Ефим Гаммер “Тайная стихия слова" повесть ассоциаций с эскизными вкраплениями из очерков и рассказов минувших времён

Ефим Гаммер “Тайная стихия слова" повесть ассоциаций с эскизными вкраплениями из очерков и рассказов минувших времён "наша улица" ежемесячный литературный журнал основатель и главный редактор юрий кувалдин москва
Ефим Гаммер родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге. Жил в Риге. Окончил русское отделение журналистики Латвийского госуниверситета. Автор многих книг прозы и стихотворений. Лауреат престижных международных премий. вернуться на главную страницу	Ефим Гаммер ТАЙНАЯ СТИХИЯ СЛОВА повесть ассоциаций с эскизными вкраплениями из очерков и рассказов минувших времён Ефим Гаммер ©Yefim Gammer, 2023 ОБ АВТОРЕ Ефим Аронович Гаммер – член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» – радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российскихжурналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников – обладатель Гран При и 13 медалей международных выставок в США, Франции, Австралии, в середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 29 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премийпо литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская,Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотоеперо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Левша» премия имени Н.С. Лескова – 2019, имени М.В. Исаковского «Связь поколений»– 2021,премия имени Марка Твена – 2022, премия имени Уолта Уитмена – 2023, международная литературная премия «ДИАС»– 2022,«Бриллиантовый Дюк»– 2018 и 2019, международного конкурса «Поэтический атлас 2021», «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. 2015 год – дипломант Германского международного конкурса «Лучшая книга года». Диплома удостоена документальная повесть «В прицеле – свастика», выпущенная в свет рижским издательством «Лиесма» в далеком 1974 году. Выходит, не только рукописи не горят, но и некоторые старые книги. В 2020-году удостоен международной премии имени Саши Чёрного иназван лучшим автором 2019 года по разделу «Проза» в российском журнале «Сура», по разделу «Художественная публицистика» в российском журнале «Приокские зори»,на 6-ом международном поэтическом конкурсе «Россия, перед именем твоим…» удостоен 1 места и стал Победителем международного конкурса драматургов, проведенном в Санкт-Петербурге театром «ВелесО». Также занял 1 место в номинации Поэзия – на Всероссийском конкурсе «Чудеса делаются своими руками» имени Нины Николаевны Грин, стал победителем – 1 место – на международном конкурсе «Хвала сонету». лауреатом международной поэтической премии «Мое солнцестояние», лауреатом международного конкурса поэзии имени Игоря Царева «Пятая стихия» в номинации «Мое Подмосковье» и дипломантом международного литературного конкурса маринистики имени Константина Бадигина. В 2014 году занял 1 место на литературном конкурсе имени Лаврентия Загоскина «Вслед за путеводной звездой» в номинации «Проза». Кроме того, является старейшим действующим боксером нашей планеты. Вернувшись на ринг в 1998 году в возрасте 53 лет, выступал в боксерских турнирах до 70, тридцать раз подряд стал чемпионом Иерусалима. Занесен во всемирную книгу «КТО ЕСТЬ КТО» – московское издание. Живет в Иерусалиме. Печатаетсяв журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины«Литературный Иерусалим»,«Арион», «Нева», «Дружба народов», «Наша улица» «Новый журнал», «Встречи»,«Слово\Word», «Новый свет», «Наша улица», «Млечный путь», «Вестник Европы», «Кольцо А», «Журнал ПОэтов», «Зарубежные записки», «Мастерская», «Заметки по еврейской истории», «Побережье», «Русская мысль», «Литературная газета», «Российский писатель», «Время и место», «Стрелец», «Венский литератор», «LiteraruS – Литературное слово», «За-За», «Эмигрантская лира», «Дети Ра», «Урал», «Человек на Земле»», «Сибирские огни», «Байкал», «Нижний Новгород»,«Сура», «Приокские зори», «Литературная Америка», «Фабрика литературы», «Гостиная», «Плавучий мост», «Подъем», «Квадрига Аполлона», «День и ночь», «Север», «Новый Енисейский литератор», «Литературные кубики», «Дон», «Ковчег», «Настоящее время», «Новый берег», «Эмигрантская лира», «Дерибасовская – Ришельевская», «Мория», «Новый континент», «Кругозор», «Времена»,«Наша Канада», «Витражи», «Огни над Бией», «Бийский вестник», «Новая реальность», «Знание – сила: фантастика», «Под небом единым», «Меценат и мир», «Дальний Восток», «Отчий край», «Филигрань», «Московский базар», «Экумена», «Наше поколение»,«Белый ворон», «Перископ», «Русское литературное эхо», «Алеф», «Лехаим», «Мишпоха», «Наша молодёжь», «Паровозъ», «День литературы», «Русская жизнь», «Флорида»,«Менестрель»,«Земляки», «Алия», «Студия», «Метаморфозы», «Поэтоград», «Симбирск», ,«Жемчужина», «Антураж», и т.д. Ефим Гаммер © Ефим Гаммер, 2023 ТАЙНАЯ СТИХИЯ СЛОВА повесть ассоциаций с эскизными вкраплениями из очерков и рассказов минувших времён 1 В доме обнаружены неиспользованные презервативы. Кто покупал? Неведомо. Для чего? Понятно. Но что с ними делать сегодня? Год изготовления - 1961. Гарантия - до 1980. Ну, что за совпадение - просто чудо из чудес! Презервативы, получается, выкинули на рынок сексуальных услугодновременно с программой построения коммунизма за 20 лет. От Хрущевскго почина по переустройству общества до полного благоденствия шаг один, скорей, даже не шаг, а шажочек. Раз-два и в дамках. Проще говоря, едва выбрался из ползунков, а уже достиг вершины благополучия. Стой себе на вершине, обозревай окрестности, любуйся ландшафтом, дыши свежим воздухом. И вспоминай, как достиг этого. А что? Почему бы и не вспомнить? Прошлое не так далеко, и долететь до него – не проблема. В этом нехитром деле поможет, как обычно, не сказочный ковёр-самолёт, а вечно живая стихия слова, вполне реальная, хотя иногда и неуправляемая. Призови её, и отрывай страничку настенного календаря. Какого года? Да того самого, 1961- го. О, сегодня чудный день! Я начинаю свою творческую биографию. В едином порыве с трудовой. Правильнее сказать, трудовую я начал гораздо раньше. Не в 15 лет, а в десять. Летом, на каникулах. Вместо того, чтобы запузыриваться в пионерский лагерь, я попросил папу взять меня с собой на завод. И надо же – уговорил-таки. Причем настолько основательно, что с июня по август клепал с ним металлические почтовые ящики, которые, хвастливо подмечу, и по сей день красуются на дверях в различных городах бывшего Союза.Во всяком случае, в Риге сам видел, когда в 1992 году приехал на открытие своей персональной выставки картин из цикла «Иерусалимские фантазии»,И письма в них до сих пор вкладывают, хотя уже давно существует интернет и электронная почта. Тогда, в 1955-ом, ни о чём таком и не мечталось, как и о вожделённой трудовой книжке. Обладать ею, пояснили в отделе кадров, до 15 лет не полагалось. Значит – что? Ждать и догонять! Вперёд, Савраска! И вот, когда исполнилось 15 лет, я наконец-то догнал быстрокрылую мечту, добился великой привилегии – трудовой книжки. А наряду с ней и исполнения семейного права работать в бригаде слесарей-жестянщиков на заводе №85 ГВФ уже законным образом. А если есть законное право работать, то почему бы не воспользоваться и попутным творческим правом на создание нового стихотворения? И что? Конечно, воспользовался. В день первой получки. Нет, не подумайте чего лишнего. Все деньги до последней копейки отдал маме,а вот стихотворение, написанное под праздничное настроение,папе. В первый раз получаю зарплату. И, наверное, потому Подпись ставлю я угловато, Подражая отцу своему. И лицу придавая солидность, Будто взрослый – спокоен и строг – Три десятки, чтоб было всем видно, Без улыбки кладу в кошелёк. А в душе радость взвилась мгновенно. Так и хочется на руки встать. Но нельзя. Мне теперь непременно Нужно норов пацанский унять. Почему стихи папе? Да хотя бы потому, что таким образомя дал понять, что основательно вписался в нашу древнюю династию жестянщиков, обладающих помимо профессиональных качеств мастеров молотка и ножниц и несомненным творческим потенциалом. Словом, пошёл по стопам папы Арона Гаммера. И когда? В самое, стало быть,историческое время, озвученное в стихах и песнях, которые ныне не исполняются, да и выпали из памяти. Кликнем на поверку события той поры. И убедимся: попали по адресу. На горизонте точь-в-точь 30 июля 1961 года, день, рисующий будущее в доступных акварельной краске розовых тонах и выстраивающий длинные очереди у лотков с прессой. А почему? Потому! В этот день в едином порыве «Правда» и «Известия» опубликовали Программу строителей коммунизма. Беги вместо пляжа в киоск, заглатывай сенсационные публикации, и не смей думать: «утром в газете, вечером в туалете». А думать хотелось. Ох, как хотелось думать! Тем более в оттепельные годы, когда это не возбранялось, и мы, юные пииты, делающие жизнь с Пушкина,самовольно, подражая классику и его друзьям-лицеистам, выпускалирукописные сборники. Впяти-шести экземплярах. И при этом не подозревали, что титульное слово «САМИЗДАТ», спонтанно порождённое в ходе литературных шалостей, вскоре станет крамольным. Как и не подозревали поначалу, что при углублённом проникновении в произведения маститых современников обнаружим в них затаённый смысл.