Юрий Кувалдин "Привычки" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ПРИВЫЧКИ

рассказ

 
Проследить походку скворца, самому не двигаясь с места, дабы проверить собственную устойчивость и неотрывность взгляда, подобно часовому у знамени полка, при этом принимать стойку «смирно» при каждом новом повороте скворца, постоянно находящегося в поле твоего зрения, и сам скворец, поблескивающий золотыми искрами, как на картинах Густава Климта золотятся одежды и драпировки, оттеняя невероятную эротичность дам, понимает, что у него ограничено пространство передвижения в кадре, ходит по-детски чинно то слева направо, то справа налево, отчётливо вышагивая правой и левой лапкой, проверяя мою выдержку, как проверяет время на предмет художественно-философского качества творений писателя, будет ли он в состоянии через пятьсот лет так же сосредоточенно наблюдать за скворцом, который не имеет возраста.
Ну, скажем прямо для начала безо всяких выкрутасов о том, что жизнь есть путь от точки «а» до точки «б», это в некотором роде аксиома, которую можно уподобить поезду из Москвы в Санкт-Петербург, то есть имеется в виду движение тела в пространстве, перемещения самого простого, где постоянный участник как бы отсутствует, и помыслы его кажутся совершенно неприступными с первого взгляда, потому что надобно вести отсчёт не от тела, а от ума, запечатлённого в книге, которая перемещается отдельно от тела, и этот томик, попавшийся мне на глаза нежданно, возбудил во мне давние мечтания о том, чтобы быть Книгой, а не телом, вот, собственно говоря, и есть цель моей жизни.
В арктическом холоде в самом расцвете калина под утро дышала устало, морозное солнце упрятало ветер, берёзка качала серёжками вяло, весна из-под снега приходит всегда, чеканит сонеты кустарный аскет, как будто бы всё у него без труда, божественно тихо, как утренний свет, настанет для всех упоение скоро, по дальним рядам пробежит шепоток, сомкнутся уста без излишнего спора, разбавит молчанье случайный смешок, звезда над сосной превратится в малютку, споют незабудки в кустах небесами, и дождь, как всегда, будто бы на минутку, зарядит надолго сплошными цветами.
Я сам себе иду навстречу, в особенности вечером, как водится, себе противоречу на улицах прямых и поперечных, приветствую при этом первых встречных, поскольку это я пошёл направо, хотя права всегда моя держава, но удержать меня не может до конца, в конце концов, похоже только время, гудят колокола на теремах, спустя сто лет витийствует монах, за страх и совесть в праведных делах колокола звучат в колоколах, за кладбищем при церкви на холмах я встал из гроба с книгою в руках, ручей голосовой звенит впотьмах, прохожими внимая темноте, и те не те, и этот тоже я, вот действие, таящее ответ, безмолвно в мысль шагают погруженные в особый стиль быть всеми и собой, особый ген вдруг выгнулся дугой, и прислонился к ветхим дням щекой, интеллигент всегда был ярко скромен, в отечестве он истинный феномен.
