Юрий Кувалдин "Просто замечательно" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ПРОСТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНО

рассказ

 
Обычно, встречая товарища из детства, восторженно произносят штампованное, вроде, мол, ты всё такой же, прямо-таки можно в эти минуты забыть о том, что ежесекундно во всём, даже в незаметном, происходят изменения, но говорить о переменах не принято, ведь все родились для бессмертной жизни, и что-либо необычное воспринимается позитивно только в том случае, если не угрожает собственному исчезновению, особенно важно при этом чтобы даже внешне всё напоминало детство, да и это к лучшему, всегда ко времени, когда частенько глубокому глуховатому и подслеповатому старику для ободрения и для незыблемости устоев говорят, что ему больше тридцати лет никак не дашь.
Главный в жизни человека этап  - детство, когда родители вскармливают ребёнка не манной кашей, а Иммануилом Кантом, теперь это очевидно всем людям, живущим во второй высокой реальности Слова, исключительное значение которого в формировании бессмертной души, окультуривании существа, принадлежащего физиологически к животному миру, когда он вырывается из него на вершины духа, то была роль самого Иммануила Канта, назвавшего жизнь в Книге чистым разумом, никакого нового значения здесь не содержится, кроме распятого Христа на кресте, то есть в начале Слова, эффект от которого получает выражение во всех сферах интеллектуальной реальности, в неравные промежутки эпох постоянно угнетаемый животными прямоходящими, разделяющих людей по примитивным признаками, огороженными заборами границ, но стороны света Кант открыл всем, погружаясь в тождество.
Ты как попал сюда, скажи, мой милый друг, вдруг только лишь для грустного подчёркивания единообразия, но тебе даны бесчисленные фразы для выражения твоего тайного лица, хранящего чувство, единственное в своём роде, какая-то частица которого объективируется междометиями, для стройного же рождения тебя в мире необходимо такое лексическое разнообразие, которое возможно лишь с изучения высокой классической литературы с полутора лет от рождения, иные мнения сомнения не принимаются от опасающихся сдвинуть с круга головку новорожденного, так и ходят всю жизнь в состоянии абсолютного онемения, тем не менее отделяя себя от приматов, чья хата с краю, по праву другой соплеменник скажет, не так долга жизненная канитель, чтобы ради неё ложится в постель с вышедшей из джунглей манной каши, от этого наша Маша всегда громко плачет, потому что уронила в речку мячик, и он больше не скачет, в смысле детской отупелости, когда не хватает смелости с ходу читать серьёзные тексты, сообразно точке зрения на воспитание Константина Батюшкова, а ведь это так было всегда.
Сущный всегда сухой, не подверженный тлению, законсервированный в вечности, постоянно продвигающийся по Сущёвскому валу, когда сразу невозможно пропасть в Яковоапостольский переулок, и эта невозможность диктуется постоянным присутствием Сущного, в случае же, если он не явен, то удовольствий от его вездесущности не становится меньше, поскольку известно, что не посетив Римско-католический кафедральный собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, вы не вполне поймёте смысл и цель своего появления в Богоявленском переулке, соображений на этот счёт предостаточно, особенно разнообразны они в Трехсвятительских переулках, в Большом и, конечно, Малом, во всём преобладают работы Сущего, обращающегося даже к несуществующему, но только в том случае, когда в каждом слове, в его глубине находится Зачатьевский переулок, для знакомства с которым в действительности надобно было быть самому зачатым, в обратной перспективе преодолев смутную Старообрядческую улицу, со стороны Рогожского кладбища, для окончательного постижения сущности.
Хороший человек всегда старается, и во всём, пишет ли рассказы, рубит ли дрова, меняет ли колесо на машине, ввинчивает лампочки в люстру, не чувствует за собой груза равнодушия, не обращая внимания на предрассудки скептиков, вроде известных поговорок: «работай, Иван, мы тебя прокормим!», или «трактор работает, он железный!» - достаточно подобных изречений в арсенале злопыхателей по причине поиска легкой жизни, потоки которых ныне, как говорится, зашкаливает, они искренне верят в силу денег, и все их устремления направлены на распилы разных бюджетов, на откаты, проценты и дивиденды, а простые понятия, что же они создают, им не знакомы, поскольку деньги делают деньги, это и есть товар, старинное качество совести у них вызывает смех, как и идеи добра и гуманизма, они с успехом устранят любого конкурента, вот этот принцип им понятен, но не редким умам, живущим творческими стараниями.