Нет? Да! Например... ОГОНЬ, МЕРЦАЮЩИЙ В СОСУДЕ Сказано: красота спасёт мир. Но не сказано: какая? Внезапно открылось: внутренняя. И вспомнилось: «Младенческая грация души Уже сквозит в любом её движенье. А если это так, то что есть красота И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?» Николай Заболоцкий? Стихотворение «Некрасивая девочка»? Шёл 1961 год. Нам всячески внушали, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. В свои 16 лет, когда рождались первые стихи, в основном о любви – «А я тебяещё не встретил, не знаю, что тому виной» – редакциям требовалось от юных поэтов нечто вроде: «В коммунизм у нас дорога, мы на правильном пути». Разумеется, мы, не отягощенные глубокими философскими познаниями, не сомневались в истинности пути. Но после разоблачения культа личности Сталина и зарождающегося культа Хрущева, хотелось какой-то большей свободы для собственного мышления. А то ведь никак по детской наивности, хотя и сдавали экзамены на пятерку, не могли сообразить, чем на самом деле обернётся доступная по красоте звучания фраза: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Тем более, что в нашем литобъединении при рижской газете «Советская молодёжь», по своим незаурядным, как нам представлялось, способностям мы не могли получить больше чем одну публикацию стихов за целый год, и то перед семинаром молодых писателей Латвии. Ну да ладно, стихи стихами. А как быть с остальным? С реальными потребностями? Все мы, молодые поэты того времени, трудились, как правило, на заводе, зарабатывая производственный стаж, чтобы без проблем поступить в институт. И материальные ценности, в виде новых туфель или костюма с галстуком нас интересовали не менее, чем выступление на поэтическом фестивале – в спецовке и телогрейке не очень-то будешь принят поклонниками наших дарований. Хотя, конечно, внутренняя красота оставалась при нас, и, казалось, этого не отнять. Но... И вновь инстинктивный бросок к стихотворению Николая Заболоцкого. «Ни тени зависти, ни умысла худого Ещё не знает это существо. Ей всё на свете так безмерно ново, Так живо всё, что для иных мертво! И не хочу я думать, наблюдая, Что будет день, когда она, рыдая, Увидит с ужасом, что посреди подруг Она всего лишь бедная дурнушка! Мне верить хочется, что сердце не игрушка, Сломать его едва ли можно вдруг!» Выясняется, что в будущем, при построении коммунистического общества проявятся такие язвы нового мира, о которых в юности и подозревать не приходится. Допустим,у твоего начальника цеха потребности круче твоих, и ему подавай костюм бостоновой ткани, когда тебе – рядовому рабочему–хлопчато-бумажный. Или при поездке на курорт ты будешь катить до Сочи, понятно «за бесплатно», в общем вагоне, а он в отдельном купе. Или... или... Словом, такая кутерьма в мозгах, что хоть подавайся не в Рижский политехнический институт, а в университет на философский факультет. Иначе не сохранить ясность мысли и не осознать, куда в ближайшие двадцать лет приведёт нас родное правительство. Оглянемся на 1980 год. И? Где наши чаяния и надежды и где коммунизм? Ау! Ни того, ни другого. А что есть? Стихотворение Николая Заболоцкого с интригующим для нас, пацанов начала 1960-х годов, названием «Некрасивая девочка».Было, есть и будет! И при умелом прочтении это«было, есть и будет», зашифрованное в тексте бывшим политзаключенным ГУЛАГа,увидит и молодой человек, «делающий жизнь», само собой,не с кого-то, а самостоятельно. 2 9 ноября 1964 года меня призвали в армию. А незадолго до этого, размышляя о превратностях службы, я написал под настроение стихотворение, определяющее на ближайшие годы мои представления о житье-бытье и, что гораздо важнее, о смысле жизни. Справедливости ради следует упомянуть: этостихотворение просквозило толщу годов и в 2023-ем удостоено лауреатского дипломапремии имени Уолта Уитмена, номинация «Поэзия». Парадоксально и удивительно, то ли время над ним не властно, то ли рукописи и впрямь не горят. УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА Ночь. Мерцание звездного снега. Слышится голос, вплетается в мозг. «Сможешь ли ты убить человека?» Ну, и вопрос! «Сможешь ли ты?» И – в мелькании лица. Зябко поводит стволом автомат. Мне хочется крикнуть: «Я не убийца! Я солдат! И даже, если косматый факел новой войны подпалит облака, то и тогда в своеволье атаки не человека убью, а врага!» Эхо раскатисто вывело: «А-а-аааа»? Казалось бы, ещё вчера-позавчера отмечали «октябрьские», а сегодня бритый наголо, сидишь в купе воинского эшелона, оборудованного, так сказать по-фронтовому,и ждёшь отправки в воинскую часть. Куда? Не на Кудыкину гору, не к чёрту на кулички,а а близлежащий Калининград, в созданную там спортроту, надо полагать – ха-ха! – в ожидании моего прибытия, о чём мне сообщили по секрету. На том, на этом берегу – ку-ку, ку-ку. Я не в дугу, ты не в дугу – ку-ку, ку-ку. На купейном столике еды – завались. В желудке – голодное бурчание. Настроение – на товсь! Все у нас имеется для пиршества, включая припрятанную под матрасом белоголовочку. Но одного нет – бумаги для растопки. Железная печка-буржуйка есть. Ведро угля есть. Пучок лучины есть. А бумага, провозглашающая, что из искры возгорится пламя, демонстративно отсутствует.Впрочем,на что интимная кабинка? Быть такого не может, чтобы там не оказалось какой-нибудь прессы. Что же обнаружилось в интимной кабинке? Аккуратно разрезанные, размером с почтовый конверт, серые листы смелкопечатным текстом республиканских изданий «Советская Латвия» и «Советская молодежь». Плотной стопкой они висели на гвоздике, напоминая компактный настенныйкалендарь с отрывными страницами. Однако было приметно одно, но очень впечатляющее отличие: на них ни одной фотки. Читаем: «14 октября в Москву должен прибыть с кратковременным визитом президент Кубы Освальдо Дортикос». Президента не видим. Вырезан. Читаем: «Страна чествует свою ледовую гвардию. На зимней Олимпиаде 1964 года в Инсбруке сборная Советского Союза завоевала 25 медалей, из них – 11 высшего достоинства. Самого выдающегося результата добилась Лидия Скобликова, прозванная «Уральской молнией». Она победила на всех четырех конькобежных дистанциях». Где наши рекордсмены? Вырезаны. Читаем: «Певец Иосиф Кобзон стал лауреатом Всероссийского конкурса артистов эстрады и победил на Международном конкурсе песни в польском городеСопоте. Лучшая песня года – «А у нас во дворе», которую он так успешно исполняет». Браво, Кобзон! Дай взглянуть на себя. Не даст. Вырезан. Читаем: «30 апреля президент Алжирской республики Ахмед бен Белла былудостоен высокого звания Героя Советского Союза». Смотрим: где герой? Нет его в наличии. Вырезан. «Да, – подумал я, – армейская цензура не дремлет даже в сортире». Мысль эта была не досужая. С 17 лет я уже печатался. Мои стихи – время от времени – появлялись в газете «Советская молодежь», в сборнике «Голоса молодых» и, как я полагал, в дальнейшем, когда на моих плечах появятся погоны, их можно будет встретить в окружной газете «За Родину». Но… Тут-то и оно! Цензура.Если она бдит над унитазом, чтобы несознательные призывники не попачкали физии первополосных героев пятилетки, то… Ладушки-оладушки, незачем заглядывать в проблематичное завтра. Вполне возможно, дело так повернется, что перескачу через армейскую печать и начну публиковаться сразу в литературных журналах. А там с цензурой гораздо легче. Во всяком случае, на такой расклад намекал руководитель нашего литературного объединения при «Молодежке» Борис Куняев. А вот и он! Вернее, его стихи из сборника «Сердце и ветер», изданного в 1959 году. «У меня война лежит под сердцем. Двадцать грамм, железных грамм войны. И на всех малейших мегагерцах Эти граммы всюду…» «Мне слышны», – автоматически закончил я строку, запомнившуюся еще в четырнадцатилетнемвозрасте, когда попробовал впервые укротить Пегаса. Помнится, в 1962-ом, сразу после совещания молодых писателей Латвии, нас пригласили на телевидение. Перед выходом в эфир Борис Ильич принял в буфете студии полтораста капелек коньяка. Для храбрости. И предложил мне. Но я – тогда чемпион Латвии по боксу среди юношей – «храбростью» был переполнен, и без алкогольной поддержки кинулся в бой. А этот бой посерьезней, чем на ринге. Надо прочитать без запинки несколько стихотворений, не забыть ни строчки, и при этом не отводить глаза от камеры. Прямой эфир, никакого последующего монтажа – ответственность на двести процентов. Все и было проделано на самом высшем уровне. «А я тебя еще не встретил, Не знаю, что тому виной», – декламировал я без запинки, старательно уставясь в дульный зрачок телекамеры, и думал: «поскорей бы эта мудянказакончилось». Наконец, финишная прямая и заключительная точка. Тут яотвел с душевным облегчением глаза в сторону, перевел взгляд наконтрольный монитор, стоящий на полу, и подмигнул себе заэкранному. Ох, и взъерепенился телеоператор, показал мне кулак. Ох, и погрозил мне пальцем редактор, стоящий подле него. А я? Не буду о том, что переживал за допущенный промах. А буду о том, что в своей 19-й вечерней школе я стал всеобщим любимцем наших девчонок: каждая считала, что подмигнул именно ей. Что ж, подмигнул и подмигнул. Велика радость. И кто бы это заметил? Но заметили и сохранили в памяти. Спустя тридцать лет я в этом убедился. На моей персональной выставке в Риге. Бывшая соученица, настроясь на давнее-расписное, поинтересовалась: – Скажи честно,это ты мне подмигнул, прочитав «А я тебя еще не встретил»? – Честно? Сам себе. – Не дури! Кто будет подмигивать сам себе, читая «А я тебя еще не встретил»? Это что? Вывих мозги? Сам себя не встретил– ха! – посмотрите на него. Ишь, ты, какой умник! Скорей всего, ты подмигнул той девушке, которой и посвятил этот стишок. – Тебе, что ли? – Почему бы нет? Мы ведь целовались однажды на скамейке в Стрелковом парке. После школы. Помнишь? – Тебе япосвятил другое, – сказал я, прибегнув к хитрости. – Какое? – Выходят замуж девочки. – А где прочесть? – В «Молодежке». – Когда? – 1 января 1966 года. – Ну, ты даёшь! Где теперь достанешь эту газету? – Тогда на замену –экспромт – А его где прочесть? – В уме. – Что ж, тогда выходи из ума. . Я и вышел... ПЕЧАЛЬНЫЙ РОМАНС Красавец Вечер, Полюбивший Ночь, Не мог дождаться встречи, И в желанье Медлительное время Превозмочь Сгорел в закате, От любимой втайне. И Ночь пришла. Но где же, где же Вечер? Черно в душе. И звёзды не горят. – Любимый мой! Но не дожить до встречи. И ей. Ведь жизнь – не карнавал, не маскарад. 