Ефим Гаммер “Ворота судьбы, подворотни мечтаний" повесть ассоциаций с эскизными вкраплениями из очерков и рассказов минувших времён
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ефим Гаммер родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге. Жил в Риге. Окончил русское отделение журналистики Латвийского госуниверситета. Автор многих книг прозы и стихотворений. Лауреат престижных международных премий.

вернуться
на главную
страницу

Ефим Гаммер

ВОРОТА СУДЬБЫ,
ПОДВОРОТНИ МЕЧТАНИЙ

повесть ассоциаций с эскизными вкраплениями из очерков и рассказов минувших времён

Ефим Гаммер
©Yefim Gammer, 2023

ОБ АВТОРЕ
Ефим Аронович Гаммер – член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» – радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российскихжурналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников – обладатель Гран При и 13 медалей международных выставок в США, Франции, Австралии, в середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 29 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премийпо литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская,Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотоеперо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Левша» премия имени Н.С. Лескова – 2019, имени М.В. Исаковского «Связь поколений»– 2021,премия имени Марка Твена – 2022, премия имени Уолта Уитмена – 2023, международная литературная премия «ДИАС»– 2022,«Бриллиантовый Дюк»– 2018 и 2019, международного конкурса «Поэтический атлас 2021», «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. 2015 год – дипломант Германского международного конкурса «Лучшая книга года». Диплома удостоена документальная повесть «В прицеле – свастика», выпущенная в свет рижским издательством «Лиесма» в далеком 1974 году. Выходит, не только рукописи не горят, но и некоторые старые книги. В 2020-году удостоен международной премии имени Саши Чёрного иназван лучшим автором 2019 года по разделу «Проза» в российском журнале «Сура», по разделу «Художественная публицистика» в российском журнале «Приокские зори»,на 6-ом международном поэтическом конкурсе «Россия, перед именем твоим…» удостоен 1 места и стал Победителем международного конкурса драматургов, проведенном в Санкт-Петербурге театром «ВелесО». Также занял 1 место в номинации Поэзия – на Всероссийском конкурсе «Чудеса делаются своими руками» имени Нины Николаевны Грин, стал победителем – 1 место – на международном конкурсе «Хвала сонету». лауреатом международной поэтической премии «Мое солнцестояние», лауреатом международного конкурса поэзии имени Игоря Царева «Пятая стихия» в номинации «Мое Подмосковье» и дипломантом международного литературного конкурса маринистики имени Константина Бадигина. В 2014 году занял 1 место на литературном конкурсе имени Лаврентия Загоскина «Вслед за путеводной звездой» в номинации «Проза». Кроме того, является старейшим действующим боксером нашей планеты. Вернувшись на ринг в 1998 году в возрасте 53 лет, выступал в боксерских турнирах до 70, тридцать раз подряд стал чемпионом Иерусалима. Занесен во всемирную книгу «КТО ЕСТЬ КТО» – московское издание. Живет в Иерусалиме. Печатаетсяв журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины«Литературный Иерусалим»,«Арион», «Нева», «Дружба народов», «Наша улица» «Новый журнал», «Встречи»,«Слово\Word», «Новый свет», «Наша улица», «Млечный путь», «Вестник Европы», «Кольцо А», «Журнал ПОэтов», «Зарубежные записки», «Мастерская», «Заметки по еврейской истории», «Побережье», «Русская мысль», «Литературная газета», «Российский писатель», «Время и место», «Стрелец», «Венский литератор», «LiteraruS – Литературное слово», «За-За», «Эмигрантская лира», «Дети Ра», «Урал», «Человек на Земле»», «Сибирские огни», «Байкал», «Нижний Новгород»,«Сура», «Приокские зори», «Литературная Америка», «Фабрика литературы», «Гостиная», «Плавучий мост», «Подъем», «Квадрига Аполлона», «День и ночь», «Север», «Новый Енисейский литератор», «Литературные кубики», «Дон», «Ковчег», «Настоящее время», «Новый берег», «Эмигрантская лира», «Дерибасовская – Ришельевская», «Мория», «Новый континент», «Кругозор», «Времена»,«Наша Канада», «Витражи», «Огни над Бией», «Бийский вестник», «Новая реальность», «Знание – сила: фантастика», «Под небом единым», «Меценат и мир», «Дальний Восток», «Отчий край», «Филигрань», «Московский базар», «Экумена», «Наше поколение»,«Белый ворон», «Перископ», «Русское литературное эхо», «Алеф», «Лехаим», «Мишпоха», «Наша молодёжь», «Паровозъ», «День литературы», «Русская жизнь», «Флорида»,«Менестрель»,«Земляки», «Алия», «Студия», «Метаморфозы», «Поэтоград», «Симбирск», ,«Жемчужина», «Антураж», и т.д.

Ефим  Гаммер
© Ефим Гаммер, 2023

           
ВОРОТА СУДЬБЫ, ПОДВОРОТНИ МЕЧТАНИЙ

повесть ассоциаций с эскизными вкраплениями из очерков и рассказов минувших времён

Стыдливость правит миром. Только она сдерживает перо, когда писатель остаётся наедине с чистым листом бумаги. Как ему хочется рассказать о детских  мечтаниях и страстях, непредвиденных поворотах личной жизни, словом, о том, об этом... Но это - не то, а то - не это. И читатель, должно быть, посмеётся над творческой неудачей автора, не подозревая, что смеётся над искренностью человека, доверившего ему, читателю, сокровищницу личных тайн и подспудных переживаний. Однако ни тайны, ни переживания не имеют материальной ценности - не пиратский клад, набитый пиастрами, не прадедушкин схрон с царскими червонцами.
Опять-таки не не то, не это.
Чего там копаться? Что искать, когда кроме слов ничего иного не отыщется? Слова... слова... Даже гонорар по нынешним временам на них не откликается. Кричи:
- Ау!
В ответ:
- У-у!
Эхо не соврёт, но переиначит.
Довериться ему, оставить свои слова на прочтение и осмысление неведомо кому? И что? В результате по закону того же эха получишь в ответ на «неведомо кому»:   
- У-у...
Уж лучше самому разобраться и, пройдя сквозь ворота судьбы в порожденную веком действительность, заглянуть мимоходом в подворотни  мечтаний и страстей детского калибра, чтобы сличить настоящее с нафантазированными представлениями о нём.
Заглянем? Сличим?
Время, повернись лицом к прошлому, а задом к проблематичному будущему.
Повернулось?
Ну вот и хорошо!
Пошли-поехали...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗНОЙНЫЙ ВЕТЕР СЛАВЫ

Жили-были… Искали свою «правду жизни». Пусть босоногую. Но непременно боевитую, скроенную по росту и без обмана. Подстать пиратскому символу, выцарапанному ножичком на сырой стене нашего подвала. Ни ушей, ни носа. Голова - череп с пропалинами вместо глаз. В руке абордажная сабля, за поясом пистолет, над Кащеевыми костьми-плечами вскинута бурка Чапая.
Эх, и хороша была правда жизни! Кто устоит - не сдрейфит, в особень, если вражиной попрет в наши пределы? Никто! Как встанем против! Как двинем по мозгам! И беги от нас - драпай, не оглядываясь! Били мы рыжих, били мы чумазых, били тех, кто в крапинку. И верховодили в Старой Риге, на территории от Главного универмага - «Асопторга» до набережной.
Хорошо-то как! А когда «хорошо», ищешь чего-то еще. Чего? Того, чего не хватает.
У нас было все. Офицерские погоны и самокаты. Ножи, рогатки, динамитные шашки. Невосприимчивость к боли, бесстрашие и драчливые кулаки в придачу.
Все у нас было. Не хватало только славы. Газеты о нас не писали. Радиоточки о нас помалкивали.
Стыдно подумать, какой-то сопливый шалопай, с рожей, что фингала просит, остановил поезд на подъезде к лопнувшей пополам рельсе. И вот - пожалуйста! - растекся по плакатам, в журнале о нем пропечатали: «Так поступают советские люди!» А мы - что? Не советские? Мы бы тоже поезд остановили. Только бракованных рельсов на всех не напасешься. А подпиливать их боязно, да и во «вредители» можно невзначай записаться вне очереди.
Как же быть?
Мы собрались на совет в нашем штабе, под босоногой, но боевитой «правдой жизни». И стали соображать на пятерых.
Первым сообразил Жорка.
- А если гайку сбоку от рельсы отвинтить?
- Было! У Чехова! - вспомнил самый образованный из нас на тот исторический момент Гриша Гросман, старший брат Леньки. Это он после читки романа «Петр Первый» присвоил себе звание «бомбардир», а потом, закончив начальную школу - четыре класса, перестал с нами водиться и передал «бомбардира», как титул по наследству, Эдику Сумасшедшему.
Эдик Сумасшедший «артиллерийским отличием» очень гордился, хотя Алексея Толстого не читал. Он и Чехова не читал. Он вообще никого не читал. Но разве от этого меньше будешь гордиться, когда тебя величают на царский манер «бомбардиром»? Нет, меньше не будешь! Поэтому, преисполненный великой гордости, он подумал и сказал. Почему - «подумал и сказал»? Потому что, он или думал, или говорил. А тут - гордость не тетка! - у него случился форменный свих мозги, и он подумал и сказал одновременно. 
- Мы живем не на том свете! - подумал и сказал в нашем подвале Эдик Сумасшедший.
Гриша Гросман, перешедший в пятый класс как раз сейчас, в пору разоблачения «врачей-отравителей», тоже подумал и тоже сказал:
- Ребята, живите себе дальше. Где хотите, там и живите. А я двину к бабушке. Есть у нас еще дома дела.
И, удивительно, таки ушел.
Ленька, его младший брат, пояснил: 
- Бабушка Ида просила мусор сегодня выбросить.
Мусор - не мусор, но теперь нам пришлось соображать на четверых, без самого образованного и башковитого - выпускника начальной школы Гриши Гросмана, который запоем глотал книжки, одну за другой, чтобы поумнеть к старости.
Мы вновь уставились на Эдика Сумасшедшего. Эдик Сумасшедший вновь раскрыл рот и сказал:
- Мы живем не на том свете! На том свете, как мне говорила мама, полный порядок. Там всем хорошо. И у всех, значит, слава. Божья слава, - поправился он. - А здесь Бога нет, значит, и Божьей славы нет. Как же нам здесь добыть немножко славы для себя, если Бога нет? 
- У меня предложение, - сказал Жорка.
- Ну?
- Рыбу мы глушим?
- Ну?
- Предлагаю расщедриться на одну шашку динамита и… 
- Ну?
- И подложить под этот барахольный примус-паровоз, чтобы о нас уже один раз написали в газете.
- В какой? - психанул я. - Какая выходит в детской колонии, да?
Жорка смущенно пожал плечами.
- Нет, нет, нет! Нам такой подвиг не нужен! - заволновался Эдик Сумасшедший. 
- Подвиги на улице не валяются. Придумай другой, - пробормотал Жорка.
- А чего придумывать? Чего? Сдадим нашу типографию в музей - и всех делов! В этой типографии и напечатают про нас в газету! - завелся Эдик Сумасшедший.
- Эдик! Да ты, шиза, чокнулся! - взвыл я от душевной боли. - Куда нам без типографии? А если завтра война, если завтра в поход и нас опять оккупируют? Кто будет за нас печатать прокламации, если отдадим типографию в музей? Рыжие? Чумазые? Те, кто в крапинку?
- Рыжие не будут, - сказал - не подумал Эдик Сумасшедший.
- И чумазые не будут, - уныло согласился Жорка
- А те, кто в крапинку…
Про них и слышать никто не желал.
- Сдаем типографию! - вздохнул я. - Слава дороже.
Типография не упала к нам с неба. Типографию мы отыскали в земле. Вернее, под землей, когда подле нашего дома, во дворе, у заднего входа в булочную, хлебный фургон провалился колесом в какое-то безвоздушное пространство. Фургон счастливо избежал поломки, уехал себе по добру - по здорову. А мы сунулись в пролом, и - о, чудо! - там типография, точнее сказать, небольшой по размеру печатный станок, набор шрифтов и вразброс листовки на латышском языке. Кому принадлежало все это богатство? Мы посовещались и решили: разумеется, главному в Риге борцу с фашистами и Герою Советского Союза Иманту Судмалису. Кому же еще? Вот оказывается чью, так и не разысканную гестаповскими ищейками типографию, отыскали мы прямо у себя под боком, в собственном дворе, на Аудею, 10.

