Юрий Кувалдин "Дар" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ДАР

рассказ

 
В отличном настроении, пребывая не в себе, а в самых разнообразных образах, мимоходом фиксирую впечатления, напитанные различиями в поведении людей на улицах, в метро, в магазинах, в общем-то, довольно единообразная вырисовывается картина, когда большая часть спешит, а меньшая, как говорится, ворон считает, и им в спину постоянно «нельзя ли побыстрее», ответишь, что некуда торопиться, так тут же возникнет конфликт с нашей прямодушной публикой, а то и в лоб получишь, так что отношения между думающими и спешащими очень затруднены, впрочем, и среди спешащих изредка попадаются думающие, ведь у каждого свой жизненный отрезок, и каждый человек есть отрезок, логически подчинённый своему образу, как и прочих, отделённых от остальных оградками с цветами образов.
Ни за что не снижая эмоциональный пыл, вопреки внешней неокультуренной среде, из-под влияния которой редко кто выбирается, поскольку природный механизм удерживает всех на плоскости обмена веществ, где прекрасно показано отсутствие разницы между глиной и ребром, неважно к кому обращена хорошая фраза, она останется таковой во всей своей музыкальной протяжённости, с переливами гласных, подчеркивающих изящество согласных, опирающихся на цепочки связей с чистым разумом, ассоциативно воспроизводящим картины прекрасного художественного мира, далеко воспарившем от обычных предметов и понятий.
Новому лифту, открывающему предо мной двери, говорю здравствуй, он улыбается всем своим компьютерным и никелированным, как ролс-ройс, видом, и заводит приятную мелодию, покуда плавно и быстро опускает меня на улицу, навстречу солнцу и ветру, разумеется, утро встречает меня прохладой, и «холодок щекочет темя», и в это время со звонким лаем маленькая собачонка в оранжевом комбинезоне выскакивает из-за угла на задних лапках, отворяет розовый ротик с острыми зубками, из которого раздаётся: «Грех тебе, Юрий Александрович, бояться холодка!» Что за чёрт! «Эге! - сказал я сам себе, - да полно, не пьян ли я? Только это, кажется, со мною редко случается». - «Нет, Мессина (так звали собачку в модных одеждах), ты напрасно думаешь, что я грешу, я только то и делаю, что пишу», - на что Мессина - я видел сам, что произнесла она, - «Я была, ав! ав! я была, ав, ав, ав! очень возбуждена шириною Днепра, до середины которого не долетела редкая беспилотная птица». Ах ты ж, собачонка! Признаюсь, я очень удивился, услышав её говорящею по-человечески», - продолжая путь в своей овечьей шкурке, ощущая теменем весенний холодок.
Люблю прогуливаться по дорожкам с новым цветным резиновым покрытием, широким и длинным, тщательно очищенным дворниками от снега, когда идёшь, не глядя себе под ноги, без опасения поскользнуться и упасть, погружаешься в бегущий в голове текст, ощущая невероятную устойчивость, опираясь на собственный стиль, выработанный десятилетиями, на нескончаемый поток разнообразной лексики, на полнейшую свободу высказывания, потому что я сам себе автор и редактор, читатель и даже уполномоченный главлита, потому что фундаментальная опора писателя зиждется на первых знаках (иероглифах) времён черных фараонов, возвестивших начало торжества Всевышнего, который есть Слово (знак).
С детства необходимо научиться хорошо понимать, что тебя ожидает в перспективе, на том очень далёком, казалось бы, горизонте, потому что в детстве жизнь представляется бесконечной, день никак не кончается и длится вечность, мечты о школе растягиваются на тысячелетия, на фильмы до шестнадцати лет никак не удаётся дорасти, а уж о горизонте, за которым будет работать только твой разум, и вовсе ребёнок не имеет понятия, и вот за горизонтом всё будет без твоего обременительного животного тела, но ты всё же будешь среди перспективных новых поколений, причём и за их горизонтом окажешься, и даже к концу времён, когда эти самые времена вновь воспылают творчеством молодости, в постоянных возникновениях и переменах, создадут своё необычное творение, но только в том случае, когда постигнут твою Книгу.