3 Слово высвобождало из темницы забвения, неоднократно спасало, дарило надежду, выводило из лабиринта заблуждений, поднимало в небо к постижению Бога. А ведь дано не каким-то особенным людям – лингвистам, профессорам литературы, нет, самым обычным, но воспринимающим жизнь в себе, а не сторонним наблюдателем – снаружи. И понимающим: истина в том, что счастье не формируется обстоятельствами, Оно таится в душе, ожидая, когда ты доверишься этой истине и выйдешь из потёмков на свет. Доверься истине и обретёшь целый мир – тот, что внутри тебя. – А можно ли извлечь его наружу, чтобы поделиться с другими? – Нет ничего проще. – Но как? – Доверься истине и вспомни: вначале было слово... Истина на бумаге, рядом с красным вином. Слово искомое– глянь! –по соседству. Сколько по свету пройти суждено, Только не выйти, не выйти из детства. ИНВАЛИД С КАТАЛКОЙ В семь лет, самый маленький в первом классе, я был выше безногого инвалида с каталкой. Он гонялся со мной наперегонки, зная, что победитель получает горбушку пахучего хлеба, что нёс я из Рижского универмага домой. Мне не жалко было горбушки для инвалида, отрезанной у входа в мой дом острым ножом немецкого закала, «отобранным вместе с жизнью у фашистской скотины». Я мог легко обогнатькаталку. Но что за резон – побеждать инвалида? А самое вкусное место в хлебе – горбушка – мне достанется и после соревнований, у хлеба их две. «Мою» горбушку инвалид отрезал с той же сноровкой, что и первую, и не ошибался ни на миллиметр. «Хлеб – всему голова», – говорил он. И еще говорил: «Глаз – алмаз!» И в доказательство этого брал придорожный камушек и с необыкновенной меткостью запускал его в дверную табличку с номером дома. – Снайпер! – говорил я. – Снайпер! – соглашался инвалид, и пальцем тыкал в медали на лацкане пиджака. – Сколько фашистов ты убил? – Все мои. – Не твоих, значит, водят тут по улице? – Чинить, что разрушили… – Ты не думаешь их убивать? – Они пленные. Это не моя забота. – А чья? – О них позаботится Софья Власьевна. – Кто это? – Вырастешь–узнаешь. – А о тебе кто позаботится? – Она же. – Софья Власьевна? – Само собой. – Как она о тебе позаботится? – Да уж позаботится... Через неделю инвалид сгинул с улицы Аудею вместе со своей каталкой. И я так и не узнал, как позаботилась о нём Софья Власьевна. Пленных немцев отпустили на волю. А что стало с инвалидами об этом в газетах не писали. Но слухи носились в воздухе, обрастая такими словами: «загрузили их на баржи с открывающимся дном и утопили, как котят». * * Можно ли верить этим слухам? Взрослые верили. И, опасливо оглядываясь, делились ими между собой. Но мы, пацаны, рождённые Победой, верить в такую нелепость отказывались. Почему? Да как же поверить в это, когда именно о них, вернувшихся с полей сражений и начинающих строить мирную, непременно счастливую жизнь, сейчас в Риге, у нас под боком, на Домской площади, снимается фильм «К новому берегу», А в нём, если присмотреться к детворе из массовки, различимы и наши, ныне не узнаваемые лица. МЫ СНИМАЕМСЯ В КИНО Эдик Сумасшедший – человек-фигура! Был старше всех нас, а подчинялся, как ребенок. Оно и понятно: мой адъютант и личный бомбардир – тяжелая артиллерия. Дальше него никто у нас камни не бросал в «рыжих», наших врагов с улицы Яню. Мы его звали – Эдик. – Эй, Эдик! – вызывал я его из подвала, где он нагребал уголь в ведра для какого-нибудь нашего соседа. – Бери меня на закорки. Поскакали к Лениной бабушке Иде, на улицу Калею. Звала на примерку твоих перешитых штанов. Взрослые называли его зачастую – Эдик Сумасшедший, будто по имени и фамилии сразу. С одной стороны – уважительно, если думать его головой, с другой стороны – не совсем, но для понимания этого нужно было иметь совсем другую голову. – Эй, Эдик Сумасшедший! – кричала ему с чердачной верхотуры тетя Маруся. – Поднимись ко мне на этаж. Помоги развесить белье. – Эй, Эдик Сумасшедший! – вылавливал его с развалки Вовкин папаня. – Сбегай на уголок, за мерзавчиком. Эдик всю свою жизнь был сумасшедшим, и не обижался на прозвище. Сосунком-дохлятиком уронили его на пол и с тех пор не вылечили. Мамка, проводник скорого пассажирского Рига – Москва, все время в разъездах. Батяня по тюрьмам ошивался. Старший брат Леха – вор-карманник, тоже далеко от решетки не отбегал. Выйдет на свободу, покукует немного на празднике жизни, и опять – небо в клеточку. Заботы от них Эдику никакой, вот он и вырос таким притарелочным – как кто позовет кушать, сразу бежит, и всю работу заодно по дому сделает: дрова нарубит, печь запалит, с ребенком посидит и никогда, хоть посули золотые горы, не украдет ничего – ни копейки, ни конфеты, ни игрушки. Воровство он ненавидел пуще всякого прочего зла. Слышать о нем не хотел – ну, что тут скажешь,настрадался от нечистых на руку родичей. «Я честный всегда, тем и привлекательный! – любил он говорить. – А что сумасшедший, так это не во вред обществу». И действительно, какой вред? Никакого! Что для нас, пацанов, сумасшедший? Ничего! Кабы кого кирпичом угостил по маковке, тогда да – припадочный, вызывай карету скорой помощи и вяжи в смирительную рубашку. А коли хочет походить понарошку на товарища Сталина и талдычит в свои накладные усы всякое-разное о политике, то беды в том для его мозгов никакой,и для наших тоже. Разумеется, если не повторять Эдикины слова при посторонних. А мы их и не повторяли. Зачем? Ведь известно: музы молчат, когда говорят пушки. Вот наши пушки, в виде могучих рук Эдика Сумасшедшего, и говорили на языке бросаемых в «рыжих» камней, а мы тихонько помалкивали. И кидались следом за нашим Богом войны в атаку. Пусть и свихнутый на резьбу, но пребывал он, однако, в самом почетном звании для дальнобойной артиллерии. А чтобы был внешне похож на военного Бога, мы вырядили его чин-чинарем. В немецкий мундир без знаков различия, но с рыцарским крестом и какими-то бляхами, найденный моимдвоюродным братом Гогой, сыном тети Фани, среди дров в подвале. При полном параде, в армейской форме и растоптанных ботинках с чужих ног, Эдик Сумасшедший даже с накладными усами стал напоминать вовсе не товарища Сталина, аодного из военнопленных. Их тогда конвоиры часто водили по городу, из тюрьмы на строительные объекты, либо назад в тюрьму. И все, кто постарше, начали, забавы ради, дразнить его «Фрицем». А ему хоть бы что! На «сумасшедшего» не куксился, так чего дуться на «Фрица». Люди! А у людей такие вредные привычки – дразниться! И все бы хорошо, словно в раю: дрова поколешь – миска борща обеспечена, с ребенком посидишь – конфетами отблагодарят, камнями покидаешься – «Богом войны» величают, утиля насобираешь – выручишь копейку на черный день и топай в кино. Живи – не хочу!Чего еще больше можно придумать для прогрева мозгов и услаждения организма? Ничего больше нельзя было придумать, правда, пока не окажешься по ту сторону рая. А он оказался. Вместе со мной, надо сказать. Именно по ту сторону рая… Случилось так, что кдассная руководительница Евдокия Евгеньевнасказала нам по окончанию урока: «Ребята! На Домской площади снимают фильм «К новому берегу». Пришёл запрос от режиссёра. Для массовки не хватает у него детей. Так что сегодня никаких домашних занятий – бегите на съёмки. Может быть, кто-нибудь из вас и народным артистом станет». Так что выпало нам сниматься в кино. Роль – сущий пустяк. Нам полагалось изображать восторг, когда советские «танки-освободители» из классического в ту пору романа Виллиса Лациса «К новому берегу» вползали на Домскую площадь, именуемую на советский лад «Площадь Семнадцатого июня». И мы старательно демонстрировали восторг: размахивали флажками, орали, залезали на плечи родителям, а некоторые, самые ловкие, и на фонари. Кино все же! Один раз снимешься, всю жизнь на экране будешь, как новенький, смотри на себя – любуйся! Настоящие танки, с поднятыми на башнях люками, боевито скрежетали гусеницами по булыжнику. Женщины в белых платьях забрасывали их цветами. Мускулистые мужики в кепках, означающих их принадлежность к рабочему классу, кричали по-латышски – «Бривиба! – Свобода!» Толстые старушки в клеенчатых фартуках и косыночках в крапинку, показывающих, что они прачки у богатой госпожи, восклицали: «Лай дзиву саркане звайзгне! – Да здравствует красная звезда!» Но громче всех, конечно, кричал и восклицал Эдик Сумасшедший, готовый во имя попадания на экран быть и пролетарием, и прачкой в одном лице, и вообще кем угодно. Как и все прочие сумасшедшие, Эдик почему-то уверовал, что благодаря этим случайным съемкам он из массовки выберется в народные артисты и наконец-то станет жрать досыта и носить купленную в магазине одежду. Поэтому он, тягая меня за собой, всеми силами прорывался на передний край массовки. Во чтобы то ни стало стремился попасть на глаза знаменитому кинорежиссеру Леониду Давыдовичу Лукову, снявшему «Большую жизнь» и «Два бойца» с Бернесом и Андреевым. А если не ему, сидящему под зонтиком на высоком стульчике у Домского собора, так его заместительнице Аде Неретниеце, что-то толкующей, срывая голос, многочисленным актерам мужского и женского пола. Наконец старания Эдика увенчались, как пишут в романах, успехом. И он попался на глаза режиссеру. И глаза этого режиссера, как сейчас помню, округлились от ужаса. Тогда я не понял – почему. Сейчас понимаю. Сцена приветствия должна была разворачиваться для зрителей в июне 1940 года, еще до войны, а тут, на переднем плане, какой-то пленный немец с рыцарским крестом, явно из 1945 года, да к тому же с совершенно лишним ему, фашисту, при виде советских танков восторгом на роже. Режиссер Леонид Давыдович Луков что-то сказал своему помощнику Аде Неретниеце. Она что-то сказала своему помощнику. А ее помощник что-то сказал оператору. Это я уже слышал, потому что протиснулся с Эдиком Сумасшедшим поближе к «великим мира сего», ожидая немедленного приглашения на главную роль. Однако, приглашения не последовало. Последовало: «Стоп! Стоп!» А затем пару матюков и… – Где у тебя глаза? На заднице? Это последовало в сторону кинооператора. –Нам душу вынут за этого фрица! –то последовало в ту же сторону. А потом, когда помощник помощника взял в руки рупор, последовало и в сторону Эдика Сумасшедшего: – Эй! Эй! Не прикидывайся! – Я? – отозвался он растерянно. – Ты! Ты! – Это не я… – Ты! Ты! Фашист недорезанный! Выметайся из кадра! – А как же роль? – Роль без тебя обойдется! – Роль без меня не обойдется! – защищал Эдик Сумасшедший свои артистические интересы. – Мабуть, меня специально на это место поставили. Чтобы я изображал восторг. – Кто тебя, придурка такого, поставил на это место? – Финичка! – Эдик из-за какого-то дефектаречиназывал меня «Финичка». – А кто это такой? Тоже фашист недорезанный? – Финичка – не фашист. Финичка – мой друг. С развалки. – Ну, так убирайся на свою развалку, и не порть нам кадр! А то я из тебя душу вытрясу! Заодно с твоей развалкой! Помощник помощника орал в рупор, хватался за грудь, боясь, как бы его душа не вытряслась из тела самостоятельно. Но Эдик Сумасшедший уперся, и ни в какую на компромисс. – Я здесь родился как артист. Здесь и умру, – вбил он у всех на виду показательный гвоздь в сердце притеснителя народных дарований. - Нет таких приказаний, чтобы изымать меня из кадра! Я сниматься хочу, как Бернес. Во мне, дядя, таланта, почитай, как у Андреева, на пуд с лишним! – Нужен нам твой талант в фашистском мундире! – накинулся на Эдика Сумасшедшего помощник помощника. – С таким крестом, Фриц моржовый, тебе эсесовца играть, а не ликующий латышский народ! – Что вы знаете за латышский народ? – разозлился Эдик Сумасшедший. – Я тут родился, я тут вырос, в Старой Риге! И