Юрий Кувалдин "Вражек" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ВРАЖЕК

рассказ

 
Предугадывание развития событий в литературном произведении говорит о том, что автор закован в кандалы сюжета, поэтому я сразу бросаю этого автора и, напротив, когда я вижу искусство слова, когда о сюжете и мыслей не возникает, то этот автор овладевает моим вниманием, когда я восхищаюсь синтаксическими конструкциями, богатой интеллигентной лексикой, поэтичностью, ритмикой, иначе говоря, предо мною встаёт во весь рост художник, подтверждая ещё раз ту прекрасную мысль, что литература есть высочайшее искусство взаимодействия один на один читателя и мастера.
Чище чистого чистый разум человека разумного, перешедшего из жизни в жизни в жизнь в тексте, в котором исключительно и находится чистый разум, который никак не связан с реальной жизнью, а существует сам по себе в высших сферах духа, то есть чистый разум есть книга, которая живет во взаимодействии с другими книгами, потому что слова ни на деревьях, ни на клумбах, ни на морях с океанами не живут, чистый разум суть буквы, рождающие слова, в свою очередь из которых составляются фразы, заполняющие книгу жизни, книгу чистой вечности, предмет обучения новоявленных существ человечества, поскольку человек отличается от животного умением писать текст и читать его, то есть он весь во власти Слова, которое возвышает над миром в положении обмена веществ, перенося в идеальную жизнь обмена текстами, формирующими мысль, дабы сравняться собственной книгой с титанами человечества, которые появлялись на свет тоже из лона матери, не умеющими ни говорить, ни писать, как Маугли Киплинга, но овладение Словом создало им бесконечную жизнь в тексте.
Вагон метро набит до отказа, и все здесь из людей находятся в состоянии инкогнито, именно «все» люди друг другу не известны, внешнее деление на женщин и мужчин, стариков и детей ровным счётом ничего не даёт, лишь можно с точностью сказать, что здесь нет Иммануила Канта, впрочем, как и Венички Ерофеева, нет в физиологическом понимании, сопоставление толпы на станции «Театральная» и «Площадь революции» тоже, как ни бейся, ситуацию не прояснит, но может поправить в том случае, если при входе в вагон каждый пассажир будет громко называть себя и своё место работы, возможно тогда наступит некоторая ясность, но для чего, напротив сие излишне, тем более, между ними  контакта не возникнет, да и сходства с настроениях вряд ли возможны, о достоинстве и говорить не приходится, ибо все достойны прожить свою жизнь инкогнито, какое ты имел в толпе значение, да и некого винить за непростительную ошибку твоего появления на свет.
Эта птица поёт звонко, а та хрипло, вторгается в их звучание отрывистые пронзительные восклицания чайки, чтобы её заметили и пришпилили к занавесу общедоступного театра, который украшает теплоходом воды великой Москвы-реки, откуда доносятся голоса, сначала Нины Заречной из «Чайки» Чехова: «Я - чайка!.. », - затем Маши из «Вороны» Кувалдина: «Я - ворона!..», а следом Василия Ивановича Качалова: «Занавес, на котором была изображена ворона, открылся. В зале скрипнуло кресло. Солнце только что зашло, но было еще светло. В углу у забора Миша жарил шашлык, и острый запах разливался по всему парку. Парк принадлежал когда-то советскому писателю Н., а теперь был продан владельцу инвестиционного фонда Абдуллаеву, который за полгода возвел на месте старого дома трехэтажный коттедж по американскому проекту, с застекленной, как витрина супермаркета, террасой, с которой открывался роскошный вид на реку», - теплоход вместе с голосами из «Чайки» и «Вороны» скрылся под мостом, а чайки, сопровождавшие его, помчались к берегу, к воронам, которых кормили Чехов и Кувалдин., беседуя о разнообразии пернатых женщин, стартующих ярко в молодости, но потом куда-то бесследно исчезающих.