Часто слышу на выставках реалистов от уверовавших в реальность своего существования зрителей восклицание, что реализм всегда побеждает, оснований для столь категоричного суждения предостаточно, когда он жив, сейчас пойдёт в гардероб, выйдет на улицу, сядет в метро для продолжения своего пути, впрочем, направление которого ведёт к абстракции в виде двух перекрещенных линии над холмиком ветхозаветного кладбища, в равной степени сие местоположение выражает «Чёрный квадрат», до дрожи ненавидимый реалистами, но они и не помышляют о высоте трансцендентного, величина которого не подвластна прямому взгляду, должно для этого поменяться время и место, уходящих вверх, в стихию чистого разума., неминуемо оставляемого за бортом соотношения жизни и смерти, вот в этом с точки зрения абстракции реальность не имеет никакого значения, поскольку вся от альфы до омеги состоит абсолютно из слов, текстуально сообщающих направление движения одной реальности к другой, абстрактной.
Походкой отверженного дошёл до дверей, каждый уходящий по-своему артист, требующий почтение к собственной персоне, потому что много в нём личного, доходящего до крайности, даже накоротке говорит ровно, без тональных перепадов, может быть, с незначительной интонационной уловкой, мол, вряд ли кто меня выведет из себя, поскольку изучил природу человека, который реагирует лишь на внешний облик, а не на структуру, выстроенную по принципу вертикали власти, когда уже не артист управляет, а сама структура работает на подавление любого поползновения в сторону разделения управления на разные точки принятия решений, а тут сидит рубаха парень, любопытство распирает всех, как это он забрался туда, а так, завели в кабинет и всё, никаких сложностей, иногда кажется, что это всё происходит во сне, а снов-то было предостаточно.
Каждый человек есть вещь в себе, кроме писателей, коих от века остаётся пять-шесть человек, прежде составляли списки из тысяч имён писавших, но, как говорится, для того, чтобы понять вкус мора, не надо его пить всё, достаточно попробовать каплю, и ещё раз повторяю, окидывая взглядом мировую литературу, вооружив зрение интеллектуально-эстетическим окуляром, пять-шесть имён вполне достаточно, чтобы ориентируясь на них стать самому выдающимся писателем, в обычной жизни незаметным, ибо здесь идёт толкотня в гардероб, где скоро складывают и столь же скоро исчезают с лица земли, превращаясь в вещество, нерасторжимо связанное в ощущении с млекопитающими, правда, тая смутную надежду на собственное бессмертие, пусть их, неофитов, пребывающих извечно в своём тотальном непостоянстве, так и не вразумев, что бессмертие зиждется только в Слове.
В литературе всё происходит наоборот, а кто этого не понимает, должен серьёзно вникнуть в проблему отделения Слова от тела, поскольку тела созданы Господом стандартно, всё дело состоит в отличиях при загрузке операционной системы, то есть создания себя в тексте, в котором пребывают Кант, Макоша, Юрий Казаков, Андрей Платонов, ну и пять-шесть имён из поэтов, вроде Мандельштама, Волошина, Анненского, Блажеевского, а те, что сейчас находятся в теле, желают забыть о них, и говорить только о ныне живущих в жизни, расписываясь тем самым в полном непонимании литературы, где и 500 лет не срок, недолго думая они везде и всюду навязывают себя, делают аудиозаписи, хотя поэзия существует только на бумаге, один на один с читателем, как собственно и вся классическая бессмертная литература, всё остальное эстрада, выступил, получил гонорар, бутылку м батон колбасы, и вместе со смертью тела исчезает с лица земли вся их «поэзия», метастазы которой продолжаются ещё несколько лет, до тех пор, пока их последний почитатель не покинет сей мир, в связи с чем хочется сказать, что Чехова никто не продвигает, как и Достоевского, как и Довлатова, они продвигаются своими книгами, не учитывая мнения благосклонного телезрителя, потому что литературу у нас постигают по телевизору, когда имелось в виду получить лишь сухой остаток, ни за что не идущий в сравнение с развёрнутым художественно-философским полотном, по законам которого выше всего поднимаются авторы, живущие не в живой жизни, а в тексте, исключительно за счёт своего гения, слишком превосходящим намерения живущих «сбросить их с корабля современности», и ещё раз, для понимания литературы надо действовать следующим образом: отделить Слово от бренного тела и, в конце концов, вспомним Христа на кресте: смертию смерть поправ.
