Евгений Бачурин "Здравствуй, утреннее солнце!"
стихи и проза
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Бард и художник Евгений Владимирович Бачурин родился 25 мая 1934 года в Ленинграде. Долгое время с родителями жил в Сочи. Окончил полиграфический институт. Работал художником в периодической печати. Член Союза художников СССР. Выставлялся в ФРГ, США, Франции, Японии, Швеции и др. Автор многих пластинок. Поэт и композитор, исполнитель под гитару собственных песен. Самая известная песня: «Дерева». Печатался в журналах «Юность», «Знамя», «Наша улица», «Сельская молодежь» и др. Большая книга, вобравшая практически все произведения Евгения Бачурина, «Я ваша тень», выпущена Юрием Кувалдиным в его издательстве «Книжный сад» в 1999 году. Презентацию книги "Я ваша тень" Юрий Кувалдин организовал в мемориальной квартире Александра Пушкина на Арбате. В презентации принял участие выдающийся режиссер Леонид Хейфец. Евгений Бачурин пел под гитару лучшие свои песни. В 2005 году по ходатайству Юрия Кувалдина и Сергея Филатова Евгению Бачурину присвоено почетное звание Заслуженный деятель искусств Российской Федерации.
Умер 1 января 2015 года.

вернуться
на главную
страницу

Евгений Бачурин

ЗДРАВСТВУЙ,
УТРЕННЕЕ СОЛНЦЕ!

стихи и проза

* * *
Здравствуй, утреннее солнце,
Здравствуй, цезий, здравствуй, стронций!
Здравствуй, ультрафиолет,
Но тебя прекрасней нет.

 
ПРИЗНАНИЕ

Я увидел на пляже твои ягодицы
И влюбился, и даже решил объясниться.
Но, узнав их поближе, сказал не спеша:
“Хороши ягодицы, но нужна и душа!”

 
* * *
Дожди и листья, листья и дожди.
Этаж за этажом уходит в небо.
Сырые западные ветры.
Раздумье, замедляющее шаг.
Трехцветный флаг на обгоревшей башне
Обозначает временные сбои,
Помноженные на криминоген.
Народовластье обещает быть восточным,
А ветер - западным.
Вон он как сечет
Рекламы, крыши, шляпы и зонты.
Ну, что же, подожди еще немного,
Еще немного, отдохнешь и ты.

 
ПОЖАРНЫЙ РОК

Огнеопасным стало зарево зари
На постсоветском перепаханном пространстве.                             
Гори, Останкинская башенка, гори!
Россия в трансе.
Ни сна, ни отдыха измученной душе,
Ложатся рядышком снаряды, справа, слева.
Взрыв под землей, взрыв под водой, и вот уже -
Седьмое небо.
Ведь не электрик провода замкнуть рискнул
Наживы для или эксперимента ради,
Так не поджечь ли нам красавицу Москву? -
Скажи-ка, дядя.
Такого даже не было в СССР.
Включаю телевизор - побелели лица,
Ни ОРТ, ни НТВ, ни РТР -
Одна “Столица”.
А в дальнем, ближнем зарубежье, все кругом
Сочувствуют, но тут же умывают руки.
Чечня, кричат, Чечня, кричат, опять пришла с огнем.
Смеются, суки.
И как всегда, опять безмолвствует народ,
Но олигархи чтят народа интересы.
Огонь и воду перешагивая вброд
На мерседесах.
Качайте нефть, воруйте никель и титан,
Откройте краны все, а завтра вскроем вены.
В который раз горим, полундра, капитан,
Врубай сирены!

 
* * *
Далекий гул ушедших дней
И сны, которым век не сбыться,
А с фотографий смотрят лица
Домов, деревьев и людей.
Ест щи непомнящий Иван.
Кавказский пленник едет в джипе
И только что отснятый в клипе
Рок-музыкант, и наркоман
С концерта во Владикавказе.
Вот Витухновская в экстазе
Читает новые стихи
В гостиной Дома Журналиста.
По радио играет Листа
Какой-то гений от сохи.
А по уступам Крымских гор
Гуляют ветреные козы. Жара.
И метеопрогнозы
Неутешительны пока.
Так нужен дождь,
Но облака над морем проплывают мимо.
Дороги все ведут из Рима.
Соседка банку молока
Несет. Закат готовит вечер.
Идет неспешный разговор
И тополя стоят, как свечи,
И смотрят на меня в упор.

