Юрий Кувалдин "Движение букв" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ДВИЖЕНИЕ БУКВ

рассказ

 
Чувствовал на себе чей-то взгляд, в театре перед открытием занавеса, обернулся, сразу обратил внимание на нелюбезно смотревшего на меня человека, что-то знакомое мелькнуло в его лице, припомнил с трудом, довольно смутно, что лет двадцать назад он приходил ко мне со своим первым рассказом, и просил, чтобы я прочитал его при нём, я же возразил на это тем, что присутствие тела автора при чтении мешает восприятию, и читать сразу не стал, а спустя время, когда он позвонил и поинтересовался своим рассказом, я опечалил его мнением, что рассказ пока не написал, дальнейшие вопросы с его стороны опускаю для ясности, по этой причине автор первого рассказа на меня сильно обиделся, и больше ничего в жизни не писал, только накапливал злобу по отношению ко мне при выходе моей очередной книги, журнальной публикации, ненавидя меня всеми фибрами своей души, что я для него недосягаемый, но ведь человек сам делает свою судьбу, особенно писатель, не опускающий рук от различных обстоятельств, но вот неудачники, а проще - живущие в жизни, а не в тексте, очень тяжелые люди и общаться и с ними сущий ад, но в данном случае ощущалось мной только на расстоянии.
Тот, кто пишет, а таких единицы, знает, что внезапную мысль нужно тут же придавать листу, иначе она столь же мгновенно исчезнет из памяти, и всё схваченное на лету пробуждено во мне в эту минуту, хотя не имело никакой связи с предшествующими мысленными инвективами и, вообще, в единообразной текучке дней нередко случаются откровения, подобные строчкам Натальи Розенберг: «За чертой живого смысла // колокольчики растут…», - вот и сам я колокольчик в гербарии живых нежностей, в классическом запечатлении на фоне вечернего озера, с отблесками и тонами, присущими симфонической поэзии, и соответствующие тому факту жизни в тексте, когда неявное может быть явно, и подобные переплетения держат на себе логически выверенный будущий текст, состоящий из, казалось бы, отделённых друг от друга мыслей, выверенных рассудком, и я текстуально сам среди них.
Ночь считает скелет совершенством, взгляд созвездий кощунственно строг, каждый смертный окутан блаженством, отсечённым от жалких тревог, но случаются вспышки местами на кресте в перекрестье дорог, чернозёмом на глине пластами ископаемой жизни порог, вся земля проросла дорогими, в колокольчик звонит ветерок, ты был новым совместно с другими, как подтекст между выцветших строк, со своими делами привычными исполнял ежедневный урок, то, что было успехами личными, нужно сузить, а ты был широк, между звёздами отроки стаями пролетают под твой юморок, проследить не могли, как и сами мы в чужеродный вползли говорок, страх ночной возбуждён голосами под окошками, каждый был строг, пробирается память лесами в на скелетах стоящий острог.
Всё есть символ, пусть речь заходит о чём угодно, и давно это началось, так давно, когда примат только встал на задние лапы, но сказать ему было нечего, поскольку слов не существовало, поэтому вопрос о языках сам собой снимается, ведь сам Господь сказал - да будет свет, и стал свет, два слова: «стал» и «свет», а не что-то иное в виде, допустим, включённой лампочки, свет - это начало человека, но вот в последнее время выясняется, что не все говорящие животные - люди, пунктом этого сомнения является смесь английского с нижегородским, в остальном же в способе зачатия человека, в антропологии, биологии и прочих материальных штучках нет никакого различия, скажем, между Кузнецовым и Слесаревым, достаточно отнять у них эту именную фиксацию, как сразу пахнёт безымянной могилой, так почто германец лупит француза, это я чтобы подальше от аналогий с безлюдной территорией, в связи с этим сам собой напрашивается вывод об отсутствии национальностей, все люди одинаковы, различие в диалектах: армянском, азербайджанском и прочих, но ускорение сближения диалектов в первоязык Господа грядёт неукоснительно, ибо Слово, а не Пышкины-Залупышкины, управляет миром, из одной любви к красоте, ради высокого искусства, но по сей день вылезшие из лона матери сразу начинают бить непохожего, говорящего на другом диалекте, а ставить на одну доску себя с ним было бы так естественно, проникнув в чистоту имени Господа, который шлепает конвейерно тела, которые лишь обосновывают утверждение, что всё есть символ.