Вот, оказывается, что предстояло сдать по инициативе Эдика Сумасшедшего государству - на добровольных началах, когда вольному воля, но под расписку о неразглашении нашей тайны. В чем же тайна? Тайна, понятно и мухе, отныне уже не в типографии, раз мы сдаем ее государству, а в дырке от колес автофургона. Ведь там, на дне секретной дырки, кроме печатного станка и шрифтов, мы изыскали еще кое-что. Что? Не скажу. Лишь намекну. Подумайте сами, что можно найти там, где подпольщики штамповали свои листовки? Догадались? Вот и оставайтесь со своими мизерными догадками, скажем, об одном пистолете системы «Вальтер», пяти динамитных шашках и двух русских гранат РПГ, которыми тоже сподручно глушить рыбу. Отдавать все это заодно с типографией? Не слишком ли жирно будет музею? Музею это было бы слишком жирно, нам - в самое то! И мы, не привлекая ничьего внимания, аккуратно замаскировали дырку от автомобильного колеса, чтобы взрослые не обнаружили наш клад. Но как быть с печатным станком? Как сдать его в музей, чтобы вышло без подозрений по нашу душу? И я догадался - «как»
Сейчас и вы догадаетесь.
- Давайте, - говорю пацанам, - придумаем обходной путь.
- Какой?
- Обходной. В обход музея. И зашуруем нашу типографию сначала в «утильку». Металл? Металл! Потянет на полный карман денег.
- А что скажем?
- Скажем, нашли в подвале.
- А утильщик?
- Утильщик - не лох. Сразу увидит: ценная вещь и потащит нас в музей. А оттуда уже и до газеты рукой подать.
План всем понравился. Леньке и Жорке во второй своей части, когда я упомянул о газете. Эдику Сумасшедшему - в первой, когда я сказал - «потянет на полный карман денег». Он и взвалил печатный станок на загривок, загрузил холщовый мешочек шрифтом и поволокся на улицу Малая Калею, к утильщику на прием.
Утильщик принял его, как и положено, с полным уважением.
- Здравствуй, если не шутишь.
- И мы к вам с приветствием.
 Эдика Сумасшедшего утильщик знал и ценил за старательность и физическую силу, а также за то, что попусту глаза человеку он не мозолил - всегда приходил с «товаром на продажу».
- Что принес? - спросил и на сей раз. - Ого! - восхитился. - Клади на весы.
Утильщик взвесил печатный станок, взвесил мешочек со шрифтом. Взял карандашик, почиркал им в блокнотике, умножая килограммы на копейки. И вывел какую-то умопомрачительную цифру - в пятнадцать рубчиков.
- Довольный? - поинтересовался у Эдика Сумасшедшего, который был, несомненно, довольным. Но довольным не полностью. Почему - не полностью? Потому что смотрел в проем двери и видел наши насупленные физиономии.
- В чем дело? - снова поинтересовался утильщик, но теперь не только у Эдика Сумасшедшего, а у нас всех вместе.
- А музей? - сказал я от дверей.
- Какой музей? - удивился утильщик.
- Типография! - пояснил я. - Подпольная - не хухры-мухры!
- Ишь ты!
- Да там листовка имеется!
Эту листовку, одну из тех, что валялись у кассы со шрифтами, мы специально вложили в печатный станок, чтобы утильщик обратил на нее внимание. Вот он, по моей наводке, и обратил на нее внимание. Взял в руки, поелозил пальцем по строчкам и вдруг как-то странно стал озираться по сторонам: не подсматривает ли кто-то, не подслушивает?
- А вы, ребятки, по-латышски кумекаете?
- Еще нет. У нас латышский, по новым правилам, с третьего класса.
- А у меня всю жизнь, - сказал утильщик. - По старым правилам.
- Так что там написано? - наседали мы в нетерпении.
Утильщик поскреб себя по затылку. 
- Я вам прочитаю. После этого, конечно, надо идти в музей. Но не вам. Если вы пойдете с этой листовкой в музей, за вами придут из музея с милицией.
Утильщик посмотрел на нас, будто мы все сумасшедшие, хотя превосходно помнил: сумасшедших много не бывает - достаточно и одного на всю честную компанию.
- Слушайте и запоминайте!
И он начал читать вслух, сначала по-латышски, потом в переводе, по-русски.
«Братья, латыши! - читал он, близоруко щурясь. - Все, как один, на борьбу с оккупантами! Кто расстреливает нас по ночам? Оккупанты! Кто превращает нас в рабов? Оккупанты! Смерти - смерть! Вставай на борьбу латышский народ! Мы победим! Латвия будет свободной!»
Сквозняк героических слов потянул Эдика Сумасшедшего из утильки наружу.
- Годи! Годи! - придержал его за рукав утильщик. - Твой папа, сказывают, сидел, а?
- Мабуть, сидел… 
- По какой статье?
- Ни по какой статье он не сидел. Он вообще никуда не пишет. Даже кассационных жалоб прокурору. Он вор. За воровство и сидел.
- А тебя - будешь выступать - потянут по пятьдесят восьмой. Знаешь такую?
- Я ничего не знаю! Я Эдик! Я Сумасшедший! Спросите у каждого. У меня даже справка есть.
- И у меня справка есть.
- И вы? - удивился Эдик.
- Спроси у каждого, - усмехнулся утильщик. - Так ты хочешь еще в музей?
- Не пугайте меня тюрьмой! - взвизгнул Эдик Сумасшедший и рванул сквозь нас, прижимая к сердцу пятнадцать честно заработанных рублей.
Мы переглянулись: не пора ли и нам делать ноги?
- Идите-идите, мальчики, - сказал нам утильщик, складывая бумажку пополам и пряча ее в боковой карман пиджака. - Вам лучше не ходить в музей с этой подозрительной полиграфией, иначе за вами придет милиция и спросит: а где остальное? Я сам схожу в музей, объясню им… принесли, мол, сдали, салаги… и на свободу убегли с чистой, так сказать, совестью. А кто - что? Не знаю. Мое дело - сторона. Я утильщик. У меня и справка есть…
И остались мы без славы и публикаций в газете, хотя наша типография и попала в музей. Зато милиция за нами из музея не пришла, и Эдика Сумасшедшего не посадили в тюрьму, куда передачи носить - не самое большое удовольствие, ибо в магазинах ничего нет, кроме очереди. В тюрьму же малолеток без паспорта не пускают на променад, а если и пускают, то сразу на три года за «хулиганку» или «поножовщину».
Кому это хочется? Ни мне, ни Леньке, ни Жорке этого не хотелось. А Эдику Сумасшедшему тем более. Папа у него сидел. Брат у него сидел. Зачем же еще сидеть и Эдику? Лучше ходить в сумасшедших, чем сидеть. Тюрьма - не слава! Обойдется и без нее!
Жили-были… Искали свою «правду жизни». Пусть босоногую. Но непременно военной закваски  -  боевитую, скроенную по росту и без обмана.  А когда ее находили, боевитую и без обмана, оказывается,  мы уже давным-давно вышли из детского возраста, и наша правда, боевитая и без обмана, тоже далека от детских фантазий.

ПЕРОМ И АВТОМАТОМ - 1
(отрывок из киноромана о резервистах израильской армии)