 
ПУБЕРТАТКЕ НАТАШЕ

Голова твоя дитячья - тело взрослое,
И руками машешь ты, как лодка веслами.
И колышешь белой грудью под прозрачной блузкой,
И босой ступаешь ножкой, как под музыку.
Так что телом пользуйся, жизни радуйся.
Человек под молодостью, как под градусом.
Вот как станете зрелыми женами,
Так начнется похмелье тяжелое,
Наиграетесь в прачки-куколки, дочки-матери,
Там и в бабушки дорога белой скатертью.
Хоть и старая ты станешь, душой - юная,
Как гитара моя семиструнная.

 
* * *
В этой жизни все так странно
От окопа до дивана.
Может, шаг всего, а может, век
Только в этом промежутке
Все смешалось в вихре жутком:
И судьба, и зверь, и человек.
Летчик по небу летает,
Агроном морковь сажает,
А Левша подковывал блоху,
Но все эти заморочки
Сходятся в единой точке,
Где-то там, у Бога, наверху.
Но далеко ль это, близко,
Мы с известной долей риска,
Как эквилибристы над ковром,
Сквозь победы и крушенья,
Взявшись за руки, в волненье,
Дух захватывает, а идем.

 
* * *
То комедии, то драмы,
То сомнительная власть.
Под окном воркуют мамы,
Над колясками склонясь,
Вишня обряжает ветки
В изумруд и жемчуга,
Малолетка сигарету
Вынул из-за обшлага.
Поливальная машина
Освежает тротуар,
Дарит женщине мужчина
Почему-то детский шар.
Может быть, влюбленной паре
Трудно по земле ходить,
Ну а на воздушном шаре
Можно, как во сне, парить.
Нынче праздник - воскресенье,
Вербы ручкой машут мне,
Рядом с вербами Есенин,
Он на розовом коне.
Заболоцкий лик к народу
Повернул и вдруг поник,
Чтоб смеялась вся природа,
Умирая каждый миг.
Я ж, проблемами обвешан,
Приподнять себя хочу,
Между вишен и черешен
Веткой сломанной торчу.
И на ней цветы когда-то
Были, что ни говори,
Арии певцов пернатых
Не смолкали до зари.
Хоровод водили девы
Возле древа моего,
Ах, ты, древо, мое древо,
Что-то стало не того.
Сколько скрылось за спиною
Белых зим и жарких лет,
Буря мглою небо кроет,
А весна смеется - нет!

 
МУСОРЩИК ИЗ РАЯ

Вы напрасно думаете,
Что я сумасшедший.
Просто ангел я бескрылый,
На землю сошедший.
Из небесной я обслуги,
Мусорщик из рая.
Сор из дома выношу я,
Пыль веков стираю.
Вот у Шуры лопнул шарик,
А у Миши прыщик,
Счастья раз, два и обчелся
А несчастий - тыща.
Прийти вовремя на помощь,
То талант особый,
Все нуждаются в поддержке,
Даже участковый.
У кого ребенок болен,
У кого собачка.
Вытирайте, люди, ноги,
Чтобы пол не пачкать.
Вот закончу я уборку,
Сразу станет чище,
Счастья раз, два и обчелся,
А несчастий - тыща.
Открывайте, люди, двери,
Распахните окна,
На пороге мерзнут звери,
В небе птицы мокнут,
Просят, чтобы им открыли,
Я и открываю,
Ангел с облака бескрылый,
Мусорщик из рая.

 
* * *
Зачем под солнцем и дождем
Мы, взявшись за руки, идем,
Забыв про все, что было, есть и будет?
Зачем, теряя здравый смысл,
Мы подымаемся на мыс
И смотрим вниз, как птицы, а не люди?
Спросите у моря,
Спросите у ветра,
Спросите у башен городов и пашен сел.
А если на это
Не будет ответа,
Спросите у Бога, он-то знает все.
Зачем мы смотрим свысока
На тех, кто на земле пока
Валяет дурака иль занят делом?
Ведь мы такие ж, как они,
Заварим чай, зажжем огни,
Пока душа гуляет вместе с телом.
Зачем безумство нас ведет
В огонь и в воду, и в полет,
И даже, может быть, в пролет парадных лестниц?
Пусть лучше будет все как есть -
Тоска и радость, долг и честь,
Квартира, тренажер, вино и песни.
Но наш полет неотвратим,
Мы, взявшись за руки, летим.
Хоть есть опасность в снах такого рода:
Любовь на крыльях держит нас,
Пока не кончился запас
Самообмана или кислорода.

 
ВЕСЕННИЕ ТЕЗИСЫ

I.
 
