Юрий Кувалдин "В иных сферах" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

В ИНЫХ СФЕРАХ

эссе

 
Когда я твердо нажимаю на карандаш, то в замысле становлюсь мягким, то есть едва я вступаю в неведомую даль пока не существующего текста, то моё начинание, состоящее из препятствий, смягчает мой нрав, но покуда сотню раз я не пройду по неизведанному пути, то не пойму, что легче всего преодолевать нерешительность твёрдостью карандаша, превращающего все действия в одно понятие - «решительность», и это ясно, поскольку каждый пишущий время от времени впадает в состояние сомнения, когда он никак не может отделаться от второстепенных отклонений, но всегда наступает момент «на сей раз», когда именно, а не когда-нибудь потом, выбирается только твой путь, как один из многих, словно рассчитывал ты исключительно на него.
В глубине души, едва она проснулась в связи с явлением на свет, спасения от которого нет из-за такого количества препятствий, что жизнь иногда представляется адской, конечно, при определённых условиях поведения всевозможных «плохих» соседей, приносящих беды, сотню раз меняющихся в небоскрёбе существования, одних привозят из роддомов, других увозят на кладбища, чаще легче всего не обращать внимания на смену лиц, но каждое рассуждение на тему мельтешения то и дело разрывает сердце, как на сей раз Шуберта скерцо, си бемоль мажор, когда я сам себе дирижёр одного из его произведений, истинный гений, новорожденному под стать, но в чём именно с ним сходство, сложно сказать.
Соловьи встречают меня изумительным сладкоголосием с металлическим перестуком в парке с длинной липовой аллей, на которой нет ни одной скамейки, потому что придумали это для некоторой издёвки над стариками, чтобы они шевелили ножками, но если ножки не слушаются и подгибаются, то отсутствие скамеек вызывает нешуточный гнев, тем не менее. с добрым сердцем старики идут при первых восковых листочках, и думают о том давнем, когда о прогулках в парке не помышляли, потому что бегали, закусив удила, из института на работу, из трамвая в метро, из одного театра в другой, конечно, о некоторых периодах  вспоминали более подробно, например, о визите в Москву Федерико Феллини со своим грандиозным фильмом для единиц, то есть для истинных почитателей серьезного кинематографа «8 1/2», с удивлением обнаруживая себя среди этих одиночек-ценителей, что для них вполне естественно, и просто замечательно, особенно в период телефонного многоголосья, когда каждый старается перекричать каждого под стук колёс вагонов метро, поэтому ни о каких соловьях в парке они и не помышляют, и это было похоже сейчас на шум переполненных трибун стадиона «Динамо» в каком-нибудь пятидесятом году, но соловьи поют вновь для одиночек, явно соревнуясь во внимании к ним, всюду поют для поэтов духа новые певчие, но уже в иных сферах.
Человек живёт в реальности, в которую верит, ничего иного не признаёт, он существует, он настоящий, стоит только взглянуть на его фотографию, а теперь уже на сплошные видео, особенно на те, которые без подписи, а зачем подписывать, когда нам и так всё известно, вот папа и мама, вот я, вод дедушка с бабушкой, дагеротип, девятнадцатый век, понятно, что на нём мы видим девочку, молодых людей, старика со старушкой, узнавать их уже некому, все куда-то уехали на поезде времени, а изображение осталось, с открытой версией о персонажах в четком времени, о котором особо распространяться нечего, знаем лишь, что оно быстро пролетает, причём мимо, настойчиво призывая выяснить причину своей достоверности, когда различные толкования исследователей одновременно толкуют настоящее в неведении.
Иллюзион жизни живёт во мне, как во всех живших, живущих и будущих жить, ибо в любой голове из века в век незримо происходит трансформация так называемой «реальности» в семейную сагу всех времён и народов, вернее складывается в Книгу, единственная цель которой постоянно превращать животное в человека, стремящегося к переменам, то есть всегда надо всеми властвовал Господь, и в этом неколебимое желание стать совершенным, к чему и назначены все перемены, символ которых - жизнь в тексте, потому что только Слово мёртвое превращает в живое, и наоборот, чтобы воскреснуть, и постепенно вливаться в океан, объятый любовью под новыми именами, в предназначении очень высоком.
