Ирина Оснач “Летуны” главы из повести
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ирина Оснач родилась 24 ноября 1965 года на севере Камчатки, где долгая зима, короткое лето, сопки и тундра. Родители Ирины - из поколения советских романтиков, приехавших осваивать Дальний Восток. Ирина Оснач училась на семинаре прозы А. Е. Рекемчука в Литинституте. Потом на перекрестке (остаться в Москве или вернуться на Камчатку) выбрала «вернуться на Камчатку». Работала в областной газете, много писала и была одним из известных журналистов Камчатки. Теперь живет в Подмосковном Красногорске. Автор повестей и рассказов, которые публиковались в альманахе «Камчатка», журналах  «Юность» и «Дальний Восток», антологии камчатской современной литературы «Земля над океаном», альманахе «Пятью пять», журнале «Наша молодёжь», международном литературном альманахе «Особняк», «Независимой газете». Рассказы Ирины переводились на болгарский язык, вошли в лонг-листы международного Волошинского конкурса и литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов». В сентябре 2018 года стала дипломантом XVI Международного литературного Волошинского Конкурса.
В "Нашей улице" публикуется с №226 (9) сентябрь 2018.

вернуться
на главную
страницу

Ирина Оснач

ЛЕТУНЫ

главы из повести

АНАНАСЬЕВО

- Смешное название! От ананасов?
- От ананасов.
- Откуда в деревне ананасы в то время взялись?
- Сначала было Афанасьево, жил там когда-то зверолов Афанасий, леса тогда дикие были, непролазные. А как народились дети у него…
- А жена? Про жену зверолова расскажи!

Мы с Прохором Летуном сидим в машине на заправке, в длинной очереди. Только-только приехал бензовоз, и нужно ждать, пока из него перекачают бензин. А в моей машине пустой бак… и никуда не деться от бензоколонок, автобусов, грузовиков и легковушек.
Я долго не садилась за руль, перепугавшись на загородном шоссе, когда в меня джип со встречной полосы чуть не врезался, и теперь рядом со мной на штурманском месте Прохор.
Меня ободряет и рассказывает про свою деревню. Сочиняет, конечно.

- Про жену зверолова ничего неизвестно, но детей она нарожала, выросли они, построили свои избы рядом с отчей, так деревня и появилась. А где деревня, там и барин. А у барина - усадьба. Она тоже так называлась - Афанасьево, а потом Ананасьево.
- Откуда ананасы взялись в диких лесах?
- Леса и сейчас дикие, а Ананасьево своим парком известно. Ананасьиха этот парк создала. Не она, конечно, крепостные её.
- Подожди, какая Ананасьиха? Ты же про барина говорил?
- Мать его, Ананасьиха, суровая женщина была. Суровая и хозяйственная. Именно она затеяла строительство новой усадьбы и подошла к делу основательно - работы продолжались более десяти лет: двухэтажный деревянный дом с портиком, украшенным колоннами, пятиаршинными светлыми окнами и залом «в два света». К дому примыкали каменные галереи «в полуциркульном виде» и деревянные флигели. Поодаль - конюшни, оранжереи.

Муж Ананасьихи взирал на это философски и зачастил к мелкопоместной соседке, которая к строительству была равнодушна, но зато наливок у неё водилось: вишнёвая, малиновая, сливовая…
Пока строили дом, рос и сын, предоставленный самому себе.
Воспитывала его кормилица, которую в усадьбу взяли из ближней деревни.
Кормилица была разговорчивая, тетёшкала барчука и сказки ему сказывала - про лешего, полевика, болотницу, ауку и прочих обитателей лесов, полей и рек.
Вот Ананасьев и завёл себе приятелей среди полевых-лесных-водяных.

Ананасьиха же следила за тем, как сажали парк, крупномерами: ели, сосны, лиственницы выкапывались и перевозились со «стулом» в полтораста пудов земли…
А потом посадили липовые аллеи, фруктовый сад, густо насаженный грушами, яблоками и сливами…Сирень и акации возле дома. Въездная и выездная дороги окаймлялись рабатками роз. Перед фасадом дома были цветники с фигурными клумбами из тюльпанов, лилий, левкоев, мальв, резеды…

Особой страстью Ананасьихи были парники с дынями, ананасами и прочими заморскими диковинками. Дед рассказывал, что в доме висели натюрморты, которые крепостной художник рисовал с натуры. Ещё там были портреты Ананасьихи с ананасами, уж очень она ими гордилась.

Усадьбу построили, парк вырос, тут Ананасьиха спохватилась: сын-то неуч. Отправила его за границу, и Архипа, деда моего, к нему приставила вроде как денщиком. Тогда они с барином Ананасьевым ровесниками были.