Вроде, весна, но здоровый, ядреный
Воздух усталые силы бодрит;
Лед неокрепший на речке студеной,
Май, блин, а он все лежит и лежит;

II.
Около леса, как в мягкой постели,
Выспаться можно, но лучше не спать:
Только приляжешь - грачи прилетели,
Каркают, гады, что надо пахать.

III.
Русская водка, полезная водка,
Это вам не кокаин и гашиш.
Выпьешь и бегаешь вдоль околотка,
Ищешь свой дом и поешь про камыш.

IV.
Милые сердцу, родные картины.
Дети петардами радуют слух,
Шофер мой с двух до восьми под машиной,
Я в интернете с восьми и до двух.

V.
Добрый папаша, к чему в обаянии
Вашего умного Ваню держать?
Вы мне позвольте при лунном сиянии
Голую правду ему показать. 

VI.
Труд этот, Ваня, был страшно громаден
Не по плечу коммунистам одним.
Мы сокрушили империю за день
И на развалинах сникерс едим.

VII.
Над коррумпированными полями
Канцерогенный кружится снежок.
В окна деревья стучат кулаками.
Выпьем за Родину нашу, дружок.
Выпьем за Родину нашу, дружок,
По стремянной или на посошок.
 

ГУСТОЙ КУСТАРНИК ФАКТОВ

ПРОЗА ПОЭТА БАЧУРИНА

* * *
Лето. Душная московская ночь. Студент Юра М. Вернулся после праздничной вечеринки. Он снимает комнату в Красносельском переулке у пожилой дамы Клавдии Васильевны. Это не квартира, а чудом уцелевший деревянный дом с палисадником. Есть даже скамейка под дубом. Дама еще помнит лучшие времена. Она сидит в гостиной на ветхом кожаном диване и тихо улыбается. Повсюду разбросаны вещи, предметы и даже  продукты питания. На сером от пыли рояле лежат растрепанные ноты, использованные салфетки, недоштопанные носки Константина Яковлевича, мужа хозяйки, и недоеденный им же бутерброд с котлеткой. На этажерке стиля модерн - пятый том сочинений Тургенева 1888 года издания, на нем - китайский болванчик, мерно качающий головой из слоновой кости. Над диваном, где сидит Клавдия Васильевна, висят часы красного дерева с резьбой неизвестного мастера того же времени.
Двери в гостиную открыты. На пороге возникает Юра. Он вспоминает белый танец на вечеринке. Его пригласила Соня. Она ему нравится. Он полон воспоминаний о ней. Это усиливается запахом духов “Красная Москва” на воротничке его рубашки.
Улыбающаяся Клавдия Васильевна медленно поворачивается к открытой двери. Она смотрит на Юру, он на нее. Бьют старинные часы. “Полночь, - говорит она. - Часы пробили восемь раз”.
 

