...Действительно, нечаянный, ведь встретить его и подружиться с ним никак и никогда не чаял.

А начиналось так.

Телефонным звонком на службу.

Оговориться должен сразу. Телефон в бывшем Иностранном и в бывшем научном отделе Госфильмофонда стартует с первой минуты работы и не умолкает до конца ее. Имея тенденцию функционировать круглосуточно. Из чувства самосохранения волей-неволей приходится дистанцироваться от его параллельной трубки уже на дому. Японская Осака на проводе, скажем, часа в четыре утра - отнюдь не рождественский подарок.

Этот же многолетней давности звонок выламывался из косяка.

- Здравствуйте. Это Мишa Ельчанинов. Из Посольства Франции в Москве.

Дальнейшее на банальность не походило. Оно подобало, скорее, какому-нибудь Диккенсу, но не привычному московскому раскладу.

Когда парижский кинофестиваль "Сине-Мемуар" направляет нам гонца в лице своего директора, а ты по своему официальному статуту обязан его если не принять, то споспешествовать этому визиту, но фактически бесправен что-либо сделать - ни помочь с тогда еще советской визой, ни встретить из-за отсутствия машины в Шереметьево-П, ни поселить в уже оплаченном гостей отеле - что говорить, предынфарктная ситуация налицо.

Но, как по мановению невидимой руки неведомого волшебника, раздавался телефонный звонок.

- Здравствуйте. Это Мишa Ельчанинов...

Гость из Парижа получал въездную визу. В Шереметьево его встречала машина французского посольства и благополучно доставляла в московскую гостиницу. Нашего, не премину повторить, гостя.

Примеры можно было бы множить. Их исход, равно как и телефонное начало были одинаковы - см. выше.

Небанальную чудодейственность данной коллизии могут оценить, боюсь, лишь живущие или жившие в Москве (читай - в СССР или в России). Но лишь оценить - не объяснить.

Дежурные резоны - это, мол, входит в их посольские обязанности, - приходится заведомо отвергнуть. Если оно и так, то входило и раньше. Однако же, свидетельствую, прежде как-то не наблюдалось. Более того, мог бы привести примеры посольского сервиса обратного свойства, как в перестроечные годы, так и в наше время.

Опыт прожитой советской жизни научил, полагаю, не меня одного чураться посольской сферы. Скандалы, связанные с высылкой в двухстороннем порядке дипкорпусов и памятны, и страшноваты. Подводную часть айсберга можно без труда представить.

Белостолбовский же лес вокруг Госфильмофонда всегда надежно обеспечивал гарантию дипломатического невмешательства. Невидимый и совершенно незнакомый мне Мишa Ельчанинов нарушил ее первым.

Осведомленные москвичи, видимо, лучше моего знают, как с недавних сравнительно пор французское посольство обогатило себя именами русских корней. Как, впрочем, на заре советской власти и сама французская нация... Несведущему мне объяснили, что одним из видов альтернативной военной службы во Франции является работа молодых французов в странах, далеких от социально-экономического стутус-кво. Как обмолвился какой-то там - по-нынешнему, афроамериканец, - проезжая на машине с дипломатическими номерами по одной из московских автотрасс: "Сильно слаборазвитая страна..."

Так вот Москва едва ли не впервые за всю историю дипломатических отношений с Францией советского периода приняла русских мальчиков - внуков и правнуков тех, кого во времена оно и выперла - благо еще что живыми, - за пределы страны, потомков тех эмигрантов, которым путь в державу был настрого заказан. В московскую среду, а затем и в культурное пространство СНГ с легкостью ножа в масло входили Петр Тороманов, Грегуар Сенников и им подобные. А консулом в Санкт-Петербурге служил наверняка далекий от военный службы человек с фамилией Голицын.

И первым посланцем в этом ряду был Мишa Ельчанинов. Во всяком случае, для меня.

"Друг - это действие", - любила повторять Марина Ивановна Цветаева. Друг был невидимым, поступки же его ошеломляли своей бесспорностью.

Деятельность незримого моего незнакомца за все годы его альтернативной службы явно не вмещалась в отведенные ему рамки - как позднее выяснилось - посольского киномеханика. Она перехлестывала через край. Имя его было на слуху в Госфильмофонде и в Музее кино, во ВГИКе и в Союзе кинематографистов. В тогда еще ленинградском Доме кино мне рассказывали, что именно он сопровождал французские киноделегации в Питер. Так же заочно и столь же эффективно он выводит на Госфильмофонд французского историка Тюлара, который находил там и получал то, чего не мог отыскать ни в каком другом архиве.