Перебирая довольно часто в памяти что-то самое существенное, само собой возникает смутное ощущение какой-то недосказанности, как будто ночью под окнами без остановки говорят какие-то люди, но что говорят и о чём, разобрать невозможно, стоит какое-то назойливое бормотание, перебиваемое изредка то ли всхлипами, то ли возгласами, тоже абсолютно неразборчивыми, хорошо, если откуда-то издалека доносится звучание аккордеона, там можно различить знакомую мелодию, вроде, «Амурских волн», и только, и постоянно подобное происходит из-за неотчётливости существенного, в чём же прячется это существенное, не хватает каких-то деталей, штрихов, оттенков, поэтому наивно полагать, что существенное состоит из видимых материальных составляющих, не буду перечислять каких, это каждому человеку известно, но вот то, что было за кадром, остаётся неосуществлённым, хотя почти каждому человеку с детства было известно, что было утро, был день, и была ночь, но и это не говорило ничего, поскольку и за этими понятиями скрывалось что-то такое, какой-то, по Мандельштаму, «шестого чувства крохотный придаток», что довольно умело управляло всеми жизненными процессами, причём, с чистым сердцем.
При встрече с интеллигентным человеком, развивающимся по этически-эстетическим законам, возникает в душе невероятная устойчивость, поначалу сильно удивляющая своей простотой общения, как в случает с 90-летним поэтом Вениамином Элькиным: «Как мне хочется сказать: "Дорогие!", // С тем же чувством, как сказалось впервые, // И обнять вас, словно в первый раз вижу, // И поклясться: "Никогда не обижу!" // Метеоры на Землю рушатся, // Взрывы войн грозят мирозданию, // Но любовь моя к вам не глушится // Площадной, преходящей бранью...» - всё высказано в самых простых словах, но соединённых таким образом, что создаётся впечатление глубокой мудрости, причём безо всякого назидания, без всех этих избитых истин, вообще слагаемое временем кажется снятием завесы со всего тайного, становящегося явным, но это явное тут же становится тайным, и тут прежними объяснениями не проживёшь, и не помогут подсчеты всевозможных определений таинственности всего сущего, да и сам результат не важен.
Раздражители группируются вокруг человека, как пчёлы в улье, и обычный человек всерьёз реагирует на всяческие вызовы, пытаясь противостоять им, или, наоборот, войти в контакт, но так или иначе, говоря словами Достоевского, среда его заедает, он весь раздражён текущими событиями, дрожит от страха, однако на этот счёт есть серьёзные исключения, к коим принадлежат художники, существующие в своей реальности, которую не может пробить никакая иная реальность, в том числе агонизирующая партийно-телевизионная, но чтобы быть истинным художником, нужно с нуля (с момента рождения) загружаться Кантом и Достоевским, иллюстрируя их великолепные тексты шедеврами Босха и Брейгеля, иными словами, настоящая история находится вне поля зрения обитателей материального мира, а в священной истории, и в истории искусств, в тиши от шума века, в своём углу за занавесками, чтобы о твоём существовании современники не знали, ибо твои творения устремлены на пять тысяч и более лет вперёд, что обывателю для понимания недоступно.
Был сильный дождь с утра, который слышал ты, но не видел сплошного водяного занавеса, только барабанная дробь по железному отливу окна, и пронзительное низкого тона шипение, как будто на сковородке точно так же шипели, разбрызгивая жир, сочные котлеты, и в этом звуке разыгралась поздняя весна, настаивающая на своём неизбежном вторжении на территорию летаргического арктического сна, в котором ты медленно идёшь, словно плывёшь, в туманном воздухе по едва просматривающейся аллее, прислушиваясь к стуку своих шагов, как будто смотришь черно-белый кинофильм, когда шумовики стучат за кадром, чтобы зритель чувствовал реальность походки персонажа, и чуть громче стучат, чем это бывает в жизни, подталкивая нас к пониманию, что искусство не есть жизнь, что это другое, параллельно существующее в раз и навсегда остановленном времени, в котором не нужно искать содержания, как об этом говорил Андрей Тарковский, что он никогда не думает о смысле, потому что он художник, созидает своё полотно по законам света и тени, и особенно он выразителен тогда, когда идёт дождь.