Как ходит голубь понять совершенно невозможно, кивок головы, шаг, причём, нога зависает в воздухе, один глаз скашивается на собственную тень, второй оценивает грациозность собственной позы на огромной заглублённой бетонной площадке, более похожей на не заполненный водой бассейн, нежели на архитектурный изыск парковой архитектуры, последние мгновения в глазах ложатся глубокими специально подобранными тонами живописные сферы из щедрой палитры знатоков живописи, специально наблюдающими за голубем, дабы до конца уяснить совершенство форм этого внеземного существа, месяцами диктующего особые элементы биомеханики, используемой в своё время Мейерхольдом для подчёркнуто яркого выражения чувств, ведь жест виден и из последнего ряда, а мимика абсолютно стушёвывается, но у времени свои законы, на быстрые реакции оно почти не реагирует, отбирая на полку вечности для толкового изучения только гениальное, но совершаемое именно в этот день.
Мысль изречённая выражена словами, неизречённой же мысли не существует, хотя подавляющему большинству людей кажется, что они мыслят без слов, то есть всеми чувствами, но интеллектуально превратить их в слова не в состоянии, но ещё более сложный момент наступает тогда, когда применяемые слова, цепочки слов никак не могут приблизиться к передаче сгустка чувств человека, который так и сяк стремится к адекватной передаче в тексте психического состояния, вот именно здесь кроется загадка творчества, потому что система чувств никогда не будет равна тексту о них, поэтому мастера к этой проблеме относятся очень спокойно, ведь если бы удавалось всегда запечатлевать идентично свои чувства, то это было бы не искусство, а учебник психиатрии, стало быть, в словесном искусстве действует иной закон, где диктуют не чувства, а сами слова, ибо они и только они вскрывают все тайны мира известными им методами, поэтому писатель не отдаётся во власть чувств, а вцецело слушает голос свыше, диктующий ему текст
От людей, недавно живших, не осталось и тени, за поколением идет поколение, и каждое их них впервые видит окно и дверь, как видит Осип Мандельштам: «Как шапка холода альпийского, // Из года в год, в жару и лето, // На лбу высоком человечества // Войны холодные ладони. // А ты, глубокое и сытое, // Забременевшее лазурью, // Как чешуя многоочитое, // И альфа и омега бури; // Тебе - чужое и безбровое, // Из поколенья в поколение, // - Всегда высокое и новое // Передается удивление», - теперь расположится основательно здесь навсегда, не то, что прежние, пожили и исчезли, а новенькие выглядят предельно естественными в уверенности своего бессмертия, и в их существовании нет ничего сложного, ведь именно они решили все проблемы, кто был новичком, тот станет старичком, несущественно с тех пор, как жажду жизни опять повторили.
Серой глыбой висит старый дом, в подземельи его высота, промерзает до паники льдом, под которым жильцов маята, этажу угрожает этаж, бьют по темечку злые часы, сапогами ведя инструктаж, худобой проверяя весы, за балконом шагает балкон, чёрных окон пульсирует ряд, заключённого в камне закон оптимизма внушает заряд, торжествуй, мелкота, сколь угодно, процветай большевистский амвон, улетает в трубу ежегодно отягчающей памяти звон, все бывали с утра запасными, метя место занять стариков, то, что будут калеки живыми, только кажется в мороке снов.