Посиди у батареи в подъезде, милый друг, на Аптекарском острове, послушай голос Беллы, которую Нагибин в «Дневнике» назвал Геллой: «Из глубины моих невзгод // молюсь о милом человеке. // Пусть будет счастлив в этот год, // и в следующий, и вовеки…»,
Из всего творчества Андрея Битова вытекает, что о любом предмете не надо думать вообще. Тем более так в целом думать о жизни. Андрей Битов утверждает, что сама жизнь есть что-то неподъемное, непостижимое, и по большей части постыдное и скрываемое. Но тайна сия полна нескончаемыми удовольствиями. Андрей Битов в это время задумывается, закуривает и вместе с дымком пропускает рюмку чистой. От удовольствий будут дети, а у детей внуки, а у тех - свои дети, которые забудут праотцев своих и смешаются в толпе на переходе со станции «Площадь революции» на «Театральную», которые тоже научатся скрывать то, что множит детей, внуков, правнуков и ангелов. Андрей Битов понимает, что не надо себе забивать голову тем, что завтра тебе нужно будет осуществить. Делай то, что нужно делать в эту минуту. И Андрей Битов стучит по клавишам пишущей машинке. Видна архитектура текста. Андрей Битов размышляет о том, что не прошлое тебе будет препятствием, и не будущее для тебя выкатится преградой. Твое препятствие, помни, находится только в настоящем, преодолевая которое, ты оказываешься в новом настоящем. Для Андрея Битова только настоящее есть его царь и судия, а не прошлое и не будущее. Поэтому Андрей Битов пишет здесь и сейчас. Каждый день выписывая хотя бы одну строчку. Книга складывается только из настоящего. А когда нет под рукой машинки, Андрей Битов записывает на сигаретной пачке: «Радость исчезла с лица женщины…», - Фазиль же Искандер задумчиво резюмирует: «Мы чувствуем, что красота вечна, что душа бессмертна, и наша собственная душа радуется такому шансу. Художник нас утешает правдой своего искусства. У искусства две темы: призыв и утешение. Но в конечном счете и призыв есть форма утешения». Как это хорошо понимает прекрасный писатель Андрей Вишневский! И мне понятно почему.
Человек сразу раскрывается в разговоре, если таковой возможен, я же постоянно повторяю, что диалог, он же разговор, невозможен, лишь в редких случаях можно посидеть и поговорить о структуре контекста в тексте, когда под контекстом подразумевается фрагмент общего законченного текста, наподобие того, как мы говорим об ушедшем, то есть умершем теле, понимая его жизнь как текст, а контекстом будет какой-нибудь эпизод из этого текста, скажем, эпизод появления этого тела из лона русской матери, но тут нужно иметь богатую фантазию, потому что мать говорила по-русски, а ребёнок через год-полтора заговорил по-английски, став американцем, другой контекст может быть выбран из текста книги ушедшего тела, в которой он развивает идею сверхскоростных нейронов (нейроны способны генерировать электрические импульсы и передавать их в виде нервных импульсов) головного мозга перволюдей, появившихся на территории современной центральной Африки два триллиона лет назад, конечно, сам текст и контекст большого звучания, подобного молодой носительнице красоты, внешние данные которой обнаруживаются внутри нейронной системы, без преувеличения, сиянием интеллигибельности.
Справа и слева избы, глубокие колеи в глине центральной улицы, ни там, ни здесь нет ни одного человека, быть может, затихли на печках, в углу горит свечка, ни человечка, ни овечки, в деревне месяца полтора не выходил на волю, насочинялся вдоволь, исписал две толстых тетради, ради выявления особенностей тишины, раньше срока нарушала которую сорока, радость творчества можно признать за жизнь печальную, первым предвестником которой является подступающее отчаяние, исключительно индивидуальное, о причине понятно без объяснений, всё это знакомо каждому прошлому поколению, и называется окончательной правдой, измотанный такой жизнью, в холодном размышлении махнул за границу, вослед за птицами, оказавшейся близкой.
Каждый может сказать, оглядываясь на пройденный путь, что именно в тот день, какой именно хранится в секрете, он встретил кого-то, например, в дверях, неважно в каких, свой идеал, сверкнула в глазах молния, перехватило дыхание и так далее в ключе «любви с первого взгляда», конечно, забавно об этом рассуждать, но подобное случалось с каждым человеком, созданным Господом, а не найденным в капусте, и вот вместе с этой вспышкой, разумеется, возникшей помимо воли индивида, потому что в него вколочено божественное свойство любви, возвращаясь в тот день из своего достигнутого будущего, нисколько не повлиявшего на силу любви, взгляд вновь наполняется определенной стихией огня, теперь, быть может, даже сильнее, сам в том убеждаешься, всё время чувствуя, что давно превратилось в сию минуту, ни о ком больше думать не хочется, хотя пролетела жизнь, отнюдь не за просто так, а огне любви, той самой истинной любви, которая на свете больше всего.