Светящиеся фары металлических громад - автобусы и частные машины - осветили весь невеликий пятачок поселенческого плаца. Треножник - в центре, на нем - перевернутая каска, в каске огонь. И сквозь огонь невероятно четко:
- Да отсохнет моя рука, если позабуду тебя, Иерусалим!
Яша взял за руку смуглого человека с автоматом "узи", стоявшего у горящей огнем каски.
- Мы прибыли. Хватит молиться.
- Ты о чем? - не понял, повернул к нему лицо человек с автоматом "узи" - внешне похожий на "индуса" и такой же худой.
- Нам нужно помещение.
- Пойдем в синагогу.
- Ты в синагогу, а мы - в помещение!
Цепочкой развернулись резервисты по шоссейной тропке поселения. Один за другим вошли в бетонный барак, именуемый жильем. Скинули солдатские мешки с плеч своих на выложенный серыми квадратными плитками пол, начали вынимать из мешков и сумок, боком бьющихся об автоматы, всякие разности - зубочистки, баночки с кремом, флаконы с одеколоном, патроны от "узи" и от М-16, лимонки, гранаты со слезоточивым газом.
Ицик заглянул в холодильник, стоявший возле четырехкомфорной газовой плиты.
- Сменщики не подвели.
В холодильнике были яйца, пачки с молоком, красные перцы рядом со связкой бананов, а над всем этим великолепием - добрый кусок мяса.
- Всем компот! - обрадовался Ицик, будто это он воздвиг этакий мемориал для желудка. - Стопарь - путь к бессмертию!
- Будем жить! - воскликнул Яша, и нож свой, сибирской закалки, метнул - не промахнулся - засадил в прическу довольной жизнью какой-то американской певицы. - Приколка!
Лицо на плакате - доступное. Но мало кто догадается, что не в певицу воткнулся нож сибирской закалки. Не в ее прическу плеснул ножом Яша. На плакате он неожиданно  увидел Стеллу, ее стрижку с мальчишеским хохолком. Но... сделано это не ради Стеллы, не ради ножа, всегда - выверенного. Сделано это - для "бухарца", "индуса", "грузина". Сделано это - лишь бы себя показать. Евреи всех стран знают: никто из собратьев просто так не выступает. Любое "выступление" повязано мыслью. И каждый определит: математически вычисленное движение ножа сибирской закалки выведет в островной город Киренск, в избу, где Стелла, самая прекрасная из Мадонн, в теле - живая, без ночной рубашки - идет к нему. А он, свесив руку с сигаретой за бортик дивана, говорит, не подумав, пьянью отравленный:
- Аборт? К черту аборт! Ты убила ребенка.. - Предала меня.
- Крысы бегут с корабля!
- Брось дурака валят! Никогда не видела настоящего корабля. Ты только читала про алые паруса, и метила на день-рожденье маленького принца. Маленький принц не рождается в дебрях алых парусов. Он рождается в пустыне, возле Экзюпери, - Ночной полет, девочка... Иди ко мне. Я не крыса. А ты... И ты могла бы поехать со мной в Израиль, но...
- Родину не выбирают!
- У нас историческая родина, а это без выбора, это как пятый пункт в паспорте -  навсегда. И думаю, до тебя этой дойдет, когда  получишь от меня вызов в Израиль.
Яше стало немножко не по себе, когда он различил лицо на плакате. Лицо эстрадной певицы Мадонны.
- Ребята,- сказал он своим сослуживцам.- Я пройдусь по периметру. Прикину, па каком свете находимся.
Ицик уже жарил яичницу. Банку с сосисками вскрывал "индус". Кудрявый "грузин" вынимал шампуры из спортивной сумки.
- Распутин! - сидя на корточках у своей сумки, повернул он умудренное жизнью лицо к Яше. - Девочку нам...
Яша перекинул по-партизански ремень автоматической винтовки "М-16" через плечо.
- Тебе пора вызывать неотложку, на повышение потенции, друг-человек. А кликуху мою  "Распути" оставь на потом, время еще не пришло для предсказаний.
Старый грузин "закудахтал" над шампурами.
- Никому не мешает лишняя девочка. Кто ищет - тот всегда найдет, друг мой Яша. Мы всех победили. А что теперь? Девочка!
В бетонной будке, под электрической лампочкой, у ворот из полосового железа с висячим на них амбарным замком, сидела на табуретке молодая женщина в кудряшках и с автоматом "узи" на коленях. Возле нее стояла другая женщина в сером длиннополом арабском одеянии и что-то канючила.
- Я на смену,- сказал Яша женщине с автоматом.
- Мири!- представилась она, застегивая верхнюю пуговицу па блузке. - Пересменка в полночь. Так что можешь пока погулять с компанией.
- Что? - обрадовался Яша. - "Русские" тебе не в новинку?
- Нагляделась. И она - русская. - Мири указала автоматом на женщину в будке: одежда арабская, волосы каштановые, глаза светлые, округлое лицо со шмыгающим носиком.
Тут уж пришлось удивиться Яше. С галантностью, позаимствованной из кинофильмов про трех мушкетерах, он вынул из-под левого погона солдатское кепи и раскланялся.
- Здрасьте вам, женушка из университета Лумумбы!
- Выпроводи ее, - попросила Мири.- Мой иврит она не понимает. Объясни ей: ночью здесь никому из них оставаться нельзя. Закон.
- Но она русская!
- Это ты - русский. Она теперь - нет. Из мусульманской деревни она, вон там, напротив.
Яша с некоторой игривостью, еще не осознавая ситуации, потянул женщину за локоток к выходу из будки.
- Так ходи домой, мать-Родина! Муженек, полагаю, заждался тебя.
- Он меня убьет! - четко сказала женщина.
- Зачем же замуж выходила? Поди, в Москве?
- Тебе-то это зачем?
- Я журналист.С пером и автоматом охочусь за сенсацией. Может, интервью сварганим?
- Балабол ты! А муж меня таки да -  убьет, что сбежала из дома.
- Со старшей женой что-то не поделили?
- Я - старшая!
- Ну и дура! Ладно, прости. Мы тебя не можем оставлять тут. Придумают, что изнасиловали. Нас всех посадят. И выпить не успеем на помин души.
- А у вас есть что? - дикостью отчаяния повеяло от женского тела.
- Мы - "русские" - глупо усмехнулся Яша.
- Пойдем. К вам.
Мири воспротивилась, но сдержала себя, не желая изначально портить отношения с новоприбывшими резервистами.
- Помни, до двенадцати. Дальше - закон.
- Не боись, к мужу своему под семихвостку попадет вовремя. Лучше бы в ЗАГС не ходила.Небось, в Москве. Топает, как полагает,  в оазис, а попадает на солнцепек в пустыню. - перевел взгляд на понурую женщину, привычную глазу любого прохожего в России, в Иерусалиме. - Хреново тебе?..
-Пойдем!
В каменной трехкомнатной коробке, условно назовем се казармой, Ицик потрошил содержимое консервной банки в пластмассовую тарелку. Седокудрый грузин булькал алюминиевой флягой у уха.
Индус мелко нарезал помидоры. Бухарец расставлял пластмассовые стаканчики на столе.  
У входа в кухоньку стоял, широко расставив ноги, похожий на индуса человека автоматом "узи" через плечо, уже знакомый по встрече у треножника с перевернутой каской.
- Мы с десяти до двенадцати. Остальное время - вы. - Поселенец брезгливо посмотрел на фляжку. - С этого начинаете?
- Йеменец? - спросил у него Ицик, присаживаясь на кушетку с гитарой у изголовья.
- Я израильтянин! Второе поколение!
Ицик взял гитару, проверил колки. Коснулся пальцами струны.
- Оно и видно. Споем?
- У вас меньше часа! - возмутился человек с "узи".
- Штрафную!
Грузин протянул гостю  полный до краев стаканчик.
Человек, похожий на индуса и еще больше на Мири из бетонной будки, резко отмахнулся от угощения.
- Помрете так! Я здесь военный комендант!
Ицик небрежно провел пальцами по струнам. Приподнялся с кушетки.
- Наполеон! Будем знакомы, товарищ, дорогой труженик Востока. Песни русские знаешь? - И запел: "Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела".
Восточный человек с "узи", оскорбленный непочитанием его командной должности, ушел в ночь, откуда в ярко освещенную кухоньку вступал Яша с женщиной в арабском одеянии.
- Нина, - машинально представилась она.
- Ну и Яша! Ну и молодец! - вскричал старый грузин.
- Горали! На иврите - судьба! - поспешно представился. - В тридцать лет я сделал свой первый миллион.
Ицик исполнил известный всем замужним марш новобрачных - вечное творение Мендельсона.
- Потом женился, - невозмутимо сказал Ицик, - проиграл все. И на приданное жены уехал в Израиль. За новым миллионом. В Израиле выяснилось: миллионы делают другим способом - не на цветах.
- Не слушайте его. Он трепач из Ташкента! Что он знает о деньгах? Милиционер!.. Он даже взяток не брал.
- Согласен, идиот. В партию - отказался - вот и взятки не давали. Беспартийному идиоту взятки не положены. А какие дела я раскрыл!..
Бухарец прыснул слюной па шипящую яичницу, прихватил ладонями предательский рот.
- Потому и в Израиле, - палец поднял над сковородкою.
- Деньги делают не честностью! Деньги делают умом!
- То-то ты там три месяца содержал тир - будто дом терпимости. А потом куражил по Москве - в ресторане нашего друга Горали, в Арагви.
Арабская жена с русским именем Нина прервала эти дурацкие заигрывания.
- Выпить дадите?
- Ну и Яша! - восхитился седокудрый грузин.
- Оставь!
Яша палил женщине из фляжки в пластмассовую чашечку.
- Сердито! - сказала она, и выпила залпом, поискала вилкой сосиску в томате на услужливо подставленной тарелке, закусила. И только потом  оглядела всю компанию: морды нерусские, но все, лучше или хуже, говорят на ее родном языке.
- Муж меня убьет. Сегодня.
-Еще?
Горали налил ей в чашку вторую порцию.
Она выпила, протерла рот кистью руки. И вдруг расплакалась:
- И почему оторвать голову ему, чтобы не распускал кулаки, вы не можете?
- Нам нельзя. Мы евреи, - тоскливо ответил Горали.
- Так будь грузин! Поцелуй меня. И долбани его из-за ревности.
- Поздно. Я теперь еврей. Что случилось, девушка?
- Я хотела как лучше. Племянницу продала в Иордании - дочку от второй жены.
- Девка-мата! - Яша удрученно налил себе в стаканчик.
- Я тут невыездная! - закричала Нина. - В Москву - ни-ни! В Аман - пожалуйста. Но без своих детей. Я и поехала к его родственникам. Со мной - Раббат, девчушка, шестнадцать лет - на выданье. Тут за нее двадцать баранов дают. А там сотню и динары - много, калым! Я и оставила там эту девчушку. Все - до гроша - привезла ему. А он! Он - посмотрите на мое лицо!
- Я старый боксер, - сказал Ицик с кушетки, пропел под Высоцкого: "Волк не может нарушить обычай...", - Восточный человек бьет женщину по печенкам, ибо лицо - это лепесток розы, а все, что между ног - райская услада. Восточный человек, Нина, своим удовольствиям не навредит. Но убьет обязательно - ножом. Ты взяла на себя роль мужчины. Ты не Гамлет... хотя, конечно, трагедия шекспировского размаха.
- Я сделала как лучше!
- Лучше всегда делает мужчина, Нина. Так на Востоке. Доверяй мне. Я из Ташкента.
- Налейте еще!
Нина села на стул у кухонного столика. Подняла чашечку.
- Сколько мне еще?
Яша отвернул рукав гимнастерки. Взглянул на часы.
Ицик, догадываясь, поднялся с кушетки.
Яша придержал его ладонью.
- Ходу, - спросил у индуса, - когда последний автобус?
Индус посмотрел на прикнопленный к стене голубой листок с автобусным расписанием.
- Последний через двадцать минут. Но это действительно последний.
- Нина, мы тебя проводим.
- На тот свет? - Нина трезво посмотрела на Яшу, и налила в чашечку из фляжки, выплеснув на стол.
Яша позвал пальцем Ицика.
- Придержи автобус, на всякий случай.
Ицик - гитара за спиной, красный бант на грифе, ствол винтовки в руке - вышел из домика и - на плац, где треножник с перевернутой каской, к огненным языкам над каской. "В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей."
Нина дернулась на слова знакомой песни и на психе саданула кулаком по столу:
- Что вы, евреи, понимаете в своем Отечестве?
- Мы понимаем в женщинах, - успокоил ее старый грузин с еврейской фамилией Горали.
- Вы все тут - русские! И не хозяева!
- Хозяйка! - бухарец застегивал на толстом пузе армейский пояс. - Мы все тут русские. А ты? Надо было знать, за кого идешь замуж! Русские - не русские... У меня в Бухаре - кто я сегодня? Лучше "русским" быть тут сегодня, чем у вас - там...
- Мы шестая часть мира!
- Ты - часть. Мы - весь мир. Не за меня ты пошла замуж, Нина.
- Нужен ты мне!
- Ну да, толстый. Я, Нина, заметь умом - тоже человек Востока. У меня одна жена, не три-четыре-пять. Моя жена не будет продавать в Амане детей своего мужа, даже - выгодно, за динары или доллары. Ты, Нина... Зачем ты детей продаешь? Умная? На Востоке нет женщины умнее собственного мужа. Назови себя даже Маргарет Тетчер, ты - женщина, по-русски, на данный момент, просто дура! И не высовывайся! Счастье твое, что я только с виду человек восточный.
- Убил бы?
- Яша? - бухарец, глядя на Яшу, печально развел руки.
Яша тронул Нину за вздрогнувшее плечо.
- Надо поговорить.
Они вышли из маленькой кухоньки под огромное звездное небо, медленно, переговариваясь, двинулись к плацу с ярким - над каской - огнем.
- Возьми, - Яша вложил ей в руку адресок. - Автобус - до Тель-Авива. Остановишься у Стеллы.  Покажется тесно, перебирайся к жене нашего бухарца, у него много детей, но жена одна. Примет... как родную. Восточные - не все арабы.
- А мои дети? Меня с моими детьми в Москву не пускали!
- Муж тебя не пускал с детьми. Забыла, заложниками бывают не только евреи.
- К мужу мне теперь нельзя. Попаду под горячую руку, и...
- Езжай к Стелле. Она, кстати, тоже русская, из Сибири.  И в прошлом в Израиль не собиралась, но судьба распорядилась по-своему, Так что... Перекануешься у нее. Потом разберемся, как твою жизнь выправить. И не обижайся, но здесь тебе оставаться нельзя. Закон!
Скрипучие ворота отворились под всплеск фар маршрутного автобуса. Автобус выехал на плац, развернулся: не ожидал пассажиров в полночь. Передняя дверь открылась.
- Деньги есть? - водитель с напряженным вниманием разглядывал незнакомку в арабском платье.
- Прими, - Яша подтолкнул Нину в автобус. Сказал водителю: - Довези по адресу. Так нужно.
- Ладно, - ответил водитель, скомкал полученную от Яши ассигнацию, сунул ее в карман. - Все одно - других пассажиров не предвидится.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЛИЧНОЕ ОРУЖИЕ

Много ли навоюешь без оружия? Америку не покоришь. Да и в Старой Риге верховодить не получится. Однако кто ищет - тот всегда найдет. А если не найдет, то просто по воле случая окажется у цели.
Я повел Эдика Сумасшедшего на примерку брюк к бабушке Иде, и по воле случая оказался как раз у цели. Мы вознамерились выйти на Большую Калею кружным путем, чтобы научиться как можно лучше ориентироваться в городе. Сначала двинулись на улицу Яню. Потом булыжной мостовой вдоль деревянного забора, поставленного вокруг ремонтируемой церкви. И далее - через проходной двор, который напрямки выводил нас к ломбарду, расположенному наискосок от искомого дома.
В проходном дворе, где зимой мы покупали кругляки дров для печек, а кинематографисты впоследствии снимали фильмы  «Вдали от Родины» и «Объяснение в любви», нас остановил остриженный под ноль паренек, лет четырнадцати. В пиджачке и брюках в полоску. Такое одеяние носили малолетние преступники. Этот, по всей видимости, сбежал из детской колонии и надеялся поскорей устроить маскарад с переодеванием, чтобы милиция не распознала его в уголовной одежде. А как переодеться за одну минуту, когда ты не Райкин и стоишь в проходном дворе, а не на артистической сцене? Ответ прост, как дважды два - четыре. Если у тебя в руке пистолет - даже маленький, скажем так, дамский никелированный «Вальтер», ты переоденешься с той же быстротой, что и Райкин на представлении. Главное, направить ствол в грудь мимо проходящего человека и сказать: «Раздевайтесь!»
Когда мы с Эдиком Сумасшедшим услышали «раздевайтесь!», нам стало нехорошо. И не потому, что жалко было расстаться с одеждой. Совсем по другой причине. Нам внезапно показалось, что этот паренек желает сделать нас в глазах друг друга трусами. Понятно, если бы я был один, или Эдик был один, то тогда, скорей всего, мы по отдельности и разделись бы. Но вместе? Чтобы потом сгорать, как в аду, от стыда и срама? Э, нет, паршивец! Не на таких напал. 
- Стреляй! - сказал я. - Да не промахнись!
- Стреляй! - сказал Эдик Сумасшедший. И добавил из песни: - Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Пощады никто не желает.
Но парнишка не стал стрелять. И тогда Эдик дал ему в ухо. А я схватился за пистолет и попутно укусил пацана-налетчика за кисть руки.
Пацан-налетчик завопил от боли и разочарования в жизни. И побежал без оглядки.
А я с оглядкой - нет ли милиционера поблизости? - прицелился ему в спину и нажал на спусковой крючок.
Но выстрела не последовало.
Я еще раз нажал на спусковой крючок.
И опять обошлось без выстрела.
В чем дело? А дело в том, что ствол пистолета был заклепан.
Пугать нервных людей? Пожалуйста, годится на все сто процентов. Но ни на что более серьезное не рассчитывай.
Однако оружие есть оружие. Даже в заклепанном состоянии вид имеет устрашающий.
Поэтому…
Да, вы уже догадались. Бабушка Ида, как только обнаружила этот «Вальтер» у меня в кармане штанов, тотчас спрятала его, как сама выразилась, «подальше от греха».
А где это - «подальше от греха»?
Обратно, правильно!
У нее под подушкой - там, куда она уже переплавила Ленькин пугач и Гришкину рогатку. И сколько ни мечтай, личным оружием больше не обогатишься. Рига не настолько щедра, чтобы разбрасываться этим добром. Не то, что...  Понятное дело, Израиль.

