Юрий Кувалдин "Лицо" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ЛИЦО

эссе

 
Постоянно задавать вопросы всем и каждому, вдоль и поперёк, и даже ортогонально есть самое существенное свойство абсолютного «нечитателя», обходящего стороной с опаской библиотеки, книжные магазины, любого читающего книгу человека, поскольку наивно полагает, что всё можно узнать под знаком вопроса, который я использую в крайнем случае, чтобы изобразить человека спрашивающего, когда, к примеру, иду по дорожке к метро и сразу замечаю, что он уже идёт навстречу с вопросом, я даже знаю каким, и ещё до того, как он открыл рот, указываю направо от входа в метро по направлению в поликлинику, и не сомневаюсь, что он именно об этом меня хотел спросить, но получив ответ, даже на сказал, мол, спасибо, а если я пойду по другой аллее, то там тоже выскочат с вопросом, на который я с ходу отвечаю, что вино-водочный магазин «Красное и белое» в третьем корпусе, на вопрос, как я догадался, сказал, что это всем известно, и ничего нового в этом нет, и довольно спокойно с чистым сердцем указываю дорогу и тем, кто хочет пить, и тем, кто хочет лечиться от оного, отнюдь не предполагая что и тот и другой незамедлительно излечатся, предварительно, конечно, прочитав по их лицам значения их интеллектуальных возможностей, выраженных одним словом - «вопрос», ответ на который узнай сам.
Кресты в окрестностях невольно жизнь продлевают и возносят в такие дали вертикали, что и легко горизонталью встать поперёк наплывам тьмы, поскольку в брошенной деревне огни горят и днём и ночью, и первым делом мысль наводит на диалог отца и сына, кто жил, кто жив, кто будет жить, ведь исключительно в повторах из поколенья в поколенье ведёт натянутая нить от одного лица к другому, чтоб стать крестами, по причине до дна безумие испить, отчасти это предисловье к поэме излученья звуков от потрясенья всех основ, в основе сбивчивого ритма сердечной мышцы, вот закон креста и сына, и тогда он всё более нагляден в холодном космосе души, но только в каждом одиноком, сидящем около креста, в отдельном случае.
Лицо из прошлого яснее явного, когда лицом к лицу не просто в памяти, а в тексте, встаёшь, и взявшись за руки, как в детстве, бежишь по липовой аллее к старинному дворцу, под пенье соловьёв, ликуя от восторга, любуясь чудесной фразой о золотистой чёлке и о чувственных алых губах, сомкнутых сердечком для поцелуя, и от всего ты весел безмятежно, либо потому, что в тексте жизнь всегда пойдёт сначала, стоит лишь вернуться на первую страницу книги, и заново пройти весь жизни путь, чтобы опять вернуться в лоно детства, либо этот факт зовёт тебя к обычной грусти по времени, утраченному безвозвратно, когда ты был склонен просто жить без записей в большую книгу жизни, подобного уже не повторить, поскольку литеры торят дорогу снова, где ты один, лишённый принципов жизненной мудрости, слагаешь симфонию, в которой действие осуществляют буквы, звучащие как ноты, от которых впечатление рождает трогательные чувства.
Человек сидит на солнышке после работы, день не кончается, потому что человеку нечего делать, но возможна такая же картина с участием этого человека через пятьдесят лет, когда ему 87 лет, но он так же любит сидеть на солнышке, на той же скамейке, к которой выходит с трудом, но мы, глядя на него после его работы, и теперь, когда ему никуда ходить не надо, никак не можем понять, куда девалось время, которое тоже о чем-то думало, за нас, для нас, и для них, и для индивидуального в те минуты самого тихого времени на солнышке, ведь всякое впечатление по своей природе единственно, и не берёт в расчет всю твою жизнь целиком, да и ничем не тяготит в стремительном времени.
Не всякой бестолочи жизнь дана для славы, ведь только исключительной, и он в себе великий из великих, и за собой не чувствует греха, поскольку все прижизненные страсти сошлись на нём блистательнейшим образом под сенью креста, вокруг которого потоки жизней льются, но всё-таки не слишком глубоко вошедшие в простые смыслы, когда старинное с успехом редким смирением приветствует старания.
