Андрей Голота “Амедео и Египтянка” композиция из четырёх штрихов
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Андрей Вячеславович Голота родился 22 апреля 1966 года в городе Крымске, где и живёт сегодня. Первые публикации появляются в районной газете «Призыв» в середине 80-х годов. Продолжая регулярно печататься в некоторых газетах и журналах Кубани, в частности в журнале «Звезда Черноморья», поработал по многим рабочим специальностям, окончив Краснодарский институт культуры, работает руководителем театральной студии в родном городе, затем журналистом местных и краевых газет, научным сотрудником музея. В дальнейшем был главным редактором молодёжной газеты «Крымск», в1995-ом году издаёт свой первый небольшой сборник «Вифлеемская звезда», печатается в коллективном сборнике «Опалённая земля», самиздатом выходят сразу два сборника – «Начало» и «Его мадонна» (2001г.), затем «Голос» (2004г.), «Многоточие» (2005г.), и «Храм души» (2007г.), который стал совместным с дочерью Ниной, и в него вошли стихи и проза с 1986-го по 2007 г., статьи и сценарий «Чистейшей прелести чистейший образец», посвящённый А.С. Пушкину, в 2008 г. издаётся детский сборник стихов и сказок «Папины книжки», и в этом же году Андрей публикуется в краевом альманахе «Патриот», в который вошли стихи авторов Славянского, Крымского и Красноармейского района. В 2009-ом году выходит сборник «Цвета жизни», который составлен из стихов и прозы ранее не опубликованной. Это также ретроспекция с 1986 г. по 2009 г. В нём опубликована историческая повесть «Юность царя», описывающая события в Причерноморье, Крымском районе, в древней Горгиппии две тысячи лет назад. В 2010-ом году издан поэтический сборник «Кружева», где большое место выделено древнеславянским легендам и сказам. В ноябре 2011-го публикация в журнале "ЛЕГЕНС".,"ВЕЛИКАЯ ЭПОХА", "МЕНЕСТРЕЛЬ"В 2014-ОМ,"Иртыш - Омь" в 2015-ом, в журнале "Южная звезда" (Ставрополье)
В 2012 ВЫШЕЛ НОВЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ СБОРНИК"ГАРМОНИЯ ХАОСА", В 2014-м вышел поэтический сборник "ЧАСТЬ ВЕЧНОСТИ". В "Нашей улице" публикуется с №199 (6) июнь 2016.

вернуться
на главную
страницу

Андрей Голота

АМЕДЕО И ЕГИПТЯНКА

композиция из четырёх штрихов

Действующие лица:
Ахматова
Он
Она
Мим
Статисты, посетители кафе

Штрих первый

(На экран проецируется хроника Парижа начала 20-го века. Монмартр. Звучит французский аккордеон… На сцене пара столиков, словно в уличном кафе, сошедшие сюда на сцену. Из кулисы выходит актриса играющая пожилую Ахматову. На некоторое время она останавливается, поворачиваясь спиной к сцене, и смотрит некоторое время на экран, словно погружаясь туда. Она в неярком свете прожектора поворачивается к зрителям.)
Ахматова: Я очень верю тем, кто описывает его таким, каким я его знала, Но я могла знать только одну сторону его сущности. Ведь я была просто чужая, вероятно, в свою очередь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка. Потом я заметила в нём большую перемену, когда мы встретились в 1911-ом году. Год назад я видела его всего несколько раз. Теперь он как-то потемнел и осунулся. Тем не менее он всю зиму писал мне!
Что он писал стихи, он мне не сказал. Так я теперь только понимаю, что его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли. Он всё повторял: «Передача мыслей……» Часто говорил: «Это можете только вы…» Вероятно,  мы оба не понимали одну существенную вещь; всё, что происходило, было для нас предысторией нашей жизни; его очень короткой , моей  - очень длинной.
(В кафе на скамейке молодая пара. Рядом вокруг них кружит мим, повторяя их движения, рождая цветы и шары из ладони…)
Ахматова: Дыхание искусства ещё не обучило, не преобразило эти два существования. Это должен был быть светлый, лёгкий предрассветный час. Но будущее, как известно, бросает свою  тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным Бодлеровским  Парижем, который притаился где-то рядом…
Она: Ты не похож ни на кого на свете. Я всегда буду помнить твой голос.
Он: Я нищ и непризнан, но я не могу не писать. Иногда мне бывает так плохо, что я не могу думать о самом дорогом… Знаешь, я люблю Египет. Это увлекает меня всего без остатка…
Ахматова: Мои профили – это отголосок его страсти. Теперь этот период называют «негритянским». Он часто называл меня Египтянкой.
Он: (Ей, указывая рукой) Смотри! Вон Верлен с хмельной компанией из «своего кафе» возвращается. Он там почти каждый день..
Она: Вчера я не могла попасть к тебе в мастерскую, ведь ключ был у тебя. Я была с розами и бросила их в окно. (Эту сцену одновременно с рассказом повторяет мим).
Он: Не может быть! Они так красиво лежали. Я не понимаю тебя! Не понимаю твои стихи! В них много тайн и чудес. Многие просто смешные.
Она: Скажи, почему ты рисуешь меня всегда не с натуры, а по памяти?
Он: Так лучше запоминается твоё лицо. Ты изменчива, а я запоминаю только одно  мгновение. В нём ты самая настоящая. Мне вообще то нравятся некрасивые люди.Я видел недавно одного такого, и не мог оторвать глаз. Мода для меня ничто.
Ахматова: Марк Шагал уже привёз свой волшебный Витебск, а по Парижским бульварам разгуливает в качестве неизвестного человека, ещё не взошедшее светило – Чарли Чаплин, тот самый «великий немой» ещё красноречиво безмолвствует. (Тут снова вступает мим под музыку Чаплина) А далеко на Севере в России умерли уже Лев Толстой, Врубель, Комиссаржевская.