Выделенный тебе период жизни можно считать уже как истекший, поскольку стабильно в старости перемежаются одни недуги другими, но при этом интеллект с чувственной сферой функционирует по-прежнему, вроде ты как бы и не постарел по календарю, но всегда возникает что-то внезапно, и подобное вызывается серьезными причинами, последовательная цепочка которых вызывает поток мыслей, когда мир зафиксирует твоё отсутствие, и ты лицом к лицу предстанешь пред Всевышним, как будто вы всегда были знакомы, а увиделись лишь, не буду уточнять, в том случае.
Прошлое наезжает быстрее будущего, потому что дедушка берёт меня за ручку и ведёт на прогулку в скверик у Третьяковской арки к памятнику первопечатнику Ивану Фёдорову, правда, сам я уже тогда под руководством дедушки печатными буквами переписывал всю нашу азбуку, отнюдь не потому, что слова ещё не «печатал» карандашом, а из одной любви к буквам, которой меня заразил дедушка, вспоминавший о прошлом, как о настоящем, потому что прошлое, записанное в его толстых тетрадях, было увлекательнее и умнее настоящего, но я никому об этом не говорил по совету дедушки, и с той же легкостью воспринял жизнь как прошлое, написанное мною, и никто  и иногда об этом не узнает, кроме единоверцев в узком кругу.
Вернуться в себя самонадеянный человек не может, поскольку весь его эмоциональный запал направлен исключительно вовне, за пределы себя, лучше всего, конечно, на переустройство мира, меньше нельзя, весь свой пафос и гнев обращает на других людей, на другие события, явления, случаи, ситуации, а он при этом выступает неким судией, с началом своей жизни мир воспринимающий как некий фон торжества его центрального положения в нём, полностью постигая все причинно-следственные связи, как то - дедушка не может быть моложе своего внука, или упасть с печки на лавку можно, но взлететь с лавки на печку нельзя, или босиком ходить полезнее, нежели в ботинках, в общем, средства для поучения окружающих у него, как говорится, «железобетонные», хоть он предпочитает «избяную» архитектуру, и все средства для него годятся, поскольку мир, им понимаемый, состоит из рядовых, прапорщиков, офицеров и генералов, далеких от мысли в чём-то возражать ему, даже в те дни, когда он кажется рубахой-парнем, для которого главные новости, к счастью или к несчастью, заключаются в прибавлении народонаселения, особенно военнообязанного, и это обстоятельство можно с точностью обнаружить в умственных сумерках сторожа Никиты или доктора Хоботова из «Палаты №6», ибо необъятно наше за них волнение.
Абрам Михайлович Корман (1942-2023) 11 ноября 1942, посёлок Каспан, Казахстан, СССР - 18 марта 2023, Петах-Тиква, Израиль.Большую часть жизни прожил в Харькове. Заметки и общение были его любимым занятием в последние годы. Оставил после себя супругу, двоих сыновей и девятерых внуков. Абрам Корман как-то написал: «Круг моего общения был всегда ограниченным. Даже в молодости, когда дружат без оглядки, самозабвенно. Хорошо, плохо ли - так я устроен. Нынче он сузился до виртуального. Но и тут возникла проблема: я продолжаю видеть моих давних собеседников прежними, а они, (как и я, впрочем) совершенно другие. О том, что с возрастом начинаешь обращать внимание на вещи, которые раньше не замечал, промолчу... Завидую тем, кто умеет прощать, быть терпимым. Овладевшим хотя бы малой толикой этой науки, жить становится значительно легче. Мне этой премудрости, видимо, уже не осилить. Переделать себя не получится. Попытки изменить себя ничего не дадут. Разве, подобие ломки у наркоманов…» Всегда с волнительным интересом читаю записи Абрама Кормана. Он очень тактично проникает за предмет, за внешние свойства людей, в самую потаённую сущность человека - в психику, в тончайшие движения души, куда способны проникнуть лишь мастера литературы. Шкатулочка с пуговицами в Харькове. И я в юности зачитывался «Жаном-Кристофом» Ромена Роллана. Через почерк чувствуешь человека, в этих буквах остаётся душа. Почерк есть стиль писателя, и не имеет значения пером по бумаге он создаётся, как писал Гоголь, стоя за конторкой, или выстукивается на пишущей машинке, как это делал Набоков, ибо пишут не рукой, не машинкой, не, тем более, компьютером, а головой. Вот голова у Абрама Кормана - писательская.
