Александр Балтин "Валентин Дмитриевич" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Александр Львович Балтин родился 29 декабря 1967 года в Калуге. Член Союза писателей Москвы. Мастерство нарабатывал в постоянном общении с Андреем Битовым, Семёном Липкиным, Тимуром Зульфикаровым, Кириллом Ковальджи. С детских лет живёт в Москве, и принадлежит к московской литературной школе. Автор многих книг прозы, поэзии, эссе. Публиковался в России, Италии, Франции, Дании, Израиле и др., в журналах «Юность», «Москва», «Нева», и др. Постоянный автор «Независимой газеты» и журнала «Наша улица».

вернуться
на главную
страницу

Александр Балтин

ВАЛЕНТИН ДМИТРИЕВИЧ

рассказ

…и пошли с Валентином Дмитриевичем от обширно-палаточного рыболовного стана к Вырке: маленькой, быстро вьющейся речке, впадавшей в Оку…
В отцы ли годился Саше? В деды?
Не думал тогда…
Шли по траве, Ока текла параллельно ходу: так, что движение не ощущалось, но оба знали, каково её сносящее течение…
- Александр Львович, - говорил несколько замедленный, головастый, с утиным носом Валентин Дмитриевич, - немножко на наживку рыбку половим, чтобы посерьёзней улов был, да?
- Да, Валентин Дмитриевич, - отвечал Саша, расслабленный обширной рыбалкой. – Я не рыбак вообще, но люблю обстановку эту, разнообразие ночи, лисий рыжий хвост костра.
Спускались к Вырке – гладко и плоско текущей в Оку, и песчаное дно, испещрённое непонятными письменами, видно.
А берега…
О! какая поэзия трав: пижма покачивает золотыми бубенчика шутовской головы, мощно, слоновьими ушами прорисовываются лопухи, и жёсткие кусты татарника поднимаются резко, словно даря седоватые свои колючки миру.
Удочка только у Валентина, Саша не собирался удить.
Рыбак говорит своеобразно: с ласковой тишиной, закидывая удочку, словно предлагая:
- Ну, рыбка, попробуй-ка, вкусный червячок.
- Не увлёкся рыбалкой, самим процессом, - повествует Саша. – А вы… всю жизнь?
- Да, с детства. Калуга же, тут все у нас рыбаки.
Резкий зигзаг, и лупоглазый пескарь шлёпается на траву…
В маленькое ведёрко переселённый, чертит там, едва ли предчувствуя погибель…
Солнце августа жарит, алхимически пронизывая разнотравье, и хорошо, стрёкот кузнечиков, как на даче…

Возвращались в лагерь с полным ведёрком: многолюдный лагерь, и две крупные собаки мелькают.
Взрослые, дети, всё мешается, и пьют взрослые много, но без перехлёста, поддатые все, веселы, словно физически вошли в область счастья.
Валентин Дмитриевич – одноклассник дяди Саши – Геннадия: он же – крестный, и с Валентином дружила мама, когда жила до 1955 года в Калуге; Саша, силясь представить ту жизнь, деревянную Калугу, одежду тогдашнюю, встаёт в тупик.
Вот бородач весёлый, крепко сбитый подбегает: Геннадий.
- Ну как, дядь Саш, не устал ещё?
- Да нет, Геня, - улыбается, жуя травинку.
- Порыбачить не хошь?
- Какой из меня рыбак…
- Тогда – давай по рюмочке.
Шаткий стол, заставленный бутылками, рюмками, мисками, крошки хлеба раскиданы, еды бралось много, и – будет много готовиться ближе к вечеру…
Солнце играет, уходя в странную синеву собственного диска.