- Деда? Прапрадеда, наверное? - математик я никудышний, но Прохор Летун рассказывает о том, что было двести с лишним лет…
- Ну, дед, прадед… Я его дедом зову, а чаще - Архипом.
Дед мой долго на свете живёт, говорит - порода у нас такая.

Вернулись из-за границ они фасонистыми: барин в огромных очках в черепаховой оправе, хотя и без них видел превосходно, Архип в вышитом камзоле и туфлях с большими металлическими пряжками.
К вышивке в деревне отнеслись с любопытством, рассматривали узоры, а вот туфли долго веселили босоногих деревенских.

Давай Ананасьиха сына сватать. Поедут в гости, там барышни. Ананасьев очки достанет, на нос водрузит, рассматривает барышень и молчит. Так и не женился.
Он, хоть и образованным стал, в университетах за границей учился, и в искусстве разбирался, и в технических новинках, и даже в агрономии, а с лесными и водяными по-прежнему дружил.

Архип же долго не раздумывал, на летних хороводах у реки приглядел девушку и сразу женился. А бабушка моя слаще пареной репы не едала, дальше мельницы не хаживала, да ей и не надо, равнодушна она была и к театру, и к беседам обходительным. Разговор у неё один: как капуста растёт, яблоки завязываются. Огородная она была.
- Как это?
- Былинки-травинки слышала, с деревьями разговаривала.
- Так в твоей деревне не все Дорожные-Летуны?
- Как же все Летунами могут быть? А кому за капустой следить или за розами? Приглядывать, чтобы пироги были пышными и румяными? А вирши, пьесы кто писать будет?

Когда Ананасьихи не стало, сын её в силу вошел. Тоже без бусори не обошлось. Теплицы-парники Ананасьев забросил, зато в парке статуи затеял: Венера, Афродита, Аполлон. А между ними - Боли Бошка, Аука. Представляешь, рядом с Аполлоном - Боли Бошка?
- А кто это?
- Из леса они. Боли Бошка востоносенький такой, увидит какого прохожего на поляне, давай жалобиться: корзинку помоги найти, заблудился, нога у старичка болит, подсоби. Уступишь, заморочит, на шею сядет, и давай понукать, по лесу водить.
Остальная братия тоже хороша: Пущевик из зарослей непроходимых, Моховик и Лазавик из болота. Бабайка поближе к дому живёт, в огороде, но ночью шуршит-стучит, скребётся в окна, детей пугает. Мавки, Водяницы, Лобасты и Лоскотухи - русалки.
Дед говорил, что одна из Мавок приглянулась Ананасьеву. Пока его мать Ананасьиха жива была, любовь свою скрывал, а как матери не стало, примой в своем театре эту Мавку сделал.

Статуи для парка резал скульптор, его из Италии барин выписал вместе с мрамором. Так и скульптор этот и приехал в усадьбу - на телеге с двумя длинными кусками мрамора. Но уж больно дорого было заграничный мрамор возить, нашли, где подешевле - в соседней губернии.
- С натуры резал? - спросила я, представляя картинку: перед итальянцем позирует ночной обитатель Бабай, который морщится от дневного света, или русалка-лоскотуха, кокетливо помахивая хвостом.
- С натуры. Аполлонов-то вырезать он уже руку набил, а водяниц, ауку и всех местных - с натуры резал.
Итальянец скульптуры наваял, парк украсил, и давай они с барином театр делать. Раньше все просто было: приносили стулья, пару ширм, и начиналось представление. А тут и яму выкопали, и люком накрыли, из неё всякая нечисть лезла на сцену, и платформа деревянная была на колесах, и особые подъемные устройства с крюками, и тогда актеры поднимались в воздух или спускались с небес.

- Ты так говоришь, будто сам присутствовал.
- Дед Архип рассказывал, он много чего видел и знал.
Я усадьбу застал разрушенной, в парке мы с мальчишками бегали в прятки - бежишь, «палы-выры», «кулы-кулы», «туки-руки», «туки-туки за себя», «бан-барабан за себя», «стукали-пали я»… Споткнёшься, упадёшь, а из травы на тебя Аука смотрит. И не поймёшь, живой он или мраморный.

Архип часто в усадьбе бывал, Ананасьев его в собеседниках держал, доверял гостей встречать, чтоб добрались хорошо: колесо с оси не слетело, экипаж не застрял, и в реку не свалился, а дорога в Ананасьево через три моста и лес дремучий шла.
К барину Ананасьеву из самой столицы гости приезжали, дед говорил, что немало чудных побывало, так что не особо-то гости и дивились населению нашему, нравам да обычаям.