Прежде чем открыть глаза, необходимо знать, что ты увидишь, то есть знать окружающий вид, скажем, с утра ты просыпаешься и видишь угол своей комнаты, можно, конечно, увидеть задернутое шторами окно, но всё это тебе знакомо, и вдруг открываешь глаза и обнаруживаешь нечто непредвиденное, допустим, лежишь в крапиве у забора, разумеется, как ты мог предвидеть такое, а вот случилось, и стало сутью непредвиденного, и тотчас в голове возникают дилеммы, вроде далеко ли метро, или ты уже в иных измерениях, но одна за одной разрываются цепочки логического продвижения от вида к пред виду, иными словами, к тому, что всегда стоит перед видом, дабы после этих соображений по синусоиде толкового понимания своей экзистенции оказаться за видом.
Едва отражается солнце на шторе, и ветер гуляет московским стилягой. молитвами свечи играют в притворе, и медленно дело сшивает сутяга, в Сокольники мчится гулять на моторе, такой весь воздушный, ну, просто миляга, бездомная чайка в небесном просторе, совсем как с Хитровки, по жизни бродяга, нет, не помешают ни радость, ни горе сгоревшей от пламенной ноты бумаге, пчелиные песни послышатся вскоре, комарика скрипке потребна отвага, в весеннем написано всем приговоре быть легким, как свет, не казаться нудягой, лелеет страдальца душевное море, служение музам подобно присяге.
Текстовая оригинальность прозы выражается не только каскадом синтаксических единиц, несущих красоту лексического материала, говорящего о мастерстве автора, умеющего располагать буквенный арсенал в словах, которые сочленяются в симфонической длительности фраз, выражая то подспудное чувство, возникающее при взаимодействии с прекрасным, вскрывающее эмоционально содержательную сущность произведения, но и визуально каждая страница текста являет собой архитектурное сооружение, которое я называю архитектурой текста.
Каждая мелочь так или иначе бьёт на чувства, потому что природа человека соткана из чувств, которые постоянно опережают не только события, но и время, так что почти невозможно укротить чувственность, которая вторгается в сферу интеллекта, и самым незамысловатым образом искажает мысль, переводя её из системы логики в параллельную реальность поэзии, особенно, когда включается, по Мандельштаму, «шестого чувства крохотный придаток, иль ящерицы теменной зрачок», сие наследие лирической трансцендентности великих вызывает в обществе бесчисленные интерпретации в совместных дискуссиях о необходимой пользе для реальной жизни, и столь далеко идущих выводов о бесполезности культуры, в особенности художественной литературы.
На тонких пальцах ледяные кольца, подкрашенные северным сияньем до состоянья айсберга любви, в аксессуарах лютой королевы суровая в основе красоты промозглость, слышите ли злость в металлургической мольбе сердечной мышцы, вся разветвлённая кровеносная система выходит устьем в хладовитый океан, где цельная стеклянная натура гравюрой стынет в этом состоянии, был повод намекнуть на удовольствие, но ветер северный прибил мечту морозом в воспоминаньях смутных.
Речка петляет весенней свободой, лучше не скажешь, Саврасов стоит с Левитаном, пристально наблюдают очевидное таянье снега, то есть они своими очами видят очень для них весеннее состояние природы, в оттенках нашей любимой глины бестравные взгорки в белых шапках, тонкоствольные берёзы, грачи ещё не прилетели, но кое-где птицы, маленькие такие, нельзя сказать, чтобы запели, но некоторые включили свирели, речка создает пруды, где крупные наши птицы, утки, взбаламучивают воду, ныряя и с шумом выныривая, скользя по поверхности распластанными крыльями, хорошо на сердце у Левитана, он пишет март, прекрасное настроение после рюмки горькой у Саврасова, он задумывает грачей, а я сижу на скамейке, сняв кепку, солнышко согревает затылок, любуюсь речкой в тишине, пребывая в прозрачной синей вышине созерцательности, а для этого надобно умение и терпение.
И всё-то в жизни воспитанного человека опирается на прочитанные книги, лучшего формирования личности представить себе невозможно, но книги действуют не сиюминутно, как действуют нетерпеливые люди, стараясь при собственной жизни «изменить мир», а а стратегически долго, на сотни, и на тысячи лет вперёд, выправляя патриархальные установки столь незаметно, что при жизни их обнаруживают лишь писатели и философы, собственно говоря, по-настоящему управляющие миром с несравненной глубиной постижения Слова, сие давнее средство превращения животного в человека, от этого впечатление библейского воспоминания встаёт пред глазами современников ангелом с любящим сердцем.