Знаковая система, к коей принадлежат буквы, имеет свой голос, то слова говорят громко, то шёпотом, то пониженным до баса, словно Фёдор Шаляпин озвучивает письменный текст, что, собственно, проделывает каждый читатель, включаясь на волну авторской интонации в определённом контексте, и проживает текст в унисон с услышанными на самом деле голосами, как будто он находится внутри текста, в той реальности, созданной знаковой системой, которая и «живую» жизнь созидает, ту жизнь, из которой перемещается автор при создании своего произведения, уводя с собой читательскую аудиторию, по её мнению, с неоспоримым успехом, становясь личностью через текст по привычке.
Недомолвки равны подтексту, гадай, что там недосказал собеседник, особенно, когда тот любит разговаривать загадками, или постоянными вопросами, при этом не зная сам на них ответа, какое-то волнообразное движение по морской поверхности, когда не известно самому себе свое положение по отношению к экватору, впрочем, так и должно быть, поскольку ты был выпущен в жизнь стечением сперматозодных случайностей, а возомнил себя властелином вселенной, вот в чём дело, и ни в чём ином, потому что всегда будет продолжаться недосказанность, это только наивные люди ищут такую единственную и окончательную книгу, которая ответила бы сразу на все тайны бытия, но таковой, как это крайне ни прискорбно, нет и не может быть.
Написание нового произведения приходит совершенно неожиданно, и даже вопреки твоим намерениям, о чём, надо сознаться, ранее не подозревал, конечно, кое-что ещё крутилось в голове, но рука начала писать без согласования с головой, разрушая все подвёртывающиеся под пишущую руку избитые ходы, что только и делали посредственности ради получения сталинской и ленинской премий, от которых  никакого следа на заснеженном поле могучей литературы не осталось, так вот, казалось бы, как говорят неумеки, все темы исчерпаны, писать больше не о чём, но рука шарашит по клавиатуре с упорством ангела, нашёптывающего ей дорожки, которые головой вряд ли бы придумал, всё новое в процессе работы возникает в изменённых форме и в незыблемом виде мимолетных  вспышек, на мгновение призывающих, а как без этого, извлечь выгоду (лауреатам известно какую), но твой текст бесповоротно льётся четвёртой симфонией Густава Малера, завершаясь собственными каденциями, вечное небо красоты над которыми.
Всяк пасует перед зрелищем собственных тайн души, потому что там такие бездны открываются, что самому становится страшно, а так хочется кому-нибудь рассказать о сокровенном, чтобы понять, может быть, что и у того подобные страшные тайны наличествуют, тянет поделиться ностальгическим чувством по прекрасному тайному, которое будоражило и томило мозг, который управляет пятью чувствами, и даже кое-что подразумевает о шестом, но столько лет будничная однообразность накрывала чугунной плитой колодец тайного, что по этой причине сложно было найти во времени место  для откровений, вот уж тяжесть, выпавшая на долю каждого мыкаться с тайнами собственного бытия, постоянно находясь в глубокой задумчивости о трансцендентности личного.
В полёте воробья невероятная значительность, ведь он глубоко задумался о смысле бытия, во всех его движениях бросается в глаза приятная для всех пернатых доброжелательность, поскольку вопреки всему он каждый миг велик в своём совершенстве, воспитан идеально, никогда и никому не делает замечаний, сладкоголосо позванивает «те-ос, те-ос, те-ос» (Бог-Бог-Бок), а не всякие там примитивные «чи-рик, чи-рик», нет там «ч», «чевокают чирикая» только мужики с бабами в очередях за солью, как я писал в рассказе «Челонет», «- Как вы говорите? - спросила Софья Павловна». - «- Челонет... - ответил Чацкий смирно». - «- Ну и?» - «- На улицах хмарило, - сказал Чацкий». - «- Как это "хмарило"?» - «- Стояла хмарь...» - «- Это как? - вновь спросила Софья Павловна». - «- Серый воздух плёнкой серой делал всё мрачнее мрака...», - зимует воробей так естественно, как будто обожает мороз, определенное волшебство в неповторимой грации, единство тела и души, мой воробей с Никольской улицы суть первопечатник и книгочей, да что там, просто автор моих книг, в любое время года умело строит день от рассвета до заката, самые смелые эпитеты приходят на ум в качестве похвалы воробью, но главным явно будет лёгкость.