Дед Архип рассказывал: встретил он у дороги из города Александра Петровича Сумарокова, раскланялись они, поприветствовали друг друга, Александр Петрович к Архипу благоволил, и поехали в Ананасьево. Тут уж дед постарался дорогу выстлать…
- Как это?
- Чтоб поменьше колдобин было. Дорогу, конечно, ни один Летун ровной не сделает, но Архип старался, уж очень он восхищался всем, что из-под пера Сумарокова выходило. Частенько такие строки вспоминал:
- Тот звонкой лирою края небес пронзит,
От севера на юг в минуту прелетит.

- Это ж про нас, про Летучих! - убеждал меня дед.

Едут они, Александр Петрович рассказывает, что весь в трудах был, новые эклоги сочинил, оды поправил, исправил и напечатал комедию новую, и еще много совершено и много начато. Я читал, что характер у Александра Петровича был такой-сякой, скверный-высокомерный. Архип совсем другое говорил: рыжий, остроумный, слушал внимательно…

Так вот, приехал Александр Петрович в Ананасьево, там как раз его пьесу показывали.
После пьесы вечером в парке салют. Барин Ананасьев хватился - где Сумароков? Стали искать: у озера, у реки, в парке…
А дед мой в дом пошёл - стоит Александр Петрович у консоли, перо в руке держит и раздумывает. А бумаги сколько скомкал-перевёл, на полу валяется. Не пишется ему.
Но как Архип зашёл, тут Александр Петрович в затылке почесал, перо в чернила окунул, а потом как давай писать!
Пишет и деду рукой машет: стой, мол, не уходи!

Исписал лист, другой, деду моему говорит:
- Спасибо тебе за подмогу, Архип, моя Эрато утомилась, задремала.
Архип про Эрато ничего не знал, огляделся - вроде нет кроме них никого, потом понял: чудит писатель
- Я же дорожный, летучий! - удивился дед.
- И то гоже! - отвечал ему Александр Петрович.
- Так мой дед Архип самого Сумарокова вдохновил

ПОЧЕМУ Я ЛЮБЛЮ ЛОШАДЕЙ

- Прохор, ты ничего об отце-матери не рассказываешь!
- Рассказывать нечего. Я тогда маленьким был. И ничего не помнил, ни-че-го! Долго не помнил! Будто их и не было вовсе, а бабушка-огородница меня в капусте нашла, так бабуля шутила.

- Подожди-подожди, как это - будто и не было вовсе? - после знакомства с Летуном я готова поверить во что угодно, но тут уж Прохор Летун совсем уж побасенки рассказывает.

- Интересная штука: ни отца, ни маму не помнил, а как бабушка меня в капусте находит - будто сам видел.
Хмурое летнее утро, дождь моросит, а бабушке приспичило приготовить к обеду капустняк из молодой капусты.
Деда в огород сходить не допросишься, он книгу читает, а книг этих у него на полках, если все читать, так хозяйство вокруг бурьяном зарастет и паукам-тенётникам раздолье будет…
И бабуля ноги в сапоги резиновые и за капустой: по скользкой земле, мимо лука, а тот выбросил стрелки и зацвёл, и бабушка под дождём обрывает одну стрелку, другую, а луковые цветы красивые, и она, махнув рукой, идет к капусте.
Капуста огромная, зелёные листья во все стороны торчат. И на мокрой земле, возле капустных листьев - младенец.
И бабуля несет этого младенца-меня в дом, и кричит деду:
- Полотенца давай, и платок мой шерстяной!
А у деда от удивления очки с кончика носа падают на стол.

Дед говорил, что родители на Севере, на заработки туда уехали. Я всё ждал, что они вот-вот приедут. И даже придумал себе, как они приезжают.
Ночь, стучат в дверь, бабушка будит деда, дед встаёт, в дверь всё стучат и стучат, разговор в сенях, и вдруг ахи-охи и занавеска в мою комнату отдёргивается, над моей кроватью склоняется мужское лицо с бородой, борода ледяная…

Дед мне две открытки показывал: льдины, белые медведи.
И к моей картинке добавился медвежонок - над моей кроватью склоняется мужчина с бородой, берёт меня на руки, несёт в комнату, а там на бабулиных цветных вязаных ковриках - белый медвежонок.

Отец и мать уехали и не вернулись.
Я старше стал и дед рассказал, что родители погибли: в лавину попали, или в пургу. Ему прислали извещение о смерти.
Дед потом ездил на этот самый Север узнавать. Он мало о поездке рассказывал. Говорил только, что ходил, расспрашивал, а ему показали на гору, всю в снегу. Снежная верхушка горы даже летом не тает. Лавины с этой горы зимой одна за другой сходят.