Не следует поддаваться разочарованию от первой пробы пера, хотя многие не просто разочаровываются, а бросают что-либо писать, и всякий раз объясняя это тем, что их писания никому не нужны, сосед, которому показали написанное, обругал за беспомощность изложения пустякового случая, товарищ по институту посоветовал не бумагу марать, а пробиться в приличную фирму на большой оклад, а более опытный профессор с кафедры технологии металлов, сказал просто о том, что гонораров теперь не платят, как в советские времена, когда его приятель, писавший книги для домохозяек, на гонорары купил машину «Волга», построил дачу, и поселился в высотке на Котельнической набережной в одном подъезде с актёром Ширвиндтом, и так начавший и бросивший писать молодой человек остался один на один с собой, и никто ему не объяснил, что писательство не профессия, а бескорыстное служение идеалу, тогда бы он, быть может, пошёл в обратном направлении от социума к жизни в тексте (а деньги можно заработать на какой-нибудь непыльной работе, коей в столице предостаточно), впечатления же молодости рассеиваются в непосредственном продвижении в штатном расписании безликой государственной машины, а единственный способ стать писателем - писать невзирая ни на что от рождения до смерти, ибо писательство есть дело загробное, и подвластно только, по словам Жюля Ренара, волам, которые и делают литературу (даю полностью цитату из «Дневника» Жюля Ренара: «1887 Без числа. Талант - вопрос количества. Талант не в том, чтобы написать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста. Нет такого романа, который не мог бы родиться в самом заурядном воображении; нет такой прекрасной фразы, которую не мог бы построить начинающий писатель. И тогда остается только взяться за перо, разложить перед собою бумагу и терпеливо ее исписывать. Сильные не колеблются. Они садятся за стол, они корпят. Они доведут дело до конца, они испишут всю бумагу, они изведут все чернила. Вот в чем отличие людей талантливых от малодушных, которые ничего не начнут. Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы - это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцати часов в сутки. Слава - это непрерывное усилие»). 
Глен Гульд вместо выступлений на публике записывал свои концерты в студии звукозаписи, оборудованной дома, точно так же работает настоящий писатель, сидит в углу и всю жизнь пишет, понимая, что жизнь ему дана для того, чтобы стать Книгой, а после смерти читайте и завидуйте, это можно назвать жертвой, но нет, жертва слишком прямолинейна и безрезультативна, это есть обогащение мировой культуры истинными мастерами, подвижниками высокого искусства,  это касается и художников, когда реальная выставка мало что значит, не подкреплённая альбомами с  собственными иллюстрациями картин, потому что художник мыслит не настоящим, а будущим, когда его тело распадётся на атомы, а райские сады его холстов будут цвести, не угасая, но всех   соблазняет это сейчас, живой отклик публики, с банкетами, речами и наградами, несколько упрощая проблему, скажу, что творец рождён не для реальной жизни, а для создания своей вселенной, когда его имя будет светится в веках, проще, в собственной трансцендентной парадигме, и всё присущее ей освящено чертами божественного, то есть особенный смысл служения идеалу, приводящий в трепет, и в каждом слове длится истинное наслаждение сколько угодно.
Когда написана строка, другая пишется сама, не принимая в расчёт автора, который может лишь улавливать сами собой возникающие слова, рождающиеся моментально от предшествующего слова, потому что разум стоит на словах, а не на чём-то ещё там, вроде видимого внешнего мира, слышимых шумов, иногда собираемых в музыку, которая на вкус бывает похожа на миндальное пирожное, от прикосновения к которому возникает нежная прохлада, потому что всё движется словами, опережающими сознание, проникая в скопления звезд, которые хорошо видны в сильный телескоп ночью, причём во время пения соловьев, будоражащих кровь, стимулирующую любовь, чтобы каждый новенький мог воскликнуть: «Да будет свет!». И станет свет.
1821-й год, до него был 1820-й, а после него 1822-й, а вы второй после первой сестры, что касается вас, то и у вас какой-нибудь год имеется, как и у каждого, у женщин, и даже у того, кто не бреется, чтобы с бородой выглядеть солиднее, не сильно отличаясь от предков, которые все поголовно ходили с бородами, причём и те, которые были сами с усами, а что было за нами, и что перед нами, сколько времени вам отпущено, чтобы написать «Преступление и наказание», до оснований сокрушившее психические основы всех жителей болота, образовывавшегося от разлива реки Неглинки, которая своего пути не изменила, но затмила своим величием все прочие реки, сохраняющая своё направление, как и прежде, показываясь всею красою в Екатерининском парке, в равной степени с «Бедными людьми», на той высоте удаления от хронологии событий, как и непостижимая удалённость от примата, произнёсшего первое слово, конечно, всё это не ново, но имеет реальное место.
Но если человек живёт в тексте, то вместо живописи следует говорить словопись, в этом и кроется загадка творчества, проложенного в трансцендентные дали, конечно, по спирали, модернистами, образ мыслей которых находится в плоскости предвосхищения новой сущности живописи, отправную точку которой смело поставил Казимир Малевич «Чёрным квадратом», как самый точный портрет человека как такового - тьма тьмущая, неисповедимая, в той или иной мере раскрепостивший художников, когда правдоподобные реалистические виды неожиданно воскресли абстракциями Василия Кандинского, удивленного странника по вселенным, как говорил Макс Волошин, знамя которого подхватил русский авангард, делающий из всего предшествовавшего искусства вывод о создании собственного живописного языка, опирающегося не на природу, а на чистый разум, как завещал великий Кант, и на воображение.
