Юрий Кувалдин "Основания" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ОСНОВАНИЯ

эссе

 
По сути, каждого человека следовало бы прочесть, потому что человек состоит из букв, только большинство об этом не догадывается, рассмотреть на самом дне серебристых рыбок, рисующих виньетки в быстром течении, постичь зримую глубину не только умом, но и чувственно выявить его тайный взгляд на тебя самого, потому что везде и всюду каждый взгляд выглядит как обновленный, наполненный откровением, отчасти даже в каких-то намёках, в новых элементах, вроде как бы взгляд символический, но в  то же время в постоянном виде.
В обычной жизни бесконечное множество столь разных женщин, желающих, тем не менее, сообщить всем мужчинам о своей индивидуальной красоте, об умении любить и понимать, находить подход к любому человеку, умело воспитывать детей, особенно когда их катают в тенистых парках в колясках, в общем, числом которых не счесть, и это в каком-то смысле намекает на то, что жизнь может приблизиться к идеальной, идущей по правилам культурного общества, в качестве примера можно назвать женщин, вырастивших отличных семьянинов, государственных служащих, врачей, учителей, но кто же подготовил бандитов, мошенников, негодяев всех мастей и прочих, мешающих интеллигентному обществу процветать, существенных ответов мы не получим, в особенности, когда поблизости мать и дочь погибли от наркотиков, когда стоит постоянная чёрная пелена в глазах недочеловеков, в полном соответствии волчьей стае, а ведь в колясках в тенистых парках они сосали из бутылочек через соски вкусное молочко, да и мамочки их прежде жили в своё удовольствие.
Весь в себе идёшь неведомо куда, даже не замечаешь, что Москва уже кончилась, пошли какие-то окрестности, как бывало со мной в юности, когда я любил ходить туда, куда меня заведут стихи, плавно переходящие в прозу, и в обратном направлении, чтобы всё вокруг пело, и кантилена владела моими текстами, конечно, в ту пору думал я меньше всего, что из всего этого получится, не забивая себе голову предварительно намеченным, как у всех других, планом жизни, просто я был художником юности, впервые открывавший для себя Аполлинера, Рильке, Бальмонта, и как бы находился в стороне от общей жизни, иначе говоря, шёл в другом направлении, и в те времена мною владело другое целеполагание, окрашенное возвышенным, как поцелуй в сумерках.
Справа и слева пёстрые цветы, желающие говорить с тобой на ты, особенно в грустную пору, когда под серым небом смыкаются просторы до узкого коридора, который устраивает себе душа, чтобы без опаски разглядывать анютины глазки, вот так единственным путём идём по коридору собственной жизни, не капризничай, смиряйся, с другим встречайся, как с диковинным цветком, постоянно помня об одном, что все-таки и ты цветок непростой, спешить тебе некуда, в клумбе постой, ведь впереди у тебя зима, укроет с головкой снегом, чтобы непременно весной пустить побеги, ты же многолетний цветок, но давно позади твой исток, было почти неизбежно относиться к себе небрежно, поскольку с почтением, между прочим, за тобой следят другие цветы, впрочем.
Человек уверен, и даже говорит, особенно после третьей рюмки водки, будет что вспомнить, смогу всё самое интересное рассказать по памяти, теперь же, когда ему стукнуло 98 лет, сидит и что-то невнятное бормочет, вот насколько сильно действует время на индивида, у которого не просто всё из головы смыло, но и сам мозг превратился в воду, другим людям переживший многое и многих человек кажется молодцом, несмотря на то, что приближается к сотне годов, но память, о которой он восклицал в молодости за столом с очередной рюмкой водки, будет что вспомнить, да и восприимчивость больше не функционируют, существенные эпизоды растворились в воздухе, местами насыщенном ожиданием грозы, которая зигзагообразной молнией словно покажет, что такое вспышка памяти.