Как будто всё по-настоящему, стоят кресты, земля сыра, в рядок  надгробия монолитные веков давно ушедших, без имён, есть яти, ижицы, в которых уже нет смысла, смыло время безвестных жителей села на берегу высоком, с кручей, лишь храм по-прежнему торчит фигурой Бога с золотой головкой, роняя слёзы в лоно матерей, скорей, скорей, бегут подростки мимо, не понимая, что они уже давно зарыты вот в эти новые могилки, в безропотном, крутящемся мгновеньи, которое и составляет жизнь, растянутую в детстве до вселенной, а к старости подобна запятой на бесконечном млечном пути здесь побывавших челогрехов, однако снова приходится подробнее внушать, что жизнь творится только в книге, которая существует сама по себе, без поддержки тел, когда-то бывших, будущих и ныне живущих, смутно понимающих, что имя им - серийное изделие Господа, никогда не теряющего наблюдательность, отслеживающего так или иначе судьбу проигрывателей, так Он именует всех людей, кроме Слова, скажем, «Достоевский» или «Бодлер», для хоть какого-то подъёма к высотам духа в мякине обмена веществ будничной жизни.
Люблю во всём всегда выражать благодарность людям одарённым, тактичным, интеллигентным, иная публика вряд ли обладает симпатией, постоянно тормозя историю, культуру, литературу, но нет никаких сомнений, что обязательства по литературной обработке остаются первостепенными, поскольку они существенней освоения физического мира, который управляется не правителями, построенными по принципу средневекового цареначалия, а Словом, иже Богом, так что возможным вариантом сближения языков определенно служит только Книга, только изящная словесность в интересах нарождающихся ангелов.
Каждый человек с любого этажа социального небоскрёба в какой-то мере всегда прав, и из подвала, где черепок не варит, и с последнего этажа, где знают таблицу умножения, и всё это когда-то  нарисовал слепого в роли поводыря слепых, власть догмы всесильна, потому что она верна, поскольку каждый подчиняется вышестоящему, чьи команды с точностью электрического тока зажигают лампочку в подвале, но в том случае, когда электричество кончается, небоскрёб соподчинений рушится карточным домиком, невредимы лишь те оригиналы, которые стоят в стороне от весёлых подруг, иными словами это в широком понимании слова художники, полжизни работающие на имя, а другую половину физической жизни это выдающееся имя работает на них, возможно некоторое разнообразие в сфере нетленного искусства, в основном, по линии сходства, скажем, Байрона с Пушкиным, но в достоинстве последнему не откажешь, он добросовестно переиначивал на свой лад европейскую литературу, незамедлительно показывая значение отечественной словесности, а вот мысль о том, что человечество едино, как и языки, стартовавшие от Имени Бога, дойдёт до всех в конечном счете.
Жизнь вкупе с текстом составляет бесконечность, ранее понимаемую как прямую линию из прошлого в будущее, а ныне уяснённую как кольцо, окружность, ибо всё в этом и в том мире состоит из шариков, заходящих за ролики, для них характерны роли, играемые на сцене человеческого театра, ну, кое-что еще используемое, например, костюмы и декорации, но они только дополняют существование в кольце, теперь это понятно даже школьнику, подобно тому, как отныне они мгновенно превращаются в стариков, остающихся на любом отрезке кольца в незыблемом виде, вроде Данте или Мандельштама.
И каждый человек может сказать, что когда-то у него богаче была память, он помнил какие-то совершенно незначительные вещи, вроде того, как упитанный болотного цвета комар садился ему на кончик носа, и он сводил к нему глаза и смиренно наблюдал, как комар с жадностью напивается красной водицей, жалко, что ли, способный был в терпении, да и, кажется, в собственном величии, в равной степени перенося это понятие на терпеливость самого комара, но давно уже подобная чепуха не лезет ему в голову, которая постоянно устремлена к делам, это и понятно, поскольку взросление отбивает охоту к поэтизации жизни, которая вталкивает человека в социум, с его расписанием и обязанностями, следующее за этим время уже малоинтересно, за работу уже браться не нужно, лежи себе в гамаке и отбивайся от комаров.