Когда одним всё закрыто, а другие везде и всюду свободно входят в любые, даже закрытые, двери, то у тех, для кого всё закрыто, возникает законное чувство зависти, потому что они не хотят такого отношения к себе, когда перед ними всё на свете закрыто, и не оттого, что они обладают каким-нибудь недостатком, но они, как люди, полностью стоят под вопросом, что вызывает постоянное удивление, вон в серый дом с золотыми ручками хотел войти, все же входят, а его человек в погонах погнал прочь, и в другие огромные дома его не пускают, а все входят, поэтому в длинной череде неудач он стал писать по инстанциям, в которые его живьём не пускали, и получал от них ответы, в которых говорилось, что несмотря на принятые законы, новые законодательные инициативы, улучшение уровня осведомленности врачей и чиновников о редких заболеваниях, в России существуют проблемы, которые, должны быть решены в ближайшее время, и вот для него это время наступило, потому что согласно диагностике врача, его наконец признали тяжело больным широко известной болезнью под названием «зависть», которую внесли в реестр основных тяжких заболеваний.
Новое по большей части большинством людей встречается в штыки, поскольку привычка к старому является приметой счастья, ведь само счастье есть состояние полнейшего покоя, когда вся семья в сборе, когда можно полежать в гамаке, надеть панаму на головку ребёнка, чтобы горячее солнышко не напекло, мы сами воспаряем в послеобеденной неге за горизонт, мир превращается в гармонизированную элегию, вновь и вновь ничего не надо делать, даже думать, вот оно счастье, как водится, о завтрашнем дне, но тотчас, правда, к вечеру, этот же счастливый день превращается в событийный и действенный, наступает точка перемен, ведь достоверно известно: счастье и деятельность несовместны, потому что вдруг все куда-то побежали, прямо-таки больно смотреть на людей, а это просто начинается во мраке сверкания молний гроза, и ливень, вот и как тут не думать о переменах.
Не различу приятеля в тумане, он говорит, а я не слышу, где он, туман в Москве почище тумана в Лондоне, у нас туман сугубо прагматичен, идеологичен, политичен, и чем больше туману, тем более кажешься себе пьяным, совершенно невменяемым, несёшь всякую околесицу, как из тумана вышел Мандельштам, так: «Ты прошла сквозь облако тумана. // На ланитах нежные румяна. // Светит день холодный и недужный. // Я брожу свободный и ненужный...» - едва вынырнув из лесу новостроек, это и так, и не совсем так, чудаком управляет чудак во временных рамках политиздата, как в былые времена коммунистического заката, но в поле зрения по прямой не попадайся, соблюдай положение равновесия между видимым и невидимым, всё равно ведь туман кругом, сии неотъемлемые с любых сторон мелькают разных типов очертания.
Никак не удаётся обычному человеку представить свою жизнь в динамике, находясь в определённой временной точке, он в ней и законсервирован, пока не перетекает в следующую точку, скажем, из вторника в среду, это объясняется тем, что его от рождения не поставили умные люди на рельсы творчества, поэтому такой человек живёт как бы по инерции, а точнее, как все, школа, вуз, а то и сразу работа, семья, пенсия, смерть, вот уж о чём стараются просто не думать, как будто умирания собственного тела не произойдет, другое дело, когда новорожденного сразу ставят на рельсы творчества, с годами он знает, что весь он не умрёт, что он встраивает своё имя, повторяю, Имя, в контекст всемирной классической литературы, то есть в бессмертие, Слово потому, что оно есть вершина пирамиды творчества, ибо без Слова остаются лишь тела, существующие по всем правилам обмена веществ.
У прошлого всегда возникает величие, у современности же снующая мелкота, рамки  расширяются только после исчезновения с лица земли последнего из ушедшего поколения, пусть ему будет даже 120, как любят желать 90-летнему умершие в 37 неофиты, вновь закручивается колесо молодости, тридцатилетние открывают ротик на телеэкране, как будто они что-нибудь знают, но тотчас же исчезают, поскольку у выпускников родильного дома очень большая конкуренция, всё такой же бал-маскарад и век-волкодав, прямо-таки по пророчеству Мандельштама, о переменах же существенных говорят только старики, вроде Данте или Гоголя, написавшие свои великие книги, где нечто необычное содержится лишь в самом тексте, то есть в чистом разуме, по словам Канта, на костюмированный же зоопарк, по словам Маргариты Прошиной, много времени уходит у безликого племени, выступающего всегда и всюду под брэндом «молодость».