Солнце светит не всем, а только тебе одному, по той простой причине, что тело твоё размножено со скоростью света, конечно, если задуматься, то редки случаи, когда в одном теле живут сразу два человека, известно какие - белый и чёрный, умный и недалёкий, воспитанный и природный, на подобное постижение потребен долгий труд, но по ходу дела скажем, что едва ли не единственная возможность понять, что солнце светит всем, так это перевоплотиться в каждого по системе Станиславского, сыграть за него его жизнь, постичь судьбу каждого человека, любующегося солнцем, а многие – это фигура речи, вроде как что-то не существующее, эти многие, ну, мол, народился известным образом, так и будешь всем известным словом клеймён: «народ», - вроде урожая, многие колоски которого имеют и чувство, и объем, длительно ходят по земле под небом, исполняя указанную свыше работу, именно тебе указанную, для одного.
И ты когда-нибудь возбудишься необычайно от яркой мысли, мелькнувшей в твоей обычной голове, вроде того, что ты равен Богу, но в этот момент так перепугаешься, как будто тебя по этой голове из-за угла ударили пыльным мешком, и это не удивление, это гром и молния, пронзающие тебя до основания в предчувствии новых лиц в твоём сознании, но, и здесь всегда приходит на помощь твоё смирение, мол, куда мне до преображения в творца, и со стороны поглядев на себя, видишь, что сидишь в бухгалтерии своего предприятия, занимаешься активами и пассивами, и по всей видимости, ликвидируя таким образом себя из понятия божественного лица, применительно к бытию и сознанию, да и по отношению к величинам, на которые потребен особый взгляд, но тебе вживили выдержку быть стандартной, а не исключительной, единицей, которой недоступны трансформации души, чтобы непосредственно дать понять окружающим людям, что ты есть истинный феномен.
Нужно знать досконально технологию своего дела, поскольку при каждом последовательном определённом приеме ты добиваешься хорошего результата, как при опознании себя в зеркале, когда вскрываются нетронутые рассудком подсознательные моменты сличения «я» с «не я», первой мыслью при котором является антитеза «автор - персонаж», но прежде чем отождествлять себя с отражением, необходимо руководствоваться программой «я в себе» и «я для других», удивительным образом говорящей о несовпадении этих величин, конечно, старый метод идентификации тела и фотографии нам ничего не скажет без текстуального сопровождения, и не только записанных биографических сведений, вместо них к фотографии бородатого человека подставить книгу «Бесы», тогда количество людей, познавших это единство, можно причислить к категории - способные.
Жизнь длинная, и каждый день ты проходишь её часть, при этом, не обращая никакого внимания на столь краткий период, как один день, прикидывая в уме, что дней этих впереди столь много, что думать о понедельниках и пятницах не имеет никакого смысла, полностью погружаясь в текучку дней, где каждый день становится похожим на другой, хотя поначалу каждый день казался оригинальным, но каждый раз ожидая оригинальности утром, к вечеру приходишь к тому выводу, что всё это тысячу раз было, но с другой стороны, нет ни одного человека, который бы не надеялся на лучший грядущий день, чтобы взять себя в руки, но дни поочередно меняются, даже немного изменяется вокруг человека внешний фон, но именно с этим «фоном» поменяться к лучшему самому очень сложно.