буду играть в своей Старой Риге свой латышский народ. А вы приехали из Москвы и прямым ходом гоните меня из кадра, чтобы я в своей Старой Риге не играл свой латышский народ. Почему вы меня гоните? Я хочу сниматься! Хочу изображать ликование. И встречать «танки-освободители». – Их встретят без тебя! Брысь, паршивец! – помощник помощника кликнул на подмогу с танковой брони офицера в рифленом шлемофоне и черном комбинезоне. Офицер кликнул на подмогу двух солдат из самого нутра броневой машины. Танкисты бросились к Эдику Сумасшедшему, подхватили его, самовольно застрявшего в кадре, под локотки и поволокли сквозь толпу в закуток. Прислонили к стеночке за Домским собором и встряхнули маленько. – Кто это тебе такие гарны цацки пришпандорил? – допытывался офицер, торопливо роняя слова, чтобы поспеть в кадр к возобновлению съемок. И в нем, понятно, бурила мечта: увидеть себя хоть раз в жизни на экране. Эдик Сумасшедший не рвался к ответу. Ответить – это значит предать. Кого? Да всех нас предать. Меня, Гогу, Леньку, Жорку, Вовку, Борьку. И даже нашу общую с Ленькой и Борькой бабушку Иду Вербовскую, которая перешивала ему фашистские брюки с лампасами на советский лад, без лампасов и металлических пуговиц со свастикой на ширинке. А он не предатель. Он – Эдик Сумасшедший из Старой Риги! Никогда и ни при каких обстоятельствах - не доносчик, не фискал, не ябеда! Поэтому он закусил губу, впадая, как партизан на допросе, в героическое молчание. И в ожидании кулака в «поддых»,скосил на меня глаза, больные испугом. – Раз! – сказал офицер, раззудясь плечом. – Твою мать!Кто пришпандорил цацки? А потом Эдику дали разок по ребрам, еще разок, и глаза его, больные испугом, уже не косились на меня, а выплывали к небу. – Два! – сказал офицер, задирая копкой пальцев челюсть Эдика. – Кто? – тебя спрашивают. И помни, салага, дважды – два не будет четыре. Будет десять лет Колымы. Будет тебе пятьдесят восьмая статья. – Без права переписки, - подсказал солдат сбоку. – А мне-то что? –отбрехивался Эдик. – Я и так писать не умею! – Ну, шалопут! Тебя, видно, на голову уронили да забыли поднять. Тут я и вмешался. – Дяденька! Дяденька! – бросился я к офицеру в танковом шлеме и черном комбинезоне, чтобы остановить его, и чтобы он не всаживал под ребра Эдику – нашему Богу войны – пудовые кулаки, дернул его за кобуру «ТТ». – Дяденька, вы угадали. Но не совсем точно. Поднять его не забыли. Подняли, но он уже был такой… – С придурью? – повернулся ко мне офицер и хитро подмигнул, будто я ему сообщил нечто секретное, позволяющее Эдику Сумасшедшему выскочить из-под пятьдесят восьмой статьи и подпасть под иную – с правом переписки, абсолютно не нужной ему из-за неграмотности. – С придурью! С придурью! – закивал я. – Ему можно быть с придурью. Онсумасшедший. – А ты не выгораживай его. Не то и тебя уронят, да позабудут поднять. –Сам погибай, а товарища выручай! – ввернул я поговорку Евдокии Евгеньевны, нашей классной руководительницы. – Погибать нам рановато, есть у нас еще дома дела, – ответил мне песенным текстом офицер-танкист. – Слухай, пацан, что умные люди говорят. Надо не выгораживать, а докладывать. Четко. Толково. Кто пришпандорил твоему байстрюку эти фашистские цацки? – Я, – взял я на себя вину, лишь бы не выдать ненароком Гогу. Сказал и зажмурил глаза, чтобы не видеть, как они будут выплывать к небу, когда начнут и мне прощупывать ребра. Но вышло наоборот. Офицер рассмеялся - заразил смехом и своих солдат. – Гарно поешь, хлопчик. Ха-ха, мать твою! Выходит, ты из этого придурка сделал полного идиота. – Ничего я из него не сделал! Он таким уродился. – А кто его вырядил в эту форму? – Мы и вырядили. – Кто – «мы». - Я, Ленька, Жорка, Вовка. - Получается, у вас целая организация? - Не организация, дядя офицер. А отряд. – Какой отряд? – Партизанский. На случай войны. Враг нападет, как всегда, внезапно, захватит нашу землю, а мызаховаемся в лесу и будем партизанить. – Кто тебе такую стратегию разработал? – Товарищ Сталин! – Что? – опешил офицер и опасливо посмотрел на подчиненных. Чтобы он не боялся своих солдат, я пояснил: – Нам так наша классная руководительница объясняла – Евдокия Евгеньевна – о войне, как ее надо вести по-Сталински. Первым делом, надо запустить врага на свою территорию, поглубже, потом уйти в партизаны. Ну и ударить по врагу с двух сторон, чтобы искры из глаз. – Ага, с двух сторон. С фронта, надо полагать, ударю я, – принял мою игру офицер, – а с тыла ударишь ты. При полном взаимодействии с твоим придурком. Да? – Да! Эдик Сумасшедший у нас - Бог войны. Тяжелая артиллерия! – А командир всей этой хреномудрии будешь… – Я! Я – командир! Честь имею представиться, капитан Ефим Аронович Гаммер! У меня и погоны настоящие есть, со звездочками! – Ну, пострел – везде поспел! Выходит, ты старше меня по званию. – А кто вы будете? – Я лейтенант. – Выходит… – Может, мне и честь тебе отдать? – деланно усмехнулся офицер, чтобы развеселить своих подчиненных, которые тоже должны были понимать, что дело вовсе тут не серьезное, а вроде мальчишеского баловства в «казаков-разбойников». – Честь отдавать мне, дядя лейтенант, не нужно. Лучше отпустите нас домой. – Отпустишь таких… – Отпустите, отпустите, – прошелестел Эдик. – Ладно. Только доложите, кто из взрослых надоумил вас пришпандорить эти цацки? – Какие, дяденька, взрослые? – пожал я плечами. – Мы сами по себе взрослые. Уже курим. – Выходит, у тебя и закурить найдется? – подивился танкист. - Выходит… - Я вытащил из кармана помятую пачку «Огонька» - самых дешевых папирос, стоимостью с молочное мороженое на палочке. Офицер закурил. И не глядя больше на Эдика Сумасшедшего, помятого, как пачкамоих папирос, спросил: -Скажи мне, хлопчик, с каких это пор придурок твой… сумасшедший… щеголяет в этих орденах? - Как понавесили, так и щеголяет. - А понавесить другие не догадались? - Какие – другие? - Настоящие! Те, за которые сознательные бойцы кровь на фронтах проливали, когда сражались с этими… ими… в их орденах… - Но такие награды нигде не валяются. Они на безногих инвалидах войны ездят, а те - на тележках. А у инвалидов ничего не отберешь. По морде «тяпкой» схлопочешь. – Фашистские награды, выходит, валяются? – Мабуть, и фашистские не валяются. Просто Гога их случайно нашел. Вместе с мундиром. В нашем подвале, – внёс ясность Эдик Сумасшедший. – Адрес? – Аудею, 10. – Ага. Кто же их заховал – до «лучшей жизни»? – А я почем знаю?! – ответил я, чтобы вывести Эдика Сумасшедшего из-под прицельного огня танкиста. – Может, чьи-то родители? – Может быть, чьи-то, но не наши, – скороговоркой понес я. – Наши с Урала сюда приехали уже после ухода немцев. Нас породили и приехали в эшелонах. С заводом №85 ГВФ. – В сорок пятом? – В декабре. – Твои предки родом отсюда? – Кто отсюда – того тут убили. – А кто не отсюда? – Те из Одессы. – Гарно поешь, хлопец! Я тоже с «неньки Украины». – Вы с «неньки», а папа-мама с «Одессы-мамы». – А этот придурок? – Он не придурок! – осмелел я. – Он – Эдик Сумасшедший из Старой Риги. – Уточним, уточним, – бормотнул офицер под нос, довольный, что нашел на чужбине земляков. И таки отдал мне, дабы разрядить обстановку, честь по-военному, всей пятерней, прижав большой палец к указательному. И сказал, правда, с хитрой улыбочкой: – Можете быть свободны! Пока что… И мы с Эдиком оказались свободны, как те птицы, которые не знают, куда лететь. Домой – неохота. К бабушке Иде Вербовской на примерку штанов – рановато. Под прицел кинокамеры – боязно. Вдруг на съемочной площадке нас вновь признают не за «своих» и упекут на Колыму по пятьдесят восьмой статье - без права переписки. Однако плох тот артист, который не мечтает увидеть себя на экране. Где наше не пропадало? И мы решились на творческий подвиг. Я воткнул папиросу в рот, а руки в карманы, чтобы выглядеть наподобие Гавроша. А Эдик снял немецкий мундир, сунул его под мышку, будто сверток со слесарным инструментом, растрепал шевелюру и стал походить на подмастерье ремесленника. В таком виде, в застиранной рубашке и растоптанных ботинках, в нем уже было невозможно признать фашиста, и он мог со спокойной совестью изображать невоздержанное ликование от свидания с советскими «танками-освободителями». Фильм к «Новому берегу» снимался семнадцать месяцев и вышел на экраны в 1955 году. Из всех участников той памятной массовки круче всех повезло Генке из третьего класса «нашей» 67-йсемилетней школы. Он влез на фонарный столб и оттуда «ликовал крупным планом», приветствуя входящие на Домскую площадь советские войска.Мы все, включая меня и Эдика Сумасшедшего, не удостоились «крупного плана». Но по молодости лет получили огромное удовольствие и от «мелкого», когда, ликуя уже не притворно, различили себя на экране во время просмотра фильма. – Это я! – А это я! – кричал рядом со мной, с первого ряда, Эдик Сумасшедший. Но на нас не шикали. Не ругали нас. Почему? Да по той элементарной причине, что и все остальные зрители, пришедшиев кинотеатр «Айна» на премьеру фильма «К новому берегу», занимались тем же самым – кричали, ликуя без всякого принуждения: – Это я! Всепобеждающий клич, преобразующий время, готовый и в 34 года вырваться на волю.А то! По израильскому телеку, ориентированному на предстоящую Олимпиаду в Москве 1980 года, показывают мой бой с немецким боксером. И в знак победы хочется крикнуть, как в детстве: – Это я! Но внезапно подумалось о другом. В предшествующий год, накануне Олимпиады, установлен своеобразный рекорд выезда евреев из Советского Союза в Израиль. Воздух был наэлектризован словами: «кто успел, тот успел». В людях росло вполне обоснованное предчувствие: двери закрываются, вот-вот, как прозвучит судейский свисток окончанияспортивного праздника, захлопнутся. В щёлочку не проскользнёшь, и сиди на чемоданах до скончания века, без работы и ясных перспектив. Построение коммунизма в 1980-ом заменили Олимпиадой, а в Израиле, при первых признаках сокращения репатриации,планы строительства домов для новоприбывших тоже свернули, и живи-ютись в тесных клетушках центра абсорбции, а не в удобной квартире на три-четыре комнаты. 