Впервые с Мишa Ельчаниновым довелось мне встретиться в самом Посольстве на Якиманке в связи с упомянутым историком. Первая и случайная наша встреча должны бы оказать если не протокольной, то казённой, а вышла такой сердечной и радушной, что моё представление о посольствах мира как о царствах вечных Рейнеке-лисов дало ощутимую трещину.

Так, незнакомый мне Мишa стал Мишей.

Когда в январскую Москву первого месяца гайдаровских реформ впервые приехал Жан-Люк Годар, столица походила на самоё себя периода советского нэпа. Недавно декретированная наново, Тверская от Манежа до Пушкинской была обрамлена стихийными торгово-бартерными рядами. Российский рубль и американский доллар имели хождение ноздря в ноздрю. Первые ласточки объявленного властями рынка в зимнюю стужу могли показаться залётному гостю слетевшими с катушек, но абсолютно подлинными, захоти он к ним приглядеться. Но, оставаясь кинематографистом до мозга костей, живой классик Годар правде бытия на улицах Москвы предпочёл "Киноправду" Вертова в музейном кинозале. Ее-то и переводил гостю Миша Ельчанинов.

Позднее последний напишет учебную работу в сто страниц о вертовском "Человеке с киноаппаратом", которого посмотрит за монтажным столом в моей бывшей обшарпанной монтажной в Госфильмофонде, специально наехав для этого в Белые Столбы.

Нахохлившийся же в чужой столице, Годар выслушивал не только мишин перевод, но и попутные комментарии. В частности, о том, что одним из первых переводчиков любимого Годаром Бальзака в России был Достоевский, первым переведший на русский язык "Евгению Гранде". Вскоре же, в одном из следующих фильмов режиссера "Дети играют в Россию", там, где говорится о русско-французских культурных связях, слово в слово повторена Миша информация о Достоевском и Бальзаке.

В параллель своей московской службе Миша еще и учился. Он проходил тогда очередную ступень своего университетского образования, в хитросплетениях которого после его неоднократных толкований мне и поныне не разобраться. Понял только, что Эколь Нормаль, Сорбонна, философское отделение - далее очередной образовательный виток.

Когда же год спустя после наших первых телефонных разговоров я впервые встретился с Мишей уже на нейтральной территории, в его временной московской квартире от Посольства, меня больше всего поразило, что мой 22-летний собеседник вдвое моложе меня. Прежде мне как-то и в голову не вступало соотнести собственный возраст с его годами. Впрочем, это ничуть не возвело дистанции между нами, а просто устранило ее как факт.

Долгие годы живя у себя в лесу, когда поездки в Москву отнимают добрую часть - уже не времени, но жизни, - как-то свыкся с мыслью, что лимит друзей исчерпан. Старые простят (и прощают) затяжные отлучки, что до новых, то они уже явная роскошь.

С Мишей же Ельчаниновым выходило то, о чем совершенно по иному поводу было веско подмечено Томасом Манном: "...В этом было торжество веры над опытом..."

В знакомстве нашем, поначалу необязательном и вполне шапочном, не было никакого внешнего побудителя, какого-либо видимого императива. Несколько месяцев кряду, а то и год или больше мы вполне могли не видеться, на будущее никогда конкретно не договаривались о встречах - только самые общие заверения. Тем более что, завершив срок своей альтернативной военной службы киномехаником (так и у меня во время срочной службы в артиллерии пастух-рядовой автоматом считался ракетчиком), Миша из Посольства отбыл, наезжая в Москву уже как парижанин.

Но всегда каким-то чудодейственным образом кто-то из знакомых или незнакомых - вот уж воистину "большая деревня"! - передавал мне новый Мишин московский телефон.

Порой мы с ним откровенно дурачились как гамэны-тинейджеры. Вылетая из Шереметьево-П примерно в одной время, но разными рейсами - он в Париж, я же куда-то в командировку, - я поджидал друга уже с той стороны пограничной черты, за будками паспортного контроля. Будки были застеклены и зашорены от любопытствующих взглядов самих вылетающих, но вполне прозрачны со стороны фри-шопов. Когда же я увидал Мишу, сдавшего с серьезным лицом паспорт российской пограничнице, я ничего лучшего не придумал, как начал строить ему рожи, чтоб рассмешить. И ему стоило немалых трудов, чтоб сохранить свое "ноблесс оближ" перед казенным окошком. Зато он вышел на свободу с проштампованной визой в паспорте, мы уж отвели душу вольняшками. На голубом глазу я уверял его, что прочел в скрытом от посторонних глаз секретном листе у пограничницы с грифом "Их разыскивает Интерпол" его имя и фамилию. "И мои тоже", - успевал добавить я, пока он не раскусывал этот мой подвох плагиатом от Федора Павловича Карамазова: "Ангелу моему Грушеньке. И цыплёночку". Мишка звонко и заливисто хохотал во весь голос, я подхрюкивал. Постороннему взгляду мы были живой, жанровой иллюстрацией кравченковскому тезису - "Я выбираю свободу".