Когда расположение духа отличное, тогда какое-то время занимаешься разнообразными второстепенными делами, вроде сдувания пыли с книг, каждую из которых, давно читанную и перечитанную, снимаешь с полок стеллажа, чтобы снова полистать страницы и кое-где задержаться на отмеченных местах, что я люблю делать, вынося номера нужных страниц на форзац с ключевыми словами из нужной фразы, таким образом во всех книгах, а их в моей библиотеке порядка семи тысяч названий, есть мои пометки, отражающие некие общие движения моих размышлений, крайней степенью которых являются мои как бы обсуждения прочитанного с авторами книг, в подобных случаях преобладает искренность, побуждающая меня к писательскому действию в тишине.
Ну что ты к ней всё пристаёшь, иди своей дорогой, не можешь, желаешь ей изложить суждения о пользе совместных прогулок, но она знать тебя не знает, и видеть не хочет, ну и что, что она не желает меня видеть, я-то ведь только её и хочу видеть, других для меня не существует, но это не оправдание, стало быть, ты просто очень плохо ищешь, есть такие на свете ещё где-нибудь, ты просто плохо ищешь, отстань от ней, нет не отстану, потому что только с ней хочу прогуливаться, и всё тем же маршрутом, что и она, это у меня вроде жуткого инстинкта, в таком случае инстинктируй откуда-нибудь издали, из-за угла, из-за кустов, в любом в случае взгляд её в твою сторону не обратится, и ты частью свободного времени с пользой для здоровья распорядишься, увидишь в самом себе заинтересованного в поистине прекрасной особе, достаточно насмотреться на неё во всех ракурсах, а вообще, что тут сложного - отстать от неё будет самое справедливое.
Созвучия чётко учат настраиваться чувственно на продолжительное звучание в собственной душе последовательных цепочек написанных писателем знаков на его партитуре жизни в тексте, когда прямые линии непроизвольно превращаются в орбитальные кольца, изгибающиеся до эллипсов и восьмёрок, последнего знака в счёте, иначе говоря счёт идёт лишь до семи, а восьмёрка указывает на бесконечные комбинации указанных знаков, говоря нам о бесконечности творчества, закольцованного в те самые кольца, которые стали у Данте кругами ада, открытого для умудрённого симфонического взгляда, безо всякого разлада времени и пространства, даже там, где дисциплина поведения лежит в основе бытия, но безо всякого нытья на непонимание и сложность, поскольку у каждого есть возможность возвыситься до симфоний, однако незримая полоса препятствий не делает человека как такового искусной симфонией, потому что в этом состоянии пребывают только те, кто денно и нощно, без отпусков и морских пляжей, постоянно наносит знаки на чистый лист бумаги, находясь в состоянии тревоги оттого, что не успеет начертать все знаки, идущие из его души, и у каждого наверняка был повод для подобных опасений в смутных предчувствиях, но преодолённых волевым творческим усилием в целом.
Самым естественным образом быт сливается с приставкой «со», чтобы лишний раз продемонстрировать эфемерность этого самого бытия, вращающегося восьмёркой велосипедного колеса, напоминая о том, что все друзья закручены событиями, которые исчезают бесследно, как плевелы после обмолота комбайном зерна, вместе с носителями воспоминаний о своих разговорах, поэтому должностные лица постоянно создают события, трубят о них во все массированные информационные средства, чтобы начинать новые события, таким образом как бы давая понять то, что именно они управляют чем-то, что вряд ли могло иметь место в интеллектуальной литературно-философской реальности, ибо там работают не события, а поистине классические тексты, потому что только Слово управляет всем и вся, но к нему путь открыт лишь писателям не от мира сего, а не а не исполняющим функции в штатном расписании, присматривающими за народом с таким видом, как будто на самом деле им управляют, поэтому повсеместно стремятся всех построить по чинам и званиям и за несколько дней перекроить мир, но свыше было продиктовано давно, что даже археологи-гробокопатели не смогут идентифицировать их кости, а ведь все кладбища и пирамиды уже перекопаны, и потрачено на это немало времени, потому что до них до сих пор не дошло, что история хранится не в костях и черепках, а в Слове, коль скоро речь зашла о существе любых событий.