ПЕРОМ И АВТОМАТОМ - 2
(отрывок из киноромана о резервистах израильской армии)

По гудронному, довольно узкому и извилистому шоссе, катилась к поселению "Афух" военная машина - "виллис". За рулем сидел молодой солдат в каске, над которой был защитный, из прозрачной пластмассы щиток. Рядом с ним майор Пини с укороченным автоматом "М-16" на коленях. Свою каску Пини держал в ногах, и время от времени, снимая, видимо, нервную взвинченность, ударял по ней мыском коричневого ботинка.
- Так ты, значит, Саша из Киева?
Саша кивнул.
- Два года тому...
- Мы с тобой земляки, Саша.
Водитель недоверчиво посмотрел на офицера.
- Моя бабушка из Киева. Блинчики жарила - а-ааах! - с сожалением вздохнул майор Пини, как о чем-то навсегда утраченном. И сразу переключился на другой лад, выдавил из себя со злостью: - А теперь ты жарь! Гони, солдат! Мы должны перехватить твоих земляков до их "перестройки".
Саша бросил настороженный взгляд на майора: догадался, Пини едет с инспекцией, не к добру это. Резко набрал скорость, вложил "виллис" в такой вираж на крутом повороте, что только чудом не смахнул с дороги по откосу.
Пини ухватился за открывшуюся дверцу, захлопнул ее, с удивлением посмотрел на нахмурившегося парня.
- Ты каскадер, Саша?
- Командир! - водитель впервые обратился официально к майору Пини. - Русских ты не подловишь. Будь глазаст как сокол, все равно они покажут тебе только то, что у них обрезано.
- Подумаешь, невидаль. У нас у вех обрезано. А вот помнишь ли ты своих дедушек, бабушек, Саша из Киева?
- Что? - не понял перехода водитель.
- Ты воевал?
- Я жил.
- По-твоему, я не живу?
- Ты служишь, майор.
- А ты?
- Я прислуживаю. И мне тошно.
- Не надо было идти в шоферы.
- Так тошно! Но наши говорили - это лучшая профессия. После армии - свое такси, и заколачивай бабки.
- После армии у нас - армия. И до конца. Это говорят наши...
- Что ж, честь имею. И надо полагать, до старости.
- Кстати о чести. Знаешь ли ты, Саша,  откуда пошла эта традиция  отдавать честь?
-  Мы изучали другую историю.
- Тогда слушай. В средние века, когда два конных рыцаря в латах встречались на дороге, они поднимали в знак яриветствия забрало шлема, чтобы показать лицо, и тем самым как бы сказать - "я не враг".
- Понятно. А я в знак приветствия посигналю сторожевой будке. Два коротких, один длинный. А то ведь не признают за своего.
Бухарец распахнул ворота навстречу подъезжавшему "виллису",  
- Спасибо, Хаимов, - сказал, высунувшись в окно, майор Пини.
Машина двинулась к группке резервистов, занимающихся метанием ножа в цель.
На опорном для металлической сетки столбе красным фломастером был выведен круг. Из него Яша вытягивал глубоко вошедший в дерево нож.
Выдернув нож, Яша отошел шагов на восемь назад, навстречу "виллису", приветственно помахал рукой подъезжающим и, резко развернувшись, вскинул стальное лезвие.
Сухо щелкнул выстрел.
Яша уже не мог сдержать инерции, и нож его полетел в мишень, куда угодила пуля, посланная Пиней из кабины машины.
- Пини, - обернулся Яша к остановившемуся возле него "виллису", - ты мне нож повредишь.
- Яша, - ответил Пини, - а ты мне здоровье. Что дороже?
- Тебе грех на здоровье жаловаться, Пини. Бабушка из Киева - двужильная. Папочка из Нью-Йорка - с кубышкой, полной тугриков. Нас арабы скинут в море, мы и потонем. А ты укатишь за кордон, к американскому дядюшке, и выплывешь в Бруклине. У тебя здоровье с запасом прочности, Пини.
- Ты умеешь стоять по стойке "смирно"?
- Я еврей.
- Что вы тут натворили?
Яша недоуменно пожал плечами, принял от Ицика нож сибирской закалки, воткнул его в ножны волчьего меха, слева от висящей на поясе лимонки.
Пини вышел из машины, взял Яшу под руку, отвел в сторону.
- Надо поговорить...
Два араба, стоящие у калитки, рванулись было к майору. Но бухарец преградил им путь автоматом.
- Постойте, вам все наши секреты слушать не положено.
Пини с Яшей вышли к поселенческой конторке, внутри которой, за открытой дверью, в глубине комнаты, сидела за канцелярским столом беременная женщина и что-то оживленно говорила по телефону.
- Слушай, Яша, - озабоченно произнес майор Пини. - Мне уже звонил депутат Кнессета от коммунистов. Этот Туби. У них прорабатывается версия о похищении евреями арабской женщины. Ты понимаешь?
- Нам их арабские женщины... - начал было Яша, но под яростным напором Пини замолк.
- Ты не понимаешь! Это же новое дело Бейлиса! Это правительственный кризис! Взрыв общественного мнения! Скандал на весь мир! Евреи похитили арабскую женщину. Где она и что с ней - никто незнает. Теперь понял?
Израильтянка, говорившая по телефону, выглянула из конторки.
- Тише не можете? Там рожают, а вы тут орете.
Пини с Яшей переглянулись, и вдруг захохотали взахлеб.                    
- Дело Бейлиса! - хохотал Пини. - А она рожает!
- Правительственный кризис. А твоя жена разродится не может! - ржал Яша.
- Скандал на весь мир! А она...
- У нее в животе весь земной шар! - подхватывал Яша, тыча пальцем в напуганную их ненормальным весельем беременную женщину.
Беременная женщина держала трубку - на длинном витом шнуре - возле уха, следила глазами врача-психиатра за идиотским смехом совершенно чокнутых людей, и вдруг издала крик счастья и раненого зверя - одновременно:
- У Сарры - мальчик! Родила! Сарра родила Ицхака!
Беременная женщина орала как полоумная. Парик сдвинулся набок. Слезы покатились из глаз. Трудно вообразить, но прикинем, что мы в кино, и тогда легко представить, как слезинки этой израильтянки скакнули на асфальт, и преобразились в пляшущих хасидов..
И - бешеный ритм движений. И - сумасшедшая радость. И пляска неуемного оптимизма у вечного огня - пляска, втоптывающая в землю былые гонения, унижения, погромы.
- У них правительственный кризис! - бормотал обросший бородой хасид, выделывая замысловатые коленца.
- А у нас Сарра родила Ицхака! - выскочил в центр круга с бутылкой "Столичной" на голове относительно молодой хасид, лет пятидесяти, если судить по его волосатости. И пошел вприсядку, бутылка не колышется - будто фокусник он, будто жонглер прирожденный.
Фрейлехс клубится над плацем. Взрывает еврейское нутро.
И сквозь смех доносится.
- Сарра...
- Дочка Ривки...
- Внучка Бабьего Яра...
- Сарра - родила Ицхака.
- Радуйтесь, люди!
- Сарра...
Смех. Веселье. Пляска.
Смех - в Пини, счастье в Яше, и круговое движение еврейской удали, втягивающее в этот водоворот и грузина Горали, и ташкентца Ицика, и бухарца Хаимова, и индуса Ходу.
Водитель Саша вплывает в круг, подает руку майору Пини.
- Ну, помнишь ты своих дедушек и бабушек? - спрашивает вновь, как недавно в "виллисе", израильский офицер.
- В Киеве нет дедушек и бабушек, - с горечью, противоречащей празднику, отвечает Саша. - И вообще... моя фамилия Иванчук!
Хохот. И рефреном по радиусу людского круга:
- Рабиновичи в России.
- А у нас Рабин...
- Меерсоны на Украине.
- А у нас Голда Меир...
- Менахем Вольфович в Литве.
- А у нас Бегин.
Скачущий вприсядку хасид приблизился к Саше, снял бутылку с головы.
- Выпей, еврей.
- Я на службе, - Саша с некоторым испугом пьющего человека посмотрел на своего командира.
Майор Пини сказал ему:
- Человек родился.
И Саша забыл о том, что он водитель и находится в подчинении у строгого начальства.
Саша пригубил обжигающий напиток и пустил бутылку по кругу.
Оставим на совести у каждого то количество водки, которое было выпито. Но посмотрим на бутылку после того, как она вернулась на голову хасида, прирожденного фокусника или жонглера. Водки в ней на три четверти. Ровно столько, чтобы крепко держалась она на голове пляшущего еврея, и не била в голову.
Яша почувствовал, что его выволакивают из круга. Он послушно пошел за майором Пини к воротам, оглядываясь назад. Хасиды теперь представлялись ему каким-то миражом. Фрейлехс, подвластный мимикрии, как и любой живущий на этом свете еврей, - врастал в иной, замедленный ритм, превращался в песню, исполняемую, может быть у будки - Ициком. Песню на его слова, переложенную для гитары своим собратом-бардом:

В нашем мире, где властвуют судьбы,
человек - отраженье арены,
гладиатор, вышедший в судьи,
в миф логических построений.
На песочных часах - заветы
в километры дорог по барханам.
Иегова, Исус с Магометом -
светизна, добродетель, нирвана.
И средь всех человечьих песчинок,
и икринок, молекул - пожалуй -
лишь душа остается невинна
в мясорубке пуль и кинжалов.
Но течет из запудренных мыслей
блажь непознанных парадоксов.
Гладиатор уставился в призму,
мучит совесть вселенским вопросом.
Мысли ищут космических знаков.
Время ищет пустыню безвремья.
И - приходит в пустыню Оракул
Из Логических Построений.
Сердце снова в тисках барханов.
Совесть снова в песках борений.
Торой, Библией и Кораном
измеряют судьбу поколений.
Бродит слово в устах немого.
Зреет сущность в глазах незрячих.
Раздаются на счастье подковы.
А душа под копытами плачет.
Мир разрыт землеройками сути.
Жизнь рядится в тюремные стены.
Гладиатор, вышедший в судьи, -
Миф логических построений.