- Как же они погибли, если родители твои Летунами были? Взяли бы и взлетели, от снега подальше?
- Мама моя, как и бабушка, огородно-садовой была - она и на Севере в оранжерее работала: сугробы, морозы, а за стёклами оранжереи цветы огромные, бабочки летают…
А отец был горожанином, никаких чудес.

Мне однажды сон приснился: мама под снегом цветы выращивает. Рассказал о нём бабушке, она заплакала.

Я ждал их, ждал… а когда почувствовал, что я Дорожный, искал их, сначала на ближних дорогах, потом всё дальше…
Но это было потом, а сначала я заблудился. Полетел, устал, сел: поляна, лес. Была бы дорога, я бы понял, где моя деревня. Я не боялся ни ночи, ни лесных, но без дороги мне было плохо.

Клочок луговой травы на поляне, вокруг чаща. И куда идти? Хоть на все четыре стороны. А подняться не могу, силы нет. И тут, уже к вечеру, темнеет, темнеет, лес давно уже чёрный, только колоски у травы на поляне ещё светлые, из травы конь выходит, ко мне морду опускает и фыркает, мол, чего ты?
Так мы с ним переночевали на поляне.
Потом утро, день, а я так никуда не пошёл - не знал, куда. И уже ближе к вечеру услышал, как кричит-зовёт в небе канюк-мышелов, всё ближе и ближе и уже над поляной нашей кружит.
Это был мой дед, он нашёл меня.

Теперь я знал, где дорога. Мы пошли к ней с конём. И дошли до нашей деревни.
Бабушка коню этому чуть ли не кланялась. А он пробыл у нас пару дней, и ушёл восвояси. У нашей лошади жеребёнок потом родился, похожий на того коня. Я с жеребёнком в конюшне спал, сколько бабушка меня ни ругала. Жеребёнок вырос… и ушёл. Я по всей округе его искал. Не нашёл.

А потом и я ушёл. Уехал в город. В комнату в коммуналке на Таганке - там жили мои родители вместе с матерью моего отца, туда принесли меня из роддома. Бабушка городская умерла, комнату мне оставила.

Я приехал, открыл дверь, зашёл. Комната меня ждала. Она совсем захирела в одиночестве и мне обрадовалась. Все вещи наперебой галдели что-то, вспоминали.
- Я тебя малявкой помню! Чтобы до меня дотянуться, тебе табуреточку ставили! - это умывальник.
- Помнишь, как ты коленку о мою ножку ушиб? - это стол с гнутыми ножками.
- А на мне прыгал, а хозяйка ругалась! - это кровать с панцирной сеткой.

Только я ничего не помнил из той жизни.
Я сорвал бумажные полоски на окне - рыжие, выгоревшие, газетные, будто гипс старый сломал, раскрыл оконные створки, впустил морозный воздух, и мы с комнатой обрадовались этому воздуху, всё зашевелилось: занавески, скатерть, даже хрусталь в горке с посудой зазвенел одобрительно.

Я выглянул в окно - а там пацаны на спортплощадке играют в хоккей.

И тут я, наконец, вспомнил: лет пять мне, весь в снегу, бегу по лестнице домой, дверь открывает мама. Я думаю, что она будет говорить, сколько можно в хоккей играть, а она весёлая:
- Мы к деду собираемся, сынок! А потом мы с папой на Север поедем! А ты у деда будешь!
Весёлая-весёлая, но заплакала.

И ещё вспомнил. Я часто летал во сне маленьким - быстро-быстро бежал, а потом меня подхватывал ветер. Когда рассказывал родителям о полётах, отец молчал, и было непонятно, слышал он меня или нет. А мама улыбалась, расспрашивала:
- Высоко поднялся? И куда ты полетел? А что видел?
Отец молчал-молчал, а потом сердито хлопнул ладонью по столу:
- Не морочь ему голову!
И сморщил лицо в недовольной гримасе - наверное, ударил руку о стол.

В комнате вдоль стен стояли большие глиняные горшки с сухой, пепельной землей. Городская бабушка болела, и ей было не до растений, которые когда-то выращивала в этих горшках её невестка.
Я полил землю в горшках. Ничего. Потом наткнулся на газетный пакетик с семенами. Насыпал их в горшки, полил. И забыл. А спустя неделю проснулся от скрипа - это по стенам поднимались лианы и лопались бутоны с цветами.
Они росли и росли, я уже думал, что они в коридор и в окна полезут. Но однажды они завяли. Наверное, им нужно было ещё что-то кроме воды, которой я их поливал.
А семена у меня остались, давай, я тебе их отдам?