Кто когда родился, кто когда умер, кто когда женился, кто когда развёлся, кто когда выучил таблицу умножения, неизвестно кто, поскольку повсеместно стояла тьма-тьмущая, настолько всемогущая, что первого тысячелетия как бы и не было, не говоря уж о поимённых списках татарского улуса Москов в до киевской Руси, проси ни проси, спросить не у кого, тот кто был никто, пока по этим кто не проехал членораздельный язык, чтобы хотя бы на миг возникло понимание тела, рассчитанного на век, хотя до измерения движения шариков планет тот кто ещё даже не задумался, но научился бить дубиной по голове такое же, как кто, тело, поимевшее смелость свои собственные слова подвешивать к материальным предметам, а кирпичики слогов шли по проводам тел, который наводнили весь шарик ещё в дословесный период миллионы (как любят неофиты из ниитов отмерять), да куда там миллионы, миллиарды, чтобы слышались островные ярды, встали под пальмами на экваторе на задние конечности, и постепенно, за триллионы оборотов шарика вокруг другого шарика распространились везде и всюду, все эти кто и откуда, ювентусы, спартаковцы и армейцы, все вместе смейтесь.
Можно и не принимать во внимание условия, а действовать, безусловно, без условий, но в том-то и дело, что условия постоянно принимаются и действуют согласно условиям, потому что люди в массе своей далеки от понимания друг друга в минимальных даже условностях, пронизывающих сквозь время всю отпущенную человеку жизнь, нередко вовлекая его в буйство так называемой свободы, близкой свободе толпы, сходной со свободой диких табунов, и наряду с собственным животным происхождением, обременённым примитивной устной речью, когда чернила пересохли за ненадобностью, ветер сдувает эти толпы, когда ими повелевает цифра (примитивная часть Слова), с лица земли, и ко всему этому бесследно. 
Мало того, что сам обыкновенный человек физиологически есть клише, так он ещё и постоянно всю жизнь загружается сплошными клише, полагая только так можно плыть по течению жизни, а то ведь могут не за своего принять, да и сами клише запоминаются с горем пополам, хотя прежде верстальщики вставляли клише на полосы уверенно, клише изготавливались в цинкографии путём травления, и с этого клише печатались многомиллионные тиражи, дабы все клишированные граждане видели оттиски на бумаге одного и того же клишированного портрета, всего, мол, всем хорошего, сквозь слезы любопытство граждан к клише удваивалось, искренне воспринимая клишированное зрелище жадно, нося в своей душе следы суховатого клише, навсегда лишаясь индивидуальности.
Все они заодно, ты один и не с ними, воздух льётся смолой и немного горчит, опьяненье тоской вдохновение снимет, сумасшедшая муза на кухне ворчит, промелькнут днями дни, будет скорый ответ, красотой восхитится потомок далёкий, в силу тихой любви вспыхнет солнечный свет, унося все несчастья в любовном потоке, пожелает листва, пустоты чернота над прозрачной рождающей смертных водой, где на ощупь ступает души сирота, представляя свой путь от начала бедой, на наивный вопрос будет тот же ответ, потому создан мир для всеобщих волнений, кто-то даст тебе тотчас ненужный совет, чтобы быть заодно с немотой поколений, с сухарями рассудка идёт впереди одинокий художник, качаясь немножко, с болью памяти сердце трепещет в груди, словно птица в отчаяньи бьётся в окошко.