Нетворческий человек не спохватывается до тех пор, пока не понимает, что жизнь имеет конец, вот прямо на чёрном фоне белыми буквами написано «Конец фильма», поскольку жизнь обычного человека можно рассматривать как обычный фильм, имеющий начало и конец, с другой стороны писатель на это дело смотрит с некоторой иронией, готовя тело своё к исходу, а тексты к нетленной жизни, то есть живёт впредь, любой строчкой доказывая, что он намного превосходит живущих в теле, и напрасно подвергать сомнению эти фразы, высказываемые писателем в нескольких вариантах, в данном случае в состоянии единства тела и слова, но на место его тела придёт точно такое, и в долгой работе над собой поймёт, как сильна Книга, о которой не подозревал раньше.
Прежде чем говорить о чём-то, а это я давно понял, говорить нужно только с чистым листом бумаги, хотя и при этом требуется максимальное использование отваги, чтобы через пятьсот лет кто-нибудь стал в ярости бросать в костёр твои книги, ибо всё в этом и в том мире повторяется с постоянством движения маятника, но ты сейчас в непосредственном взаимодействии с вечностью, по-отечески единственный летописец того, что не сказано другими, вплотную приближаешься к пониманию своей экзистенциальной стихии, поэтому точнее нащупываешь в себе самом глубины завуалированных смыслов, на которых построено существование человека как такового, и вот почему в действии случайным основанием служит ортогональность самому себе, почти всегда не сообразно обстоятельствам, в результате постоянных несоответствий подступает разочарование.
Вне всякого сомнения, высокая серьёзная литература пишется для посвященных, то есть для тех из них, кто проштудировал Библию, Достоевского, Кафку, Веничку Ерофеева, Данте, Гофмана, Нагибина, Набокова, Андрея Платонова, Фазиля Искандера, Марселя Пруста, Паустовского, Чехова и в ещё большем количестве имён, чтобы накрепко быть знакомым с ними, лучше понимать сущность второй реальности, в которой они живут бессмертно, и не только  пользуясь привычными приёмами чтения, стараясь соотносить слово с вещью, им обозначаемой, потому что книга живёт ради книги, а писатель пишет для писателя, для подобного характера существования название идёт за названием мимо реальной жизни, и всё затем, чтобы постоянно быть сзади самого себя.
Хвала вкусившим счастье, но которые не понимают по существу, что же есть таковое «счастье», толкований на этот счёт несметное множество, главным образом, сводящихся к некоему пику наслаждений, к эйфории, когда не было никаких проблем и забот, масть шла в руки, все были живы, папа, мама, сын, дочь, брат, сват, тёща, золовка, внучка, все сидели за огромным круглым столом и пели: «Ой, цветет калина в поле у ручья…», - сыт был манной небесной, и из пен морских сама собой выходила именно к тебе Афродита, и вместе с тем мелькнувшее, дабы сразу исчезнуть, даже до того понимания, что оно было, впрочем, точно так же исчезает сама жизнь, подобно бабочке Набокова, пришпиленной булавкой к картонке коллекции, тотчас после того, как слово «бабочка» попалось в сачок писателя, конечно, сие преувеличение наполнено ощущением неподвижности, однако вскоре, ранней порой по весне, все эти предчувствия сольются в счастье.
Ну, нового просто не наберёшься, сетует человек у магазина, которому в жизни всё ясно и понятно, хотя, если глубоко задуматься, ему понятно и ясно только то, что скоординированно в его мозгу, в этом исключительная причина всевозможных споров и конфликтов, поскольку подобные люди мыслят исключительно предметами реальности, не считать же новым новые дома, которые всегда начинались как новые, даже избы и бараки, вопрос заключается в том, что реальный человек не видит движущейся ленты эскалатора, на котором он едет от рождения к смерти помимо собственной воли, даже не удивляясь тому, как он сам появился на свет, потому что к новому себя никогда не причислял, хотя изготавливал детали на заводе всю жизнь, правда, и завода того нет, и изделий тоже за ненадобностью, и зачем ему знать, что новое, опять новое появляется только с новой строкой мастера.
