его молодости нередко охотничий азарт срывал Поля со стойки под выстрел. А однажды он умудрился в прыжке даже сбить лапами взлетевшего перед ним перепела и потом его поймать. Это была исключительно его добыча - без выстрела. В возрасте он таких срывов себе не позволял, ожидал выстрела и только потом бросался на поиски упавшей дичи. Но иногда "мастерил", делал ложную стойку, когда я неоправданно далеко отставал  или поле оказывалось пустым, а я об этом не догадывался.
Признаюсь, сначала охота была мне в тягость, хотя перепелиный суп или жареные перепела были вкусны, но затем я втянулся в наши еженедельные выезды в степь, блуждания по косогорам и убранным полям, в скрадывания дичи и удовлетворение от удачной охоты, которое мы с Полем испытывали, мне кажется, одинаково.
Он прожил четырнадцать лет, но последние два года уже уставал, ложился отдыхать, часто дыша и виновато глядя на меня, словно говоря: ну подожди немного, я вот отдохну и снова побегу... Уже было видно, что ему трудно, но каждый раз он первым запрыгивал в машину и также перебирал лапами в нетерпении...

Село

В СССР в газете "Ставропольская правда» самыми публичными были сотрудники сельхозотдела. Не было ни дня, чтобы их не склоняли, их не гоняли, от них не требовали. А в жатву они дневали и ночевали, описывая битву за урожай, расцвечивая победными звездочками, обозначавшими собранный урожай, карту края. Те, кто работал в других отделах, жалели коллег не только потому, что им приходилось "гнать строки" в каждый номер, но и потому, что считали сельскую тематику скучной, не идущей ни в какое сравнение с культурой или даже пропагандой: гектары, центнеры, надои, окот - всё это не звучало, не манило...
Но так уж получилось, что нашёлся человек, который сумел меня убедить, что я недооцениваю село, не понимаю, что за ним будущее - даже при капитализме.
Валера был немного младше меня, работал корреспондентом, но девяностые выбили из колеи, приучили запивать неприятие перемен спиртным, что привело к запойной болезни. Он неплохо писал, пока не пил - работал азартно и хорошо, но после очередного запоя его, как правило, увольняли. Он любил село, хорошо знал сельскую жизнь, хотя и был горожанином. 
Мы познакомились с ним, когда они с товарищем искали организацию, которая бы согласилась вложить деньги в издание аграрного справочника. Мы вместе собрали такой краевой справочник, назвали "Агробизнескарта Ставрополья", издали. Вместе с ним поехали в отдалённый район, где министерство проводило совещание с руководителями сельхозпредприятий. Разложили в вестибюле на столике, настроились продавать. Но продажа не пошла: купили всего несколько книг, хотя председатели с интересом выискивали в справочнике свои фамилии и фамилии знакомых. Но в целом спроса не было, можно было проект закрывать, хотя Валера оптимизма не терял и решил сам с товарищем продолжить выпускать такой справочник.
Но случилось непредвиденное. Валера попал под КамАЗ и погиб.
Какое-то время этот проект пытался продолжать его товарищ, но потом отказался, уговорив меня вернуться к изданию справочника и передав собранную на следующий выпуск информацию.
Так с тысяча девятьсот девяносто восьмого года начала ежегодно выходить обновлённая "Агробизнескарта".
А в 2006 году я затеял журнал "Сельское Ставрополье", уже начиная осознавать, что твердь, на которой и держится любое государство - это село. Можно прожить без многого, что мы имеем, но невозможно - без еды, без того, что выращивается, производится теми, кто живёт на селе. Землепашец воистину кормилец. Во многом такому пониманию статуса сельского жителя способствовал Тимофей Семёнович Шелухин, с уважительным восторгом и пониманием писавший о представителях председательского корпуса. Бог даровал ему долгую жизнь - девяносто три года, все эти годы он прожил в родной станице Баклановской и, будучи уже писателем, оставался земледельцем. Этот термин я услышал от него и, собирая журнал, встречаясь с руководителями сельхозпредприятий, всё более постигая село и сельскую жизнь, стал понимать и его глубинный смысл. В советские времена председателем колхоза мог стать не столько специалист своего дела, сколько талантливейший организатор, личность, пользующаяся уважением сельчан, реальный лидер.
Нынче роль руководителя сельхозпредприятия принижена, сужена до специализации, ибо над ним стоит инвестор - владелец хозяйства или холдинг. Но журнал застал ещё те времена, когда не холдинги и инвесторы выжимали из земли прибыль, а толковые руководители, настоящие хозяева обихаживали землю, заботились о селе и сельчанах. Они и останутся в истории примером.