Ицик - гитара на груди, автомат за спиной - встретил Пиню перебором струн.
- Договорились? Едем?
- Ты, видать, уже провел переговоры.
- На самом высоком уровне! Пока вы там секретничали, я имел удовольствие беседовать по телефону с мухтаром этой арабской деревни, откуда сбежала Нина. Он нас ждет для разъяснения ситуации.  Гарем не обещал. Танец живота - тоже. Все остальное - на выбор: от шербета до марафета. А я в отпуск хочу, к жене!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ДИПЛОМАТИЯ

Папа Эдика Сумасшедшего никогда не дрался: вор-карманник, ему пальцы необходимо беречь. А нам с Эдиком приходилось драться чуть ли не каждый день. Но дрались мы, разумеется, не друг с другом, а с «рыжими». Эдик старше меня на семь лет и способен был отдубасить меня одной левой. Однако этого никогда не делал, ибо знал: командир - не он, командир я, а он мой адъютант и подчиненный.
- Где должен быть командир? - спрашивал он у меня почерпнутыми из кинофильма «Чапаев» словами.
Я отвечал тоже не своими словами:
- На лихом коне!
- Финичка, - говорил мне после этого Эдик, опять-таки будто изображал из себя ординарца Петьку. - А ты мог бы командовать армией?
- Почему нет? Если завтра война, если завтра в поход…
- Нет, завтра, Финичка, тебе в школу. Давай лучше воевать сегодня.
- Но где нам найти войну? 
- Финичка, ты командуй армией. А войну я за тебя найду.
- Где?
- А вот тут, в Америке, - и Эдик Сумасшедший указывал пальцем на карту полушарий, впритык к которой висела огромная карта СССР. Она занавешивала стену комнатули - от кровати до потолка. - В газетах пишут, что янки-дудл напали на нас с холодной войной.
- Скоро мы замерзнем? Так, что ли, Эдик? Как папанинцы на льдине?
- Не боись, Финичка! Мабуть, дадим раза, и они с копыт.
- Да ну?
- А вот тебе и «ну». Посмотри на карту СССР. Какие мы большие, посмотри! А они! - и тыкал в Соединенные штаты на карте полушарий. - Малявки! Шапками закидаем!
- Нет, подожди, Эдик! Шапок жалко. Зимой без них полный каюк.
-  А что предлагаешь взамен?
- Дипломатию.
- Это как понимать?
- По-русски понимать.
- Но на понятном языке, да?
- Чего же тут непонятного? Мы им дружбу до гроба...
- Ихнего?
- Не нашего, конечно. А они нам - семнадцатую республику. В виде Соединенных штатов.
-  А война?
- Какая война? В жизни всё - дипломатия.
- Думаешь, дипломатией можно их победить?
- А что? И шапки сэкономим, и кровью не умоемся.
- Мечтай, мечтай, Финичка. Мечтать не вредно..
- Тем более, что "меч-тать" образовано от слова меч.

ПЕРОМ И АВТОМАТОМ - 3
(отрывок из киноромана о резервистах израильской армии)

В небе, невысоко над армейской машиной, завис военный вертолет. Летчик докладывал: "База, база... Все в порядке. Они у цели..."
Виллис валко въезжал в арабскую деревню.  Умело объезжал груды камней, поставленные на попа бочки - этакие заслоны для мотопехоты на бронетранспортерах.
Рядом с водителем - местный житель Мухамед - путь указывает. Позади м винтовками - Пини, Ицик, Яша.
Улочки деревни выглядят пустынными. Редко в каком окне мелькнет приподнимаемая занавеска. Случайный прохожий не спешил сойти с проезжей части земляной улочки. Но сходил с приближением машины, стоило ему различить в гортанных выкриках Мухамеда: "Мухтар"!
На базарной площади торговали. Под навесом. Вразнос. Мальчик толкал к "виллису" тележку с кипами лепешек и вытянутых бубликов.
- Бейгеле! Бейгеле! - кричал он на идиш, завидев в машине еврейских солдат.
Невдалеке от него несколько крепких на вид людей попивали кофе в ресторанчике под открытым небом. Хозяин ресторана жарил ломти мяса на черной металлической плате, под которой высверкивал из поседевших углей жаркий огонь. Его сынишка, парень лет двадцати, с усиками и небритыми щеками, аккуратно перерезал горло курам маленьким остро заточенным ножиком с костяной рукояткой. Действовал он автоматически, рука на ощупь находила в клетке очередную курицу, ножичек спокойно врезался в ее горло, и еще прыгающая птица опускалась в другую клетку, откуда ее, уже умершую, вынимала другая рука - мальчонки лет пятнадцати, и бросала на весы, а затем принимала, чуть запачканная кровью, деньги из руки - покрытой чадрой - покупательницы. Диссонансом врезалась в базар - странного типа, может быть, цыганского - женщина с открытым лицом, в ярком платье. Женщина что-то распевала или же говорила речитативом. Мухамед, сидящий рядом с Сашей, стал причмокивать от возжелания. Совсем вблизи от лучащегося лаской лица он облизнул губы.
Женщина пропела ему:
- Благое пристанище уготовано тем, кто питает страх Божий... Девы с округляющимися грудями... Полные чаши... Тот, кто уверует и будет совершать добрые деяния, поселится в цветущих садах вечной услады и будет там развлекаться.
Пини толкнул локтем Ицика:
- Коран.
Ицик толкнул локтем Яшу:
- Ну и баба!
Мухамед вывернулся из окна, провожая взглядом отплывающую в глубины базара женщину. Но изменился в лице, увидев кружащий над деревней вертолет.
Двухэтажный дом с изразцами, с восточной цветовой гаммой по стенам, с широкими витринами окон - открылся водителю. Саша въехал во двор, поднял - со скрипом - ручник, вынул ключ зажигания из рулевой колонки.
Ицик, очевидно, по договору с Пиней, сказал Саше на языке, непонятном Мухамеду - по-русски, с небрежностью:
- Оставайся здесь. Затвор взвести и на предохранитель!
Саша понял ситуацию и будто случайно вернул ключ зажигания в родную для него скважину.
Гостиная наполнена светом, не только солнечным, если взглянуть на оконные витражи. Широкий ковер на полу. На нем столик, вокруг которого диванные подушки.
На столике чашечки с кофе. Азиатский кувшин с длинным изогнутым горлышком.
У столика - на подушке - старец: седой волос бороды спускается по груди, седые брови подрагивают петушиным гребнем. Сложенные на подушке ноги - не живые, ноги на подушке лакированного дерева.
На соседней от старца подушке - его сын - Басам, однолеток Яши скорее всего. В сером костюме с искрой. На нижнем конце галстука, в прорези пиджака, серп и молот. Яша увидел, входя в салон, этот галстук. И что-то - он еще не осознавал, что - вспомнилось ему из давнего - времен московских  встреч и расставаний.
Майор Пини сказал:
- Шалом!
Басам, под голос отца, приветил входящих в его дом, поднялся с подушки, провел гостей к столу.
Яша смотрел на него взглядом забытого прошлого. Он твердо знал: пересекались они с Басамом, но где и когда - не прояснялось в памяти.
Ицик легко устроился на пышной подушке, будто родился на ней.
Пини тоже умело вложил свое жилистое тело в сладкую сдобу Востока.
Яша выглядел хуже других, и это его коробило. Да, он уселся, почти возлежит в дурманном кресле, но винтовка скользит прикладом по широким и гладким плиткам пола, и будто нарочно, - стволом к стеклянным дверям, назад, в противоположную от Басама и отца его сторону.
- Винтовку держат у ног, - с отеческой улыбкой сказал Яше старый мухтар. И пояснил сказанное: - Когда пьют кофе, винтовка у ног, как женщина. У меня нет ног. Поэтому, если я пожелаю, женщина будет лежать у моих ног, по не винтовка. Мои ноги оторвали динамитом ваши диверсанты.
Пини ласково заметил мухтару:
- Не путай, дорогой наш друг, истину с вымыслом. Твои парни из Хизбаллы оторвали тебе ноги, Абу Хасан, когда подложили мину под твою машину.
- Мои ноги, - продолжал с восточной невозмутимостью седобородый старец, - похоронены в нашей родовой усыпальнице.
Майор Пини тоже продолжал говорить с восточной невозмутимостью:
- Парни твои, Абу Хасан, переданы Ливану. В обмен на мальчика нашего, сержанта Яира. Правильнее сказать, в обмен на труп нашего мальчика, изувеченного еще при жизни.
Пини вздохнул:
- Наши солдаты - мальчики.
Мухтар ответил:
- Наши - мужчины.
- Абу Хасан, - сказал Пини. - Ты знаешь, ваши мужчины выдворены в Ливан. Ты знаешь, Абу Хасан, ваши мужчины вернутся. Нелегально вернутся и опять подложат взрывпакет в твой "мерседес". Ты мало дружишь с евреями, но твоим парням кажется - много. Ноги ты уже похоронил в родовой усыпальнице. Я не хочу участвовать, Абу Хасан, в захоронении твоего сердца. Мне будет ужасно горько, если мудрое сердце Абу Хасана ляжет до времени в семейную усыпальницу. Мне будет гораздо приятнее, когда сердце Абу Хасана встрепетнется от радости при сообщении, что Нина, жена Басама, вернулась в семейное гнездышко.
- И произойдет это с  помощью израильских властей.
Сказано много. Еще больше недосказано. И только глаза собеседников способны объяснить то, что, например, не всегда понятно Ицику или Яше.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