Нешуточное дело каждый день подходить к столу, чтобы написать тысячу знаков, причём, не по обязанности, а ради удовольствия, и в молодости и теперь, к тому же призываю всех авторов моего журнала «Наша улица», то есть к беспрерывной работе с текстом, только в подобном случае нарабатывается мастерство, которое служит для защиты от навязчивого быта, из которого время от времени будут слышны голоса, вроде: «Ты что это всё время пишешь, ты что Лев Толстой?!», - но это не должно смущать нового писателя, признание к которому придёт лишь после смерти, но снова идёшь к столу, чтобы ещё разок исполнить  дневную норму, и совершенно бесполезно тебя останавливать, хотя современники для того и созданы, чтобы не давать тебе взлететь, чтобы ты был таким же, как они, не понимая, что ты же ради собственного счастья сидишь в углу и быстро пишешь  прекрасные строки, полагаясь в литературе исключительно на свой взгляд.
В затянутой кое-где тиной воде изображены фрагменты перевёрнутых деревьев, несколько в других ракурсах, в какой-то пронзительно зелёной тишине, нежели созерцаем мы реально, но наши чувства призывают глаз быть более наблюдательным, ведь именно в этом состоит секрет искусства Исаака Левитана, по сей день тревожащего моё сердце настолько, что этот пруд, к которому я регулярно хожу, называю Левитановским, и на одну доску с художником ставлю Антона Чехова, сделавшему на титульном листе книги «Остров Сахалин» дарственную надпись Левитану: «Милому Левиташе даю сию книгу на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров. А. Чехов», - и вот сопоставляя чистоту их письма, в котором проявляется высочайшее понимание ирреальности настоящего, которое определенным образом постигаем только со стороны.
Писатель формируется в одиночестве, и в этом нет ничего удивительного, потому что никто за него ничего не напишет, а когда он сам начинает увлечённо писать, то его не оттащишь от письменного стола, надолго приковывающего его к себе, и с места этого он не уходит до конца жней своих, погружённый в чувство страха за потерю дней своих, в которых он осуществляется в тексте, перенося в него свою душу, хотя надо сказать, что почти каждый человек испытывает нечто подобное, пусть лишь отдельные моменты, таящиеся на задворках сознания, что и ему персонально придёт конец, и при этом не только физический, но и моральный, поэтому в свете, как говорится, сказанного писатель особое внимание обращает на простейшие впечатления.
Невероятное безвозмездие человеческого бытия присуще лишь писателям, составляющими свою душу в тексте, для понимания её другими людьми после смерти писателя, поскольку все остальные идут прямо на деньги, даже если им приходится сервильно угождать тем, кто их этими деньгами снабжает, от это возникает понимание механического функционирования социума, подгоняемого именно деньгами, ибо если всё движущееся, стреляющее, стучащее колесами прекратить заливать деньгами, то вся матчасть тут же остановится, но писатель к этой части не принадлежит, поскольку он пишет всю жизнь о том, что истинный человек, победивший в себе зверя, есть ангел во плоти, который не прядет, не вяжет, питается воздухом только ради того, чтобы новорожденные существа, все без исключения являющиеся животными, превращались в людей, для чего достаточно по-настоящему переселить свою жизнь в текст, именно по своей форме вести такую же ангельскую жизнь в простых обстоятельства, и прежде всего строить своё интеллектуальное бытие как служение.
Ты из далекой стороны, и что принёс оттуда за собой, так часто вспоминая край родной, пока трепещет день с твоей тоской, и в светлой памяти не только отдыхает, но мечта вздыхает, и тихонько тает в бездействии, когда необходима вязь из дивных слов, чтобы определенная связь возникла между Данте и тобою, возможность есть - намечена судьбою, неповторима песня мудреца в шуршащей крылышками мотылька вечности до бесконечности
Куда ни бросишь взгляд, повсюду женщины ищут мужчин, а те, в свою очередь женщин, и тем и другим кажется, что это и есть высочайший смысл жизни, а когда уж речь заходит о потомстве, о детях, чтобы не было скучно жить, тот тут уж взаимодействие половинок имеет самый прямой и единственный смысл жизни, однако, писатель ставит все эти природные смыслы на второе место, и ещё раз повторяю, любовь, семья и прочее ставятся на второе место, поскольку у писателя на первом месте стоит литература, хотя могут быть Надежда Яковлевна, как у Мандельштама, или Анна Григорьевна, как у Достоевского, всецело растворившиеся в гениях, но чувствую, сейчас любители компромиссов заведут разговор о том, что, мол, можно совместить и то и другое, но степенно удаляясь от подобных вариантов, писатель придерживается совершенно иного мнения, не в самой жизни, а в тексте, именно в тексте живут, к примеру, Сэлинджер и Андрей Платонов, однако всё-таки хочется пожить и там и здесь, и при текущей жизни никто не окажется правым, время само покажет, и показывало, кто оказывался прав, и это выглядит нормальным, постоянно в буквальном смысле слова отсылающим нас ко времени отделения тела от слова, к первооснове бытия, к литере, которая избрала тору, и вряд ли несколькими штрихами передашь это сильное чувство.