После традиционно долгой зимы, со слякотью и серым свинцовым небом, радуют глаз любые травинки, листочки и цветочки, и особенно одуванчики, в жёлтом еще состоянии, усеивающие газоны, но они теперь почти стелются по земле, если раньше вымахивали на длинных ножках, то ныне приучены стрижкой газонов к маскировке, мол, мы такие маленькие, никого не тревожим, не косите нас, и так весь ковер газона ровный, таким образом среда заставляет всех и вся приспосабливаться в различных ситуациях конечно, по причине последовательно сменяющихся времён года и воздействия на природу человека, да и другие, менее заметные обстоятельства, иногда даже думается так о самих людях, некоторые из которых готовы каждый день по мере своих сил подстраиваться под ситуацию, заботясь только о своей участи, в отличии от одуванчиков, намного сильнее.
Не избежать забвения собственного мнения, когда рвутся душевные нити переживаний, и по воде идут круги от великих событий, одним звеном зацепившиеся за корягу памяти, но канувшие бесследно вместе с водяными кругами, когда ты был на своем месте, но нет ни тебя, ни того места, потому что удаленность внезапно воскресла новым чистым разумом из того поколения, которое много говорило, но не писало книг, а тут возник один и за всех написал своё произведение, чище чистого, ибо великая книга классика есть чистый разум, не подвластный живущим, вечно цветущим, объективно существующим, как солнце и воздух, вздох симфонии текста, провозвестника живущих вместе во второй реальности бессмертного текста, в состоянии перевода атома в букву, с чувством глубокого проникновения и понимания неизбежного тления, но есть акт творения как неизбежного повторения прежде сказанного мимоходом неосознанным народом, у которого были большие задачи по выращиванию одинокого цветка чистого разума, когда необходима проверенная веками великого текста последовательность.
Весь горизонт открыт предо мной, смотрю смотрением смотрящего, когда я слишком возвышаюсь над Москвой, с тоской по новым временам, рифмующимся тут и там со временами фараонов, с петляющей рекой среди холмов, текущие века, намного древнее домов и улиц, доля которых предназначена для потоков людей, слегка отклоняя их от серьёзных идей, а я лечу поверх плотин, давным-давно превративших ручеёк в полноводную реку, в ту пору в моде были плотины, ландшафтные и идеологические, придерживающие воду и умы недорослей, как говорится, свежо всё старое в атаке на умы, из прошлых  лет произошли все мы, невидимой дорожкой в небесах проносимся, преображая страх в поэзию, такой удел прекрасен, ум действует компьютерно, и ясен, чтоб собственную жизнь преобразить, и хорошо себя пересадить, как куст сирени, в очеловеченную почву бытия, в вопросах счастья, где отрада является на сердце по целому ряду.
Да что там говорить, если каждый второй, а лучше третий, идут по улицам качаясь, а уж они-то, твердившие о вреде пьянства, знают толк в этом деле, в этой всепоглощающей стихии, уводящей от мнимых проблем не только века, но и всяческих проблем снующего пред глазами человека, и именно в этой надмирной ипостаси, вспомним Довлатова, мол, что ты всё «ипостась, да ипостась», скажи что-нибудь попроще, с этим можно согласиться, и упростить всё до Имени Бога-Отца (вспомним при этом, что Бог есть любовь, вот и будем крутить смыслы от этого), но вот Имя Бога-Отца как раз и запрещено произносить, конечно,  множественные случаи произнесения святого Имени, но в подобных случаях оштрафуют, или дадут несколько суток ареста, поэтому, господа, говорите эвфемизмами, можно лишь вместо, скажем, «Херостеос», сказать «Христос», используя стяжки и растяжки, то есть огласовки (вокализмы) и сплошные согласные (консонанты), которые всегда с нами рядом, но не одно целое с нами, ведь чрезвычайно важно отключаться от прописных истин, от которых недолго и спятить, но в это время у качающихся на улицах граждан дело обстояло иным образом, а именно - ими овладевало трансцендентное филологическое опьянение.