Московский стиль литературный на время съездил в Петербург, по чёрным лестницам спускаться, дабы не видеть никого, кому был должен с ног до головы, поэтому немедленно сокрыться в паузе страха, в цезуре дрожащей, в воздухе ужаса, быть невидимым, испариться, быть в андеграунде, таков в произношении столичном подпольный мир запретных мыслей, защитой служит каторжанин Достоевский и титулярный Гоголь, скорее, вот уж времена, их сдержанность в молчаливой бронзе, когда и современник, успокоенный, старается вовсю быть верным прозе гениев, умеющих вязать снопы романов в тюрьме или на рынке, у нас повсюду рынок да тюрьма, но недостаточно продуманный урок прошёл для пониманья тех, кому всё время горе от ума, когда никто и ничего не смыслит в просторах чистого разума, где верховодит Кант, где утверждение о качестве наречий в распространённой фразе довольно хладнокровно пропускается мимо ушей, да, кстати, замечание о том, что врождённая привычка устно слушать, при этом не умея строить фразу в письменном виде,  и глазом прочитывать потоки тайн хранящих знаков, что неминуемо приводит к разлуке с явью, да и с языком, довольно любопытно.
После последней встречи память о ней стала недоступной, лишь возможно её воплощение в системе художественного воображения, когда сознание отходит на почтительное расстояние от так называемой «правды», громко заявляя о торжестве литературы, когда речь заходит о въезде Иисуса на ослике в Иерусалим, земным путем уходя в нетленную вечность, раньше лица держались за свою единственную, как им кажется до сих пор, современность, но вторая реальности, реальность Книги, предпочитает любую прочую, воплощенную в классической памяти.
Непреложным остаётся тот факт, что ты ещё живой, пишешь новые строки и читаешь Достоевского, для которого тоже в свою очередь непреложен тот факт, что он живой, потому что набором лексических средств воздействует на твою психику сильнее, чем соседка, распаляющаяся у подъезде о пьянстве в нехорошей квартире, в первый раз о которой она сама, пока живая, узнала от сына, студента журфака, который прочитал об этой квартире по совету подружки у Михаила Булгакова, который жив и показывает «нехорошую квартирку» во многих ракурсах, поисками самого Михаила Афанасьевича заниматься пришлось недолго, достаточно было в университетской библиотеке запросить его собрание сочинений, производящего сильное впечатление на вновь прибывших во вторую реальность из мест, запрещённых к произношению, в связи с табуированием перволексики, к этому моменту повсюду зашторенной эвфемизмами, и этот более действенный метод вхождения в трансцендентность, останется и для последующих поколений, жаждущих разгадывать тайну своего необытия всякий раз.
Априори трансцендентальное выходит за пределы реального, когда автор ничего не чувствует, то есть мёртв, а тексты его живут, вот эта жизнь после смерти и есть трансцендентальное, и ты на празднике своего торжества по этой причине не присутствуешь, нет никаких близких, есть только далёкие, не знакомые с твоим телом, потому что сильнее физиологии на людей воздействует идеология, те самые идеалы, которые выражены только и только лексически в определённой синтаксической конструкции, стилистически присущие умершему телу, но то и дело живые тела всех и вся замыкают на себя, тотчас надеясь стать центрами мира, но приглашение на казнь их отрезвляет, уносит с лица земли и ничего после них не оставляет, отлично устроившись в жизни, они полагают, что не будут присутствовать на собственной тризне, поверг бы в отчаяние подобный итог, скажи об этом молодому, он сразу отрежет, что с ним подобное невозможно, демонстрируя собственное бессмертие всем своим видом.
Торжество поэзии в веках совершенно очевидно, всё от неё отличное со скоростью света исчезает бесследно, привычки бытового взаимодействия на кухне отвергаются разумом, в долгом возвышении к чистоте, сознание совершенно не участвует в поэзии созидания нового существа, лишь Господь (Херос) поэтично входит в Бабилон (врата Господа - лоно женщины) и творит настоящие чудеса среди дневного молчания, в точности так, как возглашал великий Мандельштам: «Люблю появление ткани, // Когда после двух или трех, // А то четырех задыханий // Придет выпрямительный вздох - // И дугами парусных гонок // Открытые формы чертя, // Играет пространство спросонок - // Не знавшее люльки дитя», - красоту тайны любви всегда будет возносить поэзия.