Я не в состоянии проникать в психологические и интеллектуальные состояния каждого моего читателя, ибо количество которых измеряется многими тысячами, но, разумеется, возможно предположить некоторый средний уровень их, хотя в искусстве соответствия читателя автору вовсе не бывает, поскольку сам автор подчас не вполне адекватен самому себе, ведь он постоянно перевоплощается в своих персонажей, разыгрывает пьесу по системе Станиславского, не обходя вниманием, конечно, и теорию жеста Мейерхольда, так и создаются произведения словесности, когда из далекого сходства рождается близкое родство, кое-что об этом можно найти у каждого истинного писателя, о чём Михаил Бахтин неоднократно писал, а скажем, о Достоевском высказался очень точно, что тот как автор вообще выходит за рамки своих романов, в публицистическом порыве становясь проповедником, философом, поэтом, более глубоко проникая в существо самой сути человеческой природы, меньше всего заботясь при этом о читателе, большинство из которых сии сентенции пропускает, поскольку со школьной скамьи приучен следить за так называемым содержанием - кто кого догнал, кто с кем сошелся и так далее в этом роде, примеров в нашей и мировой литературе множество, достаточно полистать Толстого, Фолкнера, Сэлинджера, Фазиля Искандера, но ведь и истинных читателей можно насчитать лишь несколько, но и они как правило становятся писателями, поскольку старый литературный пример всегда полезен, а мысль о том, что «читатели меня не поймут», меня никогда не занимала, потому что я постоянно расширяю границы своих текстов, но в самом трогательном состоянии такой умный читатель служит мне единственным утешением.
Одну минуточку, куда мы направляемся после роддома, сами не зная, как мы покинули лоно матери, только возвестили миру в различных тональностях, одни из многих, непредвиденные существа без знания литер, одна за одной которые составляют книгу жизни, где целый ряд имён уходит к точке «зеро», дабы оттолкнувшись от которой, вступить в эдем толкового бытия, сообщающего самыми разумными средствами торжество жизни в тексте, когда сама обычная жизнь служит лишь материалом для книги, когда пишущий может осознать своё время, и воскликнуть: «Моё время!» - суть таковой жизни более полезна, нежели существование нетворческих людей, с литературной точки зрения
Не обременённая семьёй женщина вы ходит на улицу для того, чтобы ей повстречался такой человек, которого бы она сразу, без всяческих сомнений, с первого взгляда полюбила, чтобы от него к ней перетекала симфония любви, подобной четвёртой симфонии Густава Малера, при воспоминании о которой женщина тут же вернулась домой и включила эту выдающуюся симфонию, чтобы порадоваться за всех не встреченных ею подобных мужчин, которых, как ей казалось, пропасть, но вот где эта пропасть с ними, неведомо, но где-то же есть, именно с настоящими, однако прошлое об этом умалчивало, и не только в плане сравнений по ценности, но и как легко иллюзия об этом таяла, и в этом была доля истины, всё меньше обещающей удачи, но эта удача всегда возвращалась к Густаву Малеру, с которым и ощущалась большей частью значимость.
В жизни довольно часто выкатываются такие препятствия, что просто руки опускаются, и связаны эти плотины, преграды, неразрешимые вопросы главным образом с обычной жизнедеятельностью, особенно подкашивают болезни, свои и близких, и смерти, которые время и место не выбирают, и вот тут-то я не даю себе спуску, широким шагом иду навстречу невзгодам, и они сами пугаются меня, стараются скорее устранить подобное несоответствие, и вовсе исчезают в прожорливом времени, как бы давая тебе шанс выйти из окружения, поскольку знают наверняка, что я как писал с детства, так и пишу в любых ситуациях, это своего рода вторая, интеллектуальная, воля во мне, которая бьёт первую, физиологическую,  волю, и уже думаешь, что вроде бы недавно непреодолимое препятствие фигурировало, подавляло тебя, но надо отдать справедливость моей интеллигибельной воле, которая пошла против воли.