Не забыл, отдал.
В конце апреля я посадила семена возле дачной беседки: чёрные, плоские, блестящие, похожие на арбузные.
На майские праздники в том месте, куда я ткнула семена, я увидела маленькие, но уже вполне самостоятельные побеги с тоненькими усиками, которые искали, за что бы им уцепиться.
Побеги росли стремительно, пока я ходила за ветками и прикидывала, какие могут стать хорошей опорой для побегов, усики уже дотянулись до травинок, которые я поленилась выполоть возле лунок, а потом прицепились к стенкам беседки.
Они оплели всю беседку, и зацвели огромными белыми, красными, бордовыми, фиолетовыми, синими колокольчиками.

А плоды были похожи на крохотные арбузики, такие же зелёные и твердокорые. Отважилась попробовать - и не арбузы вовсе, а маленькие ананасы, привет мне из оранжерей барыни Ананасьихи.

«Посеян ананас, родилася морковь».
Александр Петрович Сумароков, «Кривой толк», 1759 г.

КАК ВЕЗЛИ АНГЛИЙСКИЙ МЕХАНИЗМ

Молодой барин Ананасьев всё в усадьбе на свой лад сделал. Но музыки не хватало. При матери его девки пели, Ананасьиха не признавала ни клавесин, ни клавикорд. А сыну музыкальный механизм подавай, да чтобы самая новинка была.
А новинкой тогда фортепиано было, но называли его иначе - «английским механизмом». Пока за дело не взялся мастер Америкус Бекерс, живший в Лондоне, играть на фортепиано было тяжело, да и сам механизм тяжеленький был. Америкус же что-то подкрутил, укоротил, и «английский механизм» стали заказывать даже из России.

До Ананасьева английский механизм добирался замысловато и, в конце концов, оказался на подводе, завёрнутый в тряпку и обложенный соломой. Чтобы не испортить инструмент, лошади шли еле-еле. Фортепиано сопровождал немец-настройщик, он всю дорогу ругательски ругал мужиков, хорошо, что они ничего по-немецки не знали.
И всё хорошо было, и до усадьбы почти доехали, только через реку перебраться, и вот уже мост, и луг прибрежный, на котором косят траву. И тут ломается колесо. Немец вокруг бегает, ругается.
Подводу догоняет экипаж, в котором мой дед везёт в усадьбу Сумарокова. Экипаж останавливается, Александр Петрович выходит, расспрашивает и мужиков, и настройщика, с которым беседует по-немецки.
Мужики чинят колесо, но нужно время, и Сумароков просит подсадить его на подводу, к фортепиано.
С фортепиано по просьбе Александра Петровича снимают обёртку, и вот уже на солнце сияет уникальный инструмент, покрытый росписью и резными украшениями.
Немец вновь тарабанит на немецком, но Сумароков успокаивает его, и начинает играть.
Вечереет, ещё чуть-чуть, и солнце закатится в лес, косари уже давно покосили траву, мужики починили колесо, и можно ехать через мост над рекой. Поднимается пар от реки и доносятся почти бесшумные всплески воды - это мавки слушают чудную заграничную музыку.

Потом экипаж и подвода прибудут в усадьбу, где фортепиано настроят, и оно зазвучит, как ему должно.
Потом Сумароков загостится у любезного хозяина: будет писать трагедию, гулять в парке и вкушать знаменитые ананасьевские блины с начинкой из мелкой, но жирной рыбы уклейки из ближней реки, грибы тушеные, запивая рюмкой «Тимохи», настойки из молодых еловых шишек.
Потом Сумароков станет директором русского театра. Напишет ещё трагедии и комедии, будет администратором и режиссером театра, наживет множество врагов.
Приедет ещё в Ананасьево, напишет там пьесу. Потом влюбится, со всеми окончательно перессорится, обеднеет, сопьётся, всё его добро пойдет с молотка.
Но пока Сумароков стоит на подводе, играет на фортепиано, его слушают и лесные, и водяные. Вот-вот починят колесо, и можно будет ехать на мост.

ИГРАНИЯ И СМЕХИ

Кресла, лавки, окошечко кассы. Да, ещё закуток с буфетом. Растворимый кофе или чай пакетиком, пончики и пирожки - буфетчица пшикает на них из брызгалки, освежает, греет в микроволновке, подаёт на тарелке. Но свежее они не становятся. В двух окнах ледяной февральский вечер. А в зале ожидания тепло, и шумно. Чем тебе не забота о пассажирах - сиди себе, пей кофе или чай из картонного стаканчика, грызи чёрствый пирожок или пончик из буфета.
- Какая я буфетчица? Ты тёщу свою буфетчицей называй! Кафе у нас! Видишь вывеску?
В семь кафе закрывается, пирожки и пончики отдыхают до утра.