Напечатанный текст никому себя не навязывает, стоит книга на полке, хочешь снимай, не желаешь читать, нет, вот они-то, нечитатели, живущие один раз безо всяких заморочек, существующие лишь в устной жизни, постоянно навязывают себя современникам, и этим нечитателям лучше не говорить ни одного слова, потому что в ответ получишь десять, чтобы на весь день испортить тебе настроение, поскольку каждый современник считает себя последней инстанцией истины, даже те из них, которые, как этот небритый и помятый сидит с банкой для пожертвований прохожих, и у него для него в голове роятся высокие мысли о долгожданной бутылке, и он смотрит на всех, как на второстепенных действующих лиц, у которых тоже есть кое-какие мысли по поводу опустившего человека, всегда каждый мог бы говорить о себе, как о лучшем и, эти слова наедине с собой, в такие мгновения были лучше осуждения посторонних, даже не опираясь на сложившееся о них давнее впечатление.
Вечером прогуливался по берегу речушки, в сторону её впадения в Москву-реку, изредка останавливался, потому что с другого берега, едва слышно доносилась песня в духе барда Бачурина, вроде бы мы как две песчинки, но бережок намоем, но разглядеть поющих не удавалось, берег был в зарослях кустов и плакучих ив, да к тому же темнело довольно быстро, да и пели, конечно, не Бачурина, поскольку он самый интеллигентный бард наряду с Окуджавой и Городницким, но берег звучал, вроде мы с тобой два берега у одной реки, или что-то подобное, потом песня смола, и тут уж как пожелание счастья прокурлыкала, спадая на воду чайка, и в её голосе еще сильней почувствовалась извечная печаль по уходящему, всегда уходящему дню, и невозможно было повторить этот здорово прозвучавший прощальный крик, в котором само собой слышалось что-то до боли знакомое и секретное с придыханием: я тебе скажу…
Сколь редкое явление наших дней - читатель, который невольно становится объектом моего внимания, конечно, я понимаю, что они есть, но в таком малом количестве, далёких, неизвестных,, что дробление их невероятно со всем множеством нечитателей, которыми поочередно завладели мобильники и прочие технические средства, съедающие душу, о чём я разным людям напоминаю по мере возможностей, дабы не беспокоить их, как новейших прожигателей жизни, но одно из моих суждений я непременно в той или иной форме довожу до мобильников, оно состоит в том, что человек умеет читать Канта, а животное не может, разумеется, подобное сказано многими классиками задолго до меня, но приучить новеньких не только к чтению, но и к писательству, считаю своей чуть ли не единственной  задачей, и те, кто следует этим путём, обладают огромным запасом жизни не только в теле, но и в Слове, истина известна и владеющего ею мыслящего человека всегда ждёт успех.
Много раз помногу лет счёт идёт на тех, кто есть, и на тех кого уж нет, все они сидели дома, не приемля яркий свет, сразу вспыхнувший от счастья появления на свет, а где были вы до света, для людей большой секрет, заключающийся в том, что он прячется на небе новорожденным дождём, самое простое в нём, что из капельки построен твой физический объём, и тогда, пока поётся, нам возможно  правду знать, мы из капелек дождя, спустя годы, превращаемся, не ждя, в половодье, тех, кого уж больше нет, для кого закрыта дверь, видим снова мы теперь.
Каждое чувство анализирует интеллект, а без анализа на автопилоте собирает все пять чувств мозг, машинка дай бог, это  не «шестого чувства крохотный придаток», по словам Мандельштама, а рубка управления, в народе именуемая душой, при этом бьют почему-то себя в грудь, и вместе с другими действиями приплясывают, что выявляет способного человека, тем не менее, выходят на прогулку, чтобы проветрить чувства, поначалу беспокоившие, но привычка к уравновешенности много раз не просто приходила на помощь, а лечила с обыкновенной бессознательностью, когда и вы были среди нас.
Посмотришь на текущую нашу жизнь, и обнаруживаешь явственно какое-то неправдоподобие, подталкивающее к другой жизни, никогда  не бывшей на самом деле, ни с кем не соприкасающейся, только говорящей о том, что история Родиона Романовича Раскольникова как раз и выражает характер существования людей в исторических предрассудках, впрочем, в упрощенной форме, наблюдаемой как бы со стороны.