Один ходит так, другой эдак, один стучит на всю улицу каблуками, другой постукивает грецким орехом о брусчатку аллеи, и к нему на этот стук слетает по стволу старой липы миниатюрная белка, с распушённым хвостом, который больше её миниатюрного тельца, выхватывает из рук кормящего огромный для неё крепкий шар грецкого ореха, и столь же стремительно, как спускалась, взмывает вверх по толстому шероховатому стволу старой липы, устраивается на ветке, и слышен хруст разгрызаемого панциря ореха, а на землю сыплется только шелуха, да и, в сущности, так везде, и особенно в идеализме, который сам себя ещё не осознал единственно возможной философией человека, поскольку идея есть текст, есть Слово, и даже тот же материализм, изъясняясь словами, глаголет, что материя первична, но еще до того, как она стала первичной, была, согласно Библии, безвидность, ничего не было, чистый лист, и вот написали слово «безвидность», и стал свет, слово «свет», и оно намного наглядней самого света, материя оставалась ко всему как бы, по Пушкину, равнодушной, слово «равнодушна», как бы безразлична к нашим делам, однако, плохо понятый идеализм был перенесён на его носителей (интеллигенцию), то есть на тела живых людей (умных), которых стали уничтожать те тела (тупые), которые со словами не были знакомы (большевизм), пример поучительный, сами когда-нибудь его испытывали, но поразительно почтение у бессловесных тел, скажем, к тому же Пушкину, он же памятник, материальный, что вызывает удивление у идеалистов, потрясает это фундаментальное расхождение.
Настолько далеко ушёл от реальной реальности, что напрочь забыл, как входить в метро, ибо просил у кассирши бумажный билетик, которыми пользовался в пятидесятые годы, входя на станцию «Дзержинская», или «Площадь революции» из проезда Куйбышева, где на углу была «бакалея», ну, естественно, чтобы на станции этой революционной погладить бронзовый нос сторожевой с пограничником овчарки, вот так вот, как говорил плотник Лавров из моего «Славянского базара», сколотивший мне мой первый письменный стол, маленький, прямо-таки игрушечный, который до сих пор стоит у меня под телевизором, а тогда мне было около двух лет, когда я взял карандаш и начал писать на чистом листе свой первый опус, причём, писал с чувствами, полностью поглотившими меня объектом Буквы, и потом пошло, как говорится, поехало среди доселе неизвестных лексических величин, но дробление слов на буквы меня постоянно вдохновляло, чтобы я подальше отходил от реальной жизни, поочередно переходя от стихов к прозе, и от прозы к стихам, пока они не сошлись во мне воедино, да еще по законам симфонической раскрепощенности, пожалуй, единственной силой, вытаскивающей все прочие качества писателя, который по мере удаления от колыбели ощущает за собой могучий текст, вознёсшийся от него на полку классиков, есть труд, и всё порождено огромным трудом, и эта особенность писать каждый день известна лишь классикам, для прочих же является абсолютно непосильной работой.
Сквозь стекло отразился в зеркале, пробившись через чёрные тучи луч, преломляясь и раскалываясь в хрустальной вазе с осенними астрами, за этим занятием я застал себя утром, полагая в этот момент, что я есть сама эволюция, постепенное с момента рождения до старости совершенствование взгляда, крайней точкой которого всегда является последнее отражение, как у Заболоцкого: «И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье // И как будто пытался чужую премудрость понять. // Трепетело* в листах непривычное мысли движенье, // То усилие воли, которое не передать» *(«ТрепетЕло» - у Николая Заболоцкого именно так), - исходящее из качества изображения, поскольку издавна мы пребываем в мире отражений, и по этому пути предстоит ещё пройти множеству поколений, вовсе не претендующих на понимание этой истины, но всегда будут составлять наше отражение, но присущее им.
Пусть до смертельного исхода каждый вспомнит суть движения своего парохода, способного поначалу лишь выползти из недр материнской верфи, прежде чем версифицировать в какой-нибудь эклоге в стиле «Буколик» Вергилия свою особенность и единственность, разумеется, в отличие от меня, каждый считает себя самим собой, такова привычка человека, у которого был папа, был дедушка, был прадедушка, у которого тоже был дедушка, много раз повторявший, что именно его жизнь имеет определяющее значение, конечно, говорил он это с обыкновенной улыбкой, похожей на твою, ая пою о том, что непостижимы тайны движения дедушек к прадедушкам, единственное, что надобно уразуметь, так это твое неизбежное в конце пути, когда жизнь прожить - не поле перейти, прикосновение к тайне
У тебя в глазу пылинка, действующая на сознание, вопреки бревну в моём глазу, который продолжает работать на сопоставимых величинах микро и макро миров, и не важно в каком порядке они идут, другое после одного, или одно после другого, потому что они долговечны, и ударяясь о собственные представления о величинах, приобретают форму египетских пирамид, как опосредованно возглашает о них Мандельштам в «Египтянине»: «Чтоб воздух проникал в удобное жилье, // Я вынул три стены в преддверьи легкой клети, // И безошибочно я выбрал пальмы эти // Краеугольными - прямые, как копье. // Кто может описать сановника доход! // Бессмертны высокопоставленные лица! // (Где управляющий? Готова ли гробница?) // В хозяйстве письменный я слушаю отчет», - те самые пирамиды, редкие из которых смотрят вперёд, потому что все мы всегда смотрим назад, но для настоящего писателя лишь поначалу.