Провинциалы

Никогда не писал ничего по плану. На мой взгляд, настоящая литература - это для автора путешествие в неведомое с незнакомыми людьми, которые, по мере написания и знакомства с ними, становятся ближе и роднее. Если это не так, если твои герои не начинают жить собственной жизнью - значит вдохнуть жизнь не получилось. Даже если это и фантастика.
Фантастике я отдал должное, когда писал "Сотворение Эдема". И вот после фантастики вдруг потянуло в недалёкое, моего поколения прошлое. В пережитое, прочувствованное, осмысленное...
Первые главы первого романа повествования "Провинциалы" сначала мыслились как небольшие рассказы. Но каждый рассказ требовал продолжения и постепенно превращался в главки... И каждый вечер я засыпал с мыслями о том, что произойдёт с моими героями дальше, чтобы утром как можно точнее описать то, что они мне поведали. А были они не болтливы: записывал не больше двух-трёх страниц в день, а то и меньше. И так в течение десяти лет: на каждую книгу - около двух лет, в каждой книге - одно десятилетие не только моей, но жизни моего поколения, которое я называю семидесятниками.
Мы много знаем о шестидесятниках, этот термин уже закрепился, само поколение запомнилось в истории прекрасной литературой и умным кинематографом, прорывной живописью и авангардистской музыкой, а ещё рефлексией, андеграундом и диссидентством. Пришедшие им на смену мы, семидесятники, оказались менее громки, менее азартны, менее публичны. У нас не было своего Политехнического, не было "бульдозерной выставки", не было оттепели. Но было своё время, свои споры, свои строки, свои песни и мечты... У нас было эпохальное освоение земель, гигантские сибирские стройки, новые города в тайге, открытие новых месторождений. У нас были Усть-Илим и Саяно-Шушенская ГЭС, Самотлор и БАМ, и немало других, пусть менее громких, но не менее значимых дел.
А ещё у нас были сомнения и разочарование. Сомнения в том, что мы действительно строим коммунизм, в котором было обещано жить уже нашему поколению; и разочарование в тех, кто вёл нас теперь уже неведомо куда. А это, в свою очередь, порождало инакомыслие или же пассивность. Меньшинство уходило в диссидентство, а большинство пассивно прозябало. Цель, которая стимулировала и придавала смысл жизни нашим родителям - именно созидание общества равенства и благоденствия, для нас стала утопичной. Нам надоели блат, партийный диктат, запрет на инакомыслие, непогрешимость партии и её вождей, наконец, дефицит самого необходимого... Нам было тесно и душно в атмосфере единомыслия, мы хотели перемен...
И мы, поколение семидесятников, реализовали это желание, восприняв перемены с эйфорией неофитов, которая бывает, когда получаешь что-то вожделенное, долго желаемое, но что радует не так уж и долго, как и любое удовлетворённое желание.
Мы получили перемены. Но не те, что хотели, о чём мечтали.
Я думаю, мне удалось в пяти романах "Провинциалов" показать главное, чем мы жили...