Когда мастера берутся за дело, то любая сложная работа с большим трудом, но поддаётся исполнению, более того, она выполняется на столь высоком уровне, что обычному человеку это кажется невероятным, как это один человек сдвигает горы, но попутно тут вспомним для примера Льва Гумилёва и его феноменальную работу «Этногенез и биосфера земли», в которой он подобных мастеров называет пассионариями, или, переведя на обычный язык, можем сказать - «одержимые», но сколь бы ни говорили об этом, таких отчаянных мастеров можно пересчитать по пальцам, и считать их надобно только в сфере Божественной истории и истории искусства и литературы, остальные не учитываются, так как постоянно тормозят гуманизацию человечества, много ли требуется для ясного сознания собственного усилия для ежедневной работы с текстом в течении всей жизни, сверхмного, неподъёмно для рядового человека, который вместо того, чтобы без конца отдаваться творчеству, бежит от него как от огня, удача им не сопутствует, это чувство осознать каждому следовало бы.
Не возникает сомнения, к чему писатель устремлён, именно к своей бессмертной книге, причём, несколько раз прежде, то есть, поглядывая в обратную сторону, к младым летам, когда книга казалась недостижимой вершиной, а ныне уверенная непринужденность в написанной книге, но и от неё удаляется по мере того как неумолимое время более изощрённо стирает прошлое, в котором писатель каждую вещи доводил до кондиции, шлифовал, соотнося себя с высшими достижениями классиков литературы, поэтому с годами решительно перестал волноваться о судьбе своей книги, потому что год от года книга набирала определенный трансцендентный вес, всё время являя свежие черты.
И будет первый снег, одной ногой в апреле, другая в декабре, слегка смахну снежок с головки алой розы, а голову свою открою под метель, и ныне я как снег сияю сединою, весёлым взмахом рук снеженистность ловлю летящей мошкары на дачную свечу, горящую в окошке, в котором я не сплю, и весело стучу на пишущей машинке о том, что будет первый снег в других, конечно, весях, и сразу обниму тебя, как старого дружка, поскольку всё такие же весёлые в округе, наш праздник длится снежно с наступлением зимы.
Что людям предстоит делать в жизни, чем заниматься, они в детские годы даже косвенным образом не представляют, но в моей собственной жизни дело было решено с младенчества, ибо дед мне прямо сказал годика в четыре, когда речь зашла о продолжительности жизни отдельного человека, что я тоже когда-нибудь умру, тут, разумеется, были слезы, и вопрос, что же делать, на что дедушка прямо сказал писать, потому что литература бессмертна, вот я и начал писать на всём, что подвернётся под руку, на обоях, на газета, в альбомах, в тетрадях, и этому увлечению несть числа, и характер у меня оказался твёрдым, как начал писать, так по сей день, более уже семидесяти лет, пишу, и ничего вместо не приемлю, иные постоянно блуждают по городам и весям, отдыхают от отдыха, транжиря себя по пустякам, но что говорить о других, новыми они уже не станут, ведь новизна у каждого младенца должна начинаться с азбуки, но неведомы эти истины большинству, поэтому так мало настоящих писателей, когда-то тоже впервые начертавшие свои первые буквы, многое из того опыта, превратившегося в классику, и, главное, они знали, что это им предстоит.
Ну, что тебе до моего мнения, поскольку и твои взгляды минуют меня, не задевая, потому что утрачена была тональность, в которой только и существуют родственные души, но имя стёрлось, обладать решительно нечем, плоский камень без надписей расскажет кому-нибудь о другом, «Скажи мне, чертежник пустыни, Сыпучих песков геометр, Ужели безудержность линий Сильнее, чем дующий ветр?» - спросим вместе с Мандельштамом, полностью переиначив сегодняшний реализм в символизм будущего, главное, поддавалось бы сочинение твоему умению ровным строем провести строчки к последней фразе, чтобы основательный намёк был всегда прав.
Невольно у каждого пишущего так или иначе в текстах встречается поминание предшественников, так, к примеру, весь Сэлинджер вышел из Генри Торо и Джеймса Джойса, или Андрей Платонов вышел из Николая Лескова и Фёдора Достоевского, ведь у каждого нового писателя в руке старая Книга, как и для меня, скажем, «Библия» и Мандельштам Осип Эмильевич, всегда рядом, разумеется, какое-то время пишешь без опаски только своё, выношенное до самого донышка океана, но всё более при этом приближаешься к вершинам прозы, к сонму бессмертных классиков, по крайней мере, в общении с друзьями ты говоришь об этом приближении, если в друзьях у тебя такие писатели как Афанасий Мамедов или Александр Мелихов, и тексты собратьев доводят до предельной чувствительности, причём, едва ли не постоянно.