* * *
Иногда в густом кустарнике фактов, событий и случайностей мелькают чьи-то жесты, обрывки раздраженных голосов или вдруг высовывается улыбающаяся голова кентавра Моти (ему 15 лет), который ищет свой потерянный лук или сломанный серфинг. А в основном - всяческая суета, хождение по мукам, быстротекущие дни семейной хроники, включая телевизионные кадры и уличное движение. Иногда бывают просветы.
Лето. Голубое тихое море, молочные перистые облака, белая стена южного домика в кипарисах. В виноградной беседке за покосившимся столом дремлют уставшие от отдыха люди. Кто-то кашлянул. Андрей взял кисть винограда, его жена Лера, улыбаясь, продолжает рассказ о многотысячных медитациях в Сеуле перед новоявленным корейским Христом - “Христом на все времена”. Но времена меняются. И никто не знает, в лучшую или худшую сторону. То, что сегодня не нравится нам, придется по вкусу пришедшим на смену, а прошлое спрессуется и станет историей. К полудню жара набирает силу, не привлекает даже сверкающая мокрая галька, отполированная июльским прибоем - все хотят в тень. Лера перешла уже к разбору нового американского боевика со Шварценеггером и Шарен Стоун. Но тут пошла убыстренная съемка.
Замелькали листья винограда, погода сменилась на пасмурную, чьи-то ноги застучали по бутовой лестнице, кто-то крикнул: “Мы здесь!” - и кинул камень в набежавшую волну. Застрекотал вертолет. Те, кто дремал, очнулись и стали допивать свой чай. Все оживилось. Замер только Красе, черный английский дог, а огромная голова его нависла над столом и совпала с мысом Меганом, обведенным горячей краской звездного неба.                                                          
Андрей сделал глоток “Южнобережного” портвейна и сказал: “Ко мне часто приходит прошлое. Иногда в образе детства. Сегодня тот самый случай, и я хотел  бы им воспользоваться.
Говорят, в озере Севан вода черная, небо темно-синее, а окружающие горы светло-розовые. Но это еще не все. В конце августа, подойдя рано утром к водопроводному крану, содрогнешься от холода и увидишь, как в сосульках отражаются первые лучи араратского солнца. На барже было много людей - местных и беженцев. Иногда через борт перехлестывали холодные клочья севанской волны. И казалось, конца-края не видать у этого черного озера с ослепительными горами. Вдали медленно проплыл окаменевший остров Эчмиадзин. Баржа переваливалась с боку на бок как неуклюжее животное, некоторых тошнило, а мы все плыли и плыли...
Где-то за тысячу верст грохотала война, гибли люди, небо было черным от самолетов, а земля - серой от дыма, пепла и человеческого горя. Но те, кто плыл на барже, были тоже частью этой войны - оставшиеся без дома и сочувствия беженцы, гонимые бесприютным ветром в незнакомые причудливые края. Какой-то старик армянин вез свою белую козу, успокаивая ее и поглаживая, особенно когда качка усиливалась. Среди людей были овцы, и в носовой части стоял даже черный вол, привязанный к бортовому крюку. Мокрая спина его отражала небо. Удары воды в борт, скрип снастей, перекатывающихся ящиков и мешков смешивались с разноязыкой речью населения этого “Ноев ковчега”. Века пролетали над нами, а мы плыли и плыли.
Берег встретил нас зеленой рощицей и проселочной дорогой, ведущей от причала через скошенный луг. Мать разговорилась с каким-то русым бородатым мужиком, нас погрузили на поводу со всеми многочисленными пожитками, лошадь с трудом тронулась, и началась дорога. Мы ехали по горной Армении, нас окружали колосистые пшеничные поля. По обе стороны дороги вдруг возникали березовые и дубовые рощи. Мы едва отъехали от древнего озера Севан, как увидели русские избы-пятистенки, в конце деревни - церковь с голубыми куполами и услышали родную речь с приволжским оканьем.
“Выходи,- зазывал меня через два дня белобрысый соседский мальчишка Митька, - Пойдем в коноплю”. Я впервые увидел конопляные косматые поляны, в них можно было уйти с головой, как в волны: исчезать и появляться вновь. И еще научил меня Митька дудочки из соломы мастерить. Сделаешь у основания надрез ножом или лезвием, вырежешь дырочки по всей соломине, и можно играть нехитрую мелодию, понятную и коровам, и людям. Я чувствовал себя пастухом. Пара веков откатилась назад; и на эту высокогорную землю, спасаясь от гонения, высаживались другие беженцы с русских равнин, не захотевшие принять троеперстия и молитвы без коленопреклонения. А мы, люди городские, только диву давались, как за хребтом Кавказа оказалась целая деревня колонистов, забывших уже свой исход.
Старый дед Матвей да бабка Дарья приютили нас в своей избе. И если бы не блохи, то эти несколько солнечных дней, прожитых в селе Красном, может быть, стали самыми счастливыми в моем военном детстве.
Мать и бабушка выходили на дорогу в ожидании попутных машин, идущих через Красное на город Иджеван, место нашего назначения. И вот наконец ранним утром недалеко от дома на пыльной дороге остановилась полуторка, которую стали брать штурмом осевшие здесь беженцы, такие же, как и мы. Вещей у нас было очень много, и, когда уже я и бабушка оказались в кузове, сундук с вещами и два рулона картин никак не влезали в переполненный грузовик. Мать пришла в ярость, сцепившись с одной семьей, которая раньше сумела зафрахтовать себе место для багажа, и с победоносным видом теперь восседала на нем. Если бы не отчим, человек робкий и интеллигентный, быть бы драке. Мама моя в ярости была неукротима.
Все кончилось просто. Вышел шофер и, матерясь, велел нам выгрузиться из кузова как можно быстрее. С матерью была истерика, отчим утешал ее, бабушка плакала, я тоже. Грузовик дал газу и вскоре скрылся в облаке пыли за поворотом у церкви. Мы с вещами остались стоять посреди дороги.
А через два-три часа прибежала соседка и сообщила, что полуторка, на которую мы так стремились, сорвалась в пропасть на одном из поворотов высокогорного спуска - отказали тормоза.
 

"Наша улица", № 10-2000