История

В предисловии к "Восхождению по спирали" я признался, что не могу понять, почему изучение истории строится исключительно на заучивании дат и деяний правителей. Не это ведь главное в историческом движении, есть иной стержень, чем просто деяния личностей, общностей, войны и мирные передышки. Несомненно, вера скрепляет народы разных национальностей, разного цвета кожи - это очевидно. И хотя каждая из основных религий претендует на истинность, все они базируются на единой основе и являются той самой спиралью, по которой и осуществляется восхождение человека к духовности, к осознанию своего Божественного происхождения и предназначения. А побудительным мотивом для нового, уже не школьного изучения нашей истории, стали вопросы внучки, когда та готовилась к выпускным экзаменам.
Я не собирался сочинять научный трактат, уподобляясь историкам. Мне хотелось, прежде всего, самому разобраться, вокруг чего вертится человеческая цивилизация, ради чего вообще существует человечество. Ведь должна быть какая-то цель. И каждый народ, каждое государство является частичкой одного общего. А всё вместе движется... куда?.. Если не углубляться в религиозные постулаты, в которых есть ответы на вечные вопросы, но которые не понять выпускнику школы. Да и не всякому взрослому...
Я назвал этот "своевременный конспект" «Восхождением по спирали», тем самым соглашаясь с теорией спирального развития цивилизации. Да, собственно, никаких открытий и не делал, это не было моей целью. Просто опираясь на труды историков и, прежде всего, Николая Михайловича Карамзина, Владимира Сергеевича Соловьёва и прочих историков, уже не по-школьному осмыслил череду исторических событий, с кем-то не соглашаясь, кого-то дополняя. Так, меня никак не устраивало общепринятое представление о татаро-монгольском нашествии как об иге, якобы отбросившим Русь в своём развитии назад. На мой взгляд, этот период и заложил основы русской государственности с её спецификой, с её размахом, с её национальной терпимостью, с её пониманием  как существования, нечто более важного, чем борьба за территории, которая в это время было характерна для государств европейских.
Не мог я согласиться и с тем, что Иван Грозный не более, как тиран. На самом деле это был талантливейший организатор, сумевший заложить основы государства Российского, прирастивший его, продемонстрировавший его мощь и внешним и внутренним врагам, которых было немало. Даже близкий ему Курбский тянул его в западную цивилизацию, предлагая подчиниться, утратить самостоятельность. Нужно было обладать недюжинной внутренней силой, чтобы наперекор всем невзгодам сохранять и укреплять государство независимое. Что же касается жестокости опричников, то учёные подсчитали, что при Иване Грозном было казнено немногим более четырёх тысяч человек, а в то же самое время в ходе крестьянской войны в Германии былоубито около ста тысяч; чуть меньше погибло ирландцев в Англии; во Франции в Варфоломеевскую ночь и последующие дни гонения гугенотов погибло более тридцати тысяч.
Совсем иная роль, на мой взгляд, в истории России признанного царём-прогрессистом Петра Первого, который с азартом принялся перенимать всё западное, унижая и уничтожая своё, распахнув ворота для тех иностранцев, кто мечтал поживиться и кто перед европейскими народами формировал образ русского как дремучего невежи, неспособного к самостоятельности. И, естественно, превозносил царя Петра.
Вот две стороны одной медали российской истории. И таких примеров, демонстрирующих субъективность оценок минувшего, в истории России много. Впрочем, я тоже не претендую на объективность, но кое-что в истории страны увидел по-своему.

Культура

Моя юность прошла в Иркутске, городе, который сумел сохранить уважение к прошлому во многом потому, что в нём жили ссыльные декабристы, существенно повлиявшие на культурный уровень горожан. Именно здесь я видел влияние интеллигенции и, прежде всего, творческой, на принятие значимых общественных решений. И не случайно именно в этом городе писали свои произведения Валентин Распутин и Александр Вампилов, ставшие признанными классиками.
Запомнился вечер в доме писателей в семидесятые годы, когда перед писателями защищал проект застройки правобережной, старой части города, главный архитектор. Я помню накал этой дискуссии, как горячо писатели отстаивали сохранение оригинального образа города, чтобы со стороны Ангары, с левого берега, был виден силуэт города, каким его заложили предки, с сохранением его старых зданий, набережной...
К сожалению, ни Черкесск, ни Ставрополь в советское время не дотягивали в этом отношении до уровня Иркутска. В столице национальной области приоритетом были межнациональные отношения: здесь были созданы благоприятные условия для развития каждой из культур. Но это дробление на свои, исключительно национальные традиции, уменьшало влияние людей творческих на общественную жизнь. Бал правили партийные функционеры. Формально к деятелям культуры прислушивались, но фактически - управляли ими. В Иркутске управлять ими не получалось.
В Ставрополе тоже приоритеты были другими: здесь воспитывались и крепли, приобретали идеологическую закалку политические и общественнные деятели. Не случайно целая плеяда ставропольцев в советские времена поднялась на самый верх партийного и государственного управления.
В советском Ставрополье не много было прорывных культурных событий, хотя творческие союзы властью опекались и жили неплохо.
Перестройка и всё, что последовало за ней, на многие годы задвинули культуру на задворки, постепенно принизив значение не только творческой интеллигенции и творческих союзов, но и приравняв их к кружкам по интересам. Изменение отношения к культуре в лучшую сторону, осознание её как влиятельной силы в Ставропольском крае началось с опыта объединения, когда по инициативе писателей был проведён первый форум творческих союзов. Это было вызревшее и выношенное писателями края событие, которое неожиданно стало катализатором для власти. Может быть, время пришло. А может, власть созрела до понимания необходимости концентрации творческих сил, ибо не хлебом единым жив человек. С того первого инициативного мероприятия и пошло-началось уже официальное, поддержанное и финансируемое властью движение, получившее название "Белая акация". Этот форум, в свою очередь, положил начало многим творческим инициативам и сформировал новые позитивные отношения между творческой интеллигенцией и чиновниками. Так что в крае теперь вполне можно говорить о культурном возрождении, которое, несомненно, повлияет в целом на общественный климат.