Ждать проходящий автобус часа три, а то и четыре, он где-то в дороге, и будут ли места, неизвестно. Сиди и жди, не привередничай. А если охота быстрее до города доехать, можно к бомбиле-таксисту пойти - во-он у ворот его машина стоит. Парня в зелёной куртке он уговорил, тетку в нутриевой шубе тоже, девушка в лисьей шапке колеблется, денег жалко. Еще часик подождёт, согласится. Осталось одного пассажира найти, и можно ехать.
Бомбила берёт втридорога, но обещает довезти с ветерком, если по дороге косточки от ям и колдобин не рассыплются, и машина его ржавая не развалится.
Ежели лишних денег нет, и рисковать неохота, есть приятный способ время скоротать - в магазин через дорогу сбегать, разливного купить или белоглазую (так называет сей напиток мужичок наискосок). Он вернулся из магазина, угощает белоглазой свою даму и накалывает для нее на пластиковую вилочку пельмень, не поленился, и в пельменную сходил, вот какой кавалер обходительный. И сам угощается, и пельменем закусывает, всё культурно.

Кавалер есть и у меня - Прохор, человек летучий, Летун и Дорожный Ангел, как хочешь, так и называй.
Прилетел, сложил крылья, согрелся, со мной поговорил, исследовал доску объявления, расписание автобусов, карту с дорогами, по которым автобусы колесят, поболтал с кассиршей, выпил кофе, обсудил погоду с бабулькой, которая едет в другую сторону. Принес мне чай и пирожок с капустой и, когда выяснилось, что аппетита у меня нет, слопал пирожок сам.
Чего он мается, непонятно - открыл бы дверь, вышел на мороз, воспарил, исчез в облаках, и был бы таков.
Не было же его рядом утром, когда я вставала в пять часов, тряслась в маршрутке, окоченела на морозе в ожидании опаздывающего междугороднего автобуса, ехала в этот городок в городских ночных огнях, потом по тёмному шоссе … Небось, спал себе где-нибудь на облаке или на топчане, не знаю, как у людей летучих с ночлегом заведено.

Не вспоминал мой кавалер-приятель обо мне и весь день, пока я была на открытии кинофестиваля в этом небольшом городке почти на границе Московской области. Я везде успела. Потолкаться в фойе, среди жителей этого городка, расстёгивавших и разматывавших коконы пуховых платков и шуб - «Пожалуйста, представьтесь! А где вы работаете? Несколько слов об этом замечательном событии!». Купить в буфете два бутерброда. Подбежать вместе с местной журналисткой к некогда очень известной актрисе.
Актриса рассказывала, как она впервые приехала в этот городок на съемки в 60-е годы, теперь она вернулась сюда спустя столько лет, вспоминала, как тут всё было… И её повезли на родник, и она там омыла лицо родниковой водой.
Дался же ей этот родник, она, в каких только городах мира не бывавшая, говорила о нём, как о главном событии в жизни.
Потом журналистка увидела другого актера и кинулась к нему за интервью. Мы остались с актрисой наедине. И я спросила её, может ли она вспомнить какую-нибудь картинку из детства.

- Мы были в эвакуации на Урале. И так хотелось сладкого - дети ведь, мне тогда лет шесть было. И мама делала из муки, крапивы и сиропа такие круглые конфетки. Сиропа и муки было очень мало. Мама эти конфетки лепила, а потом сушила. Они не высыхали, не успевали высыхать, мы их съедали, были совсем не сладкие, но я убеждала себя, что это очень вкусные конфеты… Я помогала их маме лепить - вот так, в ладошках, переворачивая руки, - она показала, как надо лепить и засмеялась.

Потом был фуршет. Оставаться на него у меня не было никакого резона. Нельзя было терять время, нужно было успеть на автобус в Москву. Впереди был бросок от дома культуры, где проводился кинофестиваль, до автостанции. Семь минут, если почти бегом, чтобы не обледенеть.
Но для этого броска требовались силы. Домашнего йогурта, двух яблок в автобусе и пары бутербродов с водой - всё, что мне досталось с утра, - было маловато.
Пришлось потратить еще несколько минут на сыр и пирожок с затейливой начинкой. Ещё я сунула апельсин в сумку, включила диктофон и повертелась возле стола, где поднимал тост какой-то чиновник. Старенькая актриса стояла рядом с ним и смотрела на свой бокал с вином, вежливо кивая в ответ долгому нудному тосту. Рядом с актрисой сгорбился актер, тоже в преклонных годах - только-только он снялся в фильме, о котором много писали и говорили, похоронил жену, и теперь стоял, косо дергая лицом, с рюмкой в дрожащей и почему-то поцарапанной руке.