Впадаю в состояние равнодушия нередко, но нахожусь в нём какие-то считанные минуты, потому что другое моё «Я» подаёт властную команду: «К роялю!», - и пальцы мои уже сами собой вытанцовывают по клавиатуре то ли пишущей машинки, то ли компьютера, то ли строчат обычной ручкой по подвернувшемуся предмету, скажем, по коробке с молоком, преодолевая сопротивление восковой поверхности, но для этого наготове тонкий фломастер, он-то пишет даже по стеклу, причиной тому неудержимому стремлению писать есть постоянно пульсирующая в голове мысль о том, что не успею ухватить бегущую в голове строку, вот это и есть первый импульс борьбы  с равнодушием и отдыхом на скамейке в парке, где, слегка  вскинув голову, читаешь уже строки на облаках, на небе, на пролетающих чайках и рыжих утках, понимая, что буквы подвержены постоянному движению, и сил  у них столько, что сразу вспоминаешь старого монаха в келье, корпящего над новой рукописью, да и мы теперь всё такие же монахи, служители букв, знаков препинания, сообщающих музыке поэтического текста, где нужно сделать паузу, подчеркнуть значительность до этого сказанного, и многое другое.
Ни сон, ни бодрствование, всё промелькнуло, как и не было, что же касается конкретизации явлений, то можно лишь предположить, что они были, но никаких вещественных доказательств не осталось, как в случае извлечения тела Гоголя из могилы в Даниловском монастыре, когда не была обнаружена голова писателя, безголовым истлел, впрочем, вскоре череп в земле на некотором расстоянии от скелета нашёлся, но это едва ли не единственная находка, что Гоголь именно здесь был погребён, и возможным ответом на эти сомнения может служить посещение Новодевичьего кладбища, на котором обрёл новое место, по мысли правофланговых правопорядка, настоящий Гоголь, крепкими узами связанный с прошедшими ликбез правителями нового мира, который быстро стал старым, но сидящий во дворике бронзовый Гоголь на Никитском бульваре продолжает соображать в грусти, не о костях и черепе, конечно, это дело наживное, а о судьбе титулярного советника Поприщина, именуемого Фердинандом Восьмым, и многие читающие люди поймут его правильно, ведь чувство иллюзии их никогда не покидает, поскольку насыщенность жизни вымыслом длительно воздействует на психику, однако не многим дольше, нежели между сном и явью, когда ты сам попадаешь в подобное промежуточное состояние.
Что-то длится долго день, впечатление такое, словно нас на свете двое, я и ты - больная тень, наиболее созвучно, неподдельно слово, но ощущение научно-популярного кино, я с другими в теме света - сущий праздник темноты, сверхзадача для поэта - ускользнуть из немоты, с бессловесностью знакомо, безусловно, всё земное, выходящее из комы, не могло сказать иное.
Это не простая деятельность. Это деятельность производственная, ежедневная, и очень трудная, особенно когда красноармеец стучит прикладом по паркетному полу и спрашивает, мол, ты кто, на что ты робко отвечаешь, что писатель, и на это красноармеец говорит, что, ежели ты писатель, так садись и пиши свои произведения, от этой фразы, становится не по себе, потому что из-под палки ничего приличного не напишешь, и тем более из-под штыка красноармейца, но всё же после глубокого вздоха садишься и пишешь, хотя поблизости клубком свернувшийся только твой любимый кот, а не красноармеец, однако изредка кот исполняет и ещё не те роли, тут необходимо пользоваться своими сильными сторонами, то есть идти поперёк течения, исключительно к свету, поскольку нет ничего незыблемого, которое диктует реальность, обращая твои мысли на внимание к одной новой детали, а именно к той, по причине которой ты производишь свои произведения в состоянии прозрения.
Во власти высоких идей в наших зауженных кругах интеллектуалов на первом месте стояла ценность нескончаемых устных, подчёркиваю, устных, бесед без определенного направления, но только ради изящных нескончаемых монологов, шедших по кругу, только с различной интонировкой, но с одним отличительным качеством , а именно речь была исключительно московской интеллигентной эрудированной, в которой большую  роль играл даже артистизм говорящих, который присущ писателям, философам, теоретикам из различных высоких сфер деятельности, когда говорили не только зрелые интеллигенты, но и молодые, которые по блестящему устному синтаксису и высокой лексике даже превосходили пожилых, но самой яркой чертой их было то, что они не писали, совершенно игнорируя письменную форму речи, я же постоянно писал и многие из говоривших попали в ту или иную мою вещь, так и закрепились в вечности, только под другими именами, с изменёнными привычками, когда из двоих я делал одного, а одного дробил на троих, и всё из чистого любопытства к созданию по собственной воле говорящего материала прошлого и настоящего, слишком говорящего, поскольку все они  исчезли бесследно с лица земли, уступая вечную жизнь на книжной полке писателям, ибо дело писателей не разглагольствовать, а писать, вот они и всю жизнь пишут и разговорчивых призывают к делу.