Люблю бродить без руля и без ветрил по улицам и переулкам Москвы, знакомой мне с детства, причём, иду даже не видя, куда иду, потому что в голове сами по себе бегут новые строчки, которые я при возвращении домой при помощи клавиатуры превращу в готовый текст, и так ежедневно напитываюсь городскими впечатлениями, которые возвышаются небоскрёбами над старинными особняками, огромное количество которых продолжают поэтизировать илё настроение, ведут за собой, показывая мне свои архитектурные классические формы друг за другом, призывая и других прохожих, невольно вовлеченных в московскую сценографию, кое-где остановиться, всплеснуть руками, восхититься красотой былых веков, слишком быстро забежавших вперёд поверх всяческих новаций, необъятное богатство, демонстрирующее восхитительную последовательность.
Хорошо стало на душе, а до этого было плохо, потому что я, исполняя роль персонажа, придавленного служебными неприятностями, вдруг взял и уволился, и просто пошёл по солнечной стороне улицы, но в этот момент я вышел из этого образа, чтобы войти в другой, противоположный, который смотрел на невзрачного бестолкового сотрудника, вдруг сорвался и накричал на него., в этот момент я сам крикнул на весь кабинет, отчего мой кот сорвался с письменного стола и, задрав хвост, понесся в библиотеку, вот так сложно переходить из образа в образ, конечно, согласно системе Станиславского, которая сидит во мне с юных лет, и мысль о полнейшем перевоплощении в своих персонажей никогда не даёт мне покоя, и вместе с тем доставляет невероятное чувство гордости за актёрскую сущность писательства, дела необычного, своенравного, даже вздорного, когда всегда и всюду надо идти против штампов и изъезженных схем, когда же закончена вещь, не сразу, позже необъяснимым образом хочется побыть персонажами подольше.
Любят блистать на приеме, когда себя почитают великими в окончательном смысле, конечно, сильно сказано, но от вида каждого такового победителя никак не избавиться от ощущения, что он силён только в  силу своей должности, а без таковых иные уже далече, вокруг вьются лишь лица без лица, что-нибудь толкующие хрестоматийное, с удивленной миной и не без удовольствия  принимают знаки отличия, поглядывая на остальных с чувством гордости, уменьшавшей их перед главным, который ничего из себя не представляет по-прежнему.
Тяжко просто жить и время убивать, ни перелететь назад, ни скакнуть вперёд, а время так мрачно ползёт, солнца на минутку, дождей на сутки, настроения жутки, когда вон у подъезда «скорая помощь» кого-то ждёт, а то и ногами вперёд, кто уж в этом случае поможет, конечно, кто-то придёт на помощь, но надо сознаться, публика уже не та, раньше целая процессия за гробом шла, а теперь одна вдова, да и без поминок, только бурю вздымать в стакане воды, как знакомы со всем этим я и ты, ведь много раз просили о помощи и молча умирали над раскрытыми скрижалями, пожимали плечами, а жаль сильное чувство паковать в печаль, как говорил Мандельштам: «Я должн жить, хотя я дважды умер…» - лучше пой и пляши, как бы всё шито-крыто, и пей свою горькую открыто.
Совсем немного нового ловлю на ходу от прохожих, центральной темой которых является вопрос «ты где?», естественно, заданный в телефон, с которым каждый, как мне кажется, ныне просто обязан ходить, как собачка на поводке, к этому стоит добавить нечто необъяснимое в самом этом вопросе, ведь какая разница, где находится человек, хотел написать, конце провода, но мыльницы без таковых, значит, в пределах досягаемости сигнала, беспрестанно быть начеку каждого владельца этого средства связи, и звонящий, видимо, имел в виду что-то другое, поскольку связь телефонная лишь она для него, и легко понять число звонящих - почти все, кто есть в наличии, эти все, в связи с которыми выясняется «где ты?», из одной категории интересующихся местонахождением абонента, хотя вроде бы звучит от разных людей.