4 Тогда, в 1980-м, в несколько абсурдной ситуации, без чёткого представления о перспективах я написал это письмо самому себе и отправил его медленной почтой в будущее. Сегодня, спустя сороковник, я вскрываю потрёпанный временем конверт. Интересно, как после 33 лет жизни в Советском Cоюзе воспринял новую реальность и что писал о нас, первопроходцах Земли обетованной той поры, об Израиле – стране, в которой жить, растить детей и внуков. Итак, приступаем к чтению… СТЕРЕОТИП В АНФАС И ПРОФИЛЬ 1 1980-й год... Центр абсорбции новых репатриантов, а на иврите «мерказ клита» –средоточие надежды и апломба – живописует наш общий портрет без пристрастия, восхищая сочным колоритом, яркими мазками, молниеносно схваченным характером. Обычного совслужащего с протертыми локтями напиджакездесь увидишь не часто. Казалось бы, эти рядовые труженики циркуля и логарифмической линейки испарились из самолета на перелете Вена – Тель-Авив. Если он инженер-конструктор, то непременно создатель Останкинской башни. Ели художник, то обязательно выставлялся в Третьяковской галерее или Русском музее. Если хирург, то, само собой, первым в мире осуществил пересадку сердца, но об этом не писали советские газеты: операция была сверхсекретная – сердце он пересаживал не какому-нибудь подопытному кролику, а лично товарищу Брежневу. Если он писатель, то, конечно же, сотворил за Шолохова «Тихий Дон». Недаром авторство этого долгожителя из станицы Вешенская по сей день подвергается сомнению. Было время, на Руси говорили: «Покажи руки, и я скажу – кто ты». Эти слова завезли в Израиль новые репатрианты послереволюционных годов, еще до создания государства.. И все ничего, если бы эти слова не затерлись от частного употребления до потери смысла. Теперь ни от кого не требуют показать руки. Теперь требуют показать диплом. А раз так, то самоназванные специалисты,отоваривавшие диплом на «рынке подпольных услуг» то ли Москвы, то ли Питера, пусть изредка, но выявляются непременно. И тогда… Ну, держись, Израиль! Подавай работу по специальности! Заведующему овощной базой – должность инспектора по жилищному строительству в мэрии Тель-Авива. Рубщику мяса на черноморском курорте – должность главного инженера на птицефабрике Иерусалима. Страна резиновая, никого не обделит. И выискивает пути трудоустройства для своих подопечных.Наиболее проверенный – переквалификация, позволяющая заодно сносно освоить и язык коренных израильтян. Реального инспектора по жилищному строительству определят на курсы переквалификации – учиться на бухгалтера. Реального главного инженера птицефабрики отправят на курсы программистов. Страна художественной самодеятельности. Однако… Каждый третий – маститый. Каждый пятый – заслуженный. И не смущаются все эти великие мира сего, что вокруг них не какие-то селениты, случайно ссыпавшиеся на землю из безвоздушного пространства, а такие же, как они, непревзойденные знатоки советской власти и всех расточаемых ею благ. Да и не только власти, но и истории, философии, жизненных обстоятельств – реальных и фантастических. Посудите сами. Может ли кто-либо из новых репатриантов оказаться чемпионом олимпийских игр? Может. Это реально. Может ли он быть чемпионом олимпийских игр в Мюнхене 1936 года? Не может. Фантастика. Советский Союз в этих соревнованиях не принимал участие. Но… выясняется, этот новый репатриант представлял в 1936 году не Советский Союз, а… чтобы вы думали? Германию! И под немецкой фамилией Кайзер стал чемпионом боксерского марафона в наилегчайшем весе. Каково? Мне, старому боксеру, но не настолько как этот Моня с Молдаванки, вешать на уши лапшу с одесского толчка? Однако боксерские летописи гласят: действительно чемпионом олимпиады 1936 года в наилегчайшем весе был человек по фамилии Кайзер. Но тот был немец, а Моня с Молдаванки, если не врут мои глаза, еврей. – Хочешь попробовать на зуб золотую олимпийскую медаль иуслышать историю из жизни? – спрашивает Моня. Во мне вопреки здравому смыслу просыпается журналистский зуд. Я киваю в расчете на сенсацию. И получаю приглашение в боксерский клуб «Алуф» – «Чемпион», который открыл этот Моня с Молдаванки. – Я тебя видел на матчевой встрече Иерусалим – Берлин. Ты работал, как в лучшие мои годы. – Мне уже 35. На олимпиаду в Москву мы не поехали, и я завязал с боксом. – Любительским, – поправил меня старичок. – У профессионалов нет ограничений. Приходи, проверим тебя в деле.Я слышал: предки твои из Одессы, моей родины, а здесь с работой по специальности туго. Глядишь, и гонорар тебя светит не в газете, ав нашем боксерском клубе. – Но для этого надо войти в спортивную форму. – Или в журналистскую,–загадочно отозвался незнакомец. Однако в результате этой встречи я вошел отнюдь не в боксерскую форму, не в журналистскую, а скорей в писательскую.И написал рассказ,а не очерк, что, конечно,не одно и то же. 2 Отрывок из рассказа «Горсть патронов в могильной земле» У входа в двухэтажный домик, облицованный ноздреватым иерусалимским камнем, красовалась меднаятабличка с гравировкой:«Алуф» – «Чемпион». Николай толкнул дверь, и она мягко отворилась, слегка скрипнув. Он оказался в сонливо умолкшем салоне, прошел по шероховатой напольной плитке в смежное помещение,и обнаружил там небольшой по размеру спортивный зал: ринг, боксерские мешки, пневматическая груша и роскошный, блестящий никелем, агрегат для всеобщей физической подготовки «Геркулес». Приставил американскую винтовку М-16 к стене и по велению мышц, ностальгически помнящих былое свое великолепие, легко побаловался на кожаном мешке, «украшенном» плакатными физиономиями давних противников – американца Джо Луиса и немца Макса Шмелинга, чемпионов мира среди профессионалов в тяжелом весе. Повозился с полминуты, примериваясь. Попал в настрой – взорвался. Кроссом справа – по «челюсти», левой в голову. На «вздроге» придержал мешок затяжными, намеренно замедленными боковыми крюками. Выждал долю секунды и – мощной атакой как бы «переломил исход боя в свою пользу». Правым в голову, левым боковым чуть повыше, чем надобно – спохватись, дружок на подставку! – и по солнечному сплетению. Наверняка! Выверено! – Нокаут! Будем открывать счет? На резком обороте, вложенном в мускулы для отзыва на неожиданное движение, Николай распозналМоню – кладбищенского знакомца. – Счет у меня в банке открыт, – буркнул Николай, не расположенный к шутке. Чувствуя определенную усталость от преследующего его нетерпения и желания поскорее узнать правду об отце,он не был склонен к бессодержательной болтовне, свойственной людям пожилого возраста. Но Моне было тяжко в суровом одиночестве, и он втягивал Николая в пустопорожний, по всей видимости, разговор. – Неплохо, еще молодой человек. Неплохо... – Что – «неплохо»? Николай массировал костяшки ударного кулака. «Кожа содрана с непривычки – отвык, мудак!». – Отвык! Отвык! – угадал его мысли Моня. – А вы боксер, еще молодой человек. – Простите, а вы Колумб? – Не понял! – Зачем делать вид, что открываешь Америку? – Внешний вид – визитная карточка, еще молодой человек. – Тогда… – Николай представился: – Чемпион студенческой Спартакиады Ленинградского госуниверситета. В прошлом. – Позвольте и мне доложить о себе, – старенький крепыш Моня сжал пальцы в кулак, вскинул над головой руку – в знак победы, и провозгласил: – Чемпион Олимпийских игр 1936 года в наилегчайшем весе Вилли Кайзер! – Это – что? Той? Гитлеровской олимпиады? В Германии? – Той самой, предвоенной, еще молодой человек. – А ты не сумасшедший, дядя? – Мы опять будем зваться на «ты»? – В Израиле по-другому не бывает! – Хорошо. Я вам и на «ты» скажу – не секрет. Я не сумасшедший! – Тогда сумасшедший я. Но это ничего не меняет, так как на Берлинской олимпиаде русские не участвовали. – Израильтяне тоже не участвовали. – Не было тогда еще Израиля! Забыл, дядя? – Израиля не было. А я, Моня с Молдаванки, был. И представлял – кого? Правильно, еще молодой человек. Германию. Николай постучал пальцем по лбу. И тоскливо подумал, что прибыл не по адресу. – И мозги никто тебе не высыпал на ринг? – Даже король чемпионов Максик Шмелинг! – заметил старичок, выглядевшийвприталенной рубашке, спортивных брюках и тапочках –жилистым, крепеньким, будто не к семидесяти вплотную придвинулся, а застрял где-то на полпути, разменяв всего-навсегополтинник. – Он тебя одной левой! – возмутился Николай беспардонному вранью. – Я с Максиком ходил в товарищах. На тренировках спарринговал с ним, готовил к боям с Джо Луисом. Да не смотри на меня так! Не на удар с ним работал. На скорость. – Но ведь он! Нацист! Он же с фашистами! – А я,еще молодой человек? – Гитлер его называл – «любимцем нации, стопроцентным арийцем». – Я тоже был «белокурой бестией». – Ну? – насупился Николай, понимая, что его все дальше и дальше уводят от обещанного разговора, и делают это сознательно, не по причине дряхлости и неуправляемости сознания. Древний Моня с Молдаванки добродушно улыбался. – Прошу учесть и запомнить. Не фашист он! В годы войны Шмелинг прятал у себя дома евреев. Да-да! Взрослых и детей. От поголовного уничтожения! Я сам ему поставлял тех, за кем охотились нацисты.А ты говоришь – «Шмелинг!», «Шмелинг!». – Ничего я не говорю! – В этом случае, послушай меня. Я знаю, что говорю за Шмелинга. – Простите, –снова перешел на «вы» Николай. – Мне некогда, Моня. Или вы уже Вилли? – Монус-Вилли Кайзер. Чемпион… – Хорошо, чемпион. Я проверю по справочнику, был ли Моня с Молдаванки чемпионом Берлинской олимпиады. – Моня – не был. Вилли был,–уточнил старый боксер. – Проверю, проверю. Это недолго. И – если захотите – напишу о вас очерк. Правда, не знаю, под каким соусом его подавать. – Не подавайте его под соусом. Время еще не пришло. Пусть там остается Вилли Кайзер, а здесь пусть живет Моня с Молдаванки. – Ох, что вы мне вешаете лапшу на уши? Как это Моня с Молдаванки мог попасть в Берлин 1936 года? –Он попал в Берлин 1923 года, – невозмутимо ответил собеседник. – И было ему всего десять лет. А вот папе его… – Постойте, дядя! Что-то не разберусь с вами. Кто вы, наконец, по национальности? Еврей или немец? – Хотел бы я видеть своими глазами немца, который живет в Одессе на улице Средней? – Мои тоже жили на Средней. – Вербовский? – Вербовский! – Во-во! Я еврей. Не извольте беспокоиться. Но хочу вам сказать, что в 1923 году на нашей родине в Одессе имели свойство умирать от голода не только украинцы, русские, евреи и среди них ваш горячо любимый дедушка Шимон Вербовский. – Я его никогда не видел! – Это не помешало ему умереть с голода. – Вы были знакомы? – Были. Но я вам доложу о другом. В 1923 в Одессе немцы тоже не были исключением для повального голода. Только умирали они по другому адресу, не на улице Средней, не на Разумовской, а в своем Люстдорфе. – Какое отношение к этому имеете вы? – Я не имею к этому отношение. Я не