Алые полчища тюльпанов по всему огромному парку над Москвой-рекой, целая пылающая огнём любви армия, предназначенная исключительно для мирных любителей прогулок по парку, под пение свиристелей и соловьёв, под клёкот чаек, потрясающие занятия по вокалу и живописи, дающими настоящими художниками, а попросту ценителями красоты, ведь для целого ряда интеллигентных горожан уважение к прекрасному есть самое лучшее на свете, полностью погружающее человека в самосовершенствование, что избирается как действительная цель прекрасной жизни, действующей всепобеждающе постоянно.
И что же, вы решили по жизни пройти безо всяких проблем, как по гладкой тропинке через поле ржи с васильками, при этом полагая, что любые неприятности подстерегают не вас, а других, конечно, в определенных мрачных обстоятельствах, побывав в различных, своего рода безвыходных ситуациях, которые, собственно говоря, и создали себе сами, а у вас в том или ином смысле торжествовало благоразумие, когда вы последовательно перебирали свои колоски и васильки, никому не переча, даже молчали, на машинке не стучали, писем не писали, книг не читали, в кино не ходили, со сцены не выли, нос свой никуда не совали, тихо на печке спали, даже как-то странно думать - жили вы или не жили, иногда, правда, некоторые соседи видели вас в огороде в галошах, и только, ведь всё на вашем поле, которое вы пересекаете по тропинке, прекрасно, и так до могилы каждый день.
Так уж сложилось, что первые шаги в литературе человек делает как бы из одной любви к писанию, вдохновлённый каким-нибудь ярким интеллигентным автором, как, скажем, на всю нашу молодёжную московско-ленинградскую литературу конца 50-х и 60-х годов, публиковавшуюся главным образом в «Юности» Валентина Катаева, повлиял Джером Сэлинджер своими раскованными рассказами и гениальной повестью «Нал пропастью во ржи», и ещё долго не могли выбраться из-под этого влияния, вдоволь насладившись стилягами, профессорскими дочерьми и сыновьями, богемной речью, пляжами, компаниями с гитарным блатным откровением, но внезапно «оттепель» кончилась, и из этой «эстрадной» литературы мало кто достиг высот самого Сэлинджера, и все они сошли на нет, уступив дорогу истинной литературе, не подлаживающейся ни под какие авторитеты, например, Александр Солженицын, Фазиль Искандер, Юрий Казаков, Юрий Домбровский, Василь Быков, Анатолий Ким, Венедикт Ерофеев, но всё же определенное влияние на них оказала классика, как бы говоря, стиляги уходят, классика остаётся, не по велению, конечно, времени, а сама по себе в силу художественной, психологической и философской высоте, для порядка нагруженной правдой своего места, времени и действия, и как гласит старая поговорка - талант единственный здесь покровитель.
Фасадная Москва на памятных открытках, на обороте старые дворы, сараи, гаражи, причём, что в самом центре, конюшни восемнадцатого века, когда вместо метро перемещались на конной тяге, кольцом китай-городская стена, и те же люди кольцом бурлятся по кругам столицы, по улицам, с ухоженными лицами, похожи на китайские тарелки искусного фарфора, всем нам льстило убранство показное, словно люди шли на работу в праздничных нарядах, и у станков на ЗИЛе стояли при параде в галстуках, как члены политбюро на могильном мавзолее, но старило всех кольцевое время, которое столь медленно текло, как будто вовсе и не проходило, и кто-нибудь впервые из роддома попавший на Тверской бульвар воскликнул: «Опять Москва лицо своё явило во всей красе Кузнецкого моста!» - и совершенного ты определенно себя своим лицом связал с Москвою, с фасадами и башнями Кремля, и сильно удивился, что другие пришли сюда из дальних деревень и из бараков, и встали плотною стеною на одного линейного дистанция, попытки их понятны - упростить, стереть лицо в искусственном порыве, всех уравнять в одно своё лицо.

"Наша улица” №284 (7) июль 2023