И сколько можно говорить с людьми об одном и том же, если в одно ухо влетает, а из другого вылетает, к примеру, я не прохожу мимо ни одной детской коляски и, обращаясь к матери, спрашиваю о том, умеет ли читать её младенец, на что та молча бросает на меня злобный взгляд и, толкая что есть силы коляску, бежит, скрываясь в дали аллеи, у другой мамаши с коляской интересуюсь о том, читает ли она на ночь своему новорожденному «Войну и Мир» Льва Толстого, ну, эту тему эта встречает более доброжелательно, мол, рано ещё Толстого, мы про Колобка ещё не читывали, таким образом, во всём этом есть косвенное доказательство того факта, что через двадцать лет эти люди из колясок займут места в армии и в тюрьме, конечно, последний тезис взят мною резковато, но в наши дни тюрьмы переполнены как раз рождёнными в 2000 году, мамашам которых я денно и нощно долбил наставлением, что чтение Канта и Достоевского делает из животных людей, вот поэтому таким суровым человеком я слыву в округе, заражённый потребностью перековывать животный мир в человеческий, ибо человек есть Слово, и неплохо получается, один из подъезда отрок уже окончил филологический факультет МГУ и под моим руководством пишет неплохие рассказы, так что я стою на правильной позиции, в том или ином виде.
Никто не видит как буква переливается в краску, управляет всей палитрой под впечатлением (ипрессьон - пресс - печать - импресс - впечат) звучащей синтаксической композиции, картина в музыку вернулась из клинописи зашифрованной метафоры.
Мне холодно, в камере был я один, стучали в висок первобытные страхи, плетущейся смерти святой господин в оборванной Римом простецкой рубахе, немного, спасибо, случайная радость, непрошен, негадан приподнят волной, какая с небес бесшабашная сладость струится кровавой судьбы белизной, в молчании пели скрижалей уста какой-нибудь бабочки досыта мирной, постель первобытная жизнью чиста сетями морей в непогоде обширной, проснулся младенец в пустыне легко, процесс обновляют вчерашние льды, от альфы к омеге звездой далеко скрывается в азбуке сила воды, всю ночь говорил с первоклассным котом, египетской жизни священные силы играли, сверкали, свивались винтом, кошачьи глаза фараоном форсили.
Похитить красоту, дабы спасти весь мир, едва очнулась явь, все рыбы в высоту полотнами Матисса взмыли, привычка хищения подталкивает к восхищению, да, мы похищаем красоту для воссоздания в самих себе подобных свойств, чтобы нами восхищались, при этом гибкость нашего ума в определенной мере гасит чувство самолюбования, очень суровое испытание красотой, как будто в сумраке плывём, скрывая восхищение.
На площади размером с Антарктиду витает страх, чтобы каждый вольнодумный человек времён публичной казни Достоевского, взирая на желтизну дворцов, на гордые имперские ансамбли, забыл о топоре в подвале дворника, при этом, трепеща, дивился красоте, испытывая полноту собственного бессилия перед размахом площади, ибо был не больше воробья, разинув рот, листал страницы казённой книги, хваля архитектуру, особенно в зимний вечер, когда свечами колонн ослепляется взор, и человек не только понаслышке, но воочию сознаёт свою микроскопичность, ведь известно, если совсем глаза поникли долу, то человек становится уже не воробьём, а бабочкой, сдуваемой с цветочка, чтобы быть пойманной сачком, но всё же с испугом поднимает голову, стремясь узреть в бойницах лик Всевышнего, да и спросить, пошто, мол, эта площадь сгубила столько душ, а может, и не спросит, и если побоится, то по меньшей мере забьёт в воображении гвоздь в собственную ладонь, так часто думает тот, кто попадает на площадь впервые.
