Борис Татаринцев “День Советской Армии” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

вернуться
на главную
страницу

Борис Татаринцев

ДЕНЬ СОВЕТСКОЙ АРМИИ

рассказ

Татаринцев Борис Анатольевич. Родился 11 ноября 1950 года в Алупке по месту службы отца уполномоченного НКВД в Крыму. В возрасте одного года переехал к бабушке в Ленинград. Срочную службу проходил в составе 1-й гвардейской танковой армии группы Советских войск в Германии. Работал инженером в питерской оборонке. В середине 90-х вместе с семьёй эмигрировал в США. Публиковался на интернет-портале "Моя Канада", в 2021 году в Минском издательстве "Звязда" напечатал книжку рассказов "Однажды на Петроградской".

- Гауптвахта, подъём!
Лязгнул замок, дощатая с зарешёченным окошечком дверь слегка приоткрылась и в образовавшемся проёме на пару секунд показалось лицо караульного. Откуда-то снаружи раздался зычный голос:
- Выходи строиться! - Затем последовало недвусмысленное уточнение: - Кто не уложится в тридцать секунд - добавляю сутки. Время пошло.
Я кубарем соскочил с «вертолёта» - деревянной, шириною в три некрашеных доски полки. Надев шинель и натянув на голову шапку, пулей вылетел из камеры. Посреди коридора стоял старший лейтенант с общевойсковыми эмблемами в красных петлицах - начальник караула. Слегка приподняв рукав полевого кителя, он нарочито смотрел на циферблат ручных часов.
Я торопливо занял своё место в шеренге арестованных, на ходу поправляя шинель. Без ремня, носить который арестованным не полагалось по уставу, в ней было как-то непривычно свободно.
- Гауптвахта это не санаторий, - начал начкар. - Если кто-то этого ещё не понял, могу разъяснить. Есть желающие?
Желающих не оказалось. Шесть небритых, помятого вида физиономий молча глядели перед собой.
Повесив шинель на крюк (её разрешалось брать только на ночь), я вернулся в камеру, сложил «вертолёт». Караульный железной скобой пристегнул его к стене, запер на висячий замок и громыхнув засовом, затворил за собою дверь. Проводив его глазами, я прошёлся по камере. Она имела восемь шагов в длину и пять в ширину. Ровно напротив двери, под самым потолком находилось окно с железной решёткой, сбоку - пристёгнутый на день «вертолёт». На бетонном полу стояла табуретка. Я присел на жёсткое, деревянное сиденье. Через минуту-другую слегка заныла спина. Я придвинулся к стене, прижался к ней. Стена была холодная и сырая.
«Ещё, чего доброго, прострел получишь», - подумал я и поднялся на ноги. Неожиданно в голову пришла идея. Поставив
табуретку под самую дверь, я сел на неё, привалившись спиною к деревянной поверхности. Блаженно вытянул перед собой ноги, подумал было, а не снять ли сапоги. В коридоре послышались чьи-то шаги, лязгнул засов и дверь отварилась. Я едва успел вскочить. На пороге стоял караульный.
- Поставь, как положено, - дружелюбно посоветовал он, - Начкар увидит - сутки добавит.
Я вернул табуретку на прежнее место и начал ходить по камере. Туда - обратно, туда - обратно. Было не то что бы холодно, а как-то зябко. Подняли нас в пять утра - на час раньше. Завтрак гауптвахте полагался в последнюю очередь, после того как поест весь полк. Это примерно в девять. Четыре часа в промозглой одиночной камере, когда одна кишка другой марш играет - занятие не из приятных. Через какое-то время ещё больше похолодало. Я начал дрожать мелкой, охватывающей тело дрожью.
Она отнимала силы, изматывала. Опершись руками на бетонный пол, пару раз отжался от него руками. Стало немного теплее, но не на долго. Перед глазами, сменяя друг друга, проплывали картины прошедшей ночи. Гастштет, внезапно нагрянувший патруль, тряский автомобильный кузов. Вспомнилось мрачное лицо командира, которого подняли среди ночи и наше с Ваней глумливое:
- Товарищ подполковник, мы нажрались.
Да уж, покуражились, поваляли Ваньку. Под конец старшина Нашатыркин отвёл нас на гауптвахту мотострелкового полка. Каждый получил по десять суток с содержанием в одиночной камере.
Перед завтраком я справил нужду, умыл лицо холодной водой, вытер руки о нижнюю рубаху. Кроме нас с Ваней за длинным дощатым столом сидело ещё четверо незнакомых ребят. Один из них, темноволосый с перекрещёнными орудийными стволами на черных погонах, разложил по алюминиевым мискам комки давно остывшей каши.
- Скоро уж вечерять пора, а мы только завтракать садимся, - проворчал он, принимаясь за еду и тут же, глядя на нас, спросил, - А вы, земляки, откуда будете?
- Из артдивизиона, - коротко ответил Ваня, - А ты?
- Мы с керюхой из артполка, - отозвался чернявый и глазами показал на своего соседа справа.
- Не могу эту парашу жрать, - сказал, сидевший напротив меня симпатичный парень и отодвинул от себя почти нетронутую миску.
На его, опять же, чёрных погонах, блестело по маленькому танку
- С осени закормлен что ли? - Ваня поднял удивлённые глаза.
- Я у командира дивизии личный повар.
- После учебки что ли? - поинтересовался я.
- Нет, я ещё на гражданке кулинарное училище закончил, потом в ресторане работал. Когда начальство из Москвы приезжало, я такую буженину приготовил, что один генерал-полковник хотел меня с собой забрать, так ему понравилось.
- А сюда-то тебя за какую буженину определили? - поинтересовался Ваня.
- Было дело, - неохотно начал повар, - Мы с генеральским
водителем в ресторан вечерком съездили. Погуляли неплохо. А как утром назад возвращались, перекрёсток по красному свету проскочили. Откуда ни возмись - ВАИ (военная автоинспекция).
Летёха молодой попался, неопытный - «Победу» генеральскую не признал, ну и тормознул нас. Дали по десять суток с условием, что б сидели в разных местах.
- А чего генерал на «Победе» то до сих пор ездит, - поинтересовался чернявый.
- Я и сам не пойму, почему он от «волжанки» отказывается. Нет, да нет. Старый конь, говорит, борозды не портит, - ответил повар.
Я поднялся и хотел было собрать посуду, но чернявый меня остановил.
- Тут и помоложе кое-кто есть, - сказал он и посмотрел на одиноко сидевшего на краю стола высокого худощавого пехотинца с шофёрскими эмблемами.
Намётанным глазом я без труда распознал в нем солдата-первогодка. Все остальные были стариками. Это сразу чувствовалось, не только по видавшим виды гимнастёркам, но и по особой, вальяжной манере держаться. Сидеть на губе, не достигнув дедовского возраста, считалось западло.
- А скажи, сынок, сколь до приказа осталось? - скупясь на гласную «а», обратился к пехотинцу чернявый.
- 53 дня, - ответил длинный и, сложив алюминиевые миски в бачок, вышел в коридор.
Приказ министра обороны об увольнении в запас появлялся дважды в год, по пятнадцатым числам, в апреле и октябре. Отсчёт очередного срока начинался сразу после завтрака. Нынче было 21 февраля високосного 1972 года.
Через какое-то время начкар решил устроить арестованным строевой тренаж. К обнесённому колючей проволокой зданию полкового караула, где находилась гауптвахта, примыкала небольшая бетонная площадка. Старлей встал в центре, а мы выдерживая интервал, шагали друг за другом вдоль периметра. Я не слишком усердствовал, всем своим видом показывая - не стариковское, мол, это дело. Начкар пару раз обращал моё внимание на то, что ногу надо бы тянуть повыше. Однако я никак не реагировал. Последовала команда:
- Гауптвахта. Стой!
Начкар подошёл ко мне и приказал следовать за ним. Я лениво
поплёлся сзади. Мы зашли внутрь и миновав коридор оказались в умывальнике. Начкар рукою указал на пустое ведро.