Аллюзия с Достоевским была не случайной. Мне не знаком никто из иностранцев, даже русских кровей, кто так бы знал Достоевского. Многострадальный в СССР академический 30-томник Федора Михайловича был зачитан Мишей до корок и заложен бесчисленными закладками. Уже читая академический курс по философии, Миша выпустил в университетской серии книжечку о Достоевском. "Ну, это так, для студентов..." - отмахнулся он. Но прочесть этот его "ликбез" дальше первой главы мне было явно не по зубам хотя бы по языку.

Зато Миша впрямую поучаствовал в одном здешнем начинании.

Это был уже следующий виток его московской жизни, когда он, будучи уже спецом и в своей профессии и в России, директорствовал во Французско-российском Университете, квартировавшем в МГУ. Попутно он входил в посольские комиссии различного толка, в том числе и в издательский совет при Посольстве, курирующий Пушкинскую библиотеку, в рамках которой издаются не переведенные еще на русский язык французские книги. Так, от Миши я узнал, что из ста примерно рассматриваемых авторов ежегодный отбор проходит лишь с десяток названий книг. Что в конкурсе участвуют наравне с классическими и современными текстами... французские комиксы. Как сказал бы мой заместитель и друг в Госфильмофонде Олег Бочков: "Чудны крестьянские дети!.."

К тому времени я случайно разжился книжкой неведомого мне Жиля Леруа "Русский любовник", небанальное действие которого разворачивалось в брежневском Ленинграде периода разрядки. На книжицу эту меня вывел Гонзаг Плювинаж, молодой французский бельгиец или бельгийский француз, с которым мы свели знакомство в Тулузе, где Тулузская синематека проводила симпозиум, посвященный сталинскому кино. Прочтя взахлеб еще в самолете главу с танцем "казачок" в исполнении ленинградских комсомольцев и французских гостей, я завёлся и буквально за месяц перевел этот небольшой по объему роман, еще даже не надеясь на русское его издание.

В лице же Миши Ельчанинова, который тоже вмиг прочел эту книжицу, я нашел, пожалуй, единственного тогда в России апологета этого романа и автора. Со свойственной ему философской закваской Миша точно определил способность автора - Жиля Леруа - писать разноуровневые тексты в пределах основного. Сам роман был написал в середине 80-х, в начале перестройки, фабула разворачивалась десятью годами ранее, в апогей застоя, а издан он был лишь на рубеже столетий, уже в ХХI веке. Все эти попутно назревавшие вопросы оставались без ответа, равно как и то, имеет ли роман автобиографический первотолчок и что заставляло автора вылеживать книгу в столе более полутора десятка лет, издавая другие свои книги.

Как бы там ни было, Миша как член издательского совета при Посольстве предложил внести эту книгу в текущий план Пушкинской библиотеки, произнеся спич по адресу талантливого и совершенно неизвестного в России (как потом выясянилось, не шибко знакомого и во Франции) автора Жиля Леруа, живущего где-то во французских Белых Столбах - в местечке под названием Ле Перш, - вряд ли занимаясь оттуда собственной раскруткой. Благодаря Мише проект прошел, и по дипломатическим каналам права на издание книги в России были откуплены. Само же издание, по-видимому, должно было пройти как культурно-просветительское, но отнюдь не коммерческое. Чай, не комикс.

Но нам с моей подругой-однокурсницей Машей Чугуновой, директором собственного издательства, нужно было вырасти и прожить в советское время, надышаться советским воздухом, остаться до косточек совками, чтобы разжеванный мякиш, который и оставалось лишь проглотить, продолжать жевать и мямлить. Сначала долго мурыжился мой перевод как слишком эмоциональный - на возгонке! - который переделывался и, в конце концов, пошел как подстрочник. Мой проект ее обложки с неопубликованными на родине мотивами графики Сергея Эйзенштейна был зарублен на корню как порнографический. Разгул демократии на откате! В конце концов, мы, асы в издательском деле, просадили французский грант на издание, вовремя не оформив документы и даже не зная порядка их оформления, не получив за свой труд ни копейки. "Чудны крестьянские дети!.."