Ночь густа: всюду пролитая нефть, и кажется – Оки не видно: но нет, течёт, всё в порядке.
Потрескивают дрова, быстро обугливаются мелкие ветки, оранжевое золото вспыхивает, переливаясь, и языки огня напоминают древние письмена.
- Смотри, Валентин Дмитриевич, - говорит Саша, подгребая веткой рассыпавшееся поленце, - языки огня – как природные надписи.
Они остались вдвоём: все легли, спят.
Таинственно, двумя огромными крылами, мерцает густой лес – за метров триста от лагеря.
В. Д., ловко вытащив из старого рюкзака бутылку лимонной, словно шутя, бросил её Саше, обрадовавшемуся: О, у нас ещё горючее есть!
Пьют из пластиковых стаканчиков.
- Надписи, - задумчиво протягивает Валентин Дмитриевич. – А как ты их прочитаешь?
- Мне часто кажется, что природные орнаменты – кора, сплетение веток, языки костра вот есть варианты языка: не прочитанного, не усвоенного.
- Конечно, так мыслить интереснее. Прямое, как оглобля, мышление – как крест человека, на самом деле всё настолько усложнено, орнамент входит в орнамент.
Нечто о социальности: не только же метафизика, и Саша, пьянея и заводясь, вспоминает взаимосвязи Ницше с фашизмом, о котором и не подозревал.
Прерывает себя: Занятно, предполагал ли Ницше, что столетие спустя два подвыпивших рыбака будут говорить о нём на крутом окском берегу, о котором и не знал ничего.
Валентин Дмитриевич лукаво щурится:
- Думаю – да.

Дома, в Москве, рассказывал маме о знакомстве с Валентином, она, всплёскивая руками, радовалась, приговаривая: Надо ж, как интересно плетётся орнамент жизни.
Она же и поведала: сын Валентина разбился на мотоцикле, после Валя разошёлся с женой, она – этническая еврейка – уехала к родне в Израиль, Валентин доживал один.
-Он сотрудником музея космонавтики долго был. Статьи ещё писал. С Геной они в пту учились, но потом Валентин получил и высшее…

Ночной звонок расколол космос квартиры: мама говорила в трубку: нервно, сжато: Да. Да. Ох… Ой-ёй-ёй, держитесь, мы приедем скоро…
- Саша, - крикнула, повесив трубку. – Гена умер.
Не спал, разбужен звонком.
Вздёрнулся:
- Как?
Не представлялось: месяц назад были у них, в Москве: дядя и тётя, ничто не предвещало.
Как можно предположить: чуть за 60, вечно подвижный, много на природе проводящий времени Гена – умер?
Ничем не болел.
…в воздухе возникает прореха с обугленными краями.
Февральская ночь густа, и до рассвета уже не заснуть; и надо договариваться – на работах…
Ехали на автобусе: серо-стальные полосы яви неслись мимо; шли потом по заснеженной Калуге, миновали знакомые виды, и у самой двери дома встретили Валентина.
- Валь, ты? –Воскликнула мама.
- Он, - со странной интонацией молвил Саша…
Обнялись с мамой.
Завертелась похоронная траурная суета, топтался снег…
За день до похорон были у Валентина Дмитриевича с двоюродным братом, взяли, конечно, бутылку, растерянные все.
- В церкви тяжело будет, - вдруг сказал Саша.
- Что ты, какая церковь?
- А отпевания не будет?
- Нет…
Вспоминали общее, связывавшее, а Валентин Дмитриевич рассказывал об их… петущилище, как называл пту.