БУСИНА

На развалке, в закутке, где щепке в цыплячьих мальчишеских пальцах тесно, откопал Ленька бусину. В темной желтизне, как костяшки курильщика.. В матовой вуали, как зеркальце от дыхания. Продолговатую и округлую, как наконечник стрелы. И с дырочкой - вдоль, сквозной, для нитки с иголкой.
Впервые попалась Леньке такая бусина. Для рогатки - не очень, криво полетит, мимо цели. На обмен? Не ахти как! А вот, если пристегнуть ее на шкатулку, поверх лакированной крышки, лобзиком узорчато выпиленной, будет красиво смотреться - на загляденье. Вскинется марсианским огоньком, засветится призывно - маячком, и фанерная коробочка преобразится: кукольным дворцом покажется.
Отыскал Ленька диковинную бусину на развалке. Загляделся на нее. Кукольный дворец себе представляет. И в пыхтении воздушном не приметил коротышку Леху, старшего брата Эдика Сумасшедшего. Леха слыл в Старой Риге «виртуозом карманного сыска». Проще говоря, был он вор, как и папа его, а сейчас находился в бегах - прятался от милиции на развалке. Выглядел, хоть галстук нацепи, лет на четырнадцать, а ведь давно уже и паспорт получил и сдал его на хранение в тюремную администрацию до выхода на свободу с чистой совестью. Обычно он промышлял в Центральном универмаге - «Асопторге», вблизи от нашего дома. Изображал из себя малолетку-замухрышку. Околачивался у школьного отдела, будто собирался купить тетрадку или флакончик чернил. Выбирал какого-нибудь простофилю и аккуратно запускал пальчики в «гостеприимный» карман, раскрывший «варежку» от изобилия доступных без очереди товаров. А хватали его за шкирку, натурально пускался в плач:
- Дяденька! Это не я! А-а-а, маме скажу! Неправильные у вас подозрения! Отпустите!!!
А дяденька - деревенский. Такие не ошибаются, когда лезут в их карман, от проникновения вовнутрь надежно булавкой зашпиленный. Такие со своими, изголодавшимися по натуральной копейке трудоднями, и зашибить невзначай способны. Правда, в столичном городе, да еще в центральном его магазине, где отоваривались на уровне пяти-шести мешков проданной на базаре картошки, мужики эти чувствовали себя несколько «пристеночно». Нажми на их растерянность начальствующим голосом и потеряются они в мыслях, запутаются в словах, да и правоту свою замусолят у кассы такими оправданиями, что ноль им цена.
И вот, стоило Лехе, схваченному на месте преступления, кинуться в плач, как тут же, из-за его спины выступал этакий Мордорез-Мордорезовец, в галстуке и шляпе, и давай «сало выжимать» из деревни.
- А вы, гражданин хороший, не разоряйтесь! Нечего на мальца пенять, когда сами небрежно роняете полезные для жизни предметы.
- Я? Да вот его рука! Вот! По адресу моего кармана намыливалась.
- Не за этим ли? - нагнувшись, Мордорез-Мордорезовец делал вид, что поднимает с пола плотно свернутый, с узелком в верхней части, носовой платок, пахнущий выручкой от продажи картошки. - Ваше состояние?   
- Мое! Мое!
Леха еще круче голосом забирает, выдергивая воровитую руку из деревенской клешни:
- Ошиблись вы, товарищ дяденька, с вашими подозрениями.
Мордорез-Мордорезовец поддакивает:
- Ошиблись, ошиблись. Зря пацана до слез довели.
- Да я… я… Вот его рука. Перехватил… По адресу моего кармана намыливалась.
- Ишь, ты какой! Штурмовик-перехватчик! - Мордорез-Мордорезовец смехом разрядил обстановку. - А ну дыхни!
- Что?
- Ага! Дышать уже отказываешься?  
- Ну, выпил. Подумаешь! Где такой закон, что пить запрещает?
Такого закона не было. И толпа растеклась по торговым точкам огромного универсама, утащив на хребте отливной волны Мордореза-Мордорезовца - заодно со спасенным им от «неба в клеточку» Лехой.
Деревенский мужик, огорошено шмыгая, развернул носовой платок, чтобы пересчитать деньги. И в крик, животный, матерный!
- Убили! Ограбили!
В носовом платке, свернутом по всем правилам, с узелком в верхней части, лежали аккуратно нарезанные бумажки. Газетные. И какая им цена, когда вся «Правда» стоит двадцать копеек?
«Убили! Ограбили!» - это крик стоял в ушах Леньки, когда он приметил на развалке Леху, вора по наследству, старшего брата Эдика Сумасшедшего. Но он не вздрогнул. Не испугался. А подумал только: «Как бусину пронести мимо его загребущих рук?»
В карман положить? Нет! Не даром Леху кличут «виртуозом карманного сыска».
В рот? Опасно! Невзначай проглотишь. А потом просись на горшок, как маленький.
В нос - это дело! И неприметно. И дышать можно через дырочку сквозную, что в бусине.
Рассудил Ленька правильно. И поступил правильно. Запихал бусину в правую ноздрю, до самых потаенных глубин. Грязную щепку, которой ковырял землю, богатую на драгоценности, сунул за пазуху. И поднялся с колен. Стал почти вровень с Лехой. И никакого страха. Хотя, конечно, боязно.
- Чего вылупился? - буркнул Леха.
- Хочу и смотрю.
- Я не памятник.
- А я к тебе цветы не принес.
Леха недоверчиво осмотрел его - сверху вниз.
- Прячешь - что? - примазался с липучим своим любопытством до всего чужого.
Ленька напряженно задышал левой ноздрей, кулак поднял к правой, оберегая янтарную красавицу.
- Не приставай. Я кладу на твой интерес.
- Поглядите на него! Женилка еще не выросла, а уже кладет!
Леха толкнул его пальцем в грудь. И хвать за ремень. Подсечка. Опрокинул на спину. Насел сверху.
Ленька дернулся - не вырваться.
- Уйди! Укушу!
Но Леха не ушел. Леха насмехался.
- Я тебе не пирог. Укусишь - подавишься! А ну выкладывай, что замастырил от шмона.
А что выкладывать? Что? Бусина - не козявка, не выковыряешь.
Леха потянул Леньку за нос.
- Отрастил рубильник, холера! А ну высморкайся - отдай, что плохо лежит, - и подставил ладонь.
Бусина в ноздре, однако, закрепилась надежно. Не вываливается из носа, как ни дави на хрящик пальцами. Давит до слез, дышать не дает. Воздух играет в прятки, сердце - в пинг-понг. В горле ком нарастает, как от ангины. Впору «скорую» вызывать.
- Мокрое дело! Вмазался! - растерялся Леха, и шурует мизинцем в носу у Леньки. До крови старается. «Может, струей крови падлу эту выточит?» Окровавился, испоганил мизинец и другие рабочие пальцы, которые, как профессиональный картежник, «ошкуривал» кирпичом до «младенческой» тонкости кожи, добиваясь тончайшей чувствительности своих воровских инструментов.
Ох, и намучился Леха в терзаниях совести, спасая человеку жизнь. И так ноготком, и эдак - непролазный маршрут! Отдает пацан душу Богу, а душу не украдешь, хоть будь «виртуозом карманного сыска». Обида взяла Леху жестокая. Как это? Что за несправедливость? Вот-вот мимо него проскользнет к Богу что-то ценное, и не перехватить, не позаимствовать, чтобы отовариться - барыге снести на продажу. В этом поганном случае, если ему не подфартило, пусть этот подарок судьбы не достанется и никому другому! Тут его и осенило. Выхватил из-за кожаного бортика кепки походную иголку, ввел ее осторожно в нос, выцелил в бусине продольную дырочку, поддел, и потащил на себя. «Виртуоз карманного сыска» отныне готов был величать себя и «доктором ухо-горло-носовых наук». Не имея диплома, он совершил ювелирную операцию и обогатился не просто жалким «спасибо» пациента или копеечной зарплатой, а камушком, той же немереной ювелирной ценности, как и операция.
- Отдай! - задергался Ленька.
- А там что-то было? - радовался Леха удаче.
Много ли стоит человеческая жизнь? - размышлял он, радуясь. - Две копейки в базарный день. А тут заграбастал сразу на сотню целковых. И гуляй, пой заморские песни: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан. Девушку с глазами дикой серны...» Эх, один раз живем!
Ленька не размышлял. Ему, ограбленному во имя спасения жизни, было тяжело думать, хотя стало совсем легко дышать.. В сумеречном состоянии мерещилась шкатулка, но уже не в виде кукольного дворца. Не вскинется теперь янтарный огонек над узорчатой, в змеиных пропилах лакированной крышкой, и бабушке Иде не иметь на день рожденья простор для наперстков и катушек с шелковыми нитками. 
- Отдай! Я нашел! - повторил Ленька, вставая и прихватывая с земли камень, чтобы вломить Лехе по «чайнику».
- Что ты нашел, я сто лет назад потерял!
Ленька размахнулся.
Леха отпрянул.
- Не распускай руки, пацан! Благодари, что «скорую» не вызвал. А то был бы тебе врач по внутренним болезням из милиции. 
- Отдай! Я это нашел!
Ленька бросил камень.
Леха увернулся.
- Наше вам с кисточкой! - сказал и небрежно сплюнул со второго этажа развалки в пролет. - Ты мне, пацан, больше в упор не показывайся. Наши дорожки разошлись. Я не в твоей квартире прописан.
Ленька тоже сплюнул в пролет.
- Мы тебя пропишем на кладбище!
Леха сказал - не подумал: «дорожки разошлись».
Ленька тоже не подумал, но сказал, будто предварительно подумал.
Дело в том, что Леха говорил не своими, а заемными словами.
Впрочем, Ленька тоже говорил заемными словами.
Леха занимал слова на улице, у преступного мира.
Ленька занимал слова дома, у дедушки Аврума, инвалида Первой мировой войны и одессита в третьем поколении.
Поэтому они оба не думали, а говорили. 
При этом речь Леньки, заимствованная у дедушки Аврума, имела больше осмысленности. И если он говорил - «мы тебя пропишем на кладбище», то управдом из небесной канцелярии, не возражая, тут же окунал перо «скелетик» в чернильницу-непроливашку.. Почему? Да потому. Пусть Леха и родился в Старой Риге, он все же родом был из провинциальной тюрьмы, а Ленька, который тоже родился в Старой Риге, родом был из Одессы Мишки Япончика, гулявшего на свадьбе дедушки с бабушкой. А Одесса - мама...  и фантастические надежды на возврат бусины она преобразовывала в реалии дня сегодняшнего.

ОДЕССА - МАМА С РИЖСКОЙ ПРОПИСКОЙ

Родной мамы у Леньки не было. Ее заменяла Одесса. А вместе с Одессой и бабушка Ида, тоже коренная одесситка, мама его мамы Бебы, умершей в 23 года после родов, в феврале 1947 года.
Бабушка Ида имела в прошлом кусок нечеловеческой жизни. Когда она открыла Леньке входную дверь и увидела его кислую вывеску с фингалом и окровавленным носом в придачу, к этому нечеловеческому куску ее жизни прибавился еще маленький кусочек.
- Ленечка, чтобы мои глаза на тебя не смотрели! Что ты делаешь с моим больным сердцем? На нем уже не осталось ни одного живого места.
Она провела внука в гостиную, усадила у стола на табуретку, притащила таз с холодной водой и понадеялась навести полотенцем марафет на его физиономии.
- Кто на тебе так постарался, Ленечка? - причитала она, прижигая йодом синяк. - Что на это скажет твой дедушка Аврум? Красивая история, скажет. Мальчик - вот-вот инженер, а что он с таким своим подбитым глазом увидит в жизни хорошее?
- Бабушка! Я еще не закончил первый класс! - оторопел Ленька от этой одесской способности опережать события.
- Тебе до аттестата зрелости, Ленечка, с его золотой медалью осталось почти так мало, что надо уже подумать о специальности, дабы потом не положить зубы на полку. - Бабушка Ида нажала пальцами на пухлые Ленькины щечки, под скулами. - Открой рот! А зубы у тебя целы?
- Целы! - ответил Ленька, открыв рот.
- Что ты можешь, Ленечка, видеть у себя во рту? - возмутилась бабушка Ида непритворному вранью. - У тебя там дупло, величиной с Ниагарский водопад.
Бабушка Ида читала книги до старости. Много книг. И все знала на свете, даже про Ниагарский водопад. Но больше всего она знала про детей. Она воспитала столько внуков, сколько пальцев было на ее руках. А кончились пальцы на руках, приступила к воспитанию правнуков, стала укладывать их на ночь в ногах у себя, чтобы не сбиться со счета. Но самым любимым из всех, разумеется, был для нее Ленечка. Поэтому при виде на лице у Ленечки синяка у бабушки Иды появлялось желание показать сразу эту неприятность дедушке Авруму.
Она кликнула дедушку Аврума из чулана, где он варил на медвежьем сале мазь для своей простреленной на Первой мировой войне руки и изувеченной в ГУЛАГе, на лесоповале под Соликамском, ноги.
- Аврумкеле! - позвала бабушка. - Иди сюда поскорее и не позабудь прихватить валидол, чтобы было с чем смотреть на Ленечку. Ты увидишь ту еще картину! Ленечка пошел в школу, а пришел с развалки. И не один. А с синяком под глазом.