Штрих второй.
(Уличные художники на Монмартре, случайные прохожие и влюблённые, среди них знакомая уже пара… Все в масках вытянутых, словно сошедших с полотен Модильяни.)
Ахматова: Новые бульвары по живому телу Парижа уже заканчивались. Вернер, друг Эдиссона показал мне в кабачке Пантеон два стола и сказал: «А это ваши социал-демократы , а вот тут большевики, а там меньшевики…» Женщины с переменным успехом пытались носить штаны iupes – culottes, то почти пеленали ноги  iupes – enrtravues. Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток , более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Он: Я забыл сказать тебе, что я еврей. Я родом из Ливорно…
Она: А сколько тебе лет?
Он: (Помолчав) Мне 24 года…
(К столику появляется мим, который повторяет далее все слова пары. Он подходит к Ахматовой, становясь тенью её слов и мыслей. Он рисует в пространстве её портрет, словно на мольберте и дарит ей. Она берёт и оставляет в своём пространстве)
Он: Прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях. Нам так не хватает свободы, а точнее освобождения от всех одежд, масок, всевозможных дополнений к телу, созданному однажды. Я жду ту, что приходит ко мне во сне. Она тиха, как ангел. У нее грустное лицо. Она все время молчит и ничем не выдает своего присутствия. Но я чувствую. Чувствую, что она рядом и верит в меня.
(Они вдвоём под старым чёрным зонтом на скамейке в Люксембургском саду. Шум дождя.)
 Она: (Декламирует Верлена)
Весь день льёт слёзы сердце,
Как дождь на город льёт.
Куда от горя деться,
Что мне проникло в сердце?

О, нежный шум дождя
По камням и по крышам!
Измена? Нет помина!
Томленье беспричинно.

Но хуже нету мук,
Раз нет любви и злобы,
Не знать, откуда вдруг
Так много в сердце мук…

Ахматова: (Подходит к дому на углу и смотрит вверх) Вот моё окно во втором этаже… Сколько раз он тут у меня бывал… Пора сказать, с чего всё началось… В мае 1910-го года мы обвенчались с Гумилёвым. После  этого сразу уехали на месяц в Париж в свадебное путешествие. Весь июнь мы пробыли там, в этом городе, где обитала вся мировая богема. Часто заходили в «Ротонду. Именно там я впервые увидела Модильяни. Точнее почувствовала на себе пристальный взгляд тосканца в чёрном шарфе.
В тот вечер в «Ротонде» случился скандал. Гумилёв стал дерзить, принципиально говоря по русски, а Модильяни, не знавший русского возмутился. А попросту Николай ревновал… Вечер завершился дракой. Когда мы вернулись, муж сбежал в Африку, а я переехала к матери в  Киев. Амедео забросал меня письмами.
Он: Вы во мне, как наваждение! "Я беру вашу голову в свои руки и окутываю вас любовью"
Ахматова: Мы бросились друг другу навстречу. Каждый день был , словно последним. Он снял для меня квартиру на левом берегу Сены в старинном доме на улице Бонапарта. Всё это после моих первых стихов, которые одобрил Гумилёв, и даже сказал мне: «Ты поэт, надо делать книгу..»
Я больше не могу угадывать мысли и сны, хотя по-прежнему живу воспоминаниями. Они всегда со мной…
Штрих третий.
(Он возбуждён и воодушевлён. Она танцует , показывая чудеса пластики..)
Он: Я мечтаю создать храм  в честь человечества! Этот храм представляет не Бога, но Человека. Замысел близок к завершению! Я сделаю всё в мраморе! Такого ещё не видел мир!...
Она: (Словно сама себе) Подожди, я тоже мраморною стану…

А там мой мраморный двойник,
Поверженный под старым кленом,
Озерным водам отдал лик,
Внимает шорохам зеленым.
И моют светлые дожди
Его запекшуюся рану…
Холодный, белый, подожди,
Я тоже мраморною стану.