Ленин. – Вы не Ленин, я не Сталин, а они умирали. Что дальше? – Дальше все просто. Они умирали, а мы… мои родители получили немецкие документы на всю нашу семью. Из рук НКВД. – И? – И под видом немцев репатриировались, еще молодой человек, на «свою» историческую родину в Германию, как вы впоследствии в Израиль. – Выходит, вы с десяти лет на разведку работали? – Может быть, ради разведки меня и сделали. Я знаю? Спросите это с моих родителей. Но вы с них уже ничего не спросите – слишком вы еще молодой человек. – Ладно, оставим в покое ваших родителей. Мне позвонили с радио, сказали, что здесь я получу какую-то информацию о судьбе моего отца. – Вербовский? – Я уже представлялся. – Кто не знал в Одессе Мусю Вербовского с улицы Средней? Кто не знал всю его мишпаху – папу Шимона, братьев Аврума и Боруха? Кто не знал? Назовите мне такого шмендрика, и я плюну в его бестыжие глаза. Но вы мне такого не назовете. – Информация, дядя! – Вашего папу Мусю Вербовского я знал с детства. Когда он шел по улице в длинной артиллерийской шинели, я отдавал ему честь. Я был еще совсем маленький, но честь уже отдавал старшим. Двумя пальцами, как это делали французы, когда они пришли на постой к нам в Одессу. – Это в каком году? – Французы? – Я о папе. – Вашему папе я отдавал честь после Гражданской. Он пришел с фронта и ходил по улице Средней в длинной шинели с красным бантом. И все свободные от мужа девахи на него заглядывались. Но он заглядывался в сторону от них. – И женился на моей маме. – Да, он женился на вашей маме, еще молодой человек. Но ваша мама приходилась мне в ту пору старшей сестрой, и поэтому теперь вы носите в груди ее доброе сердце, чтобы вы жили до 120 лет. – Позвольте! Но ваша фамилия Кайзер, а мамина… – Я Кайзер по немецким документам, взятым в Люстдорфе. А по своей настоящей фамилии я – совсем как ваша мама. Но фамилию мне еще нельзя разглашать. «Полностью рехнулся! Родным дядей прикидывается, а мамину фамилию ему, видите ли,нельзя разглашать! Будто я не знаю фамилии мамы». И тут Николай поймал себя на том, что никогда и не слыхивал ее девичьей фамилии. Ни от отца. Ни от его младшего брата Боруха. Мама умерла при родах – это знал. А кто она? Из какой семьи? Об этом ни слова. Даже свидетельства о заключении брака никогда не видел. Какая-то внезапная злость охватила Николая, будто шел он, шел по берегу к морю, но вместо того чтобы вступить в прохладную воду, провалился в горячий, выжигающий мозг и разум зыбучий песок – не выкарабкаться! Он сжал кулаки. Перекрылся плечом. И вдруг услышал, совсем уже некстати, словно в затертом довоенном году немецкую речь, причем с характерной для папы интонацией. - А что я говорил? Боксер! Вы достойный противник – ein wurdiger Gegner. И Моня с Молдаванки пошел к Николаю ползущим боксерским шагом, принимая боевую стойку. Николай, более старый для бокса, чем Моня для жизни, не сдержался – насмешливо поаплодировал. – Дядя, если вы и впрямь мой дядя, успокойтесь! Вам пристало думать об инфаркте, а вы о шалостях на больную голову. Не доглядите моего кулака, и кувырнетесь туда, где Трайгер. – И ваша жена, еще молодой человек. – Что? – Я знаю, что говорю за Трайгера. Напишите о нем книжку. – Поищите кого другого. – Не торопитесь с отказом, тоже мне байстрюк! И старенький Моня, этотртутью налитый живчик, скользнул, ловко меняя стойку, мимо Николая. Легким тычком – по скуле, и тут же, когда «противник» инстинктивно приподнял руку для защиты, нанес хлесткий удар по печени. – Я в двух стойках работаю, –заметил хвастливо. Это его и погубило. Николай, не отойдя от вспышки боли, засадил ему апперкотом по солнечному сплетению. И дядя Моня завалился на канаты ринга. – Воды… Воды… – прошептал, оседая на пол. – Где? – На втором этаже, в кабинете. Нет, чтобы подумать о дурости происходящего: кто из глубин нокаута способен ворочать языком? Нет, чтобы просто прикинуть: а не провокацию ли ему учинили? Нет, нет и нет! В мозгу сверлило: «Эх, повернуть бы время назад! Хоть на десять секунд!». Но в боксе, как и в истории, не изыскать сослагательного наклонения. Николай поискал глазами аптечку. Вспомнил Монины наставления: «второй этаж, кабинет». И побежал к лестнице, с опозданием подумав: надо бы амбуланс вызвать. На втором этаже особнячка сначала попал в спальню с неприбранной постелью, потом в кабинет, более похожий на продовольственный склад, набитый консервными банками с тушенкой, рыбой в оливковом масле, вареной фасолью, компотами. «Вот пуля пролетела – и ага! Наголодался в двадцать третьем на сто лет вперед!». При виде залежей консервов Моня стал гораздо доступнее. В воображении Николаяон сразу же переместился из диковатого, надо признаться, Штирлица в хорошо знакомого по встречам в Израиле «маленького человека из гетто». Наголодавшийся в прошлом до невозможности, этот человек, как Плюшкин, обставляет себя запасами продовольствия, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь. «Где же здесь вода? Ах, вот, бутылка, на письменном столе. Смотри-смотри, книги на немецком. Рукопись… Мда, тоже на немецком. Хотя… если немецкий – родной для Мони язык… после родительского, вывезенного из Одессы, – тогда оно так и должно быть. А это что?» – Что? –чуть ли не в бессознательном состоянии вскрикнул Николай. На подставочке, прямо у старинной, под мрамор, чернильницы, похожей на саркофаг, стояла черно-белая фотография: на ней был изображен его отец Моисей Вербовский – кожаный плащ, шляпа, узнаваемая родинка под левым глазом, а рядом Моня с Молдаванки в немецкой офицерской форме. – Папа! – выдохнул Николай. Он вырвал фотографию из подставочки и бросился вниз. Моня ожидал его, хитро посверкивая глазами. Он сидел за тонконогим судейским столиком, напротив ринга, у медного гонга и хитро ухмылялся, давая понять, что никакого «нокаута» на самом деле не было. – Время пошло, – сказал старый боксер и стукнул молоточком по звучному диску. – Садитесь сюда, поближе, по-родственному,–указал на стул. – Вода… – Воду оставьте себе, – отодвинул Моня бутылку. – Вот вы смотрите на меня и думаете… – Ничего я уже не думаю,– смущенно отозвался Николай, положив перед собой фотографию. – Выбросьте ваших глупостей из головы! Думайте о другом. О том, что из вас я могу сделать чемпиона мира среди профессионалов. У вас классный удар, как у Максика Шмелинга. – Опять этот Максик под сто килограмм весом? Давайте о папе... – Будет и о папе. Время пошло, – и он снова ударил молоточком по медному диску. – Второй раунд? – Второй. – С кем сейчас? – Сейчас с Гитлером. – А о папе вам нечего мне сообщить? – Сначала о Гитлере…Вы, надеюсь, без магнитофона? – Не доверяете? – Я и себе не доверяю, потому что сам работал на чужую разведку. – Моня откупорил бутылку с газировкой, плеснул в стакан. – А вы пейте, пейте! Лишнего веса не прибавится. Вода… – Конечно же, калории у вас запрятаны по консервам. – Э, калории! Прикиньте умом, консервы для конспирации, чтобы между них легче спрятать банки с разгадкой тайны Гитлера. Какой? Вот вы воевали с ним, будучи пацаном в партизанском отряде, и не знаете его тайны? – Папа имеет к этому отношение? – И папа ваш, и я, и Теодор Моррель – личный врач Гитлера. Подождите меня, я сейчас... Моня прошел на кухню, вернулся с початой бутылкой коньяка, двумя стопками, батоном колбасы под мышкой, ножом и консервной банкой. Поставил все свои богатства на стол, почмокал по-старчески, нарезая колбасу, наполнил стаканчики духовитым напитком. – Вспомянем папу! – сказал Николай. – Вспомянем! – Моня снова ударил в гонг. – Ваш папа из-за этих консервов и пострадал. Вывез их после победы в Москву – для Сталина. А там егов ДОПР, и сиди, пока не реабилитировали, чтобы на свободу с чистой совестью. – Опять вас, Моня, понесло, – недовольно покривился Николай. – Куда? Адрес имеется? Николай крутанул указательным пальцем у виска. – Понятно? – Выпейте еще одну, не помешает, – сдвинулись стаканчиками, обронили тусклый звон. – Каждый раз, как вам покажется, что я сумасшедший, – выпивайте. Но помните, и у сумасшедших своя логика. – Оно и видно! Моня вновь ударил по медному диску. – Четвертый раунд! Время пошло… – Опять вас, дядя, понесло! Где вы нашли четвертый раунд? Раундов – всего три в наличии, пора знать, чемпион! – А я вас, Коля, собираюсь готовить в чемпионы мира среди профессионалов. У них до пятнадцати раундов доходит. И без ограничения возраста. Кстати, вы знаете–какой у вас возраст. – Обычный. Пятьдесят шесть. – Не в полном смысле обычный, а такой, как у Гитлера перед штурмом Рейхстага. – Бросьте со своими намеками! – Вам ничего не грозит, Коля. А Гитлер… Вот тут-то, в его возрасте, и тайна зарыта. Николай налил себе добавки. – Ну? – Гитлер, послушайте старика, был в сорок третьем, как огурчик. Сил и амбиций – через край. Он ставил на Курскую битву, и уверял всех в победе. А уже в сорок пятом превратился в ходячий труп. Что за приключение для организма? Не знаете? Так знайте! Я вам открою маленький секрет. Моня затих в выигрышной паузе,скорчил загадочную физиономию. Потом, будто бы совсем и не по делу, взял консервную банку с тушенкой и с той же загадочностью в голосе спросил: – Открыть? Николай пожал плечами. Монящелкнул ногтем по жестянке. – Э-э,здесь не закуска. Здесь тайна смерти Гитлера, еще молодой человек. Николай поспешно выпил и снова наполнил стаканчик коньяком. – Нам на закус ничего не требуется. – В этом случае слушайте дальше! Гитлер ставил на сорок третий год. А сил уже не было прежних. И он потребовал у личного своего врача Морреля пилюлю, вывезенную с Тибета, с Шамбалы. Вы вообще, Коля, представляете себе, где Тибет и где посреди него Шамбала? – Шамбалы нет в природе! Все это выдумки! – Вы не верите Рериху? Не верите Блаватской? – Понимаю, сейчас последует: Шамбалы не было, а Моня с Молдаванки там был. – Не Моня, а Вилли Кайзер! – недовольно сказал старичок. – Мне по наивности представляется, что вы даже не слышали о немецкой экспедиции на Тибет 1939 года. – И слышал, и читал в газетах. – В советских? – У нас в России других не было. – Представляю,какая каша у вас в голове. – Почему же каша? Экспедиция была организована секретным институтом Аненэрбе. Под непосредственным покровительством Гитлера и рейхсфюрера СС Гимлера. Однако высокое покровительство не помогло. Никакой Шамбалы экспедиция не отыскала. Так ведь? – По советской версии так. – А по вашей? – У меня не версия. – Я жду. – Да будет вам известно, благодаря тому же высокому