Но книга всё-таки вышла по-русски! С широко принятым отзывом на задней сторонке переплета. Высокие и достойные слова о романе написал теперь уже дипломированный историк Гонзаг Плювинаж из Брюсселя. Теперь Маша Чугунова, держа нехилый тираж книги у себя на подмосковной даче, тщится его реализовать. Пара специализированных магазинов в Москве и Питере продают книгу чуть не втрое дороже ее себестоимости - до второго времени пришествия хватит!

Но Миши Ельчанинова в Москве уже не было. Он снова укатил в Париж, по-моему, так и не доработав осточертевший ему положенный по контракту директорский срок...

Да, чуть было не забыл сказать, что задолго до этого, в одну из наших нечаянных и нечаемых московских встреч, в бытность еще работы в Посольстве киномехаником Миша познакомил меня со своей невестой, выпускницей родного ВГИКа - очаровательной Ларисой. И с тех пор, в последующие годы нашим разговорам об институте, о прожитом не было конца и краю. Мише в них суждена была участь примкнувшего к "антипартийной группе" Шепилова...

Даже и без рассказов молодых легко было представить, какое сопротивление приходилось им ломить и какой лёд ломать, чтобы зарегистрировать свой брак даже в постперестроечное время. Недоверие и опасливость были еще традиционно советскими, зато зависть и откровенное вымогательство - уже ново-русскими, вполне рыночными.

В российском загсе потребовали бумагу о том, что жених не состоит в параллельном браке во Франции. Слетав в Париж, Миша привёз заверенный парижской мэрией документ, что имярек клянется своей честью, что он не состоит... С ошеломляющим прямодушием в московском загсе отрубили - "Кому это нужна ваша честь?!" Когда же Лариса попробовала вступиться за жениха, на нее цыкнули - "А вы бы девушка помолчали!" - мол, про вашу честь и вопросов-то нет.

Рецептура чиновничьего вымогательства была и остается до слёз проста. Просителя, унизив, сначала надобно застращать, потом же, не дав ему, тепленькому, опомниться, следует приласкать и обнадёжить. Такая реакция нейтрализации по-советски: кислота на щёлочь дают желаемую соль... с водой. В том же загсе заявили, что иногда они идут на уступки (?!) и оформляют документы... Сработано было чисто по-булгаковски. С бегающими - от постоянного вранья и взяток - глазами.

Впору было спросить моего друга - тепло ли принимала тебя, Мишенька, историческая родина, когда крыло посольского прикрытия уже отлетело?

Вопрос, впрочем, праздный. Первое издание на родине "Записок" отца Александра, знаменитого не только в богословских кругах Мишиного деда, было, как водится, пиратским. Что подтверждено протестующим заявлением главы ИМКА-Пресс Никиты Струве со товарищи, с чьего издания и совершалась перепечатка. Читано собственными глазами с полосы старого, не нынешнего "Книжного обозрения".

Родина не давала себя забыть и прежде. Стоит ли напоминать о том, что координаты памяти о зарубежных соотечественниках могли быть тогда лишь зловещими.

Без малого полвека назад в парижской квартире Ельчаниновых раздался звонок в дверь. Открывать с готовностью кинулся самый младший из детей - Миша. На пороге стояли двое в штатском.

Результатом визита вышел очередной пасквиль, распечатанный в советских газетах. Сии браздописцы для начала обрисовали грязную, запущенную квартиру Ельчаниновых, по которой бегали семеро неухоженных детей.

Свехзадачей литераторов от охранки было развенчать в глазах советского народа подрывную деятельность Мишиного отца, Кирилла Александровича Ельчанинова, по спасению политзаключенных из советских лагерей. Десятки соотечественников, получивших свободу и выезд на Запад из хрущёвско-брежневского ГУЛАГа, многим обязаны, вплоть до самой жизни, благородной деятельности Кирилла Ельчанинова.

На широких российских просторах не было источников, чтобы узнать о деятельности русской православной церкви на Западе, о многолетнем подвижничестве Кирилла Ельчанинова. Потому и информацию о "виновнике" народ должен был получать из строго контролируемых источников.

Конечно же, кто старое помянет... Но было интересным узнать, в прежнем ли качестве в новое время работают двое источников - составных частей в штатском. Или хоть краем глаза посмотреть на обстановку их собственных, вряд ли не запущенных квартир. Думаю, что обстановка и вылощенность их апартаментов надежно обеспечены подобными пасквилями. Наверняка, ныне какое-нибудь совместное предприятие с неограниченной ответственностью надежно гарантируют невмешательство туда постороннего взгляда.