И оказался ты в неволе, хотя тебя туда никто не загонял, сам шёл покорно по цепочке жизни, проложенной уставами и законами, не сомневался перед каждым испытанием, что дальше в жизни будет только лучше, иначе быть не может, и снова покорение вершин в корпоративной жизни, предельно важной, но только о том, что прежде на твоём месте сидел безымянный некто тебя не беспокоит, все шарики подогнаны по госту в подшипник государства, и тебе по вкусу быть во главе угла конгломерата, ты поневоле жертва обстоятельств, вопреки желанию, как ввели тебя на свет комбинации аминокислот, так иного положения ты не заслуживаешь, поскольку ты есть мелкая деталь в машине государства, всего лишь чья-нибудь замена.
Кто угодно может быть обласкан твоим уважением, сообразуясь с вариантами твоего собственного происхождения, меньше всего, конечно, зависишь от родителей, книжек не читающих, добывающих хлеб свой насущный денно и нощно на консервном заводе, вроде бы всё ничего, но теперь влияние оказывает учитель литературы, уводя тебя из обычной жизни в жизнь литературную, и небезосновательно, поскольку хорошо всегда учиться мудрости у Порфирия Петровича и мессира Воланда, которые говорят с таким видом, как будто знают что-то такое, чего другие не знают, в этом ключе я когда-то написал: «Там, где Достоевский приводит Разумихина с Раскольниковым к Порфирию, от взмаха руки Разумихина со столика «всё полетело и зазвенело», Порфирий Петрович воскликнул: «Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток!» В «Скуке жизни» Чехов в уста генерала вкладывает слова: «Александр Македонский великий человек, но стульев ломать не следует…». Чапаев разбивает об пол табуретку, комиссар говорит: «Александр Македонский тоже был великий полководец. А зачем же табуретки ломать?» (в тексте романа у Фурманова этого нет - досочинили авторы сценария братья Васильевы). А вот источник - «Ревизор» Гоголя: «Городничий. … Сбежал с кафедры и что есть силы хвать стулом об пол. Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? от этого убыток казне», - молодые тают, их не воспитает соплеменников стая, для этого нужна жизнь иная, написанная классиками, попадись в их сети кто угодно.
И ты впервые узнал это слово, какое, да очень простое, начинается на букву «И», конечно, впервые, о чём тут говорить, когда вокруг чёрт знает что творится, не отстоишься в стороне, с еще большей силой сцепился накануне один против нескольких, следствием стало мучительно переживаемое одиночество в стране тотальных колхозников, которые, обалдевши, глядят на «Метрополь», поражаясь: «Нажми, водитель, тормоз, наконец, ты нас тиранил три часа подряд, слезайте, граждане, приехали, конец, Охотный ряд, Охотный ряд», - предметом чтимого идеала.
То, что мнимо, пролетает мимо, но мнимое не столь инфантильно, не стоит в стороне, а постоянно лезет на глаза, использует все доступные способы, чтобы быть на виду, и единственным средством от мнимостей является классическая литература, при помощи которой все уловки мнимостей низводятся до передовиц газеты «Правда», обратного движения не предвидится, единственно возможный путь превратить эту муть в общую  для всех времён поэму «Мёртвые души», ты только послушай, как разливает елей Чичиков, и вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух, не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься, управляемая Чичиковым, обещая легкую наживу, дабы быть погребённым заживо, что сильнее подчеркнёт выше означенный контраст.
Хотят жить в штатном расписании, чтобы продвигаться по службе, а как же иначе, в противном случае не построишь дачу, поэтому сразу после школы поступай в институт, чтобы обрести на работе свой письменный стол, и стул для повески пиджака, чтобы работал за тебя, и в этом нет ничего плохого, всем необходимо свое место вне дома, в другом помещении, чтобы все были заняты, общество устаканено, а что делают нии, промторги, управления, любая контора совершенно неважно, главное, чтобы отважно все разъезжались на работу, дети в детский сад, школьники в школы, а личностями становились лишь отщепенцы, прячущиеся от бодрого социума, в котором все одного цвета, не поддающиеся другим видам, отлаженные свойства, в полную меру реализуемые во время перекура, хотя говорят, что курить вредно, но без перекура не проживёшь безбедно, и чтобы изменения порядка не возникали, для того, чтобы весь рабочий день просидели на заседаниях, да ещё на удалёнке, портрет в телевизионной рамке до обморока, как после пьянки, а то непривычно функционировать без знакомой руководящей натуры, как невозможно было жить при кпсс без политуры, причём против воли.