Дедушка Аврум выхромал из чулана. Но не с валидолом, а с плоским немецким штыком - трофеем времен войны 1914 года, когда он еще не припадал на правую ногу и имел в наличии две здоровые руки, чтобы придушить врага и отобрать на память о встрече оружие, которое ему уже не понадобится.
- Ну? Что мы имеем для украшения личности? - покривился дедушка Аврум в ожидании дурных вестей. Добрые вести - это он испытал на собственной шкуре - до него редко добирались, их перехватывал по дороге какой-то Соловей-разбойник.
Дедушка Аврум рассматривал Ленечку точно так, как и попросила бабушка, словно картину с выставки. И недовольно крутил головой с большим и острым, похожим на трофейный штык, носом. - Ну, Ленечка? Сколько мы имеем оторванных голов у тех байстрюков, что знакомились с тобой при содействии кулаков?
Ленька смущенно засопел.
- Нет.
- Чего «нет»?
- Это был Леха.
- Один? Ты меня, Ленечка, хочешь отправить в больницу?
- Дедушка, это был не просто один Леха. Это был Леха - брат Эдика Сумасшедшего!
- Тот, кто в тюрьме прописался на вечное хранение?
- Он уже выписался. И бусину у меня грабанул. На развалке.
- Ленечка, а ты навел уже справку на его адрес? Улица. Дом. И есть там злая собака, что не кусается. 
- Он живет у Эдика Сумасшедшего.
- В дворницкой?
- Да-да, на Аудею.
- И это называется жизнь? Чем такая жизнь, так лучше ее укоротить. Пойду спросить по адресу, зачем его мать родила, если он такой долбанутый шлемазл, что через налеты на младенцев смерть свою ищет.
Ленька загорелся:
- Я ему так и сказал: «пропишу на кладбище!»
- Сказал правильно. Но ты еще не совсем законченный грамотей в своем классе. Прописку на кладбище другому управдому делать, - и дедушка Аврум зашаркал лезвием штыка по ладони.
Бабушка Ида потянулась к нему, чтобы отобрать у дедушки «эту опасную штуку» и спрятать ее под подушку, куда утаскивала наши пугачи и рогатки..
- Не спеши уже никого резать, стой, Аврумкеле! - повысила голос, но без пользы, дедушка ее все равно не боялся. - Кушай лучше свой валидол. И без тебя управдомы отыщутся. Пусть их жены носят им передачи в ДОПР. А у меня уже ног нет в наличии на эти занятия.
- Ох, казачка! - восхитился дедушка, вспомнив, как бабушка - тогда молодая невеста - с не меньшей настойчивостью в голосе выговаривала Мишке Япончику, «некоронованному королю Одессы», приглашая его на их свадьбу. «Мишка, смотри мне! Прошу являться без опоздания, Разумовская, 36, первый этаж, во дворе, и без штучек твоих молдаванских. Чтобы гости, при виде тебя, Мишка, не раздевались от страха за свою жизнь. Не будь, как на работе. А будь, как культурный человек, на отдыхе в Ницце... И забудь о бандитских выстрелах в небо. И так уже стреляют на улице. У них там, на улице, революция 1917 года, а у нас тут, дома, - свадьба, и никакой пальбы!»
И что? Надо засвидетельствовать историческую правду, Мишка Япончик послушался бабушку Иду, тогда молодую невесту. За свадебным столом он поднял бокал и сказал: «Ша, господа! Моя гопкомпания и я сегодня не на работе. По всей Одессе объявляется отгул. А вас, уважаемые гости, прошу спрятать не лишние для семейного благополучия драгоценности - золотые кольца и медальоны, чтобы не соблазняли».
Произнеся это, Мишка Япончик сказал еще: «Горько!» А потом сказал: «Фрейлехс!» А потом танцевал с бабушкой Идой, тогда еще молодой невестой, ставшей на его глазах молодой женой.
Выстрелов на свадьбе не было. Их было много в последующие за свадьбой годы Гражданской войны. В дедушку стреляли. И дедушка стрелял, как на Первой мировой. Кто кого убил, неизвестно. Но в дедушку не попали - это точно. Иначе он не дожил бы до нынешних времен. Дедушка был как заговоренный, хотя и искалеченный. И никого не боялся. Поэтому он и решил «пойти пройтись ради удовольствия» посмотреть, из какого материала делают в Старой Риге умственно недоразвитых налетчиков вроде Лехи, готовых во имя копеечного интереса нападать на безответных детей.
Ленька догадался о поползновениях дедушкиной души и, поспешно соскочив с табуретки, рванулся на волю.
- Я с тобой! 
Бабушка Ида прихватила Леньку за пуговицу. У нее было такая привычка: как что, сразу - за пуговицу. Без пуговицы не разбежишься - штаны упадут. 
- Ты у меня пойдешь… Через мой труп! - бесстрашно сказала она.. - Сначала сделай уроки! А то мы напрасно будем завтра ждать от тебя пятерку.
- Ты от него дождешься пятерку, - проворчал дедушка Аврум. - По поведению. Растим - растим, а когда написать кассационную жалобу, так обращайся к адвокату.
Ленька осторожно высвободил пуговицу.
- Бабушка! Да тут пять минут хода. Туда-сюда, и сажусь за уроки.
- Сначала уроки! А «туда-сюда» через мой труп.
Ленька вопросительно посмотрел на дедушку. Дедушка вопросительно посмотрел на бабушку, и буркнул:
- Уроки!
Переступить через бабушкин труп, если не было на то повеления дедушки, Ленька не имел права. И нехотя сел за уроки.
У дедушки Аврума были те же соображения в отношении уроков, что и у бабушки Иды. И он хотел, чтобы Ленька сел за уроки, а не дай Бог, не в тюрьму, если ненароком изничтожит Леху. В отношении Лехи у него тоже имелись соображения, но со своим уклоном, нужным  мелкому рижскому налетчику так же, как примочки памятнику Ришелье. Тому Ришелье, что полюбился Одессе за честность и порядочность: прижился в центре города на самом людном месте, торчит там всю ночь напролет и ни с кого до сих пор не снял пальто - памятник! Дедушка Аврум тоже был одесситом, настоящим, правильным. Разве что ему чуть-чуть не хватало юмора. Но какой юмор, когда сначала погромы, потом война, потом опять погромы и снова война. Так что, как ни крути, смех вырисовывался лишь сквозь слезы. И действительно, что за неуместный юмор и какой смех, когда с Ленькой - дело серьезное? Мальчик поступил в школу раньше других, в шесть лет. И все время держится на хорошем счету, почти круглый отличник, коли забыть о двойках. Что ему, вшей по нарам кормить после этого? Ему после этого стоять на бульваре и греться под солнышком, как памятнику Ришелье, и ни с кого не снимать пальто - не босяк! инженер или научный профессор! А что шастает сейчас по улицам, так и другой Ленька - Вайсбейн-Утесов, с кем дедушка Аврум имел честь родиться по соседству, тоже шастал по улицам и песни при этом пел во дворах, не за бесплатно, конечно. 

- Я уже пойду пройтись ради удовольствия. Очень мне интересно знать, с чем кушают наши байстрюки эту их развалку.
Бабушка Ида знала дедушку с незапамятного года. Она знала, если он говорит - «пойду пройтись ради удовольствия», то ей придется собирать деньги на хорошего адвоката.
Поэтому она сказала дедушке:
- Ты уже весь собрался пойти пройтись, да? А у меня не готова на всякий случай передача для тебя в ДОПР. Посиди лучше, ради моего удовольствия, дома. А я пока сама пойду пройтись до магазина, чтобы купить кушать на черный день.
Дедушка не возражал:
- Хорошо! Но ты не задерживайся на десять лет без права переписки. А я присмотрю за Ленечкой, как он успешно делает свои уроки.
Бабушка Ида знала дедушку Аврума. Она знала: перечить ему нельзя. Иначе он второй раз запузырит в потолок бутыль с вишневкой, и будет еще тот салют, но очень мало толка для решения семейных и государственных проблем.
Она прикрыла чехлом швейную машинку «Зингер», покопалась у себя под подушкой, где у нее были спрятаны «принадлежности для хулиганской жизни» - пугач, рогатка, карманный ножичек и кое-что другое, обнаруженное и отнятое у внуков, взяла кошелку и двинулась в поход по торговым точкам.
- Аврумкеле, - сказала, уходя, от дверей: - Не позабудь помазать своей мазью свою ногу. И еще присмотри за картошкой, в казанке на плите. А я пошла пройтись до Асопторга.
На самом деле, бабушка Ида «пошла пройтись» не к Центральному универмагу, на улице Аудею. А чуть в сторону от него, по направлению к набережной Даугавы. Там в дворницкой и проживал Эдик Сумасшедший, ее даровой клиент, которому «за спасибо» скроила брюки из немецких трофеев с лампасами.
Эдик Сумасшедший впустил бабушку Иду в свою комнатулю, нашпигованную запахами невкусной и нездоровой пищи. И смущенно стал подтягивать вечно сползающие штаны, подаренные ему тетей Марусей с четвертого этажа за колку дров. Своих штанов у него отроду не имелось, а чужие почему-то всегда были велики.
- Бабушка! Чего это вы? Я же обещался сам заскочить на примерку.
Бабушка Ида уселась на жесткий топчан Эдика Сумасшедшего, порылась в кошелке и извлекла из ее недр генеральские брюки.
- Вот, Гога нашел для тебя. А я перешила. Будут впору, думаю, на пригляд.
- Мне все впору!
 Эдик жадно схватил брюки, и давай лупить взглядом: где бы ему переодеться? В комнатуле и двум упитанным тараканам не разойтись. Как же ему раздеваться? И чем занять гостью, пока он будет натягивать занавеску у мамкиной постели? Эдик бросился в «потайной» уголок, к завалу газет, вытащил оттуда темно-бордового цвета патефон, оберегаемый от воров - папки и братухи, когда они дома, а не в тюрьме. И на топчан, к бабушке Иде.
- Послушайте… Колоссальная музыка!
Он быстро покрутил эбонитовую ручку, вынул из конверта пластинку, протер ее рукавом.
- Вот…
Пластинка зашипела от укола иглы, сердито хрипнула и все-таки покатилась в песню:
«Сердиться не надо, мы ведь встретились случайно.
Сердиться не надо, в этой тайне красота».
Эдик Сумасшедший, закрыв глаза, задержался у патефона. Ему было приятно жить в настоящем времени: новые брюки, найденные для него Гогой под завалом дров в подвале, новая пластинка, обнаруженная лично им на чердаке - вместо утильсырья. Чем не жизнь?
- Колоссальная музыка! - повторил он и скользнул под занавеску. Переоделся по-быстрому и вытанцевал на середину комнатули. - Бабушка! Гляжусь?
Впервые брюки с него не сползали, смотрелись, как новенькие на прилавке, - ни потертостей, ни заплат.
- Глядишься. Впору невесту заказывать.
- Э, не скажите… Я еще паспорт не получил, а вы - невеста… тили-тили - тесто. Для невесты - это, чтобы понравиться, надо, мабуть, вторые брюки иметь, на замену и про запас.
- Здрасте! - расстроилась бабушка Ида. - Я ли не портниха из швейного дома «Мадам Гринберг и ее семья-мишпоха»? Я ли не сумею перешить и вторые для тебя брюки, чтобы они на тебе не ездили уже, как на глисте-селетере? 
- Вторые не надо перешивать, бабушка. - Эдик Сумасшедший завернул в газету снятые брюки. - Эти - для батяни.. Его размер. Но папка опять сидит. Отдам Лехе. Правда, ему тоже на заднице великовато будет.
- Давай сюда, - сказала бабушка Ида. - Человек, пусть и Леха-налетчик, должен носить такие брюки, как на тебе. Чтобы - впору, и все на месте. Ширинка - где ширинка, карманы - где карманы. А не наоборот.
Бабушка Ида взяла у Эдика Сумасшедшего сверток, сунула его в кошелку, вздохнула, слушая, что там поет пластинка. - Эдик, зови Леху-нелетчика, примиряться начнем.
Эдик помялся немного, переступая с ноги на ногу.
- Леху не докличешься. Он заседает с бутылкой на «малине». Водку жрет и, мабуть, по бабам шатается.
- От таких шатаний, Эдик, милиция его завтра заберет. И он никогда не покрасуется в новой одежде, перешитой с чужого плеча.
Музычка выкатилась к последнему куплету - «сердиться не надо, хорошо, что это тайна». Пластинка доиграла до стопоря, до самой своей, иглой не воспетой, дырочки в сердцевине. Эдик Сумасшедший спрятал патефон под кипу газет - подальше от домашних воров - папки и братухи. И повел бабушку Иду на «малину», по известному адресу.
На условный стук - три на два плюс единица - из-за металлической, выкрашенной под золото двери высунулась рябая рожа с бельмом - под серебро - на глазу.
- Ха! Эдик! А это кто с тобой? Почему не один, как велели?
- Потому что у бабушки брюки. Для Лехи. Говорит - «будут, как новые, с ширинкой. И это до посадки».
- Умно говорит твоя бабушка. Лады, заваливайте! А я за добавкой. Обмоем… это… до посадки… - щелкнул себя по кадыку и сыпанул горохом шагов по лестнице, вниз-вниз, в винно-водочный, в замороченную безысходной жаждой очередь.
Скошенные окна пропускали в мансандру блеклый свет, первые весенние лучи солнца, по-прибалтийски не яркого, в пылевой оболочке, играли тусклыми «зайчиками». На столе, устланном газетами, лежала пьяная до песенного состояния женщина, в вязаной кофточке и юбке, лифчик на спинке стула, чулки - на форточке. Голова ее свисала за краем, русалочьими локонами к полу. А сбоку от нее, на уголке, в карты «на раздевание» играли Леха и Мордорез-Мордорезовец.. Пьяная баба, до какого-то момента играла, наверное, с ними, но теперь бессознательно смотрела в загаженный мухами потолок и, спотыкаясь о слова, распевалась, словно на репетиции в филармонии:

«Мы можем, братцы-кролики,
вам делать крест и нолики.
А надо - и закусочку
умеем воссоздать. 
Но мы не отморожены,
мы все душой ухожены
такой, что не сослать,
ни в тьму,  ни в крест и нолики,
ни в заворот кишок.
Мы в жизнь-Матрешку вложены
На свой тюремный срок».