Я выбежала в густо чернильную ночь, была коротенькая улица с многоэтажными новостройками, диковатыми для этого низенького городка, потом длинная улица с частными домами, уже без фонарей, её освещали только окна, света от которых хватало на небольшие отблески-квадраты на дороге. Так я и бежала, от квадратика к квадратику, под лай собак.
И опоздала на автобус 18-20. Следующий по расписанию - без десяти семь. Но он не пришёл - сломался.

Тут-то в автовокзале на соседнем со мной стуле и нарисовался летучий человек по имени Прохор: сама забота и обходительность.
Отсоветовал ехать с бомбилой:
- Сама знаешь, как сейчас с дорогами из-за трещин и провалов. Едешь в электричке - бац! Вдруг нет ни тебя, ни электрички, угодили в провал. Шоссе - такая же история. Каждый день дороги засыпают, трещины асфальтируют, пути чинят… И - бац!

- А как же автобус? - возразила я. - И он - бац?
- Автобус - это комфорт, сел в мягкое кресло, и пусть везёт тебя… И сколько колёс у автобуса, знаешь? Он все трещины и провалы на своих колёсах проедет!
- Ладно, уговорил, не поеду с бомбилой, буду ждать мягкое кресло…

Отказалась от чая с пирожком. Прохор предложил купить разливное пиво.
- Лучше сделай так, чтобы автобус побыстрей приехал, и в нём было полным-полно мест!
Автобус приехал, да не тот, в ближнюю деревню. Народу стало меньше. Пропал и Прохор. Пропал, так пропал. Я устроилась поудобнее и задремала.

И приснилась мне старая актриса, с которой я разговаривала днём: её лицо, глаза, руки в кольцах с большими затейливыми камнями. Руками она играла - то воздевала их, обозначала в воздухе контуры того, о чем рассказывала, то, утомившись, складывала руки перед собой, как примерная школьница.
- Я была очарована этим местом, - услышала я тихий, но очень чёткий голос актрисы, - я всегда считала себя горожанкой. А тут почувствовала себя настоящей очарованной странницей. Березняк, потом лес, деревушка… Сам родник прячется в камне…

- А еще у них уклейка есть. Ты попробуй! Да и разливное недурственное.
В сон вклинился голос Прохора. Пришлось проснуться.
- Какая еще уклейка?
- Я ж тебе рассказывал - у маршрутки… Забыла про маршрутку?
-Ой, лучше не вспоминать - ехала на работу, и вдруг меня кто-то за шиворот схватил… а потом удар… Маршрутка в выбоину попала и в столб врезалась…А за шиворот ты меня схватил.
- И мы сидели на обочине и я тебе про уклейку говорил.
Уклейка - рыбка такая, дед мой её в речке ловит. А потом сушит, каждую бельевой прищепкой на верёвке - щёлк, щёлк! Такое бельё у него на верёвке! - засмеялся Прохор, рассказывая про старшего Летуна. - А рядом с домом сад. Дед собирает яблоки и сливы, вино домашнее ставит, бродиловкой называет. И угощает - и бродиловкой, и уклейкой этой. Правда, зимой его ещё добудись, спит он зимой.
- Как медведь в берлоге!
- Дед он, дома и сада. А ты чего скучная такая?
- Домой хочу.
- Будет тебе и дом. А торопиться не надо. Сделай глоток-другой, уклейку попробуй. Хочешь кусочек?
Уболтал на кусочек, уклейка и впрямь была хороша. Потом уговорил разливного попробовать.

О проходящем автобусе по-прежнему ни слуху ни духу.
Прохор воодушевился и сходил еще за разливным. Увидел моё унылое лицо, прочитал мне:
- Уже ушли от нас играния и смехи...
Предай минувшие забвению утехи!
Пусть буду только я крушиться в сей любви,
А ты в спокойствии и в радостях живи!

- Твой любимый Сумароков?
- Мой любимый Сумароков.

Пришли и ушли в ледяную ночь ещё два местных автобуса. Уехал в город бомбила-таксист вместе с парнем в зелёной куртке, тёткой в нутриевой шубе и девушкой в лисьей шапке. Больше никого не уговорил, но и то заработок.

- Не хочешь разливного, на тебе мороженое.
Мороженое в феврале! От него заныл запломбированный зуб, разболелась голова. И я уже была готова лезть на стенку или сделать какую-нибудь гадость своему летучему приятелю, которому нравился и этот автовокзал, и зал ожидания, и пластиковые стулья, и мусор на полу, и мужичок с подружкой (белоглазая закончилась и подружка заскучала), и дядька в углу, который задрал лицо кверху и громко храпел…

- И чего ты страдаешь?