Пьесы

В моей жизни было не так много людей, повлиявших на моё мировоззрение, но они были, и каждый из них так или иначе, принятием или отрицанием, корректировал мои устремления.
Первым моим бескомпромиссным критиком, во многом сформировавшим моё отношение к литературе и политике, был Борис Иванович Черных. Из поколения шестидесятников. Мы познакомились, когда он, успешный журналист, публиковавшийся в московских центральных журналах, вернулся в Иркутск (где в своё время закончил университет) с клеймом диссидента. Я был студентом, он стал редактором институтской многотиражки. Но был им недолго, потому что выступая на институтской комсомольской конференции, повернувшись в сторону президиума, в котором сидели ректор, секретарь парткома и прочие чины, призвал делегатов не метать бисер перед свиньями, а брать власть в свои руки. После этого ему пришлось искать работу. И хотя знакомых - бывших сокурсников, занимавших уже высокие должности, у него было много, найти приличную работу он уже не смог.  Работал истопником в котельной, садовником... А в конце восьмидесятых был осуждён за антисоветскую деятельность и отсидел пять лет - до постперестроечной амнистии и всероссийской известности... О нём сделали передачу на центральном телевидении, были изданы несколько его книг, он редактировал независимую газету. Потом вернулся в родные места, в Благовещенск, где работал советником губернатора.
Его образ положен в основу одного из главных героев моего повествования "Провинциалы".
Другим человеком, который оказал намменя значительное влияние, был Юрий Юрьевич Булычев. Мы познакомились с ним в Красноярске, когда он был директором школы, и поддерживали отношения до его - уже доктора наук, профессора, жителя Ленинграда - последних дней жизни. От него я усвоил главные формулы творчества: ЧТО - от Бога, КАК - задача творца.
Теперь я могу подтвердить без сомнений: никто никогда не сотворит ничего стоящего под заказ. Сочинять, рисовать на потребу - это ремесло, но не творчество. В таких произведениях не будет той божьей искры, которая и делает их нужными и важными для людей. Но ЧТО - это Бог поцеловал, а целует он редко кого... Другое дело - КАК. Тут уж целиком вотчина творца. Это он должен своей интуицией, трудолюбием, мастерством выбрать форму, органичную для выражения ЧТО. Отсюда так много разных форм в отражении мира и чувств.
Над КАК и ломаешь голову, когда нисходит Муза. И вот эти поиски КАК в своё время привели меня к написанию пьес, когда главным становится не движение характеров и развитие событий, а концентрированное выражение человеческих отношений, драматургия понимания и непонимания. В пьесах классиков отношения между людьми, время, поиски истины отражены пронзительнее, чем в иных литературных формах. Но это не столь популярный и массовый жанр, и не всем хорошим пьесам суждено стать спектаклями. Срабатывает закон совпадения времени, места и обстоятельств. Так явление шестидесятников - это и есть такое совпадение для большого количества творцов. Они сумели уловить нерв своего поколения и обнажить его. Помимо этого каждому драматургу нужен свой режиссёр.
Мои пьесы - это наиболее подходящая форма для выражения того, что я не мог выразить в прозе или публицистике.