Едва родился, как пошла игра на поле жизни, полной блокировок, перехватов, подкатов, жёлтых и красных карточек, но на всё происходящее с тобой, размноженном до миллиардов особей, природа, находящаяся в постоянном цветении, в том или ином смысле, в классическом и повседневном, смотрела с подчёркнутым безразличием, последовательно заменяя отживших родившимися, и странно говорят некоторые каждый день делать одно и то же, удар от ворот, штрафной, угловой, стенка, аут, подножка, пенальти с такой внезапной хваткой вратаря, что счёт по-прежнему на табло «0 : 0», и это любопытно, потому что и ты слишком вовлечён в игру, покорно или достойно выполняя возложенные на тебя обязанности.
На берегу реки у храма запели самые обычные соловьи, и след от их песни пошел по широкой водной глади к другому берегу, с которого послышались отклики собратьев, ведь известно очарование пения пернатых, таких благоразумных, перелетающих с берега на берег бесшумно, конечно, у крикливых чаек голос отнюдь не такой, как у соловьёв, все эти дни свободно распевающих где-то рядом со мной, куда бы я ни направился, так что приходишь к выводу, что они поют исключительно для меня, да и я не по своей воле пою всю жизнь, а по голосу свыше, поскольку предначертано мне, даже необходимо бесшумно петь в тексте, как обычно.
Посмотрите на неё, ведь она смотрит на меня, и это только потому, что где-то ранее видела меня, благодаря какой-то феноменальной зрительной памяти, да, так часто случается, особенно во встречном потоке лиц на длинном эскалаторе метро, вдруг взгляд выхватывает знакомое лицо, отъезжающее от тебя, а в памяти идёт оперативный просмотр изображений, кто, откуда, когда, вот беда, вроде бы не хочешь сам перебирает снимки памяти, но она сама листает архив, потому что, как памяти кажется, сие лицо имело место в твоей жизни, и это соображение не даёт покоя до тех пор, пока не определяется местоположение лица в твоей жизни, и вот она на меня смотрит, видимо, по необходимости, из-за каких-то дорогих для неё минут, но истина в том, что смотрящая на меня мне совершенно не знакома, новая сценка из старинных жизней, столь же непосредственная, как это бывает с впервые познакомившимися людьми, конечно, нечего тут накручивать предположения, да вот уже она и не смотрит на меня, и как мы только обменялись взглядами, сразу почувствовалось какое-то общее переутомление.
О, брат, но брат ли ты, не ведаю твоего воздействия на изобразительную сущность стремящегося в бесконечность языка, ведь максимум, чего можно добиться от тебя, так это повернуть обратно, к ратникам, под копыта конников из улуса Москов, основанного в 700-м году, тогда ещё память не родилась, и несколько столетий проносились мимо и исчезали с лица земли, потому что не записывались эти события, и вот сразу скачок на тысячелетия вперёд, человеческую массу унесло в забвение рекой времён, и одновременно запечатлело торжество распятого на кресте, более чем достойный пример изобразительной сущности текста Книги, непрерывной легендой, вьющейся в нашем сознании наперекор знаниям, ибо слишком сильно положение о торжестве поэзии в музыке, и обратно.