На какой-то день после похорон (Саша остался на неделю) В. Д. превратился в Валю: Саша зашёл, тот принял радостно, и сидели на кухне, по традиции, и Валентин сам предложил перейти на ты…
Видел ли в Саше сына?
Отношения сплелись: литература и философия, социальность и просто жизнь: рыбалка, путешествия, работа…
- Валь, меня всегда Циолковский интересовал.
- Саш, я не в доме-музее работал, а в музее космонавтики – ты понял?
- Да, Валь, - мерцая возникает в сознанье крупный, купольный музей.
- Но всё равно, да. – Он очень странный был: возможно сие – следствие дара: таинственного, согласись.
- Конечно. Он мистик был.
- Саш, я не очень верю в мистику, да и не ощущал ничего подобного. Я рассматривал Циолковского в советском ключе: изобретатель, учёный. Он же без конца всевозможные механизмы ладил: сложнее, проще…
- Слушай, а как он семью кормил?
- Преподавал, но они же бедно жили. Потом – пенсия именная.
…могила Циолковского в парке.
Крупные сети древесных ветвей ловят ворон, грающих тревожно.
…приезжая в старый город, Саша первым делом звонил Валентину.
Ходили, бродили с ним по Калуге: иначе раскрывались переулки под рассказы старшего: вот купецкий дом, а здесь…
Фрагменты истории мерцали, вдруг вспыхивая ярче.
Математик, живший в угловом доме, представал фанатичным заложником формул, а краевед, столько сделавший для увековечивания истории края, жил замкнуто…
Вон там.
Потом возвращались к Валентину домой, сидели на кухне, хозяин возился с закуской: делая всё основательно, не спешно, как говорил: жарил, например, картошку, пока Саша резал селёдку, колбасу.
- Валь, ты веришь в продолжение жизни?
- Сложно ответить, Саша, я ведь советский человек. Этот дух противоречит подобной вере, но в глубине, в самом центре собственного сердца, есть чувство продолжения. Должно оно быть – а иначе зачем такое нагромождение сложностей? Чтобы всё исчезло…
- Я – похоже отношусь, хотя страшно всё равно. Я церковь не принимаю, особенно современную, но крестился взрослым, знаешь? Гена – крёстным отцом был…
- Знаю, конечно…
Он начинает о сыне, хотя не любит вслух о трагедии, но мелькает всё равно, всплывает иногда в разговоре: узлами, изломами.
В беседах всё смешано – вся прелесть именно в этой орнаментальности русских разговоров под водку: жизнь, былая и настоящая, философия, хоть Фёдорова, хоть Гегеля, стихи, читаемые вслух, сверка опытов, клочки воспоминаний, принадлежащих только тебе.
Пёстрый, завораживающий космос.

Смерти шли густо, но родственников оставалось ещё не мало, и Саша, приезжая в Калугу, по-прежнему первым делом шёл к Валентину.
ПАПЫ: шуточно говорили с женою, которая тоже полюбила старика, пАпЫ – и подчёркивали Ы, хотя ударение делалось на а…
Жена приносила ему яблоки, мясо, зелень, стеснялся, но принимал: пенсия маленькая…
- Мне хватает на всё, Саш…
- А чай ты пьёшь?
- Конечно. Самый дешёвый. Понимаешь: я получаю стипендию, и первым делом за кубатуру плачу, - он словно окидывал руками квартиру. – А потом беру чекушку, и, вернувшись, сразу выпиваю… почти стакан, и – мысли, они так интересно плетутся, я записываю, допиваю водку, ложусь подремать…Потом, встав, читаю и рву…
- Думаешь – ничего не вышло?
- Нет, Саш, кому они нужны, мысли мои…
- Ты же печатался, бывало?
- Было, давно довольно.

Фотографировал великолепно: работая только в чёрно-белом варианте.
Портрет собаки.
Портреты деревьев, сделанные так, будто живые они, одушевлённые, и кора видна каждой складкой – читай их, что книгу.
Виды Калуги: всегда необычные ракурсы.
Некоторые фото наклеены на коробки из-под печенья, и так развешены на стенах.
Валентин достаёт альбомы: всё – чёрно-белое.
Прекрасны натюрморты: сигареты дымится, прозрачная чёткость стаканов мерцает таинственно.
Снова – городские виды, люди, словно пойманные сеткой момента, редко – портреты: но такие, что синтаксис лиц читается, как признание души.
- Валь, нужно ж выставку тебе сделать! А? Давай Лёшке позвоню, у него ж связей полно…
Лёша – двоюродный брат, действительно связанный с половиной города.
- Брось ты, Саш, - тихо, смиренно-юмористически, говорит Валентин. – К чему это? У меня тоже предостаточно знакомых было, где все теперь.
Ещё рассматривают альбомы.
Портрет Паустовского колоритен, фото, изобразившее маму Гагарину, вызывает щемление грусти.
Водка сладким ядом мерцает в рюмках.