Питер

Я был в Ленинграде и в Питере.
Между двумя этими поездками тридцать лет - и глобальный социальный раздел, или контрреволюция.
Архитектурно северная столица отличается от Москвы как отличается леди, знающая себе цену, от провинциальной краснощёкой барышни.
В конце восьмидесятых я не столько любовался красотами, не столько впитывал ауру, которая есть в этом городе, сколько общался с представителями бурлящей постперестроечной и предреволюционной интеллигенции, переполненной энтузиазмом и жаждой перемен. Это были сторонники общества "Память", художники - "митьки", философствующие преподаватели вузов. Булычев, тогда ещё руководитель какого-то детского кружка и по совместительству истопник, за что и получил комнату в коммуналке, таскал меня по своим знакомым. Мы выходили из дома в обед и возвращались далеко заполночь, пресыщенные разговорами, спорами, прожектами...
Спустя тридцать лет у меня было время насладиться Питером. Каждый день после обеда, после встреч с читателями, я ехал на Невский и гулял по нему и набережной Невы, жадно впитывая ауру красоты и творчества. Потому что не только архитектура здесь была материализацией творчества, которое от Бога, но и нечто незримое, витающее над неторопливой рекой, над толпами туристов, над неспешными, в отличие от московских, горожанами. На этот раз главным стали не встречи и разговоры, главным было это слияние с городом, который я, провинциал, называл Питером, а коренные петербуржцы, как выговорил мне один из присутствующих на встрече со школьниками, не случайно проголосовали в своё время за возвращение старого названия - Санкт-Петербург.
- Только иногородние называют наш город Питером, - назидательно сказал он. - Для нас это - Санкт-Петербург. Мы в своё время за это имя готовы были воевать...
И это отношение к истории того места, где родился, вырос и живёшь, вызывает уважение.
Этот город хорош для одиночных гуляний, без суеты и спешки, когда ничто не отвлекает, а течение Невы навевает настроение задумчивости; как дворцы на её берегу порождают грёзы, оживляющие минувшее: здесь гуляли императоры, давались балы, выходили на площадь декабристы, творил Достоевский, рождался гений Пушкина, происходили дворцовые перевороты и революции, матросы нисвергали, блокадники страдали и умирали... В этом городе, в отличие от Москвы, не хочется думать о насущном, о необходимости зарабатывать на кусок хлеба. Мне кажется, это город, который постоянно беременен переменами, революциями...
Не помню, что вывез я из этого города тридцать лет назад. Нынче же, нежданно-негаданно, нашёл стержень для никак не завершаемой инетповести и приобрёл потребность бывать на этих берегах...