Вам эти люди знакомы, с отдельными вы даже дружите, в своё время у вас с ними были доверительные отношения, поскольку совпадали ваши мнения на тот или иной предмет, но меня среди них нет, потому что литературный опыт отдалял меня всё дальше от людей, ото всех известных слоёв общества, людей в целом весьма симпатичных, но абсолютно погружённых в живую жизнь, а я всё дальше и дальше уходил в особую, где значимые друзья, вроде Мандельштама или Достоевского, вместе перекрывали всех живых, и внутреннее моё самочувствие в компании с ними придавало мне форму устойчивости, с глубоким пониманием той трансцендентности, что их присутствие делает и меня отсутствующим в реальной жизни, и постоянно и уверенно идущим по иным слоям.
Человеческие неверности составляют основу хаотического движения электронов при определённом воздействии магнитного поля, объектом исследования которого занимался не только Иван Тургенев, но и Казимир Малевич, не считая других выдающихся электронов, начинающих светится в вакууме соцреализма, причём, дробление поочередно сменяющих друг друга частиц вызывает эффект северного сияния, ведь говорится на каждом углу, что изначально существуют Темная Энергия и Светлая Энергия, между которыми существует взаимное притяжение и взаимное отталкивание, в результате чего взаимные притяжения тёмного и светлого локализованы в пространстве и не рассеиваются, но отталкивание света и тьмы не смешиваются между собой, но давят друг на друга при соприкосновении, так что количество дураков и умных в мире равно и постоянно, однако задолго до него ту же самую функцию исполнял Григорий Литвинов, споря о столкновении России и Запада, из романа «Дым», молодой парень, умный и деятельный помещик, но не находя исхода из временного собственного пребывания в хаосе, продолжает действовать с начала романа и до последней точки, такова участь разнополярно направленных частиц, чьё  бездействие известно очень давно.
Какие хорошие люди вокруг, и песни поют, и танцуют, и всё это является свидетельством свадеб, рождений, смертей, постой, ведь на похоронах петь нет никакой необходимости, да что вы, поют с плачем, оплакивают там и тут, потому что рождение со смертью связаны прямой зависимостью, и всё для того, чтобы абсолютно ясно понять, что человек не умирает, про это написаны все великие книги, вдоволь насладившись которыми, ты внезапно становишься бессмертным, как в пронзительном стихотворении Семёна Кирсанова: «Смерти больше нет!» // Родился кузнечик // пять минут назад - странный человечек зелен и носат: // У него, как зуммер, // песенка своя, // оттого что я // пять минут как умер… // Смерти больше нет!», -  только сам ты о своей смерти не узнаешь, в этом весь фокус, доставляющий определенное  удовольствие настоящим писателям, пронизанным до восторга сиим откровением.
Интеллект твой тонок во всех отношениях, сложно сравнить его с чем-то предметным, всё дело в том, что в реальном мире его нет до тех пор, пока он словесной тканью не ложится на бумагу, логика проста по переходу невидимого в видимое, и наоборот, самого сложного в самое простое, когда высказывается с остроумием любое умозаключение, правота которого убедит в своей истинности кого угодно, важен лишь оптимизм.
Для поддержания хорошего работоспособного состояния каждый день прохожу не меньше трёх километров, возможно и преодоление пяти, а то и десяти километров, в зависимости от длины строки, которая может состоять из сложных фраз, пронизанных всевозможными ответвлениями, подобно тому, как выткавший основу ковра пронизывает его отдельными яркими элементами эпитетов и метафор, потому что большинству людей красота присуща по определению, хоть многие из них об этом не догадываются, однако ровным счетом ничего это не значит, например, тогда, когда природные люди, не отличающиеся культурными манерами, попадают в храмы московского метро, то подтягиваются и с опаской поглядывают по сторонам, почти теряя рассудок от настойчивой красоты подземного архитектурного стиля, который, конечно, без должного руководства им не дано постичь, но тем не менее правильной линии поведения придерживаются, и начинают считать красоту одним из самых нужных свойств жизни.
О том, что ты делал, к примеру, 5 июня 1986 года (можно и любое число лет сорока назад случайно поставить) неизвестно даже тебе самому, конечно, можно предположить, что и тогда ты был окутан неопровержимыми повелениями литературной страсти, вот чем ты выведен из строя перед остальными индивидами, потому что ты был абсолютно убежденным в правом деле литературы, для подавляющего большинства граждан которое безразлично, да и ты сам являлся для подавляющего большинства (хорошая идиома «подавляющее большинство», потому что ОНО всегда давит) как сторонний наблюдатель, в рамках отведённого большевикам времени, часть из которых с течением времени всё же набирается уму-разуму, потому что дальнейшее бессмысленное давление умных приводит большевизм в скотоподобное состояние, правда, ни одного из них в интеллигентное состояние до конца вытянуть не удаётся, но жить надеждой всё же приятнее, поскольку надежда есть одна из форм существования материи.