Двор заметно опустел, все разъехались на дачи, под высокими деревьями на детских площадках тишина, сезонное перемещение тел в самом разгаре, особенно в ударе те, у кого дачи на морском побережье, там вообще ходят без одежды, в надежде встреть такого же невежду, чтобы укатить ещё куда-нибудь подальше, муки нахождения в собственном теле беспредельны, постельные сцены сменяются новым рождением, причем, с убеждением, что именно он единственный и неповторимый, но годы проскакивают мимо, остаётся одна мякина, болтающаяся с удочками от одного берега к другому, в истоме некоторые зевают в театре, не здесь, а на Монмартре, там такие же, как везде, существа, насильно удерживаемые в собственном теле, того и гляди сойдут с ума, но в связи с отсутствием оного, обучаются грамоте в погонах, вечные муки дураков от науки, такие штуки не проходят даром, с наваром можно глушить рыбу динамитом, постоянно будешь сытым в своей стае, страна расцветает на уехавших на дачу, обязательно дадут сдачи с партийной подачи, никак иначе. ведь для шариков место в подшипнике продумано, это в ответ вам, умные, в одной упряжке тройки мчащиеся, управляемой Чичиковым.
Нет, это не устав внутренней или караульной службы, хотя методика непрерывности исполнения каждый день одного и того же обязательна, но только для писателя, который, работая всю жизнь ежедневно, берёт такие неприступные, на первый взгляд, высоты, о которых молодые да ранние могут только мечтать, поскольку они хотят только с ходу написать роман, при слове «роман» я прячусь, как Николай Глазков, под стол, полагая, ты напиши для начала приличный рассказ, но несокрушимость неофитов восхищает, опять долбят из ящика, он написал роман, которому нет равных, при этом я думаю, что Достоевский с Гёте могут отдыхать, но оказывается, эти птенцы соревнуются только между собой, под воздействием бесконечных конкурсов, вроде фигурного катания или выбора красавиц, поначалу просто сомневаешься в их умственной адекватности, ведь литература дело посмертное, и не требующее никаких конкурсов, наподобие конкурсов пианистов, которых развелось столько, что невозможно пересчитать, а Рихтер накрывает их всех медным тазом, то же самое касается и новоявленных «писателей», лет пятьдесят шумели одни, спустя десятилетие явились другие, имя им легион, и в минуты расслабленности смеёшься их склонности к «литературному бизнесу», который после совка с необыкновенной скоростью провалился в тартарары, а опыт Чехова или Сэлинджера, прививается только тем, кто помнит афоризм Жюля Ренара о том, что литературу делают волы, у которых есть строгий, но проверенный классиками устав бескорыстного служения идеалу.
В клубок противоречий попадая, вдруг всё как-то упрощаешься, плюёшь на мнимые проблемы, и весело посвистывая, идёшь на реку кормить уток и чаек, какое же это неправдоподобие дружить с крылатыми, никогда ни одной проблемы не будет, если выходил из дому с единственной мыслью полетать, эх, бытовуха, эх история, всем вам пора на покой, ибо характер мой непобедим в упрощенной форме.
Молодым кажется, что они будут жить вечно, даже просто не думают в эту сторону, как не думали ребята центра Москвы, щеголяя по Бродвею-Горького в американских джинсах, ковбойках с пальмами, наслаждаясь жвачкой и дымя сигаретами «Филипп-Морис». И вот всех их, кроме меня, смыло с поверхности земли бесследно, потому что о потерях размышляют лишь мудрые старики, вроде необычайного в своей философской простоте поэта Вениамина Элькина, о наших проблемах долго рассуждать нечего, всех смоет, кроме писателей, в сто раз больше сделавших и делающих для облагораживания приматов, ежесекундно выскакивающих на свет Божий, но вот чудо, недавно ещё учились ходить на задних конечностях, но поминутно  отдающих концы во власть Господа, круговорот существ в природе, вроде ясно без букваря, язык на земле один, сначала разбившийся на диалекты, а теперь стремительно соединяющийся в один язык землян, Господь один, нет ни стран, ни народов, чем-нибудь лучше всех, но структуры политиков, эти уж точно замыкают историю и живут вечно (до выноса тела ногами вперёд) постоянно мешают нормально жить людям, причём с целым инструментарием всё делать точно наоборот.