Курорты

Я, можно сказать, профессиональный курортник. Из числа тех, кто не от случая к случаю ездит в санатории, а бывает там регулярно. Так по жизни получилось: будучи студентом переболел фуникулярной ангиной, которая дала осложнение на сердце. Пришлость идти в академку.
Мои родители в это время строили Хантайскую ГЭС, и хотя с путёвками в советское время была напряжёнка - стоили они дёшево, львиную долю оплачивал профсоюз, спрос существенно превышал предложение, -  родители достали мне путёвку в санаторий на берегу Каспийского моря  - в Азербайджане, в местечке Бузовны. От той поездки осталось в памяти жаркое лето, тёплое море и сверстники. В том числе девушка Неля...
Спустя десятилетие я попал в санаторий «Ленинские скалы» в Пятигорске по причине другого заболевания.  Путёвку достали через крайком комсомола, я работал в редакции молодёжки.
Тогда все путёвки были на двадцать четыре дня, а в перечень лечебных процедур обязательно входило принятие ванн. По пятнадцать минут, через день. Двенадцать ванн.  Самые тяжёлые - сероводородные,  полчаса отлёживаешься на диванчике, приходишь в себя. И знаменитая тамбуканская грязь. Здорово помогает.
В советские времена на курорты семейно не ездили, и модно было заводить романы. У меня «роман» был с двумя девушками. Одна из Ленинграда, другая с Украины. А заключался он в том, что по вечерам мы втроём гуляли по Пятигорску. И даже как-то совершили ночное восхождение на Машук..
...А потом наступило время перемен - и болезни словно куда-то делись. Хотя крутились на измор...
Но в конце прошлого века всё же пришлось вернуться к ваннам. Сначала радоновым, а потом нарзанным. С той поры Кисловодск на пару-тройку недель в год стал вторым домом. И санаторий скоро я для себя выбрал, где всё устраивало: лечебная база, наличие бассейна, питание.
Смена формации внесла немало перемен в жизнь курортников. Сроки перестали быть жёсткими: сколько хочешь, или на сколько хватает денег - столько и отдыхай. И никакого распорядка  дня. А по воскресеньям на столах появилось красное вино. Но пить никто не запрещал и в другие дни, пили, когда хотели, и кто хотел. Однажды соседом за столом оказался директор совместного с французами винзавода из Краснодарского края. Он привёз с собой пару ящиков своего, действительно замечательного, вина. Так что в тот май за нашим столом всегда были рады гостям...
А гости, как правило, приезжали на пару-тройку выходных дней «оздоравливаться», но до ванн дело так и не доходило...
Во время обеда у нас в санатории играл дуэт: скрипач и пианист, исполняли классику, способствующую пищеварению.  Именинников во всеуслышание поздравляли с днём рождения. Директор санатория еженедельно делал обход во время обеда и интересовался мнением отдыхающих: что нравится, что нет.
Отдыхающие, как и в советские времена, к вечеру наряжались и шли на танцы. Но уже появилась мода на спортивные костюмы, и былая праздничность постепенно утрачивалась. 
...Нынче иные времена. В моде шорты и брюки - для обоих полов. Короче стал срок лечения, время принятия ванн и их количество. Курортник постарел: не у каждого молодого есть деньги на путёвку, а профсоюз уж не тот.  Питание стало скромнее, вино давать перестали, пианино и скрипку заменили горшки с кашами - довесок  тем, кто не наедается...
А нынче ещё и обязательные предобеденная проверка температуры и маски...
Но неизменно каждый год радует знаменитый кисловодский парк. И каждый раз, гуляя по нему,  вспоминаю о том, что он рукотворный. В бытность Пушкина здесь были голые склоны. В 1823 году генерал Ермолов  положил начало парку, начали завозить чернозём. Позже из крымских владений князя Воронцова сюда доставили семена и саженцы. А потом были подарки из Тифлиса, Риги, Западной Украины, Польши... Одним словом, всем миром закладывали. Оттого и радует нас, потомков.