ПОСВЯЩЕНИЕ ПОЭТУ ЛЕСИНУ ЕВГЕНИЮ

РЮМОЧНОЕ

«Две конфеты с ликером.
И я в драбадан».
Евгений Лесин

Чикагский «Новый Континент»
Известный киоскёрам,
Оповестил - пьян пациент
От двух конфет с ликёром.

Сто лет не пьёт уже поэт,
поёт всухую он,
Кривоколенный слышен звон
От рюмочной в ответ.

Ты сочинил себя из букв,
но задом наперёд,
на рифму просится «народ»
как мыслящий бамбук.

Бывало, пили мы впригляд
По десять рюмок кряду,
Теперь пьянеть смертельно рад
От сока винограда,

От откровений в драбадан
Я падаю, смертельно пьян,
Роняю немощно стакан,
Мозги объяты мглою,
Стою скулю и вою
От трезвости поэта,
Как волк, в капкане этом.

Зачем говорить «незаурядный», когда можно осовременить до «продвинутый», прежде, конечно, тоже продвигали номенклатуру по служебной лестнице, но современный «продвинутый» делает себя сам, вне конъюнктурных соображений, а тогда там были сплошь приставочники, мол, заурядный не совсем не, плохой не совсем не, первой отличительной чертой функционера сплошь были эти не, конечно, светлый сообразно светлому будущему, должное рвение, почерпнутое из подобных же характеристик, отношение к которым с неменьшей степенью говорило о стандартности, редко выходящей за границы дозволенного, а высшие были все как на подбор заменимыми с приставкой не, ограниченными с той же не, и образованными обязательно с не.
Так уж водится, что одни и те же головы преследуют граждан десятилетиями, но с каждым новым сезоном телезрителям кажется, что те же самые головы претерпели трансформацию, поскольку перед глазами возникают изменённые временем головы, сии метаморфозы знакомы в любом ремесле, так как каждая вещь имеет свой определённый запас прочности и время эксплуатации, после чего необходима реновация, но несменяемая улыбка на гипсовой голове вызывает у зрителей смирение, как будто бы явилось новое лицо.
В поисках Господа подымем глаза к небу, как это делают люди на всём земном свете, чтобы затем припасть головой к земле, что и то и другое опрометчиво, ни вверху, ни внизу Господа нет, хотя он сидит в каждом слове, и в слове «небо», и в слове «земля», все попытки материализовать Бога оказываются заурядными, излишне спорить, что Он начало всех начал, причина всех причин, но чисто с эстетической точки зрения называть Его истинное Имя не представляется возможным, ибо страшно делается мне от настоящего Имени Бога-Сына, как ещё страшнее от Имени Бога-Отца, публично они замаскированы эвфемизмами, поэтому правильно считают просвещённые люди, что Бог есть тайна, но это другое.
Последовательно и постепенно создаётся хорошее литературное произведение, по одному слову в день, с расчётом, что через десять лет получится отличный рассказ, в котором будет пульсировать ваша психика, но уже без вашего участия, иными словами, когда вас нет рядом с текстом, тогда он сам по себе живёт яркой жизнью, для понимания этого феномена ходить далеко не надо, открываете рассказ Чехова «Архиерей» и тут же оказываетесь в море огней в переполненном молящимися в храме, а потом архиерей Пётр заболевает и умирает, в конце рассказа, и Чехов возвышает хорал до квинтэссенции: «Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят... И ей в самом деле не все верили», - правда, если бы Антон Павлович писал по слову в день для этого рассказа, в котором насчитывается, компьютер позволяет это сделать мгновенно,  4784 слова, то пришлось бы затратить 13 с лишним лет, но именно «Архиерей» является вершиной творчества Чехова, и как бы покрывает всю недлинную жизнь писателя, как бы говоря: пишете каждый день всю жизнь хотя бы по одному слову.
Всеми давно принятый ритуал по целому ряду вопросов в свете решений последних пленумов, обеспечивающих бесперебойный процесс подготовки симулякров (подобие, копия) вызывает в представителях симуляции (того, чего на самом деле не существует) своеобразные воспоминания о восшествии на престол титулярного советника Поприщина в качестве короля Испании Фердинада Восьмого, и одобренного общим голосованием симулякров обеих палат, легко сошедшихся мнениями в достойности этой кандидатуры, поскольку известно по прошествии с того события изрядного количества времени, что одно и то же лицо повторяется со скоростью вращения электрона вокруг ядра атома, и не более, но и не менее, отсюда выводится постоянно цветущее поколение, подросшее не выше колен Поприщина, блюдущее игры между партией и историей, которые близнецы-братья, почтительность к которым доверена симулякрам, то есть местоблюстителям, помешать которым ничто не могло.
Пошёл дождь, улицы опустели, многие люди ещё в постели, золотой выставкой осени любуюсь лишь я, подобным качествам учился постепенно, когда демонстрация шла степенно в одну сторону, я двигался переулками в противоположную, первое впечатление было уподоблено смирению, конечно, на этот счёт существуют иные различные мнения, лучше за письменным столом делать свои дела, не глядя ни вперед, ни назад, очевидным, в конечном счёте, остаётся обстановка золотой осени под дождём, когда не слышно ни единого звука.
Дружно проходим мимо, совершая интеллектуальный круговорот по оси своего сознания, в этом случае от посторонних не останется и следа, в снегу и в глине, похожего на копыта, когда в начале своего существования по этому признаку отбирали верных, а причина столь убедительного отбора состоит в беспрекословном подчинении пастуху, верно говорят, что то стадо хорошее, которое само пасёт пастуха, природа слишком щедро наделила парнокопытных, да вообще всех копытных, социальной взаимозависимостью от избытка щедрости, сами пасём, нас пасут, сами едим, нас едят, но лишь до того момента, пока эволюция не превратила непокорных в людей под воздействием Книги и, главное, этот культурный натиск постоянен и идёт неутомимо.
Белый лист бумаги не даёт покоя, искра, тихий оклик, обернулся, небо, золото улыбки, синева взгляда, зелень бронзы сидящего Гоголя, во поле за ним бричка, в которой в красной рубашонке мальчик, поле переходит в степь, которая вокруг, кругом и везде, в езде по ней можно провести всю жизнь, ни кола, ни двора, только ковыльное море, а детвора на севере в городских дворах, ох и ах, вся история в пустяках медных и оловянных, в серебряной луже, золотом сияющей от ночного фонаря.