С присущим легкомыслием, с полным пониманием того незыблемого положения, что писателю вредно думать, потому что за него работает ангел, вот тут коренной вопрос творчества, с ангелом у нас единицы, остальные на негнущийся шампур сюжета нанизываю грибы поганки, местом действия избирая сходки «служителей правопорядка» с районными группировками, и эта черта недоразвитости пронизывает их сущность как конечной точки истории, когда после них ничего не будет, неосознанно по привычке лица эти забывают итог их военизированной деятельности, все их дворцы рушатся, и опять на арену выходят демократы (умные люди) лучшие представители демоса-народа, чтобы сбросить с постамента симулякра, другим словом этих существ из животного мира, тормозящих историю и остающихся у разбитого корыта, не назовёшь, но они плотным кольцом сжимают горло культурного мира, приспосабливая и его к своей забаве - мордобою, редкой диковинке первобытного мира, впору было поверить в движение муравьев в схватке с Иовом, при этом вместе с откопанными мумиями фараонов, подновленными слегка.
Да и пусть берёт всегда сколько хочет, беда-то молодой натуры в безмерности, когда о чувстве меря ещё не приходилось даже слышать, лишь лихорадочно хочется бежать туда, где лучше, чтобы глаза разбегались от неизбывного количества благ, темперамент позволяет наслаждаться жизнью, иногда лишь с досадой промелькнёт мысль, что не всё ухватил, а ведь само всё шло в руки, проценты на проценты, акции на дивиденды, деньги на деньги, вместо глаз доллары, ничего что ни день не упустит, а в голове пусто, но растёт «капуста» полным ходом, тяжелая судьбина идти прямо на деньги, ступенька за ступенькой, плюсует сколько хочет пеньков помаленьку..
Как бы что и кто бы что ни говорили, от рождения человек в массе своей воспитывается на привычках, с минуту привыкает к материнской груди, потом всю жизнь напролет женской груди стесняется, а ведь хочется припасть к ней губами, но, как говорится, мою руку, привычка людей есть зрение окружающего мира, чувство неудовлетворения подзуживает к размножению, мельком в сумраке увидел обнажённую красивую стройную женскую грудь и сразу потянуло по привычке к матери, сосать, отчего восхищение соединением мужского с материнским началом есть альфа и омега жизни, во всяком случае, её всем известной тайной, но тайное для каждого становится явным, и он это явное делает тайным, так и балансирует канатоходцем по привычке на проволоке жизни, никем и ничем не гарантированной, кроме, разумеется, Господа, который есть великий судия, а люди являются всего лишь фигурантами его бесконечного процесса.
Что касается сердца, так оно исторически работает на предельно важных рубежах художественного творчества, дабы в самом главном источнике модернизма - в поэзии серебряного века - обнаружить самого себя, превратив свой собственный стиль, свой личный опыт в чувственную структуру трансцендентных текстуальных воплощений, с какой стороны ни посмотрят на твою судьбу, содержащуюся не в твоём стандартном теле, созданном Господом, живут все как-то, пилят время, а в твоей Книге ты навсегда, во всепоглощающей памяти, вольностью гения насыщенной такими глубинами изобразительной философии, что говорить о недостатке в ней чего-то там, не приходится, необходима и важна чрезвычайная читательская мне преданность.