В саду забытых истин цветут пьяные бумажные цветы, после того как красками напился чрезмерно, окликает русалка насмешливым свистом, в конце концов, это моё дело, в каком саду сочиняются эти строки, сотню букв должным образом вколотят линотиписты в наборный ящик, темные во многом были оттиски мыслей, по крайней мере, определенность была лишь в степени погружения в ароматы бумажных цветов, позвольте вычеркнуть лишние буквы из девственного веночка, где каждая строчка соответствует многоточию блаженного человека, гуляющего с овечкой на чёрной речке.
В доме кончилась вода, сходил на речку, в доме кончилась еда, но остались сухари, в доме кончилось электричество, зажёг свечку, в доме кончились дрова, надел тулуп, да-да-да, всё кончается всегда, не беда, при свете луны читаю «Записки сумасшедшего», когда седобородый старец стоит при входе в парк усадьбы на улице одноимённой в обнимку с Софьей Андреевной, никто так умело не разыгрывал глубокого старика, как Толстой, а тело-то у него было молодым, отказало в работе в 82 года, вот как нужно умело разыгрывать старика, чего не делает выдающийся современный поэт Тимофеевский, он молод и внешне и текстуально (в скобках напоминаю, что тело стандартно, делается по одной мерке), но Толстой и Тимофеевский укоренились бессмертно в Книге, это их и роднит, к сему присовокуплю гениальное из Тимофеевского: «Он ищет читателя, ищет // Сквозь толщу столетий, и вот - // Один сумасшедший - напишет, // Другой сумасшедший – прочтет…» - сразу появляется вода, в печке трещат дрова, лампочка накаливания распространяет свет, всё вокруг нужное и ненужно есть, а меня нет.
При раннем интеллектуальном развитии человек чувствует свой довольно значительный отрыв от реальности, которую перекрывают психологически заострённые страницы книг классиков, при этом установленное людьми деление времени на дни, недели и прочие разметки невидимого, подобны огромной площади, на которую боятся выходить больные агорафобией, или ещё как только на окне колыхнётся занавеска, приоткрыв дорожку солнцу, как в старой больной голове возникает приступ гелиофобии, так что куда ни кинь, всюду возникают всевластные душевные переживания и страхи, постоянно ощущаются резкие перепады настроения, и на долгую человеческую жизнь всевозможных фобий выпадает столько, что остальное от психических расстройств время и следа не оставляет, и вечерами томит истерзанную страхами душу грусть.
После погружения в глубины «Мёртвых душ», в которых малороссийский автор даёт волю своему петербургскому языку, из одной случайно брошенной кудрявым поэтом фразы выводит несколько страниц симфонического текста, насыщенного фейерверком лексических изобразительных средств, я в глубине души сумел пролить свет на фразеологическое разнообразие современности, но не вслух, это же простейшие рыночные воробьи, улетающие безвозвратно, как и физические действия временщиков, такие простейшие, что и говорить о них не приходится, а пишу буквами, как и тот, летящий текстуальной чайкой, после которой и сам автор «Чайки» явится на свет, поэтому с некоторыми упрощениями громко пишу о том, что книги классиков и есть настоящая история, хотя большинством сие толкование не может быть принято, но большинство никогда не делало историю и не будет её делать, а услышанными будут лишь гении классической литературы на самом деле.
То, что не написал в эту минуту, уже не компенсируешь во второй минуте, не говоря уже о третьей, эх, мне бы ваши заботы, говорит первый встречный на уличном наречьи, потому что встречный не вполне человечный, он состоит из атомов, как и сидящий на пальме его собрат, конечно, я очень рад, что каждую минуту считаю буквой, вплетённой в слог, который в свою очередь составляет слово, оно, кажется, не очень ново, но определённое моей волей, гуляет восторженно на воле свободного текста, сотканного из минут, ты там, а я тут, кого там ждут в конце фразы, видать, Пульхерию Александровну, кто такова, имя как Отче наш, мать Родиона Романовича, а он кто таков, да каждую минуту с топором ходит по мостовой, разве может родиться другой у Пульхерии Александровны, минуты слагают вечность, ставьте свечи.