Погружаясь в классический художественный текст, невольно впадаешь в заведомое согласие с любым стилистическим изыском автора, поскольку художественная литература есть прежде всего стиль, проще говоря покоряет не то «про что написано», а как мастерски это сделано, при этом мы понимаем, что чем выше стилистическая особенность мастера, тем меньше читателей у него остаётся, поскольку большинство кое-когда открывающих книгу читателей ищут стержень сюжета, а проще - схему, конечно, одного из них можно приобщить к дуализму, когда и то и другое прослеживается, но тут надобно быть изрядно подготовленным, и вот среди этих подготовленных оказываются серьёзные писатели, подтверждающие мою формулу: писатель пишет для писателя, примеров этому можно привести множество, вроде того, что все мы вышли из «Шинели» Гоголя, но этот подсчет следовало бы отнести на счёт лингвистов, которые сами не в состоянии написать простенького рассказа, и образованность и культура в данном случае не помощники, и совсем еще зелёные авторы реагируют лишь на внешние признаки хорошей литературы, которые им поначалу видны, а внутри непостижимы, однако поистине замечательным из пишущих становится тот, кто литературу признает высшим искусством, и бескорыстно служит ему в совершенно иной парадигме, в каком-то другом мире.
Есть удивление во взгляде Сергея Таратуты на новую свою строку, он не хотел, она сама сложилась, «Летайте чаще над собой, // Пока душа в союзе с телом. // И жизнь тогда на свете белом // Не будет пасмурной такой», - когда написана строка, другая пишется сама, не принимая в расчёт поэта, который может лишь улавливать сами собой возникающие слова, «Ничего нам штурмом брать не надо, // Не поможет здесь и абордаж. // Здесь, скорей всего, нужна осада, // Творчество - оплот последний наш», - и тут возникает вспышка, произведение само себя пишет, в нём мысль свежа, при внешнем спокойствии горит свеча прекрасной души, «Что поделать, но здесь не окажешься дважды», - новое, опять новое появляется только с новой строкой мастера.
Заметил, все деревья стоят зелёные, то ли лето продолжается в двадцатых числах сентября, то ли сразу наступит зима, что нередко случалось прежде, когда, проходя мимо заснеженных зелёных деревьев, ощущал свою полную раздвоенность, подчёркивавшую рассеянность, и в то же время наслаждался пустяками, вроде белых шалей на зелёных платьях дам, конечно, в определенный момент я мог самостоятельно перейти из зимы в лето, и в обратном направлении, что характерно для ассоциативного текста, в котором я живу, даже больше чем живу - там только тогда я настоящий, во власти психологического сцепления фраз, в существе самой литературы, как снег сцепляется с зеленью листвы, и это происходит только в раннем переходе одного в другое, когда кажется, что всё застыло, но позднее во всём масштабе текста чувствуется неостановимое движение букв.
В приличном обществе появляется зародыш нового приличного человека, через чтение высокой литературы с рождения, с интеллектуальной беседы на темы искусства, главным образом, классической литературы, с научения письменной культуре, когда рука пишет с опережением команды ума, тот же смысл вкладывается в осознанную дисциплину, в создание себя в течение всей жизни классиком мировой литературы, исполняя ежедневно одни и те же действия, чтение и писание, которые преобразят зародыш до неузнаваемости, переведя его из живой жизни в бессмертную жизнь в тексте, высокое выражение, конечно, есть суть метафора перехода из животного существа в человека, когда на самого себя в своей роли будешь смотреть с невиданным удивлением, столь же достойно восхищения культурное демократическое общество, в которое он вливается, необычайным совершенно другим человеком.
В поисках собственной личности можно пропеть целый век, я не простой, понимаете, в жизни чужой человек, ночь начинается замертво, где-то звонят по ушам, я ведь не я и с чего это дисциплинирован сам, рвётся в обычном сознании психики тонкая нить, чтоб состояний таких не знать, бросил я горькую пить, но вот по-прежнему падаешь  в схватке с любимым собой, не удивляешься, надо же, перед последней чертой, прежде ходил руки в брюки я, с поднятой вверх головой, но вот в теперешнем вызове, старого встретил другой, если принять мне на веру всё, то понесёт колесом жизнь хоть кого исковеркает, станешь как тень невесом, но вопреки вечно масть идёт, с детства везучим я был, и потихонечку шастаю среди красивых могил.
Всё бывает случайно и даже иногда, из которых посредством памяти кое-что вспоминаем, остаются какие-то крохи, а остальное бесшумно исчезает с лица земли, потому что не было записано, мы храним в своем распоряжении каскад записанных предложений, лучше сложно-сочинённых, потому что они дают оттенки нюансов бывшего в жизни, поэтому главенствует в мире и за его окрестностями его величество текст, и для него столь же характерно искажение реальности, как у Куросавы в «Расемоне», да и всем без исключения произведениям искусства свойственно этакое преображение, одновременно с приближением к идеалу, как для Достоевского была Мадонна Рафаэля, ибо настоящее искусство постоянно одерживает триумфальную безоговорочную победу над текучкой, за отсутствием у последней весомых аргументов.
Какое-то психически расстроенное желание узнать, что будет завтра, фигурально выражаясь, на что я с английским юмором всегда отвечаю, а то будет, что нас не будет, вот из чего исходит мудрый писатель, потому он и пишет, не рассчитывает на быстрое прочтение, на понимание и, тем более, на признание, прошлое легкомысленных нетворческих людей не остаётся даже прочерком на табличке между датами рождения и смерти, потому что о своем высоком предназначении узнают дети при наставничестве образованных близких, ставящих их с рождения на рельсы творчества, чтобы их трамвай не сходил с них до гробового входа, отметая все  соблазны века, но как выясняется, «ставят» детей на жизненные тропки обычные смертные, заботясь о вещах практичных, поэтому на одного творческого человека приходится сотня обычных, а то и больше, дотянувших до этих дней незаметно, вместе с природой, ласкающей душу сменой времён года, и вплоть до этого дня, противоположным которому является вечность, в смысле классический литературный запас.
И даже когда отдаюсь чувству, только память текста соответствует быстро изменяющемуся времени, отголосок которого постоянно ощущаю вокруг себя, где настоящее своей прочностью возводит основательный фундамент вечности, когда далекое много общего имеет с действительным, которое всегда казалось мне более прекрасным.
Бывает, и одной песенки достаточно, чтобы к самому себе от расстройств прийти на помощь, и не нужна другая, удары здесь явлены всей мощью, приобретая форму исповеди, сильно ударяющей по нервам, отчего я притих:

Булат Окуджава

***
После дождичка небеса просторны,
голубей вода, зеленее медь.
В городском саду флейты да валторны.
Капельмейстеру хочется взлететь.

Ах, как помнятся прежние оркестры,
не военные, а из мирных лет.
Расплескалася в улочках окрестных
та мелодия - а поющих нет.

С нами женщины - все они красивы -
и черёмуха - вся она в цвету.
Может, жребий нам выпадет счастливый:
снова встретимся в городском саду.

Но из прошлого, из былой печали,
как ни сетую, как там ни молю,
проливается чёрными ручьями
эта музыка прямо в кровь мою, -

с завидным остроумием сам подпеваю, нередко впадая в сильный минор, самостоятельно из которого можно выбраться только переходом в собственный текст, выражения души которого помогают понять - на месте ли я?
Как там написали в газетах при советах, которые ни с кем не советовались, на должностях сидели до гробового входа, постоянно требовали усилить внимание к воспитанию подрастающего поколения, у самих же «портретов» дети оказались «рванью», особенно у «дорогого товарища», что ж, уже все песни спеты, на рассвете об этом и говорить неприлично, достаточно говорено о подобном вчера, когда ногами вперёд выносили из Кремля с глубоким прискорбием, волевое устранение «борца с культом», с неделю потраурничали, и вновь каждую семилетку превратили в четырехлетку, чтобы управлять вращением земли и движением планет, но на нет и суда нет, добрая часть мозгов уплыла в цивилизованные страны, особливо за океаны, пылко влюблённые в учение, которое всегда побеждает, потому что оно самое верное на свете, при наличии единого партбилета.
Переубедить человека в том, что он родился обычным животным способом, и что он явился миру без всяческих опознавательных знаков, вроде национальности (средневековый пережиток), без имени и фамилии, главное, без языка, то есть, если пойти глубже, «тварь бессловесная», то такому нужно прилепить на лоб этикету: «срок годности 100 лет», чтобы гостям на юбилее было за что выпить, сию аллегорию  должен уяснить каждый, в своё время покинувший лоно матери по повелению Отца небесного, интеллектуальный эффект будет разительный, поскольку не надо никаких мобильных кодов, и так всё ясно, разумеется, уместнее было бы совершенствовать через литературную классику рассудок, тогда сходство с Создателем было бы почти идеальным, но идут другие времена, и с теми же первобытными пережитками, иные только сейчас начали осознавать себя говорящими с вычурной кокардой на челе.
Когда говорят «навсегда», то не учитывают простой вещи, когда годы не имеют окончательной точки, они упрямо будут накручивать километраж на спидометре вечности, не учитывая твоё собственное преображение из сперматозоида в лежащего в гробу человека, эка невидаль, устремлённая в даль, но хочется каждому непременно увидеть то, что будет дальше, а будет то, что тебя не будет, но по-прежнему будут люди, уже между нами теперь наша стихия литературы, тогда в любом случае спешить никуда больше не надо, лишь сильней полюбить ближнего, особо врагов своих, это важней и навсегда.
Женственность, именем твоим всё внимание поглощено, женщина, видом твоим сражаем со скоростью взмаха, вместе с Мандельштамом, ресницы, и амплитуда впечатлений восхитительная, включая неровность настроения, разлетающегося в противоположных направлениях, подтверждающего видимый соблазн, столь же мгновенно исчезающий, как новые картины для каждого родившегося, по меньшей мере, новее, чем для стариков, отходящих в эфемерные воспоминания, стирающиеся столь же мгновенно, как пыльца с крыльев бабочки, как поцелуи с уст женщины, или с весенних цветов, коллекцию которых составляем по их названиям.
У тебя всегда намного больше, чем у других, в том смысле, что ты сам пришел к выводу о том, что всё богатство находится внутри тебя, а не вовне, такова планида каждого человека, но путь его почему-то всегда и всюду направлен вовне, проистекает подобное, несколько упрощая проблему, в отсутствии интеллектуального питания, но с удвоенной энергией матерей, кормящих дитятю пышной грудью, а затем завтраками, обедами и ужинами, настолько обильными, после которых уже ни о чём думать не хочется, потому что животная жизнь напрямую связана с безмыслием, отличающим 80 процентов от числа проголосовавших, о чём сообщает статистика, 20 же процентов, меньше или больше, основной пищей считают Книгу, известие об этом даёт неограниченную возможность большевизму всецело властвовать над «умными», ранее мы сильно заблуждались насчёт того, что умных намного больше.
Да это всё простительно людям, что они, в основном, живут напоказ, не раскрываться же им в министерском кабинете как у себя на кухне, в том-то и дело, а то, представьте, маршал выходит на трибуну в телогрейке, чёрной, промасленной, как у слесаря из ямы под трактором, хотя как раз маршалам и генералам такое одеяние к лицу, ибо физиономии у них сработаны топором, а интеллект измеряется квадратом сорок пять для прямой наводки, что же касается так называемых государственных «писателей», то вот уж у кого всё напоказ: как стоите перед командиром, разрешите идти, идите, золото на погонах, со с крипом хромовые сапоги, малиновые лампасы, того же, что мы называем искренностью, у них не сыщешь, но обладающий талантом, напишет: «хорошо умирает пехота, и поёт хорошо хор ночной…», - поэтому гении являются исключением, склонность которых что-то делать напоказ напрочь отсутствует, ибо мудры интеллектуалы мировой классики, первым правилом которых есть пристрастие к высокой художественности, которая не ходит строем и никому не подчиняется, но довольно часто торжествует только после смерти тела, сгенерировавшего классические произведения, живущие бессмертно во второй реальности - в Книге, вот чего не дано функционерам, живущим в погонах и при должностях здесь и сейчас, и исчезающих живыми трупами бесследно с лица земли, и как говорил Маркес, восемь солнц вам на золотые погоны, тля.