покровительству, Гитлера и Гимлера… – Монясделал паузу, пододвинул к себе банку с тушенкой, взял консервный нож, и заученно продолжал, будто готовился к этому признанию заранее. – Да будет вас известно, нас, чемпионов, любимцев нации, ввели после Берлинской Олимпиады в элитный отрядспециального назначения. Некоторые, как например, я превратились в личных посланников Гитлера, и не только на Тибете. Считалось, что Шамбала–центр мира, и в этом центре скрыт источник жизни. По научному–субстанция, дающая жизнь всему сущему на земле. Нам повезло. Мы добрались до секретной пещеры и вывезли в Германию заветные пилюли. В каждой сконцентрирована энергия сорока лет человеческой жизни. Период действия–ровно один год. Вот так, еще молодой человек! А вы – «советские газеты»! Всей в них правды на две копейки! Не открыть ли нам баночку? – Оставьте такой закус себе! – Я не Гитлер. Это он поставил на «пилюлю жизни». И что? А то, что ее действиекончилось в сорок пятом, и фюрерпревратился в дохлятину–живой труп. – Кто же ему помешал принять вторую дозу? – Я, еще молодой человек. Я, Моня с Молдаванки, в ту пору приставленный Абвером к доктору Моррелю, чтобы он не поживился за счет этого невероятного лекарства. – Интересно, как же вы ему помешали? – Явыкрал пилюли. – О, Одесса-мама, узнаю твоих героев! – Нет-нет, вы не правильно поняли. Я не совсем украл. Я просто заменил настоящие на похожие по цвету и качеству – такие, что придают бодрости, но не жизни. А настоящие «пилюли жизни» ваш папа–благословенна его память! – отвезв Москву. Сталину. – Все? Моня постукал костистым пальцем себя по лбу. – Коля! Образованный человек, и такие мысли из начальной школы для придурков с рождения. Какой еврей не подумает за «черный день»? А что? – загорячился Моня, будто ему кто-то возражал: – Имейте в виду, когда идешь на прием к товарищу Сталину, надо иногда думать и за «черный день». Ваш папа был умный человек–он думал. И я не шлемазл. Я тоже думал: «тебе половина, и мне половина», когда отправлял Мусю за высокие стены – в Кремль. – Опять вешаете лапшу на уши, милейший! Так моего папу и допустили к Сталину! «Здравствуйте, товарищ Вербовский, как я рад, что вы живой!» – Вы еще не поняли, кого допустили к Сталину? Да, согласен, к Сталину на рандеву ехал ваш папа Моисей Шимонович Вербовский. А приехал – возьмите в голову! – совсем другой человек, при чужом, обратите внимание, паспорте. К Сталину допустили не товарища Вербовского, а господина Трайгера, представителя Красного креста из Швейцарии. Агентурное имя – «Муся», завербован советской разведкой в 1941 году. – Трайгер? – Трайгер! Теперь вы, надеюсь, понимаете, о ком я прошу написать книжку. – Теперь понимаю. – Может быть, вам в этом случае будет заодно интересно узнать, кто вербовал вашего папу? – Догадываюсь. Вы? – Собственнойперсоной! – Но вы же его знали с детства! – Поэтому, признаюсь вам честно, мне и не надо было его особенновербовать. Зачем вербовать человека, когда он и без того Вербовский? Просто мы с ним случайно стыкнулись. Он попал в окружение, а потом в лагерь. Там говорил по-немецки, и его приняли за фольксдойча. Я прибыл в этот лагерь, чтобы подыскать Абверу надежных людей для работы в советском тылу. Случайная встреча и... Словом, ваш папа превратился в Трайгера. И стал большим человеком в Красной капелле. И принес немцам вреда на целую дивизию отборных войск. А потом повез в подарок Сталину «пилюли жизни». – Но Сталин… – Правильно, Сталин хотел жить вечно и медленно, а не год–засорок. Этого, правда, он вашему папе не сообщил. Он был скрытный человек, товарищ Сталин. Поэтому сначала, для отвода глаз, наградил Мусю орденом Ленина, а затем отправил за решетку. И сдал в архив «пилюли жизни» из Шамбалы, чтобы никто их уже не кушал. – А Моня с Молдаванки? – Открою вам маленький секрет. Моня с Молдаванки и тогда не был глупый шейгец–мальчик. Ума в его мозгах хватало, чтобы видеть: никакой геноссе Гитлер не живет вечно, и никакой товарищ Сталин не составит ему конкуренцию в этом жизненном вопросе. А что будет существовать вечно, так это «пилюли жизни» из Шамбалы. Их ничего не берет, ни годы, ни климат. Главное, чтобы в нужное время они оказались в нужном месте. – Здесь? – Николай взял в руки запаянную консервную банку. – Здесь…там… –Моня указал на потолок. – Хотите попробовать? – И много их у вас? – На наш век хватит. 3 Мы все великие физиономисты. Лицо человека– открытая книга для нас. Книгу мы привыкли читать между строк. Человека без интереса. Чего, мол, читать, если он весь нараспашку? Только сами себе мы интересны. Только сами для себя глубоки, занимательны и в каком-то смысле таинственны. Сами о себе мы можем рассказывать часами, взахлеб. И, нежась в модуляциях собственного голоса, совершенно не чувствуем собеседника. Отними у человека возможность пространно говорить о себе, и он вдруг с ужасом осознает, что ему скучно на белом свете. Иврит – как лакмусовая бумажка. Он выявляет это человеческое качество легко и без всяческих ухищрений. Что свежеиспеченный репатриант способен сказать о себе израильтянину, если его словесный запас еще меньше, чем у небезызвестной Элочки-людоедочки? Откуда приехал? Кем работал? На какую должность претендует? Этого мало. Мало не для израильтянина. Мало для репатрианта. Ведьесли он приехал из России, то непременно из Москвы или Питера, либо – на худой конец – из какого-нибудь крупного промышленного центра, где работал главным инженером, ездилна служебной «Волге» и командовал сотней специалистов, одетых, как на парад, в пиджачную тройку плюс галстук и шляпу, не то, что эти местные, обожженные солнцем туземцы, которые вертят миллионами, выставляя напоказ буйные заросли на груди и еле прикрывая свой зад шелковыми трусами. Фу, пакостники! О чем с ними говорить, этими законодателями папуаской моды? Разве что о том, у кого больше волос на том месте, которое, по мнению репатриантов, кажет им Фортуна на первом этапе жизни на Земле обетованной. Но это тема неприличная. Да к тому же на языке вертится лишь русский мат – единственный продукт экспорта, беспошлинно ввозимый в страну Книги. Коверкать язык? Говорить вместо «он» – «ху», когда спазмы смеха выворачивают наизнанку? Репатрианты чураются обществакоренных жителей Израиля, именуемых «сабрами». Некоторые считают их простыми до крайности людьми, зачастую чуждымикультуры и творческих порывов. Мой брат Борис, джазовый саксофонист, дважды в неделю (напоминаю, год 1980-й) выступает в иерусалимском музыкальном театре «Паргод». Зал всегда переполнен. Люди сидят за столиками и меж них, на полу, пьют кока-колу, курят «тайм» и восторженно принимают каждую удачную импровизацию. Здесь слышится разноязыкая речь – иврит, английский, французский. Понятно, посетители – выходцы из разных стран. Но практически крайне редко здесь услышишь русский. «Где же вы, друзья-однополчане, боевые спутники мои?» Сколько мы поломали с вами копий в спорах на джаз-фестивалях в Таллинне, Риге, Саратове, Куйбышеве, когда с открытым забралом бросались на своих противников, имеющих в запасе разве что «сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст». В «Паргоде» вас не часто встретишь. Здесь собираются, в основном, сабры, репатрианты из США, Франции да иностранные туристы. Вы предпочитаете по старой памяти тесниться на кухне за столиком с выпивкой и закусом у друзей-приятелей. В Израиле произошла метаморфоза не только с вами, но и со многим из того, что являло собой привычные реалии жизни. Стоимость бутылки водки оказалась гораздо меньше входного билета на концерт. И как показала практика,это зачастую имело свое значение. На первых порах врастания в израильскую действительность меня поразил такой факт. Телевидение обратилось к зрителям с просьбой пожертвовать деньги на покупку лекарств и продовольствия для умирающих от болезней и голода камбоджийцев. Еще шла передача, а диктор уже объявил, что миллионные суммы идут от израильтян в фонд искалеченных режимом Пол Пота людей. Ясное дело, о чужих мы горазды радеть. А о своих? Когда я оказался без гроша и мне не на что было купить детское питание для новорожденного сына, меня отыскала в центре абсорбции незнакомая женщина,прослышавшая о моих материальных трудностях. Она прибыла в Иерусалим в конце сороковых, прошла через войны и невзгоды, овладела ивритом, как родным языком, но все еще довольно хорошо говорила на русском. Видя мою ситуацию, она сказала: – Всем поначалу трудно, – и предложила мне… до лучших времен… две тысячи лир. Сумму, равную месячной стипендии, получаемой новыми репатриантами. Я помню ее, эту женщину. Но не знаю ни имени ее, ни фамилии. Она не назвалась, не дала адреса и телефона, чтобы на мне не висело чувство долга. Каково? Очень непривычно это было после тридцати трех лет жизни в Советском Союзе. Моя старшая сестра Сильва приехала в Израиль с мужем Майрумом и детьми Ариком и Симоной задолго до меня. Она занимается психологией подрастающего поколения, работает музыкальным воспитателем в детских садах. Уж кто-кто, а малыши везде – самый крутой, невыдержанный народец. Чуть что не по ним, сразу коготки торчком. Сильва приступила к работе с местными ребятишками в тот момент своей абсорбции, когда ее иврит резал ухо даже малограмотному израильтянину. Никто не издевался над ней. Ни в глаза, ни за глаза. Израиль – страна репатриантов. Значительная часть населения, за исключением разве что урожденных сабров, училось здесь говорить на родном для предков языке. Это понимают все – от мала до велика. И не менее других, наверное, дети. Эти вихрастые насмешники обучали мою сестру правильному произношению,как преждесвоих родителей – выходцев из США, Аргентины, Франции, России. И ее не смущало, что они обращаются к ней на «ты» – по-израильски. В Риге дети обращались к ней на «вы», зачастую путаясь в непривычном латышско-русскому уху отчестве. – Сильва Вороновна,– подчас называли ее рижские дети. Однажды, в середине пятидесятых, она привела домой одного из своих воспитанников, которого по пьяной забывчивости не забрала на ночь мать из детского сада. Судя по всему, этот Петя никогда не видел телевизора. И воспринял его, как одушевленную сказку. Он примостился возле КВНа, оборудованного моим папой Ароном двумя линзами, и с диким любопытством стал смотреть фильм. В ту минуту, когда главные герои, обнимаясь, рухнули на взбитую перину, он отпустил такую реплику, что я, как старший –мне было лет 10 –попросил его прикрыть рот. И получил в ответ: – Заткнись, жидовская морда! Папа Арон выключил телевизор. И выразительно посмотрел на Сильву. Но тут выяснилось, что пацаненок выкрикнул «жидовская морда» вовсе не потому, что я еврей. Оказывается, он не имеет никакого понятия, кто такие евреи, а тем более жиды. Хотя нет… жидами, начал оправдываться мальчик, называют воробьев. И смех, и грех! Проблема в том, что просто-напросто других ругательств и оскорблений он еще не нахватался у маманьки. Вот когда наберется, тогда и выдаст–уже без неприятной для нас «жидовской морды». Где же ты теперь, бывший мальчик Петя? Не растворился ли ты случайно среди новых репатриантов? А то ведь мне как-то на днях, собираясь позвонить из общественной будки, пришлось прочитать надпись, сделанную на обложке телефонной книги шариковой ручкой:«Вот попал! Кругом одни евреи!». Евреи, евреи, кругом одни евреи. Впрочем, Израиль – страна чудес. Вроде бы по паспорту еврейской национальности, но пройдись по улицам, загляни в синагоги, церкви, мечети,и убедишься – кого только тут нет, будто Восток и Запад сошлись в одной точке! Так было всегда.