Ставрополь

Долгое время я считал, что в этом городе остановились мы ненадолго, что ещё год-два и судьба понесёт нас куда-нибудь в неведомые дали. Может быть, потому что до этого повидали немало мест, а может, в силу нашей с женой неоседлости, переданной родителями. Но годы шли, летели, а вроде бы случайно выпавший для проживания юг становился всё понятнее, ближе и роднее.
Тринадцать лет мы жили в Черкесске и в Ставрополь особо не стремились. Отчасти из-за отсутствия реки.  Я, выросший на Западной Двине, живший на берегах Хантайки и Ангары, с трудом свыкся с не столь широкой Кубанью. Людмила, родившаяся в Ростове-на-Дону, долго жила в Сибири, очарованная Байкалом и Енисеем. Мы привыкли не столько к степным, сколько к водным просторам.  К тому же непросто было и к перепадам высот привыкнуть: разница между нижней и высшей частями Ставрополя  430 метров.  Но видно по судьбе было прописано остаться нам в этом городе, на склонах древнего вулкана. По мнению некоторых краеведов, места, где находился один из семи прагородов Земли. Правда, археологи, специалисты по прошлому, занимающиеся изучением так называемого Татарского городища, называют более близкое время освоения людьми этих мест   - три или четыре с половиной тысячи лет...
Может быть, это и не так, Господу лишь ведомо Начало, но, действительно, в этом городе, да и в крае, своя особая энергетика.  Во многом она соткана из истории усилиями свободолюбивых умов. Мне было интересно и познавательно работать и над «Новеллами Пятигорья» и над «Ставропольцами в истории».  Через прошлое я пришёл к пониманию настоящего...
Осели мы в Ставрополе в неспокойные годы перестроечных перемен - в начале девяностых.  К каждому месту необходимо привыкнуть, вписаться в ауру и почувствовать её. В начале восьмидесятых мне уже довелось жить в Ставрополе. Правда, тогда без семьи - жена и дочь остались в Черкесске, и я трудился вахтовым методом: пять дней в Ставрополе, два - дома.  Тогда он был откровенно провинциальным, но не без апломба, как-никак столица края, в состав которого входила автономная область. Население немногим больше двухсот тысяч. С культурной жизнью был напряг. Хотя присутствовали все творческие союзы, но погоды деятели культуры, как это было в Иркутске, не делали. Бал правили политики  и хозяйственники, директора заводов, которых было прилично. А ещё живущие в сёлах, но весьма авторитетные председатели колхозов. В девяностые к ним добавились казаки, заявившие о себе как о социально значимом слое населения.
Потом было агрессивное выдавливание даже той культурной среды, которая ещё сохранялась - через мат, уголовный жаргон, пивные фестивали, конкурсы красоты и прочее-прочее... Но зло априори не может победить  добро. Оно лишь может на время установить свою диктатуру. И эта диктатура начала ослабевать в десятые годы нового века.  Претензия на звание серьёзного культурного центра появилась в середине двадцатых годов этого века, когда к традиционной ещё с советских времён музыкальной осени Старополья добавились форум творческих союзов, фестиваль «Золотой витязь», международная «Студенческая весна»... Поднялся статус и творческого работника. И сам город стал преображаться, в нём стало комфортно, с точки зрения культурного человека, жить.
А ещё он очень зелёный для этих степных мест. И благодарить за это надо предков, которыё в своё время не пустили под застройку леса...

Уроки

Каждому поколению - свой урок.
И каждому человеку - свой экзамен.
Каждому поколению - свой опыт, свои испытания.
Нашим дедам - революция и гражданская война; отцам  - Отечественная война и строительство социализма; нам - застой, контрреволюция, капитализм и пандемия.
Дедам надо было создавать новую страну, которой ещё не было в мире, воплощать мечту в реальность. 
Отцам - эту новую реальность совершенствовать, защищать и укреплять.
А нам дана была возможность продолжать созидание, не отступать перед трудностями, исправлять ошибки и не соблазняться иным...
Или же сравнить то, что было при социализме, и что есть сейчас. Ибо мы соблазнились...
Мы жили в большой державе СССР и знаем, что такое энтузиазм, коллективизм, уверенность в завтрашнем дне. Пережили и то, что начиналось перестройкой а завершилось контрреволюцией, после которой страна вернулась в капитализм, в котором в начале прошлого век разочаровалась и сделала прыжок в будущее.
И вот теперь - пандемия.
Разобщение.
Пандемия  - это анестезия для человечества перед мировоззренческой операцией, которую проводит никак не человечество, а нечто более разумное. Это очередное напоминание, что человек предполагает, но располагает не он...
Пандемия - это своевременная и назревшая необходимость заглянуть в себя, разобраться в обществе, которое мы сотворили своими усилиями, и которое во многом нас не устраивает. 
Есть некая мистическая связь между пандемией и цифровизацией.
Как тут не вспомнить Библию...
Это развилка, после которой кто-то поспешит вернуться к прежним утехам, поклоняться прежним кумирам и стараться ничего не менять в себе и обществе. Но, несомненно, найдутся и те, кто задумается над бесцельностью и даже опасностью такого существования и  круто поменяет свою жизнь. Пусть их будет не так много, но они будут. Несомненно.
Что же касается нас, нашего поколения, то ему остаётся лишь передать внукам и правнукам своё понимание смысла существования, свой урок, свой опыт - не искажённый, не извращённый, не перевранный кем-то в угоду корысти или властолюбия...

Ставрополь

"Наша улица” №271 (6) июнь 2022

kuvaldin-yuriy@mail.ru

адрес
в интернете
(официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/