Был в магазине, на продавщице Зине нахлобучен белый колпак, всё так да не так, зашёл на минутку, а проскочила жизнь, бакалейного отдела нет, и мясник не рубит с плеча, теперь всё упаковано в пёстрые коробки, картонки, пакетики, баночки, мир торгует упаковками, и ведь не крикнешь: за мной в Елисеевский, здесь покупают не продукты, а полиграфические изделия, продавцов нет, за кассой спрашивают: карточка есть, есть, говорю, и в фас, и в профиль, роскошь, хоть режь, голоса старых привычек преследуют до смерти поголовно всех, невозможно понять продавщицу Зину, выносящую на помойку роскошные упаковки мешками, и приговаривающую, картинкой сыт не будешь, а когда я печатал стотысячными тиражами книги, говорила мне, что надо печатать упаковки, тогда можно сбыть любую «херню» (её любимое слово), а не книжки, которые никто не читает, время тает, а «херня» в ярких упаковках идёт нарасхват.
Каждый день делай один и тот же урок, стилистическое совершенство пойдёт тебе впрок, а сама по себе жизнь отойдёт в сторонку, со своими, казалось бы, постоянными проблемами, на которые в стрости посмотришь с усмешкой, конечно, можно полностью отдаться жизни, чем и занято население, за исключением писателей, спокойно ожидающих своих читателей на книжной полке вечно, как, скажем, Данте Алигьери, вот уж кто живее многих, желающих за полгода изменить историю, горе им, недоумкам, у них вместо головы - сумка для бюджетных накоплений, и это повторяется из поколения в поколения, чтобы бесследно исчезнуть с лица земли, посмотри, Данте по-прежнему молод, крутит временщиков в кругах ада для обновления взгляда, ну, что ж, если жизнь растений потрачена столь напрасно, но для писателей это довольно поучительный пример для дальнейшего проникновения в тайны Господа, и нам самим бывает поразительно от этих тайн однополярности мира Всевышнего, Он правил, правит и будет править не только миром но и Космосом, что тотчас вызовет удивление у номенклатуры, сдуру считающих себя властителями, что ж, пойдём поглядим, что делается на улице, с первоначальным взглядом увидим отблеск солнца в луже, и отойдём чуть дальше от суетящихся, без этого целебного отдаления не было и часа в моей жизни.
Милый друг, еще в 1953 году тебе предрекали блестящее будущее, в эпоху наступившего рая на отдельно взятой территории, ты и плыл по волне наставлений передовиц газеты «Правда», не правда ли, как ты был счастлив, став секретарём парткома института, и вот приплыл на Востряковское кладбище, которое прежде для тебя ровным счетом ничего не значило, потому что ты шагал в ногу с бессмертными плотными рядами, сплотившись вокруг центрального комитета кпсс, и сам был в большой чести, даже не думая, что что-то может случиться, поскольку неведение было составной частью марксизма-ленинизма, и оно свойственно было всем, за редкими исключениями, нужно было только ещё поднапрячься, сделать всё для того, чтобы наверху в президиумах делали вид, что они на полном серьёзе управляют, а внизу делали столь же убедительный вид, что исполняют их постановления и, казалось, что еще одним мощным действием они приблизят тот образ жизни, о котором трубили на демонстрациях и парадах, будет совершенное изобилие, как в «Кубанских казаках», каждый человек на своем месте станет бессмертным, ибо «будет людям счастье, счастье на века, у советской власти сила велика», но ты один не питал иллюзий, хотя внешне по всем параметрам соответствовал генеральной линии, а ныне хоронят тебя как отработанный материал, ни более, и ни менее.
Грамоты, дипломы, положительные характеристики как формы защиты от посягательств властей на личную свободу распространён по всему свету, а не только у нас, поскольку внешний мир не дремлет от неожиданных вывихов граждан, и предвосхищает последствия всевозможных отклонений, но умных писателей это не касается, потому что его откровения наберут силу после смерти автора, таково предназначение настоящих писателей, а не шелкопёров, да, истинная литература становится классической и почитаемой спустя значительное время, всецело завладевая сознанием последующих просвещённых поколения, иначе бы всё выглядело по-массолитовски, как у Булгакова, грамоту за отличное соответствие программе партии вручается Достоевскому, не отстаёт и Лев Толстой, которому на грудь вешают орден «Знак почёта», да, от привычного до травматичного один сантиметр, от подобного склада штампов, известно, функциональность пропагандистов ограничена, изумление остаётся не востребованным, как и немыслимые кульбиты передовиц «Правды» «времён очаковских и покоренья Крыма», да и выдать положительную характеристику Мандельштаму из пересыльного барака на Чёрной речке не пришло бы в голову.
С уверенностью конферансье на концерте к микрофону выходи поэт из литературного объединения за сценой клуба, как положено членам политбюро, в пиджаке и при галстуке, красном, так, считает, «красивше», закатив глаза, скандирует про травы, которые скосили, берёзку, которую любили, про пшённую кашу, которую всем селом ели из общего чугуна, выдвинутого из русской печи, ну, что ж, каждый имеет право на стихосложение, но ведь  его проталкивают на руководящую должность, а стихи всего лишь луч света для выделения из массы этого поэта, полезного для оттеснения от редакций очкариков и хлюпиков в шляпах, вот из-за огромной разницы этого недавнего поэта мы видим уже в секретариате президиума, куда, разумеется, окольными путями не заедешь, к тому же сельский композитор положил его произведения под гармошку, в зале Чайковского с хором сталелитейного комбината исполняют, и по просьбе Егора Лигачёва, по телевизору патриотическому показывают, но что говорить о прошедшем, оно, по сути своей, вещество непостижимое, о котором, однако, никто уже в точности не помнит.