Почему я начала рассказывать, из-за чего переживаю? Да ещё торопясь, перескакивая с одного на другое, будто время моего рассказа было ограничено?
О моей жизни и командировках. О том, что иногда приходится писать на коленке, черти о чем, и если нужно - круглосуточно. А когда устаю, у меня болит голова, спина, шея. Я пишу тексты и боюсь города. Потому что меня два раза грабили, почти возле дома. А однажды я упала в гололёд на улице, сломала руку и долго не могла встать. И никто из прохожих и не подумал помочь, все шли мимо меня так, будто они слепые и глухие, а я - человек-невидимка…

Тогда-то я и придумала себе Прохора Летуна, в пиджаке ржаного цвета и джинсах, который меня из дорожных бед выручает, да ещё всякие байки про Сумарокова, Шишигу, Ананасьева и деда-прадеда своего рассказывает.

Прохор сидел рядом и слушал меня. А потом спросил:
- Тебе хочется чего-то другого?
- Ну, хочется… Мало ли чего хочется, ты же понимаешь - что зависит от меня самой?
- Зависит, - повторил или ответил он
- Я хочу уехать из пластикового мира, слушать, как шумят деревья в лесу, пить родниковую воду, не мчаться все-время куда-то и не писать на коленке… Но без денег сейчас во всех мирах трудно!

Я засмеялась, Прохор тоже захихикал, тоненько и пискляво. Потом одобрил:
- Хорошие желания.

Проходящий автобус подъехал после полуночи - двухэтажный, синий, с какими-то нелепыми оранжевыми зигзагами по бокам. Всю эту картинку слегка штриховал наискосок небольшой снегопад.
Почти тут же появилась деваха-контролер, которая разорвала мой билет, буркнула:
- Куда же ещё? В Москву!
Автобус весьма ощутимо дёрнулся, будто отряхивался от снега, и поехал.

Надо ли говорить о том, что моего приятеля Прохора и след простыл? Я закрыла глаза и провалилась в мягкое и тёплое кресло.
Проснулась от резкого торможения. Было темно и в салоне и на дороге. Потом обнаружились тусклый полусвет у водителя, оранжевое пятно указателя заправки впереди на дороге, машины Скорой. Снег уже не шёл.
- Авария, вот бедные! - охнул позади женский голос. Но я не успела что-то разглядеть из-за высоких кресел, автобус тронулся и поехал дальше.

Мы подъезжали к Москве. Самым главным сейчас было, чтобы водитель остановился там, где мне нужно. Автобусная остановка от моего дома далеко, да она и не для междугородних автобусов. А вот если остановиться на углу, возле магазина, тогда до дома буквально три минуты. Поэтому я превратилась в японку - чуть ли не кланяясь, вдохновенно удобряя свою речь «пожалуйста, буду благодарна, будьте добры», попросила остановить возле перехода-стекляшки.
Водитель молчал. Стеклянный переход уже был виден в лобовое стекло.
- Такой мороз… Остановите возле стекляшки, пожалуйста, - уже без надежды сказала я.
- Я знаю. Остановлю.
Это было чудо. Что он знает? Мне это тогда было неважно. Самое главное - домашнее тепло, горячий чай, и пусть нельзя будет нырнуть под одеяло, сначала нужно написать текст о фестивале, его ждали в журнале - все равно, хочу домой и поскорей!

На следующий день, ближе к вечеру, я дописала текст, и пошла на кухню за чаем. Заодно посмотрела новости и увидела кадры страшной аварии, мимо которой проехала минувшей ночью на двухэтажном синем автобусе с оранжевыми зигзагами по бокам: джип, уазик и машина бомбилы с автовокзала, выжил только водитель джипа.

Вот тут-то я бы хотела увидеть Прохора и расспросить его как следует.
Наверное, он бы мне что-то ответил. Или нет. Но его не было рядом.
Летучий человек Прохор, скорее всего, долетел уже до старого деревенского дома в Ананасьеве. Разбудил деда Архипа, тот растопил печь, достал из погреба бродиловку и уклейку.
И сидят они за столом, потягивают из кружек бродиловку, заедают уклейкой, Прохор читает про играния и смехи, а дед ему внимает:
- Мне кажется, как мы с тобою разлучились,
Что все противности на мя воополчились
И ото всех сторон, стесненный дух томя,
Случаи лютые стремятся здесь на мя
И множат сердца боль во неисцельной ране.
Так ветры шумные на гордом океане
Ревущею волной пресильно в судно бьют
И воду с пеною в него из бездны льют.

“Наша улица” №283 (6) июнь 2023