Первичное существо постоянно опирается на чувства, и реагирует сообразно инстинктам животного мира, частью которого, и это надо знать и не забывать, является человек, преображающий чувства в интеллектуальные понятия, которыми управляет чистым разумом прошлого, опираясь на фундаментальную философию Иммануила Канта, даже хоть частица стройного абсолютного учения которого запала в мозг человека, находящегося на своем месте, то есть на месте именно человека, потому что человек есть Слово, а не физически похожий на человека, о причинах столь явного различия следует судить в благородном сообществе, и неизвестны прочие методы различия, сообразно действующему Слову всегда.
На мост лестница прямо с тротуара от парапета набережной, серой под серым небом широкой реки, вопреки которой золотая головка Херостеоса нашёптывает вечное удовольствие от прогулки по гулким мостовым, с холмика на холм, с высотки в низинку, от врага к вражку, круговое движение на спуске с моста, дугообразное передвижение, в сравнении с прямолинейным, способствует уклонению от встречного пронзительного ветра, существует поветрие о преодолении пространства вращением, тем не менее, человеки стремятся везде и всюду напрямую, поскорее из роддома попасть на кладбище, под зоркое око фаллического золота, сколько всего и всяческого перемолото, и на той стороне краснокирпичные терема, слобода и тюрьма, развеивается тьма по центру моста, живи двести раз до ста, всё равно навстречу выскочит вражек, под звуки музыки каждого свяжет, Крестьянская застава, Новоспасский монастырь, Крутицы, Новоспасский мост, Кожевнический вражек.
Прежде чем прибегать к помощи друзей, нужно попробовать самостоятельно разобраться в проблеме, причём, любой неполадке, уверяю, что такие повадки сладки, более лестно к самому себе подходить уместно, беспрерывно возвышая свой интеллект, не впадая в летаргическое состояние смирения, разумеется, для такого поведения необходимо умение найти на книжном стеллаже нужную книгу, лучше, конечно, собственную, с миной как будто абсолютно ничего не понял, но невероятно любопытно испытать от самого себя сильное впечатление.
В распределителе получены заказы, а в сии роскошные места допускались «свои» люди по специальным пропускам, как пел Александр Галич: «А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою! // Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми, // А что у папы у её топтун под окнами. // А что у папы у её холуи с секретаршами, // А что у папы у её пайки цековские // И по праздникам кино с Целиковскою!» - вся семья номенклатурной единицы довольна, да и сам с собой весел, вот из какой-нибудь простоты заимел в нужных местах руку, и всё ради очаровательного бытия без сознания, сознание обойдётся, а вот бытие требует постоянного обмена веществ, вроде как на манер обмена зарплаты на облигации государственного займа, чтобы глаза горели в нетерпеливом ожидании, как в прежние годы, светом озарённого счастливого будущего, но сначала необходимо продемонстрировать сияющим лицом непередаваемый восторг от явления Христа народу.
Но это механическое действие, как один режиссёр поделился с мной сокровенным, зрители думают, что я с актёрами что-то творю, нет, механически творит камера, набирая метраж до объёма фильма, так в далёкой детской поре списывали друг у друга на экзаменах одно и то же, оставляя за собой право лишь ставить оригинальные кляксы, ту смутную пору и вспоминают работники советской литературы как хорошую возможность выделиться в касту состоятельных советских людей за высокими зелёными заборами, но мир цел и полон только звуками времени, и определенная ситуация, напитанная ощущениями замедленного кино, одновременно с носителями утратила всяческую реанимационную возможность, и я так смогу, говорили редакторы толстых журналов, опубликовав мои вещи, с тех пор минуло под тридцать лет, но никто из оных не написал ни строчки, и я понимаю почему, всё дело в том, что очень легко идти по чужому следу, питаться чужими мыслями, то есть от написанного мастером текста, который перегружает читателя в свою парадигму, и он с легкостью пытается оспорить или продолжить твои строки, поэтому так много вокруг комментаторов, у которых на своих страницах ничего путного нет, и как правило, компенсируют механическими картинками.