Сначала я в дом вошел, спустя время, вышел и по мере того как задумался о постоянном в течении жизни входе и выходе в одно и из одного того же места, конечно, странная мысль, но всё более погружаясь в неё с годами, пришёл к выводу, что во входе и выходе пребывает всё человечество, и как бы стремится к идеалу, решительно перемещая себя туда-сюда, а то и так далеко, что только «туда», чтобы тосковать о возвращении «сюда», где пешком ходил под стол, и в этом содержится определенный смысл, который сразу не разгадаешь, однако несколько преобразишься, вспомнив, как в храме торжественно ходят туда-сюда, войдут и выйдут, самым достойным образом свидетельствуя, что быть противоположным есть вершина жизненного и трансцендентного основания.
Даже помимо твоей воли впечатления накапливаются сами собой, и не надо сразу слишком серьёзно к ним относиться, то есть превращать в готовые записи, к которым прибегают начинающие авторы, но немногие из них дают впечатлениям устаканиться, и те из них, которые идут в глубину, а не скользят по поверхности, берутся в дело, все прочие же немилосердно отсекаются, поскольку фрагментарный вид первых впечатлений не даёт истинного импульса на пути продвижения по ступеням к тому возвышенному состоянию, которое мы понимаем как озарение.
Человек по природе своей, без включения интеллекта, существо непостоянное, даже в таких простых моментах как прогулка, поскольку он всё время стремится отклониться от намеченного маршрута, если таковой имеется, он не преодолеет улицу от начала до конца, обязательно куда-нибудь заскочит, скажем, в церковь, куда заходить не намеревался, но зайдёт, встретив осуждающие взгляды молящихся, один из которых его даже ударит локтем в бок, ведь есть такие фанатики в оригинальных неканонических приходах, со злобой относящиеся к случайным посетителям, вот и наш случайный человек выбегает на улицу, постоянно оглядываясь, не преследуют ли его в выходной день, потому что в обычный день он добирается по давно отработанному маршруту, чтобы там делать одну и ту же работу, однако между тем он уверен в своей единственности и правильности собственного бытия, а в случае сомнений в верности этому пути оградит себя от критики сослуживцев и родственников такими весомыми аргументами, вроде того, что числится на работе в передовиках, не пьёт и не курит, является убежденным сторонником традиционной семьи, к тому же безразлично относится к всевозможным дискуссиям, выступая как простой наблюдатель, и в этом есть действительная мудрость, напитанная надеждой на то, что всё будет хорошо, потому что в искусстве жизни самодостаточность - одна из форм.
Внешнее испытывает взгляды, тем не менее, стремящиеся пронзить плоть до молекулярного состава, остановить попытки невозможно в силу сомнений каждого индивида в своей оригинальности, не забывая при этом о тональности исполняемого произведения в течении длящегося времени , отпущенного каждому, не стремящемуся дважды побывать в одном и том же обличии, сетуя на своё недостаточное величие, первой заповедью которой является отличие от себе подобных, пробным камнем которых служат природные особенности, считающиеся превосходным подтверждением науки тления, на которую возлагаются большие надежды, особенно в магазине одежды в новой перспективе развития моды, посвященной обретению непосредственной свободы, самым явным основанием которой в процессе изменений является облик.
В реальности всё реально, но в прошедшем и в будущем, когда нас не было и не будет, всё символически преувеличено до альтернативной концепции жизни в тексте, если необходимый текст писался в реальности, возвышаясь до глуби души одинокого писателя, и замечательно осознавать тот факт, что жизнь в тексте гораздо возвышеннее, нежели в реальной сиюминутности, хотя одно без другого существовать не может, однако до тех пор пока не сольётся текст с телом, молодого или старого из другой эпохи, понять взаимпроникновение времён невозможно, знакомы нам лишь собственные черты, всякий раз говорящие о необычайном.