Вот ведь незадача, когда многие пишущие авторы не понимают саму суть литературы, как бы отказываясь от того неоспоримого факта, что настоящая жизнь писателя идёт в тексте, а не в жизни, почти безнадёжно, они отвергают то, что ими написано раньше, говорят, что это было плоха, да и при том он тогда работал на другом месте, теперь всё в его жизни изменилось и так далее, объяснять же таким, что жизнь писателя состоит из его произведений, написанных во все времена его жизни без изъятий, значит, указывать им на бренность человеческого тела, с чем они никогда не согласятся, тем более, с тем, что текст, то есть душа, живут сами по себе, что Достоевский это не какое-то там тело, а «Бедные люди», «Подросток», «Идиот», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», ибо героем становится Слово, по уровню написания возвышается над размноженными до бесконечности одними и теми же телами, по правилам геометрической прогрессии, потому что Слово работает в области эстетики духа, ранее и позднее всегда умнее компота живой жизни, потому что писатель верен себе настолько, что лучше него никто не знает жизнь после смерти, вот где зарыт контраст смертного тела и бессмертного Слова.
Не надо лезть на авансцену тому, кто пишет жизнь свою украдкой в тайную тетрадь, на авансцене манекены с ужимками произносящие чужие слова, или, как говорил Михаил Козаков, рисуют на песке, я же ещё более точнее сказал, что они рисуют на воде, и теперь изо всех кругами исчезнувших с поверхности не только вод, но и с лица земли, остаются только те, которые писали собственные оригинальные тексты, как, например, тот же непревзойдённый Михаил Козаков, или Валерий Золотухин, или снайпер Валентин Гафт, или, да и не просто или, а как эталон письма из числа «работников театра» Константин Сергеевич Станиславский, на что мне Юрий Любимов, глядя мне прямо в глаза у себя за столом в кабинете, отрезал, что у Станиславского нет никакой системы, что всё это выдумки, я же после паузы срезал мэтра: у Константина Сергеевича Станиславского Книга, а вы её не написали, система это есть Книга и ничто другое, ибо бессмертие находится в Слове, а не на подмостках, и тут Юрий Петрович как-то сник, хотя из всех театралов при жизни работал дольше всех, представление же о бессмертии и им, и актёрской средой всегда переводится в актёрскую хохму, потому что актёры никогда не сдаются, незнакомую публику берут сразу своей известной внешностью, потому что живут здесь и сейчас, постоянно восхищаются дыханием зрительного зала, в новом же обличии бессмертия себя никак не представляют, там одного Достоевского достаточно, чтобы один на один с читателей перекрывать все сцены всех театров, и непроизвольно напрашивается вывод, что зрелища предпочитают неграмотные, не прочитавшие от корки до корки ни одной классической книги, польза от которой ими заранее отвергается, их призвание жизнь в толпе и неповторимость собственной фотографии на паспорте.
При встрече неизвестного человека непринуждённо и молча проходите мимо, хотя тот лезет к вам с вопросами по поводу, где эта улица, где этот дом, пусть посмотрит карту, но он даже вывеску прочесть не может, на переходах постоянно идёт не в ту сторону, переходя с одной станции на другую по нескольку раз, причём, всё это проделывает в состоянии паники, искусственным образом вызванной непостижимостью миропорядка, когда голос одинокого в пустыне пролетает мимо, не внимая друг другу, нечто подобное происходит на разных этажах литературной подготовки, когда для одного сама Библия как дом родной, а другой всё ещё ненавидит Гоголя, от которого в школе отбили охоту учительницы-домохозяйки, но всё же внимательнее нужно присматриваться к неизвестным, ведь среди них попадаются даже те, которые для начала произносят слово «извините», за которым стоит многое, пусть для начала отвлеченное, но произносимое с постоянной культурной интонацией, как обязательная черта интеллигентного человека, в котором сразу чувствуется непринужденность.
Уже не дышит грудь поэта, но психическое воздействие на дышащего человека весьма сильное, потому что человек постоянно вспоминает дату смерти поэтов: Блока, Пушкина, Лермонтова, как бы тем самым подравнивая своё тело к телам названных, и ему так спокойнее жить, ибо он знает, что умрет так же, как и Блок, как и Пушкин, как и Лермонтов, и зачем суетиться, когда у него в паспорте записано собственное имя с фамилией, он ведь родился сразу Александром, а не кем-то другим, те сочиняли стихи, а он имеет двенадцать грамот за рационализаторские предложения на родном военно-полевом заводе, вроде даже больше пользы принёс, чем «стишки», да и всякие изменения порядка хода вещей к добру не приводят, конечно, непривычно выступать на съезде единой партии, но просят, тут иная идея, ставшая знакомой в дружном коллективе, и невозможно против воли вдруг начать сочинять стихи, чтобы потом тебе памятник поставили, да и умственные способности у него гораздо выше Блока, Пушкина и Лермонтова, которые не могли усовершенствовать электронное наведение на цель сверхсветовой ракеты, когда вариантов было много, а он предложил один единственный верный, когда ракета бьет с точностью плюс-минус 4 миллиметра, вот где явлено стремление к совершенству, даже иногда сам злится на свою излишнюю скромность, но выручает близкий «стих» нередко: «Погиб  поэт!- невольник чести - // Пал, оклеветанный молвой, // С свинцом в груди и жаждой мести, // Поникнув гордой головой!..»
Потеря физического темпа жизни всецело связана с интеллектуальным созерцанием, да и вообще тут наблюдается уход из реальной жизни в жизнь настоящую - в тексте, а тут уж скорости космические, набирающие обороты с форсажной истиной всевластия Слова, позволяющего проникать, нет, не точно, создавать всё, что имеется у человека разумного, врываться в сферу надмирного, чем, собственно говоря, является Книга как таковая, для каждого должная стать мерилом собственного отделения духа от тела, в смысле перевоплощения в вещь знаковую, но прежде ещё раз надобно взглядом окинуть все главы Библии, дабы зрение проникло в суть и тайну буквы, любой буквы, ужаснулось и восхитилось, как в обычной жизни чувства нерасторжимо связаны с любовью.

"Наша улица” №277 (12) декабрь 2022