И чувствуется, здесь правит Вечность, а просто календарное время – год, десять, тридцать – над этой Землёй не властно. А что касается прошлого... – Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, – сказал Карл Маркс, обрастая львиной гривой. После этого высказывания прошли Первая мировая война, Вторая мировая, разгром «тысячелетнего Рейха», развал Советского Союза. А мы смеемся, когда не плачем кровавыми слезами. Или плачем кровавыми слезами, когда не смеемся. И, «оглядываясь, видим лишь руины», – как широковещательно подметил Иосиф Бродский. От себя добавлю... Наше время уйдет в глухую несознанку, если мы не возьмемся за перо. На выходе из двадцатого века писателю следует располагать и журналистскими навыками, иначе мы растеряем в разнообразных изысках свою историю. А это приводит к забвению собственного «я». И не поймешь потом – кем ты был в действительности, кем являешься сейчас, откуда вышел и куда идешь. ПОСЛАНИЕ В МИР ОСОЗНАНИЯ Отрываю листок календаря. И с какой-то щемящей грустью вспоминаю: ровно сорок пять лет назад, в такой же пасмурный день 1978 года, я был в Москве, сидел в ресторане Дома журналистов, напротив Голландского посольства, и смотрел за тем, как за окном движется моя очередь. Еще минута, еще две, я встану из-за стола, выпью на посошок последнюю рюмку водки, пересеку улицу и войду в те двери, за которыми начинается моя эмиграция. Для евреев это – репатриация, возвращение на историческую родину. Но как ни называй, все равно невозможно уехать туда, за горизонт, не взяв с собой свое российское небо, под которым я появился на свет в Оренбурге, тогда Чкалове, свои извилистые улочки Старой Риги, где прошло мое детство, свое таежное приволье журналистской юности, сибирские реки Лену, Киренгу, Ангару. Невозможно уехать на третью Родину, не взяв с собой Первую и Вторую. А как же быть с четвертой? Четвертая – это русский язык и мое творчество. Независимо от того, легко или трудно дается жизнь, русский язык и творчество всегда со мной. Так же, как те мои, скрытые от постороннего взгляда рукописи, которые я тайно вывез через границу. Рукописи, в которых до сей поры сохранился воздух России, сибирская стойкость и осознание исторической цикличности происходящего в мире. Россия зачата с тоски по дням, что не было в помине. История не знает линий, но знает петли и витки. Петля к петле, виток к витку. И вот уже готовы вожжи. На облучок влезает возчик, и тройка в звончатом скаку. Все жарче ветер конских тел. И кнут все жарче, жарче – жалом. И тройка прибавляет жару, чтоб возчик кости обогрел. Петля к петле, виток к витку. Но солнцу в сердце не вместиться. И тройка, высветясь Жар-птицей, сжигает вожжи на скаку. И возчик кувырком в сугроб. А тройка дальше, выше – в небыль. И северным сияньем небо озарено до звёздных троп. Россия зачата с тоски. Зачать иначе не сумели. И ни к чему здесь параллели, когда история – витки. Вообще-то, как это показывает фантастическая реальность жизни, я и мои друзья в Израиле, Франции, Германии, Бельгии, Канаде, Соединенных штатах Америки оказались не в изгнании от русской литературы, а в послании. Непечатные прежде стихи, рассказы и более объемные произведения, увезённые за рубеж, также как и написанные сегодня, превратились в книги и теперь возвращаются в Россию, являя собой становление и развитие такого явления, как международная русская литература... Это понятие, придуманное мной и звучащее в моих передачах по радио «Голос Израиля» с конца семидесятых годов минувшего века, мало-помалу завоёвывало сознание людей, независимо от того, в какой стране они проживают – в России, Израиле, Франции, Германии, Англии, Бельгии, Соединенных Штатах Америки, Канаде или в бывших советских республиках. Произошло то, о чём я писал еще в начале восьмидесятых годов в книге стихов и прозы «Круговерть комаров над стоячим болотом», совершенно свободной от цензуры. Тогда и помыслить было нельзя, что наша диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» в Иерусалиме, Париже, Нью-Йорке, спустя годы вернется в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своем родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, некогда вышли в кругосветное путешествие. Имя этому дому – Русская литература! А мы – международная команда корабля, которая, подняв однажды творческие паруса, не изменила намеченному курсу. Не бросила якорь на полпути к заветному берегу. Вспомним, экипаж библейского ковчега стал родоначальником всего современного человечества. Кто знает, может быть, и о нас впоследствии будут говорить как о родоначальниках новой русской литературы, не имеющей уже никаких географических границ. Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства торжественно провозглашали, что «создана новая общность советских людей – советский народ». Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединенных общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в этом мире есть русский язык. И есть мы. ЛЕОНИД РУДИН (журнал «Литературный Иерусалим», 2010 год) Под рефрен петербургской погоды то дожди, то снега, то туман – растянулся на долгие годы наш – увы – несчастливый роман. ВЛАДИМИР ФРЕНКЕЛЬ (журнал «Литературный Иерусалим», 2011 год) И город не узнать, и мир неузнаваем… Задернуть бы окно, не думать ни о чем, Не помнить ничего. А ночь уже за краем, И свет издалека, и ангел за плечом. . ВАЛЕРИЙ ПАЙКОВ (журнал «Литературный Иерусалим», 2012 год) Давно все линии возврата крест-накрест пересечены. По разным рекам Ленинграда плывут без нас челны. Но дни, которым не забыться, и до сих ещё звучат, и заставляют сердце биться, и вновь кровоточат. БЕЛЛА ВЕРНИКОВА (журнал «Литературный Иерусалим», 2013 год) Дэну Левину Какой поэт, в какой своей истоме текущий бред трагически опишет, и кто его борения услышит? Мне, усомнившейся, сей страх знаком, я чувствую во сне, как языком ворочаю те блоковские строки. В них смесь тоски и прелести словесной полна любви сочувственно-небесной, да и надежд, с годами не остывших: он в гибели цветенье прозревал. Мир корчился в крови и выживал, подмяв людей, доверчиво погибших. ЕВГЕНИЙ МИНИН (журнал «Литературный Иерусалим», 2014 год) В России повысились цены на яйца, За ними толпой не идут в магазины, И в этом виновны, считаю – китайцы, Киргизы, узбеки, и как их… – грузины. ЛЕОНИД КОЛГАНОВ (журнал «Литературный Иерусалим», 2015 год) В череп ночи, как в череп черни, В мрак и морок Руси кабаков, В мёд и брагу, как в сумрак вечерний, из бессмертья рвануть я готов! АЛЕКСАНДР М. КОБРИНСКИЙ (журнал «Литературный Иерусалим, 2016 год) Жара такая, что России не снилась – мне в чужом краю судьба сдыхать от ностальгии в его кокосовом раю – ствол пальмы перед смертью трогаю, чтобы на ощупь убедиться в провидчестве поэта Когана в пределах физики Капицы. Стоит не болеть ностальгией, и приходит осознание: родина всегда с нами. Поэтому: Поэму «Мёртвые души» Н. В. Гоголь написал в Риме. Роман «Идиот» Ф. М. Достоевский создал во Флоренции. В этом городе на площади перед палаццо Питти на стене одного из домов прикреплена табличка, извещающая о том,что именно здесь Ф. М. Достоевский написал «Идиота». Роман «Отцы и дети» И. С. Тургенев писал, в основном, во Франции – в Париже, хотя замысел произведения ему явился в Англии, когда он отдыхал летом 1860 года в маленьком приморском городке Вентноре. В сентябре того же года он пишет П. В. Анненкову о своей задумке: «Намерен работать изо всех сил. План моей новой повести готов до малейших подробностей – и я жажду за неё приняться. Что-то выйдет – не знаю, но Боткин, который находится здесь… весьма одобряет мысль, которая положена в основание. Хотелось бы кончить эту штуку к весне, к апрелю месяцу, и самому привезти её в Россию». Получилось не совсем по задуманному, и свой роман Тургенев заканчивает уже в собственном имении – Спасском. Но как оказалось, последнюю отделку рукописи ему ещё предстояло совершить. И это он сделал в Париже после читки романа В. П. Боткину и К. К. Случевскому, чьим мнением очень дорожил. В марте 1862 года «Отцы и дети» были опубликованы в «Русском вестнике». Роман Владимира Набокова «Лолита» написан в США, на английском языке и опубликован в 1955 году в парижском издательстве «Олимпия Пресс». Можно продолжить, если внимательно проследить за творчеством наших современников – будущих классиков русской литературы, которая ныне не знает географических границ. И действительно, русская литература создается сегодня единовременно по всему Земному шару.В США, Франции, Израиле, Бельгии, Канаде, Австралии, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, Литве, Украине, Эстонии–везде, где вместе с нами пребывает в эмиграции русский язык. Что касается Израиля, здесь она почти не имеет ностальгического оттенка, так как евреи не эмигрировали из «страны берёзового ситца», а сознательно ехали на свою историческую родину. При этом считали,что Россия, покидаемая навсегда, уместится в ихсердце и будет вывезена в обход таможни, чтобы любовь к ней унаследовали их дети. Недаром я написал в одном из стихотворений: «Где Израиль, там Россия в миллион еврейских душ». "Наша улица” №284 (7) июль 2023

kuvaldin-yuriy@mail.ru	Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008 Охраняется законом РФ об авторском праве
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/