- Налей воды, - сказал он.
Я приподнял ведро за железную душку, подставил под кран.
Когда ведро на три четверти наполнилось холодной водой, старлей коротко распорядился:
- Неси в камеру.
Я взял ведро в правую руку, сделав несколько шагов, свободной, левой рукой растворил незапертую дверь и, войдя внутрь,
глянул на старлея с немым вопросом.
- Поставь на пол, - сказал он и не успел я глазом моргнуть, как из опрокинутого носком сапога ведра во все стороны брызнула вода. Она быстро растекалась по бетонному полу, заполняя трещины и небольшие ложбинки. Начкар повернулся и вышел из камеры. Караульный тут же затворил за ним дверь.
После обеда губарей строем, а вернее толпой в сопровождении караульного отправили в распоряжение начальника полковой столовой. Для служивших в армии людей объяснять, кто такой караульный и чем он, к примеру, от часового отличается, не надо, а тем кто не служил и подавно - всё равно не поймут.
После сырой, промозглой одиночки оказаться на свободе, хотя бы и на короткое время, было несказанно радостно. Ласково светило уже по-весеннему пригревавшее солнышко, под лучами которого даже привычный гарнизонный пейзаж смотрелся как-то по-иному. На кухне нас встретил старший сержант-срочник с красной повязкой поверх рукава. На ней белой, слегка облупившейся краской было написано «помдеж». Сержант подвёл нас к бетонному колодцу до краёв заполненному грязной, вонючей жижей и предложил его вычистить. Перспектива окунуться в дерьмо аж перед самым дембелем особой радости не вызывала.
Мы сгрудились вокруг колодца не зная, что предпринять. Выручил чернявый артиллерист. Он подошёл к «помдежу» и без лишних предисловий спросил:
- Земеля, ты что думаешь, если губари, так уже и не люди?
Издеваться над ними можно? - и не давая тому опомниться
добавил: - А если сам на губу попадёшь? Как тогда?
- Да, я тут при чём, земляки! - начал оправдываться сержант. - Это старлей распорядился. Дай, говорит, арестованным работу.
- Вот видишь, - продолжал наступать чернявый.
- Тебе же русским языком сказали. Дай работу, а ты что дал?
Парашу.
- Так ведь наряд уже всё сделал.
- Вот и хорошо. Мы тут в сторонке посидим, покурим, раз
работы нет. У тебя сигаретка найдётся? Я с тех пор, как мои отобрали и не курил вовсе.
- На, бери, - «помдеж» протянул мятую пачку.
- Я, с твоего разрешения, ребятам тоже возьму, - сказал чернявый, вытягивая сигареты одну за другой.
- Да забирай всё. Чего уж там, - расщедрился «помдеж».
- А ты мне нравишься, земляк, - сказал чернявый, спрятал пачку за пазуху и широко улыбнулся.
Незадолго перед сменой суточного наряда, караульный перевёл нас с Ваней из одиночных в общую камеру. Новый начальник караула невысокий, спокойный с виду капитан, приняв гауптвахту, не обратил на это внимания. Он, как того требовал устав, построил арестованных и неторопливо прохаживаясь перед строем, заботливо спросил:
- Жалобы есть? Может голова у кого болит?
Я по наивности открыл было рот - у меня, мол, слегка побаливает. Похмельный синдром, несмотря на спартанскую температуру в камере, давал-таки о себе знать. К счастью, капитан меня опередил и после короткой паузы довёл свою мысль до логического конца.
- А то, может быть, печку на ночь не топить? Что бы воздух посвежее был.
Сиделось в общей куда как лучше. Не зря говорят - на миру и смерть красна. Кто-то примостился на табуретке, кто-то стоял, или прохаживался. Сам-собою завязался негромкий, так что бы не привлекать внимание караульного, разговор: о службе, о скором, рукой подать дембеле. Поужинали. И тут опять команда:
- Гауптвахта, выходи строиться.
На этот раз перед строем, в сопровождении начкара, стоял солидного вида подполковник, судя по форме, так же из пехоты.