Непередаваемое очарование испытываешь не от реальных прогулок по лесной дорожке, а в поэтичных текстах мастеров прозы, в книгах авторов, которые в деталях со своей только точки зрения погружают тебя в переданное словами лесное очарование, особенно возле прозрачного лесного ручья, как это делает Михаил Пришвин: «Водная дрожь от солнца бросается тенью на ствол елки, на травы, и тени бегут по стволам по травам, и в дрожи этой рождается звук, и чудится, будто травы растут под музыку, и видишь согласие теней. С мелкоширокого плеса вода устремляется в узкую приглубь, и от этой бесшумной устремленности вот и кажется будто вода мускулы сжала, а солнце это подхватывает, и напряженные тени струй бегут по стволам и по травкам», - и ты хочешь дальше идти по строчкам лесной красоты, видишь огромные белы грибы на полянке, совсем недалеко, и лучшие грибы в мире выражают тебе искренность чувств, потому что они тоже живые, но всё живое ограничено сроками своего существования, в отличии от мастерски написанного текста, смысл которого в каждой букве содержит бессмертие, выражение нежной любви ко всему живому в том же реальном мире, но я о другом.
Грач перелетел через обычный забор из металлического штакетника к школе, возле которой вовсю цвели вишни, а под ними в изумрудной молодой траве для него было множество всевозможного лакомства, в полной безопасности ожидающего пернатого, недавно прилетевшего из южной стороны, под несмолкаемую песню: «Летят перелётные птицы…», - а следом за первенцем влетела во двор вся грачиная стая, и каждый грач, в чёрном фраке и с черной бабочкой, впрочем, во всём чёрном, сам по себе расхаживал среди стволов и кустарников, подчёркивая постоянство этого места, в которое из года в год ранней весной грачи возвращались, с большой охотой признавая сами себя москвичами, причём коренными, с тех самых времён, как Алексей Кондратьевичи Саврасов запечатлел их на картине «Грачи прилетели», которая висит в Третьяковке как знак уважения к этим птицам, внимание людей к которым приковывается сразу, поскольку грачи резко отличаются от ворон своей резкой чернотой, впрочем, поисков сходства не требуется, вороны тоже хороши, тоже сами по себе, и даже на зиму из Москвы не улетают, зимуют с нами, но всё же гордого грачиного совершенства в воронах не наблюдается, остальное же рифмуется с изменчивыми временами года, в самых широких чертах, отмеченных краткостью состояний природы, но грачам весна - всегда новизна.
Её любил я давным-давно, как будто в кино сцена с Лили Марлен, удивлён до поцелуя её колен, а теперь ни в коей мере не падаю сам на колени, поскольку опасаюсь, что не смогу с них подняться, ум ясен, а тело простокваша, щи да каша вот пища наша, как сказала бы на даче Наташа, но невозможно представить её глаза под движением карандаша художника из Лианозово, вот же занозою вонзил эту школу лианозовскую Александр Глезер, родившийся, между прочим, в Баку, что наводит на раздумья о том, что преувеличено в вашем воображении, в конце концов действительно ничего больше.
Что вы хотите этим сказать, меня мало интересует, поскольку мой текст остаётся без изменений, и плавно переходит в мои книги, а вы остаётесь где-то в комментариях, которые исчезают как тополиный пух, так происходит и во всём другом, поскольку мастер остаётся, а современники куда-то пропадают, как вы, не обременённые высшими целями в жизни, а мастер работает от звонка-рождения до звонка смерти только ради исключительного расширения всемирной библиотеки, что определенно влияет на некоторых людей - поставить перед собой столь же величественную цель, которая неразлучна с понятием бессмертия, да и постоянного отделения в себе зверя от человека, потому что последняя задача при жизни индивида звучит пусть не столь убедительно, но отматывая время ко временам Яхве-Яхветона (в прикрытом виде - фараона Эхнатона) с писателем Моисеем, удивительным образом прозреваем в том, что нет никакого противоречия между ним и Дарвиным, поскольку абсолютно ясно, что человек есть заговорившая обезьяна, а если ещё точнее, то обезьяна пишущая, способная к переходу от простой физической жизни - к жизни в тексте, и эти склонности к некоторому удивлению пациентов-читателей писателя дают объяснение как нечто другое.
По Тверской река прохожих, схожих с теми, что на Невском продолжают строчки прозы, поднимаясь до стихов, мы подобную картину наблюдали молодыми, да и мы в подобных текстах бродим  чуть ли не всегда, да, уверенные слишком относительно мыслишек, возникающих спонтанно после чтения меня, все способности сполна проявляются у тени, пробегающей во времени, ты был я, а он другой между нами длится дольше.

"Наша улица” №287 (10) октябрь 2023