Мордорез-Мордорезовец сказал пьяной бабе сердито:
- Цыц ты! - и посмотрел на незваных гостей.
Эдик стушевался. От острого взгляда в его мозгу зашипела патефонная пластинка, как от укола иглы. Он пробормотал:
«Сердиться не надо, мы ведь встретились случайно.
Сердиться не надо, в этой тайне красота.»
- Дурак! - с клубом дыма выдохнул Леха, тыкнул недокуренную сигарету в пепельницу. Он был одет в трусы, шляпу и галстук, повязанный на голой груди. - Кого помоложе привести не сподобился, а? 
- Это бабушка Ида! Она меня за дурака не считает!
- Ах, бабушка Ида! - вступил Мордорез-Мордорезовец, приподнимаясь на табуретке. - Милости просим к нашему шалашу. У нас…тут… концерт по заявкам трудящихся. Беспутная Нюрка. Мы… это… сейчас приберем.
Бабушка Ида примостилась у стола, поставила кошелку на колени, поковырялась внутри, высматривая что-то под старыми брюками Эдика.
Леха протер галстуком фаянсовую тарелку и граненый стакан, пододвинул к бабушке початую бутылку водки «Московская особая» и банку консервов «Треска в томатном соусе».
Мордорез-Мордорезовец перехватил сползающую со стола женщину и без особой натуги перенес ее на кушетку.
Эдик последовал за ним, чтобы прикрыть беспутную Нюрку тонким, верблюжьей шерсти одеялом. 
- Ишь, кобелек! - не понял его побуждений Мордорез-Мордорезовец. - Настрополился!
- Ноги торчат! - пояснил Эдик в свое оправдание.
- У самого торчит по несознанке! - засмеялся Леха и подмигнул хозяину «малины». - Пацан еще девственник.
Эдик не успел и опомниться, как Мордорез-Мордорезовец схватил его за ремень и давай стягивать брюки - новые, без потертостей и заплат, почитай, еще не надеванные, сшитые из генеральских с лампасами.
- Штаны!!! - безумно закричал он, боясь быть обворованным. И укусил насильника за руку.
- Ух! - замахал тот кистью. - Ну тебя к черту! Сиди в своих штанах, как в КПЗ, и не высовывайся, недодел!
- Сам ты недодел! Бабушка Ида меня так не называет.
- Мне наплевать, как тебя называет бабушка Ида! 
- Не по матушке!
- Пусть она называет тебя по бабушке. На то и бабушка! Какое мне дело до этого? Мне гораздо интереснее знать, что за заботы вчерашнего дня сволокли ее к нам. Не доложишь, придурок?
- Я не придурок! Она мне брюки сшила! И Лехе сошьет - до посадки!
- А ты спросил его: нужны ли ему брюки? - и Мордорез-Мордорезовец артистически указал пальцем на Леху, который перекинул ногу на ногу, чтобы не очень бросалось в глаза, что он в трусах. - Нужны тебе брюки?
- Нужны, - признался Леха. - Сам знаешь, проигрался до самого-самого и похлопал себя ладонью ниже живота.
- Тогда заказывай! Как ваше ателье называется? - подошел к бабушке Иде, сел напротив нее на стул.
- Здесь?
- Здесь - там! Без разницы!
- Там, в Одессе, у мамы - «Мадам Гринберг и ее мишпоха».
- Кто - «ее»? 
- Мишпоха. Это по-русски - семья. 
- А знаете, мадам Гринберг…
- По маме Гринберг. По мужу - Вербовская…
- По маме, по мужу - не важно! Знаете, а ведь и мафия, это итальянское слово, тоже по-русски - семья.
- Русский язык - богатый, что им только не скажешь, - не перечила бабушка Ида.
- Ну, так и я вас хочу спросить, что вы нам скажете по-русски?
- Я вам скажу очень приличные слова.
- Говорите уже!
Когда бабушку Иду просят говорить, она говорит.
- Я вам скажу, - начала бабушка Ида, - чего в вашей истории жизни вам еще не говорили.
- Ну?
- Он обратно говорит мне - «ну!» И руки держит без места.
- А где мне их держать? - Мордорез-Мордорезовец на всякий случай скрестил руки на груди, что, согласитесь, лучше красит мужчину, когда он в ночной сорочке и без пиджака.
- У меня есть внук, - повела свою историю бабушка Ида. - А у внука есть бабушка. Вот эта бабушка и пришла перед ваши бесстыжие глаза, чтобы вы не варили компот, в котором водятся косточки. Потому что, если вы не подавитесь от этих косточек, то у вас будет полное несварение желудка.
- Мадам, для нас лучший компот - это водка.
Бабушка Ида покачала головой, будто перед ней сидел не Мордорез-Мордорезовец, известный в Старой Риге, разумеется, не галантными манерами, а непутевый недоросль-второгодник из 67-й семилетней школе, которую в послевоенные пятидесятые годы заканчивали чуть ли не в восемнадцать лет.
- Он не понял! - сказала бабушка Ида в пространство, как это делали на ее родине в Одессе, когда хотели поговорить с собеседником по душам. - Он не понял, что говорят ему на русском языке. Тогда, уважаемый, послушайте сюда внимательно. Я вам повторю еще раз. У меня есть внук. А у внука есть бабушка. А у бабушки, кроме того, есть еще дедушка. Дедушку зовут Аврум. И он не любит ходить в ДОПР. Но его туда поведут, с конвоем, если он придет сюда, перед ваши бесстыжие глаза, чтобы они уже не были близорукими и смогли увидеть свою будущую судьбу от немецкого штыка. Вы знаете, что такое немецкий штык?
- Им у нас на дворе в Задвиньи режут свиней, выращенных на откорм.
- Умно сказано. Значит, вас правильная мама родила.
- Ну? 
- Опять он мне говорит - «ну».
- Мадам, что вас привело ко мне? - занервничал Мордорез-Мордорезовец. - Мое терпение - не камень. 
- Он говорит - «камень»! А разве камень - мое сердце? Оно болит и чувствует, как этот Леха, налетчик бессовестный, грабит моего внука на целую бусину.
- А-а, - хмыкнул Мордорез-Мордорезовец. - Наконец-то! Теперь я догадался, зачем вы пожаловали, мадам.  
- В Одессе понятливых уважают.
- Но мы не в Одессе. Мы в Риге, мадам.
- И дедушка Аврум тоже теперь не в Одессе. Он тоже в Риге, вместе со своим большим ножиком - от пленного немца. Что вы на это скажете?
Мордорез-Мордорезовец ничего на это не сказал. Он выкатил на ладонь продолговатый янтарек, добытый Ленькой на развалке. 
- О! - сказала бабушка Ида. - Он думает меня удивить, как фокусник.
- Это вы изволили потерять, мадам?
- В нашей семье нет привычки терять.
Мордорез-Мордорезовец налил бабушки Иде водки в стакан, но, догадываясь, что она не станет пить алкогольный напиток, сам его и заглотнул. Звучно выдохнул.
- Да, живем - хлеб жуем. Я это, мадам, выиграл в карты. Могу с вами выигрышем поделиться. Но деньги - вперед.. Есть у вас деньги, или еще что?
- Он спрашивает, как Мишка Япончик, «деньги или еще что»? - бабушка Ида покопалась на дне кошелки и вытащила наружу - стволом в грудь бугая - дамский никелированный «Вальтер». Тот самый, с заклепанным стволом, который покоился у нее под подушкой в одной хулиганской компании с пугачом, рогаткой и карманным ножичком - тайным арсеналом ее внуков.
Синяя русалка - татуировка, различимая в разрезе отворотов рубашки - мгновенно выцвела и покрылась каплями пота. Леха, срывающий с Эдика штаны и подталкивающий его к похрапывающей женщине, взмок тоже. И Эдик, оглянувшийся на бабушку Иду, сухим, само собой, не остался.
- Мадам, - Мордорез-Мордорезовец перекрылся пустым стаканом, будто таким образом убережет свое сердце от пули. - Ваши намерения серьезны?
- Как в ЗАГСе.
- Но в ЗАГСе стреляют только пробками шампанского.
- Он говорит, «стреляют». Он не понимает главного. В ЗАГСе берут на обмен: я тебе кольцо, ты мне фамилию.
- Вам нужна моя фамилия? Ее только милиция знает.
- Мне нужна ваша бусина. А фамилию оставьте при себе, чтобы милиция потом с адресом не ошиблась.
- Вы хотите меня посадить?
- Вас и без меня посадят. 
- Но стрелять все равно не надо. Лучше сделаем, как в ЗАГСе. Вы мне пистолетик, я вам янтарек. И разойдемся полюбовно.
- Можете любить свою бабушку! А я и без этого обойдусь! Будьте добры, бусину…
Мардорез-Мордорезовец передоверил бабушке янтарек, схватил «Вальтер» и дерг-дерг затвор - ни в какую!
- Что за черт? Так он же недееспособен!
- Вас и с таким посадят. - Бабушка Ида поднялась из-за стола. - Эдик! - кликнула своего проводника. - Застегни штаны и пойдем.
- А как же с примеркой, бабушка? Леха - посмотрите на него, совсем портки проиграл - голый!
- В тюрьме с него снимут примерку. Для пижамной пары в полоску. А пока, - она вытряхнула из кошелки мятые Эдикины брюки, с потертостями и заплатами, и кинула на табуретку. - Пусть носит эти на здоровье.. А ты - шевелись. Пойдем, чтобы с тебя здесь не сняли голову.
- На примерку?
- Насовсем! Кому из них нужна честная голова на примерку? С ума сойдут!
И они пошли, никем не задержанные. Эдик Сумасшедший в застегнутых штанах. Бабушка Ида с Ленькиной бусиной.
Вниз по лестничным маршам - топ-топ. В подъезд, затем на улицу. Мимо винно-водочной очереди с угретым у самого входа в магазин рябоватым, с бельмом на глазу парнем, который впустил их в мансандру.
- Так скоро в гости - всего на минуту? - крикнул он. - Ходь сюды, открывают!
Грех не войти в магазин, когда его открывают после обеденного перерыва. Бабушка Ида это осознала сразу, и тут же протиснулась с помощью парня к прилавку, купила четвертинку для дедушки Аврума, а на закуску круг краковской колбасы и консервы с вездесущей «Треской в томатном соусе».
- Бабушка, мабуть, у вас сегодня праздник? - допытывался Эдик Сумасшедший на обратном пути.
- Когда в ДОПР не надо готовить передачу, тогда - да, праздник! Пойдем, покормлю.

Дома, на улице Большая Калею, 7, квартира №3, дедушка Аврум нервно загребал искалеченной на лесоповале ногой по шершавым половицам, примерял к боковому карману пиджака немецкий штык, великоватый, несомненно, для неподходящих для него ножен. Бабушку Иду он встретил сердитыми словами:
- По твоей воле мы все тут умрем с голода! Вот твоя картошка в казанке. Она уже успела остыть, дожидаясь тебя.
Бабушка Ида разложила на столе в гостиной продовольственные припасы.
Дедушка Аврум при виде четвертинки остыл, как картошка. Ударом о ладонь откупорил бутылочку. 
- Давай уже собирай передачу в ДОПР. А я отмерю себе сто капелек и пойду пройтись до развалки. Посмотрю для удовольствия, с чем кушают ее эти байстрюки.
- Дедушка! Там кушать нечего! - встрял Эдик Сумасшедший со своими разъяснениями, нужными дедушке в хорошую погоду так же, как и в плохую. И бочком-бочком к столу, где бабушка Ида уже разместила селедочку в кольцах репчатого лука, картошечку, колбаску, нарезанную тоненькими кружками.
Дедушка Аврум посмотрел на все это изобилие и увидел, что там чего-то не хватает. Он дохромал до кухонного шкафчика, вытащил граненый стаканчик, рассчитанный на сто капелек чистой, как слеза, протер его носовым платком и водрузил на почетное место, рядом с четвертинкой.
- Будем кушать? - нетерпеливо спросил Эдик, придвигая к себе фаянсовую тарелочку.
- Сейчас, Ленечку позовем, и будем, - сказала бабушка Ида, - и крикнула в смежную комнату: - Ленечка! Ты уже сделал сегодня уроки? Я тебе товарища привела с развалки.

- Иду! - отозвалась смежная комната.
Через минуту все сидели за столом. И тыкали вилками туда, где, по их представлениям, лежало самое вкусное. Правда, дедушка Аврум сидел, как на гвоздях. Он поспешно выпил водки и, к неудовольствию бабушки, порывался встать от закуски и пойти пройтись до развалки, будто там кинотеатр, и он опаздывает на сеанс.
Видя это, бабушка Ида попросила его не торопиться. И к несказанному удивлению дедушки положила на блюдце, свободное от колбасы, картошки и селедки, янтарную красавицу.
- За этой бусиной ты плакал? - поинтересовалась у Ленечки.
- А то!
Дедушка развел руками:
- Казачка! - и выпил второй стаканчик, теперь он мог сидеть за столом уже не «как на гвоздях».
Дедушка Аврум развернул газету и прочитал, что сегодня очень серьезно заболел товарищ Сталин, и врачи, которые не «вредители» и «не убийцы в белых халатах», пытаются поставить ему точный диагноз. 
- Чтоб ты сдох! - сказал дедушка Аврум.
Вот и все…

"Наша улица” №285 (8) август 2023

адрес
в интернете
(официальный сайт)
http://kuvaldn-nu.narod.ru/