…я маленький, Валентин, как Аксентий Поприщин…

- Валь, понимаешь, - за окнами: банальность сложнорельефного калужского двора, где сыто чмокает на площадке детский мяч, - альтернативная литературная реальность долгие годы была мне важнее первой: из которой черпается зыбкий, ускользающий материал, - для гипотетической вечности…
- Ты веришь в оную?
Валентин приготовил замечательную солянку, которой и закусываете.
- Гипотетическую, я же говорю. Конечно, даже о литературе Атлантиды человек не имеет ни малейшего представления, а это было каких-то десять тысяч лет назад, что уж там серьёзнее…
- Более того, Саша, человек не знает, была ли та самая Атлантида. Но, как я люблю говорить, всё зависит от кочки зрения: сначала надо договориться о понятиях: что идёт за чем, что первично…
Портрет собаки вызывал особые чувства.
У Саши тогда был Джек: собачий принц, восхитительная дворняга с улицы – подобрали щенком.
Не большой, очень пушистый, йодистого окраса, и такой красивый, что на улице, бывало, люди останавливались, интересовались: Что за порода такая?
- Рыжик моего звали. Очень, знаешь, интеллигентный пёс был. Один раз за всю жизнь тапку изгрыз, и говорю я – Рыжик, Рыжик, ну что же нахулиганил… И он смотрит в пол, будто стыдится…
В другой раз рассказывает Валентин:
- Родительница моя тихо умерла: сидела в кресле, откинулась, и всё…
Тогда мама была относительно молода, и Саше казалось, что жизнь её будет бесконечной.
Теперь, когда мелькнувшее время обожгло своею краткостью, всякое воспоминание о чувствах других, связанных с уходом матери, вдвойне болезненно, но и – объединяет: мол, человечество единый круг.
Как бы отнёсся к этой идее Валентин?
Из бездны детства: И шли мы с мамой заснеженным полем в город, в Калугу в смысле. Ехал фриц на телеге, страшно ли мне стало? Кто его знает, не вспомнить… Но он подвёз нас, просто подвёз. Как мама с ним разговаривала, не помню. Жестами, вероятно…
Тяжело заснеженное, пухлое поле, тяжёлая телега, и фриц, правящий кривой лошадёнкой. Мальчик смотрит испуганно.

Перебираешь камешки жизни, на многих – иероглифы знаков.

Слушали с Валентином советскую эстраду; слушали, опьянев Герман, Кристалинскую; старые пластинки блестели в свете лампы, и закипали изумительным звуком, и мы, переместившись в комнату, покуривая, продолжали говорить.
Калуга наливалась ночной чернотою.

Потом Валентин отказался от общения.
Он старел, уходил в себя, ему требовалось окончательное одиночество.
После шести лет общения Саша воспринял это ударом, хотя и понимал психологические мотивации.
В себе.
К смерти.
Всё стягивается к ней.
Он отказался от общения и с двоюродным братом, не открывал дверь, не отвечал на телефонные звонки.
Раз, когда сидели на даче Алексея, умудрился всё же дозвониться ему, передал трубку Саше:
- Живу, Саш. – Говорил Валентин тихо. - Как растения. Как ты считаешь – они мыслят?
- Да…
- Ну, значит, мыслю ещё…
Попрощались.
Солнце роскошным цветком опускало лепестки лучей в недра знакомого дачного участка.

Потом Алексей сказал, что пробивал по своим, - Валентин умер.

Смерти всегда организуют прорехи в воздухе: и чёрное зияние с рваными краями будто норовит засосать и тебя, втянуть поскорее: всё равно ж уходить…
Но звучит в сознание голос Валентина Дмитриевича: спокойный, отчасти стоический, не спешный, словно убеждающий, что и на том свете, к которому становишься всё ближе и ближе, идёт жизнь: да ещё и более многокрасочная, нежели тут, на земле.

"Наша улица” №286 (9) сентябрь 2023

kuvaldin-yuriy@mail.ru

адрес
в интернете
(официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/