Ахматова: Только благодаря Амедео теперь можно увидеть, как я была гибка. Я могла, изогнувшись, коснуться затылком пола, могла лечь на живот и прислонить голову к ногам. Ещё он рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц. Циркачи говорили, что если бы я с детства пошла учиться в цирк – у меня было бы мировое имя. В молодости я могла, когда играли в цирк, легко закладывать ногу за шею…
И тогда сползает лента чёрная
С низко обнажённого плеча.
Он казался мне окруженным плотным кольцом одиночества. В то время все «левые» художники стали признанными. Все, кроме Модильяни. Он был чудовищно беден и несчастен. Но при этом он никогда не говорил ни о чем земном и никогда не жаловался.  Он был учтив… Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином… Модильяни был единственным в мире человеком, который мог в любой час ночи оказаться  у меня под окном. Я в тайне уважала его за это, но никогда ему не говорила, что вижу его.
В синеватом Парижа тумане,
И наверно опять Модильяни
Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной…

Ахматова: Эти глаза на портретах, которые не лицезреют видимого. Это отказ от всего внешнего. Всё из древних традиций Африки и Египта. Во мне он видел обнажённых кариатид на множестве набросков и рисунков.
(Мальчик, продающий газеты, вбегает на сцену, размахивая одной из них: «Сенсация! Сенсация! Скандал в галерее! Скандал в галерее!..»)
Ахматова: (Берёт у него газету) На своей первой и единственной при жизни выставке в декабре семнадцатого года Модильяни выставил 20 полотен с обнажёнными женщинами. Это взорвало пуританскую общественность. Вокруг галереи собралась такая толпа, что пришлось вмешаться полиции.
Сама нагота возмущала мало, но это было слишком «физиологично». Всё было изъято из экспозиции. Его сломали…  Он больше не писал обнажённую натуру.
В путешествии в Италию он увлёкся спиритизмом, и привёз оттуда две акварели. Я видела их…
(За столом рядом, в тусклом свете за круглым столом фигуры людей, всё в тех же масках) В Париже Модильяни продолжал посещать спиритические сеансы со своим другом, поэтом и художником Максом Жакобом, но говорил об этом с большой осторожностью….

Штрих четвёртый

(Пустота. Ветер и неуютность… Только тени, тени…. и шёпот вокруг….)

Ахматова: Наше расставание было предсказано и я предчувствовала его.
Я места ищу для могилы.
Не знаешь ли, где светлей?
Так холодно в поле. Унылы
У моря груды камней.
А она привыкла к покою
И любит солнечный свет.
Я келью над ней построю,
Как дом наш на много лет.
Между окнами будет дверца,
Лампадку внутри зажжем,
Как будто темное сердце
Алым горит огнем.
Она бредила, знаешь, больная,
Про иной, про небесный край,
Но сказал монах, укоряя:
«Не для вас, не для грешных рай».
И тогда, побелев от боли,
Прошептала: «Уйду с тобой».
Вот одни мы теперь, на воле,
И у ног голубой прибой.
Наверное, я многое придумала, многое просто не существовало, но было рождено только силой разума, фантазии, живёт и умирает. Жизнь в ожидании, в предчувствии сна, летаргического сна.
Да лучше б я повесилась вчера
Или под поезд бросилась сегодня…
Так было со многими коснувшимися этой проклятой любви. Я всегда знала, когда это всё закончится. Когда-то Гумилёв назвал меня колдуньей. Наверное он прав. Я и теперь знаю и предчувствую. Он хотел освободиться от меня, как от наваждения, бесконечно запечатлевая меня на холсте и в камне. Материальное  легче осознать и проще уничтожить, избавиться. Это так трудно, это почти невозможно, как и мне вырвать его из моей жизни. Мы вросли друг в друга, но от этого ещё больней… Рвать пришлось по живому.
Он до сих пор бродит где-то здесь, по ночному Парижу, а я, заслышав его шаги, стою у окна и слушаю…
Теперь со мной только небо и его голос. Именно там, в Париже взросло то, чем живу и с чем уйду.
Только ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебедёнок…
Сколько их осталось там, превратившихся в тени и слова. Так случилось, что они продолжают жить во мне…
(Они все проходят мимо, словно сквозь неё, стоящую незыблемым столпом посреди сцены…. Умиротворяющая музыка Рахманинова.)
Ахматова:
Я смертельна для тех, кто нежен и юн.
Я птица печали. Я - Гамаюн.
Но тебя, сероглазый, не трону, иди.
Глаза я закрою, я крылья сложу на груди,
Чтоб, меня не заметив, ты верной дорогой пошел.
Я замру, я умру, чтобы ты свое счастье нашел..."
Так пел Гамаюн среди черных осенних ветвей,
Но путник свернул с осиянной дороги своей.

Конец.

"Наша улица” №282 (5) май 2023