Ты на каком месте, будто сам не знаешь, потому что у тебя нет имени, хотя в паспорте, конечно, что-то написано, как и у прочих миллионов, но по паспорту в вечность второй бессмертной реальности не берут, там книги классиков сами по себе живут, во времена глухие бродили слепые, общавшиеся с немыми, не говори об этом громко, говори полушёпотом, «он опыт из лепета лепит, и лепет из опыта пьёт», спасибо, Осип Эмильевич, пойду в мастерскую к Тугаринову лепить девочку в туфельках, ах, какой размах с намёком на синеокую богиню, ныне глина становится Афиной, финишировал до старта, ибо нет разницы между местоблюстителем и местоимением, с почтением отнесись к отречению от места, не имевшего имени, через пятьсот лет не выдоишь из вымени мрака ни одного имени, хотя места во стаде человеческом, в иерархии штатного расписания государства  сохраняются ныне и присно и во веки веков, номенклатурное расписание не предназначено для раскаяния, наивно полагаться на то мнимое желание, что твои мысли будут пользоваться успехом, молчи по привычке, не слишком много о себе понимай, ибо проницательно тебя оценивает в твоём телесном времени местоимение.
Думать вредно, говорю я начинающим писателям, они впадают в ступор, и начинают мне объяснять, что без обдумывания не могут начать писать, иными словами, они простаивают в своих думах, никак не в состоянии понять, что писатель есть пишущая машина, садится и сразу начинает выколачивать знаки, потому что руки у него идут впереди головы, которая и наполняется развивающимся на бумаге текстом, и тут возникает вспышка, произведение само себя пишет, в нём мысль свежа, при внешнем равнодушии горит свеча прекрасной души, вопреки настроению, когда сокровенное преодолевает приблизительно перевоплощающееся тело в другой мираж, с неповторимым свойством быть начеку, истекшее ложится строка к строке, как песня, инстинктивно.
Это касается каждого, выучившего азбуку, почему я так часто останавливаюсь именно на азбуке, на буквах, да только потому, что букв никто не видит, ловят ухом фонетику языка, о графике имея весьма относительное представление, и это вполне понятно, потому что выскочившие из лона матери в жизнь, благодаря усилиям Бога-отца (об этом-то они вообще не догадываются, осмеливаясь кричать с экрана первого канала, что Бога вообще нет), но будущее как и прошлое, субъектом  которого является не человек, а именно Бог, состоит исключительно из азбуки, та или иная интерпретация которой всякий раз рождает существо по образу и подобию, постоянным условием которого является Имя, из этого ясно, что подобные страсти по Букве, выражают желания гениев, вопреки тлению временщиков, значение которых равно нуль (зеро), создавая извечное противостояние физиологии и Букваря (с большой буквы).
Вовсю разыгрывается вдохновенное воображение, потоки слёз льются в каждом случае выноса тела ногами вперёд, конечно, случаются и затруднения на необъятном просторе страны болот и осин, когда тело надобно законсервировать и уложить в пирамиде на всеобщее обозрение, для такого тела времени больше не существует, ибо остановлена физическая сущность, а тут не могу дозвониться до Достоевского, целый день набираю, не откликается, лишь со строчек книжки пророчески возвещает, что Порфирий Петрович всю тайну разгадал, мол, один человек сказал, другой запомнил, и тут же передал третьему, тот пятому, тот восьмому, и пошла писать губерния, с тем же успехом в начале романа Раскольников разгадал тайну квартирной хозяйки, которой должен с ног до головы, стараясь никогда не попадаться ей на глаза на чёрной лестнице, где «ударяет мне вырванный с мясом звонок», природной прелестью веет от этих лестниц, чердаков, подвалов.
Каждая запутанная ситуация имеет своё начало и свой конец, так что не нужно упрекать себя в том, что ты запутался в собственной жизни, которая сама по себе довольно стандартна, известна, потому что изучена мастерами словесного искусства от альфы до омеги, вопрос состоит лишь в том, насколько искусно ты запутал своё творчество, чтобы к нему кого-нибудь  так прилепило, что он, будучи новичком, пошёл накручивать свои главы, никого и ничего не страшась, поскольку получил от тебя вдохновенную прививку, в смысле окунулся с головой во всю сложность работы с буквами, и несущественно, что в начале пути он слегка будет смахивать на тебя, но и каждый творец в своём начале походил на кого-то из предшественников, но с тех пор мало-помалу пробивался к себе, ведь и передо мной зачастую возникали, казалось бы, неразрешимые задачи, создавая искусственную сеть препятствий, но жажду творчества никто и ничто не могло погасить, а уж в зрелые годы слова сами собой заполняли страницы моих книг.