Драматург Александр Николаевич Островский - деньги, заклады, подлоги, разводы, несчастная любовь, в четырех актах, и чтобы мораль читалась. Бывало, вниз под горочку мимо кособоких домиков драматурга Александра Островского, где он ваял "Грозу", по Николо-Воробьинскому переулку к Яузе. Александр Николаевич был страстно влюблен в актрису Малого театра Любовь Косицкую. Островский писал "Грозу" и Катерину, именно для Косицкой, которая и сыграла её. Но актриса была замужем, говорила, что она верна своему мужу, и не ответила на отчаянную любовь драматурга, постоянно повторяя, что она верна только своему мужу, который позже довел её до нищеты и ранней смерти. Но тогда, в 1859 году, Любовь Павловна Косицкая играла словно свою судьбу, жила понятными ей чувствами, создав образ юной трогательной Катерины, покорившей даже самого императора. Практически, невозможно вырваться из своей среды, из низов и начать жить по-настоящему. Только сильные личности способны порвать с родственниками и окружением и выйти в люди. У меня на эту тему написано много произведений. Общество структурируется за счет ненарушаемых связей в иерархической соподчиненности. В конце 80-х начале 90-х мы повышибали с мест людей, повязанных по рукам и ногам социальными условностями (номенклатуру, в основном). Но сильнее всего вяжет Бог, Слово. «Религия» и переводится как связывание. Свободу обретают единицы, входящие из социума, то есть свободные художники. Итак, я с Воронцова поля свернул в Большой Николо-Воробьинский переулок, чтобы всем еще раз сказать, что именно здесь, а не в Замоскворечье, творил драматург Александр Островский. Здесь и "Грозу" написал. Рядом с Островским находилась, напротив, резиденция патриарха. А в начале Большого Николо-Воробьинского, с правой руки, где стоит невыразительная советская жилая кирпичная коробка, был дом, в котором жил Исаак Бабель, которого отсюда взяли и расстреляли перед войной. Яузские ворота. Внизу Яуза впадает в Москву-реку. Домики Островского по левой стороне начинаются сразу за Тюремным управлением России (ГУИН) Министерства юстиции, которое стоит на месте взорванного большевиками храма, в котором патриарх Тихон заклеймил анафемой октябрьский переворот, ввергший страну во мрак рабочих и крестьян. Ныне все строения Островских снесены, переулок преобразился. Островскому хватит домика и в Замоскворечье.
Двери во все комнаты закрываю плотнее, добиваясь абсолютной тишины, а телефоны не просто выключены - их у меня просто нет, никаких, ни тех, ни эдаких, поскольку в управление современников я не играю, лишь на чистом полотне пишу всё то, что мне приходит на ум, при этом ни с кем не согласовываю, и ни перед кем, кроме себя, не отчитываюсь, вот именно по этой причине писатель предстаёт перед будущими поколениями совсем другим, нежели те люди, которые жили с ним в одно время, а дальше с писателем происходят такие метаморфозы, что даже контуры которых представить себе невозможно, можно слегка всего лишь подстроить его под свой взгляд на мир, действующий якобы из-за других побуждений, но в том и в другом случае мир станет таким, каким его создал писатель, то есть как напишем, так и будет, и споры здесь ни к чему.
Посторонние люди, пусть были среди них и в обычном понимании хорошие, всегда мне мешали сосредоточиться исключительно на литературе, поэтому и круг моего общения был писательский: Юрий Домбровский и Булат Окуджава, Фазиль Искандер и Евгений Рейн, Владимир Лакшин и Аркадий Штейнберг, Виктор Астафьев и Венедикт Ерофеев, Семён Липкин и Станислав Рассадин, Владимир Солоухин и Иосиф Бродский, Андрей Битов и Андрей Яхонтов, Михаил Холмогоров и Анатолий Ким, Владимир Тендряков и Евгений Блажеевский, - самыми сокровенными мыслями делись мы друг с другом до тех пор, пока в компанию внезапно не врывался посторонний человек, старавшийся нас вытащить из литературного пространства в какую-нибудь примитивную политическую жизнь, словно он вылез из советского телевизора, поэтому мы все настораживались, недоумённо переглядывались, умолкали, а посторонний пел соловьём, выдавая себя за своего, ощущая себя героем, но мы вынуждены были это перетерпеть, даже как-то отключиться от более чем низкой тематики, всё-таки наш круг жил в абсолютно иной реальности, но подобное случалось очень редко, а так, нам нравилось долго слушать, скажем, чтение Аркадия Штейнберга своего перевода поэмы Джона Мильтона «Потерянный рай», или какую-нибудь главу из романа «Сандро из Чегема» в исполнении автора, или заводного поющего на одной ноте свои стихи Иосифа Бродского, конечно, всё в жизни можно рассматривать как пустяки, но литературная дружба вселяла в меня уверенность в собственных силах, которые позже набрали такие обороты, что я сам дивился себе, когда в день писал по двадцать страниц, когда мои рукописи росли не по дням, а по часам, для меня значимых, где буквально во всём был отчётливо виден мой личный взгляд, о чём и со стороны, тот же Фазиль Искандер или Владимир Лакшин, мне говорили нередко.

"Наша улица” №283 (6) июнь 2023