Как справедливо заметила Маргарита Прошина, вся наша жизнь есть костюмированный зоопарк, ведь так уж повелось, что лицо само по себе говорит о многом, особенно в разговоре, когда это лицо приближается вплотную, чтобы что-то доказать противнику, а как же иначе, когда каждый встречный, как я люблю повторять, поперечный рассматривается как враг и, главное, по контурам лица, чуть более изящные черты его, к тому же, в очках и в шляпе, с ходу выявляется как враг (европеец, белогвардеец, рецептуалист, символист, супрематист, демократ, авангардист, модернист, эстет и т.д.), в ином свете предстают простецкие не обработанные интеллектом лица (пролетарий, чоновец, огепеушник, городовой, крестьянин, большевик), заполняющие телеэкраны, социально близкие, особенно под увеличением говорящие о полном отсутствии интеллекта, использующих в скандальных интонациях газетные штампы и кухонную брань, поэтому вблизи они наводят ужас на беззащитного интеллигента, когда сходство с бандитами из подворотни можно определить даже издалека, и поверить в их кулачные возможности, или как писал Максимилиан Волошин: «До Мартобря (его предвидел Гоголь) // В России не было ни буржуа, // Ни классового пролетариата: // Была земля, купцы да голытьба, // Чиновники, дворяне да крестьяне… // Да выли ветры, да орал сохой // Поля доисторический Микула… // Один поверил в то, что он буржуй, // Другой себя сознал, как пролетарий, // И почалась кровавая игра. // На всё нужна в России только вера: // Мы верили в двуперстие, в царя, // И в сон, и в чох, в распластанных лягушек, // В социализм и в интернацьонал…» - после чего невольно вспоминаются Толстой, Достоевский, Чехов, неустанно повторявших мысль о культурном воспитании человека, с самого рождения, с Франца Кафки, Венички Ерофеева и Сергея Довлатова.
Исхожу из трансцендентальной эстетики, доступной классическим мастерам высокой серьёзной литературы, полагаясь при этом априорно на постоянное торжество искусства Слова, когда идёт за нитью нить и путь судьбы не проследить, когда при жизни пишущих авторов включаются, разумеется, эмпирические свойства, далёкого во времени или недавнего, но небо было всегда выше земли, море до конца пронизывалось звездами, медленно бледной памятью уходящие тени вспоминались светилам, чувство, знакомое каждому новорожденному в другом измерении.
Представляю юношу в контексте культивации отрицания современного ему положения вещей в обществе, изрядная доля этого неприятия явлена в «Подростке», и особенно ярко в «Над пропастью во ржи», незначительная, казалось бы, прогулка Холдена, ловца детских душ над пропастью, с младшей сестрой Фиби в зоопарк и ее катание под дождем на карусели, «- Знаете, что она тут сделала, - я чуть не сдох! Залезла ко мне в карман, вытащила красную охотничью шапку и нахлобучила мне на голову…», давая этим понять, что брат поймал её душу и она не убежит из дому, полная свобода, следующий план, на лице очень доверительная мина, вместе в разных обстоятельствах искренни, в сравнении с повсеместной ложью, с незначительным видом, но читатель застается врасплох, поскольку истинный художник работает полутонами, а не так называемой «правдой» в готовом виде.
Мощеная аллея над снежными прудами зависла в мокром воздухе густыми облаками, мы сами в свете мглистом почти неразличимы, какие-то прохожие грачами мчатся мимо, одни мы независимые сцеплены руками, не различая призраков, которые мы сами, счастливое мгновение неповторимо мнимо, минуты в беге собственном становятся веками, любовь, как заклинание, не с нами, и не с ними, взаимные прощения становятся благими, повойте люди людные дремучими волками, во тьме равнины русския по самой сердцевине, сегодня, днесь, и давеча, намедни и отныне, на плахе брызги красные, как грозди на калине, размах широк с ударами и клин закован в клине, век перемешан умными в народе с чудаками, и камня не осталось здесь, как водится, на камне.

"Наша улица” №272 (7) июль 2022