Картины узнаваемы не только по имени автора, которые любознательные зрители записывают в блокнотики, вроде это Левитан, а это Гоген, чтобы затем навсегда забыть, авторская стройность построения картины, её архитектурная новизна рождаются из выработки собственного конструктивного стиля, как, скажем, свой стиль в прямом смысле архитектуры выработал Фёдор Шехтель, точно так же из геометрических, объёмных, сообразно расположенных на холсте фигур рождается архитектура картин Александра Трифонова, упорно работающего над формой несколько десятилетий, поскольку форма в искусстве и есть содержание, мы не спутаем Неглинку с Рождественкой, хотя это московские улицы, на которых стоят дома, точно так же мы не спутаем Малевича с Кандинским, Левитана с Саврасовым, Трифонова с Матиссом, потому что у них свой яркий архитектурный стиль картин.
Какие бы события ни происходили с тобой, позитивные или негативные, так или иначе они бесследно исчезают с исторического горизонта, а те, что на самом деле имели место и остаются, записаны, при этом почти всегда выражая субъективную точку зрения на предмет, достоинствами которого в чистом виде пользуется автор, добиваясь серьезного отображения этого «имевшего место», и всегда далеко отходя от реализма в сторону мифологизации, потому что истинный мастер мыслит не пятилетками и сроком собственной жизни, а тысячелетиями, подобно Воланду, говорящему, вы прикиньте свой план лет эдак на пять тысяч, несколько варьируя проблему, повторяю, мастер должен воплотить себя через текст от начала времён до бессмертия должным образом.
Чтобы быть наблюдательным, необходимо отречься от много в жизни, потому что наблюдательность есть одно из главнейших свойств писателя, который не сочиняет душезахватывающие истории, для этого есть сонм подёнщиков, строчащих свои сиюминутные истории для того, чтобы сразу бежать в кассу за гонораром, но для художников, работающих во второй реальности, там где живёт «Критика чистого разума» и «Фауст», самая суть которой, этой второй реальности, подтверждать афоризм Достоевского о красоте, которая спасает мир вопреки догмам временщиков, по сей день тормозящих движение человека к торжеству добра, но добро настолько связано с Книгой, чистоту которой классики возводят в символ, что определенным образом будет спасать мир до тех пор, пока существует Слово.
Ждите подарков до скончания века, так и не догадавшись, что вы сами для себя есть подарок, сконструированный по последнему слову техники, причём изготовлен бесплатно, догадайтесь почему, но в эту сторону никто не смотрит, ходят с высоко поднятой головой в модных ботинках по Тверской, с самого основания, о котором никто не помнит, как не помнит и то немногое, зашифрованное, законспирированное, изолированное, запрещённое, прикрытое одеждами иносказаний, чтобы не пропадало очарование жизни в новых ботинках на Тверской, в этот момент, когда даже невдомёк о мнимости очевидностей, потому что не распознан и не использован творческий дар.
Высокий вкус, сформировавшийся на блистательном знании мировой литературы, не позволяет себе говорить о чём бы то ни было прямо, то есть примитивно и вульгарно, что уже невольно приводит к повсеместному использованию эвфемизмов, то есть прикрытию «животной» основы языка просвещёнными, поскольку вся история человечества направлена на чёткую отбивку границы между животным и человеком, если кто из людей не знает, то я напомню, что все мы рождаемся животными, млекопитающими, отряд приматов, а человеком становятся, хотя и не все, потому что человеком стать очень трудно, великого пути поначалу опасаются, верных слуг интеллигентности очень мало, они составляют лишь долю в общем стаде, основоположников эстетической нравственности ещё меньше, в результате серьезно и постоянно идёт война между просвещением и невежеством, необходимые элементы «для рая на земле» давно известны, но часто процесс восхождения к идеальному человеку преграждают архаичные, прямо из особенностей «метить свою территорию» животных стай, границы.

"Наша улица” №271 (6) июнь 2022