Надо поглядывать во все стороны, чтобы изыскать любезных тебе по нраву и уму людей, в точности соответствующих понятию «изысканные», известно, по улицам они не шляются, там первенство принадлежит служащим силовых ведомств, впитавших в свои ряды всех бандитов 90-х, убрать армию - наступит бандитизм, расширить силовой блок - на улицах будет тихо и спокойно, близкие же в преданности искусству, в широком понимании этого слова, всегда будут находится в таком меньшинстве, что и говорить о них не приходится, разве что разместить их по наблюдению властей в «пятой колонне», где славны индивидуальности изысканным общением, им никогда не бывает скучно, но нельзя так обо всех изысканных говорить, имеются в виду только люди творчества, мастера, созидающие свои вселенные в мировой библиотеке без участия в штатном расписании государства, таковых немного, исключительность их своего рода изысканная.
Скажи сильней, чем говорилось прежде, в надежде, что всем станет веселей, бесчувственность исчезнет, как туман, как будто ты был пьян в начале жизни, капризно топнул ножкой, трезвым стал, тому причиной перепады чувства, как будто в связи с тем, что не хватало тем, но между тем был первым для искусства, и неопределенно жёстко ты потихоньку вызволил свой страх из-под завалов Вавилонской башни, и постепенно сделал свой язык в действительности самым важным средством, лишь для того, чтоб сделать первый шаг.
Обычный человек не догадывается о том, что он находится всю жизнь во власти теорий, признак которых содержится даже в оптическом обмане глазного яблока, отпечатанного в зеркале концептуального кадра Луиса Бунюэля, сторонников которого объединяет постоянный катарсис, постоянно инвариантно звучащий в словах людей о совершенстве очищения страданием, искренность этого суждения в наивной форме постоянно преследует страждущих страдания, не соотнесённого с лексической обработкой собственной летописи жизни, в которой одна теория постоянно конфронтирует с другой, рождая выворотку наличного бытия в знаменитой формуле «Чёрного квадрата», предъявляемого сомневающимся как свидетельство жизни в тексте многонаправленному действию в сумраке живой органичной жизни, против которой ничего не скажешь в тишине постоянно расширяющейся вселенной, собственный обороты в которой соответствуют тебе по собственному складу.
Многочисленные высказывания на мой счет я почти всегда воспринимал сдержанно, особенно от тех, кто ненавидел меня за то, что я не вошёл в соподчинение литературной касте, главным образом, работникам издательств и толстых журналов, у которых от злобы на то, что я создал своё издательство и свой журнал, волосы вставали дыбом, но при личной случайной встрече где-нибудь в баре ЦДЛ отпускали напускное приветствие, в ответ же я убежденно подчёркивал их незыблемое положение в иерархии тоталитарного государства, приводными ремнями которого они являлись, так что нет ничего удивительного в том, что они подготовили почву маленького единодержавия, расценив демократию как угрозу их материальному положению, всё это я излагал по доброте душевной, ибо мне всегда было жалко малых сих, что частенько приводило их в состояние замешательства из-за ошибочного враждебного отношения ко мне, особенно мне было странно понимать, что я ненавистен им ещё тем, что написал очень много, выпустил 10-томник собственных сочинений, множество книг и постоянно публиковался в газетах, но они мгновенно  исчезали с лица земли, как только их совковые журналы и издательства стали закрываться, ну, кто вспомнит сейчас кочетовский правоверный, с «Чего же ты хочешь?» «Октябрь», который «октябрь уж нас тупил», накрывшийся медным тазом, то ж можно сказать и о «догнивающих» «Знамени», «Новом мире» и прочих тёплых местах вездесущих литературных клерков, не понимающих, что писательство не профессия, а служение идеалу, и главное их свойство - делать вид, что меня вообще не существует, и это просто замечательно.

"Наша улица” №276 (11) ноябрь 2022