Он подошёл к стоявшему на левом фланге чернявому и негромко спросил:
- За что наказан?
- Нарушение распорядка дня, - ответил тот не задумываясь.
- На обед что ли опоздал, или в клуб кино смотреть не пошёл? - продолжал допытываться подполковник и, не дожидаясь ответа, подытожил: - В самовольной отлучке небось был, в гастштет за бутылкой бегал?
Чернявый молчал, старательно отведя глаза в сторону. По очереди обращаясь к арестованным с одним и тем же вопросом, и всякий раз получая всё тот же ответ, подполковник неуклонно продвигался к правому флангу. Поравнявшись с долговязым пехотинцем, он изменился в лице и резким от гнева голосом почти прокричал:
- Как ты посмел пьяным за руль сесть! Ты ведь, мерзавец, товарищей своих погубить мог, командира. Они тебе жизни доверили. Матери их живыми домой ждут, а не в цинковых гробах.
Подполковник вернулся на середину строя, усилием воли взял себя в руки, продолжил ровным голосом:
- По случаю праздника дня Советской Армии и Военно-морского Флота, от имени командира полка объявляю амнистию. Завтра после десяти все вернётесь по своим частям. Кроме тебя, - подполковник указал на длинного.
Надо ли описывать чувства каждого из нас в этот момент?
Возвращаясь в камеру, я, умышленно приотстав, спросил у караульного:
- Это кто такой?
- Замполит наш, - последовал короткий ответ.
И уже на самом пороге камеры до меня донёсся обрывок разговора.
- Ты гляди, капитан, совсем ещё пацаны, дети. Им бы штаны спустить, да по мягкому месту ремнём проехать. А мы их в тюрьме держим.
- Пацаны. Да только вы, товарищ подполковник, в их возрасте взводом командовали.
- Ну, тогда война была. Время - другое…
Всё следующее утро, с подъёма губари под присмотром караульного убирали гауптвахту. Не успевшие отвыкнуть от ведра и швабры деды, самозабвенно тёрли бетон и дерево, до блеска полировали металл. Начкар придирчиво осмотрел работу и, не сумев обнаружить в ней изьяны, удовлетворённо хмыкнул:
- Ну, добре, - и тут же спохватившись добавил: - Мусор вокруг караулки уберёте и порядок. Но, если хоть один окурок найду, останетесь досиживать.
Нам с Ваней достался открытый участок вдоль врытых в землю бетонных столбов с натянутой между ними «колючкой», в полсотни метров длиною и шириною около десяти. Мы собрали, пустые бутылки, обрывки бумаги, свежие «бычки» и прочий мусор. Затем старательно прошлись граблями, выковыривая руками бурые от времени «хабарики». Постепенно полоса отчуждения перед изгородью приобрела вид свежеубранного немецким крестьянином картофельного поля - хоть экскурсию приводи. Однако, это была только часть дела. Дабы избежать возможных осложнений, мы постоянно патрулировали вверенный нам участок, зорко следя за тем, чтобы кто-либо из прохожих не швырнул на землю свежий окурок. Наконец начкар вернул нам документы и личные вещи, после чего мы, не задерживаясь, «убыли в расположение дивизиона».
- Ну, что? Вернулись, герои? - приветствовал нас старшина Нашатыркин.
- На всю дивизию прославились. Дивизион опозорили. Командира подвели. Ваше счастье, что он мужик отходчивый. Я бы вам, на его месте, показал кузькину мать.
Вечером, после отбоя я разделся догола, старательно, с головы до пяток намылился хозяйственным мылом, окатился холодной водой из резинового шланга (с его помощью дневальные обычно мыли пол). Растерев тело полотенцем, с удовольствием надел припасённое предусмотрительным старшиной чистое бельё. Я подошёл к своей аккуратно застеленной койке, расправил белоснежные простыни и синее шерстяное одеяло, осторожно провёл ладонью по подушке. Едва улёгшись, я тут же заснул крепким безмятежным сном. Никогда потом в жизни мне уже так сладко не спалось.

"Наша улица” №281 (4) апрель 2023