Как бы что и кто бы что ни говорили, от рождения человек в массе своей воспитывается на привычках, с минуту привыкает к материнской груди, потом всю жизнь напролет женской груди стесняется, а ведь хочется припасть к ней губами, но, как говорится, мою руку, привычка людей есть зрение окружающего мира, чувство неудовлетворения подзуживает к размножению, мельком в сумраке увидел обнажённую красивую стройную женскую грудь и сразу потянуло по привычке к матери, сосать, отчего восхищение соединением мужского с материнским началом есть альфа и омега жизни, во всяком случае, её всем известной тайной, но тайное для каждого становится явным, и он это явное делает тайным, так и балансирует канатоходцем по привычке на проволоке жизни, никем и ничем не гарантированной, кроме, разумеется, Господа, который есть великий судия, а люди являются всего лишь фигурантами его бесконечного процесса.
Необходимо постоянно иметь повод, чтобы посредством него перетащить вожжами лексики так называемую «живую жизнь» в настоящую жизнь в тексте, а кто этого не понимает. Тому нечего браться за перо, действительно, в совке скопилась многотысячная армия авторов по производству «книг», с единственной целью заработать крутые бабки (тогда слова «крутой» ещё не было), но бизнесмены от литературы, да еще к тому же при руководящих должностях, с огромными госдачами и личными шоферами, не понимали, что литература дело загробное, что писательство есть поступок одинокого писателя, превращающегося в старого, всё это только  потому, что он служит не государству с денежными знаками, а Господу, в сторону посылавшего торгашей, вроде понятно, что писательство не профессия, а служение, но как и ранее постоянно являющиеся новые бизнесмены от литературы, но пороху у них вообще осталась щепоть, литературный бизнес они сменили на нефтяной и газовый, ибо литература отторгает самой своей эстетикой чуждых ей элементов, литературе естественны сомнения, потрясения, известные посредством жизни в тексте.
Негативная пылинка тормошит сознание, которое не выполняет команды, поскольку скрытый протест разума невероятным образом включается в дело преображения негатива в позитив, яркие образы которого чредой наплывают в виде галлюцинаций, сообщаясь между собой исключительно положительными эмоциями, которые столь долговечны и плодотворны, что лишь редкие чёрные мысли сопротивляются, но только поначалу, конец же их очевиден и не подлежит сомнению.
Тихо, тише, и никого, смыло, онемело, смело вышагивают лишь скворцы между голубями, чайками и утками, сутками никого не слышно, в смысле людей, у которых отобрали мобильные телефоны и отправили в ссылку на дикий пляж ледяного моря, никто не спорит, с горя потеряли дар речи, впрочем он их не очеловечивал, так, говорящие после долгой изоляции, конечно, в бесконечной эвакуации из материнского чрева до надгробного напева в полутёмной церкви на краю большой деревни, по определению известно какой, вдумайтесь, мимо нас всякий раз без прикрас шелестят крылья стрекоз, действующие как наркоз во время воспоминаний о недавнем прошлом, но как нарочно, собственная жизнь лучше существования ближних, да и характером нетерпеливее, и всё это для глубокого вслушивания в безмолвие, с большим трудом достигаемого, ведь постоянно бормочешь про себя отдельные слова на счёт раз и два, с грустью не без упрёка на людях излишне сосредотачиваешься на себе, чтобы тотчас навсегда и полностью умолкнуть, как и все.
Не только художнику, но и простому человеку нужна похвала, от которой словно бы вырастают крылья, но вот в чём дело, на похвалу способны лишь немногие воспитанные люди, остальные же пребывают в злобе, и весь свой негатив обрушивают на рядом находящихся, поскольку считают всех прочих мешающими им жить, хорошо ещё что сразу не лезут в драку, но речь не о них, позитивная помощь необходима людям, робко вступающим на творческое индивидуально творчество, иногда они сами высказывают просьбу о помощи, на которую, к примеру, я всегда откликаюсь, зная что творческий путь извилист, с присущими падениями и подъемами, с течением лет при оттачивании мастерства эти перепады как бы исчезают, идёт набор непостижимой высоты по линии, давно ушедшей от мирских проблем, называемой «судьба», но при всём при том всегда остаётся заповедь: «поддержу».

"Наша улица” №274 (9) сентябрь 2022