В буйные годы перестройки впервые приглашенный в советское посольство, что на бульваре Ланн в Париже, Кирилл Ельчанинов получил формальное извинение за былые инциденты от нового главы советского ведомства по делам церкви. Ярлык скрывшегося за рубежом "врага народа", что препятствовал его въезду на родину в течение тридцати лет, был, таким образом, снят.

Обвинение, как это водится у нас, было публичным, покаяние же - кабинетным, келейным. Тиражирование последнего не предполагалось.

Но как ни горько всё это помнить, я, всё ж таки, не о том.

О другом.

О том, к примеру, что старший Мишин брат Александр Ельчанинов, работающий в основанной уже ныне покойным Кириллом Ельчаниновым организации "Помощь верующим в бывшем СССР", передал в дар Мемориальному музею М. И. Цветаевой в Москве несколько сотен книг русской литературной эмиграции.

О том, что рассеянная по всей Франции семья Ельчаниновых принимает у себя третьего чернобыльского ребенка в надежде его излечить.

В конце концов, о том, что "дух сомнения и злобы одолеет дух добра", как писала безвестная монахиня времен русской гражданской войны. Писала литературно неумело, но в заключенном в ее строчках смысловом императиве сомневаться не приходится. Недаром слова эти восхищали Марину Цветаеву.

Нужно было, наконец, появиться "непуганым поколениям", которые поверх барьеров могли бы наводить мосты меж двумя трагическим разведенными мирами. И в этих поколениях не в последнюю очередь легче всего могли понять друг друга именно соотечественники.

Мог бы поклясться, что в Париже мне, худо-бедно владеющему французским, ближе всего были русские люди. Говорящие по-русски потомки эмигрантов, или выходцы из России, или вообще - расширительно - каким-то образом причастные к русской культуре.

Нашим с Мишей встречам теперь уже в Париже не было конца и краю. Обретать город, пусть и хрестоматийно, но умозрительно известный, из рук близкого друга и родного человека - было и остается одним из самых отрадных чувств!

Встретились мы на выставке "Борис Пастернак" в Бобуре - Центре Жоржа Помпиду. В другой раз мы прошли от Нотр-Дам по церквям и храмам Монпарнаса и Латинского квартала. В одной из них, у алтаря, вывешена икона работы мишиной бабушки, жены отца Александра. Мы заглядывали в Сорбонну, где Миша показывал мне свой коллеж-лицей, в котором когда-то учился. Мы с ним бродили по Пасси, были в крошечном Доме-музее вечно бедствовавшего, как и Достоевский, Бальзака, шли по улице, где, напротив, отнюдь не бедствовали в собственных апартаментах Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, как известно, не подававшей руки Блоку за поэму "Двенадцать" - поступок чисто "антисоветской кадровички". Там же, в Пасси, на маленьком кладбище среди могил Жана-Луи Барро и Мадлен Робинсон мы случайно наткнулись на огромное надгробие, крест над которым высился чуть ли не напротив Трокадеро. Оно оказалось могилой... автора знаменитого "Дневника", художницы, корреспондентки Ги де Мопассана, сгоревшей от чахотки в 24 года Марии Башкирцевой. Мы заходили в Русскую Консерваторию имени Рахманинова, а под конец прощались в Пале-Руайяле.

Не раз и не два мы потом сходились то в Париже, то в Москве. Мишин брак с Ларисой после десяти лет супружества оказался не стойким - но ведь и в Москве разводятся, - зато по Парижу бегает парижанин русских кровей мальчишка Андрей Ельчанинов, который с первых полутора месяцев привык засыпать, расплываясь в блаженной улыбке, под чарующие звуки Серебряного голоса России - петербуржанина Олега Погудина...

А как-то много лет тому назад самолет из Парижа шёл на посадку в Москве. Но привычный химкинский ландшафт не угадывался. Москва была накрыта густой морозной шапкой облаков. И единственным ориентиром выступал вертикальный стержень останкинской башни, который в белесом киселе неба торчал металлической палочкой обгоревшего бенгальского огня.

Как высится над окутанным туманом Парижем железная мадам - Эйфелева башня.

Точно так же видел свой Санкт-Петербург любимый нами с Мишей Фёдор Михайлович.

"...А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли вместе с ним и весь этот гнилой, склизкий город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?.."

"НАША УЛИЦА" № 96 (11) ноябрь 2007