Валерий Босенко

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЗЕМНОГО ШАРА

Случившееся не походило на заданный академический расклад. Скорее, оно напоминало непредсказуемый скок кардиограммы с ее небанальным графическим рисунком.

Лет десять тому назад на Вилле Манин ди Пассарьяно в Италии, в резиденции последнего венецианского дожа проходила международная конференция по творчеству Пьера Паоло Пазолини, одного из последних титанов итальянского искусства ХХ века.

Края эти, северо-итальянская провинция Фриули, являются второй родиной автора (первая - Болонья, по отцу), откуда родом была мать Пазолини - Сузанна, в девичестве Колусси, где в 1942 году вышла первая книга автора, сборник стихов на фриульском диалекте, на котором двадцатилетний Пьер Паоло преподавал итальянскую словесность местным ребятам.

Во время конференции одна из просторных стен второго этажа Виллы Манин была отведена под всемирную пазолиану. На ней экспонировались издания автора во всех странах и на всех языках мира. И лишь после тщательного сыска где-то у плинтуса, "под носком ботинки узкой" единственную русскоязычную книжицу - более чем скромную антологию "Из современных итальянских поэтов". Имени автора - антология! - на ней не было и быть не могло.

Устроители выставки и конференции не знали или не смогли раздобыть 64-страничную брошюрку "Молодой гвардии" с избранными авторскими стихами в серии "Современная зарубежная лирика", проскочившую в последний перед перестройкой год. Но в экспозиции Виллы Манин она погоды бы не сделала. А до выхода почти 700-страничного русского Пазолини оставалось еще добрых пять лет.

Конференция между тем шла своим чередом. Академическая тишина зала нарушалась лишь иноязычным говором очередного докладчика. И вдруг вопреки принятому языковому регламенту с кафедры разносится громкое:

- "До свиданья, друг мой, до свидания!.." Ну, вы же помните, как это там у Есенина, профессоре Босенко...

Полный афронт! Выкрикнуто это было на чисто русском языке. Кроме же меня да докладчика на кафедре во всем зале понимающих по-русски не было ни души. Присутствующие же чисто рефлекторно начинают крутить головами в поисках того самого "профессоре", способного растолковать таинственный код докладчика. В ужасе вжимаюсь в кресло, готовый едва ль не до первых петухов откреститься да хоть бы и от родного языка.

Конечно же, такой фортель с Есениным по-русски мог здесь выкинуть только один человек - бразилец Марко Луккези.

Каждое утро, едучи в конференц-зал на Виллу Манин, мы встречались с ним в пульмане, и всякий раз неизменно он, Марко Луккези, едва-едва познакомившись, радушно приветствовал:

- Здравствуйте, преподаватель Босенко!

Видит Бог, ничего я ему не преподавал, да и вряд ли бы смог. При всей его легкости и контактности здесь себя выказывала его точность как ученого: он пунктуально переводил на русский все то же итальянское "профессоре", в переводе и не нуждавшееся.

Зато далее с его стороны сыпалась дробь вопросов, на которые только и было что поспевать отвечать. Ему было интересно все - и про работу своего собеседника, и про Россию, где он никогда не был, и про русскую поэзию, которую изрядно знал, и про наши политические и криминальные свары и про многое-многое другое.

Мне тоже было не лишним полюбопытствовать, как там у них на Амазонке протекает местная жизнь, каков градус ее накала. Вправду ли бразильские журналисты хрестоматийный финал родной "Снегурочки" бесхитростно описывали никак не иначе: "...И героиня растаяла, как мороженое на асфальте". Или за треть века они по-своему перестроились? Но праздные вопросы как-то сами собой быстро улетучивались.

Я все никак не мог взять в толк, на скольких языках изъясняется мой 32-летний собеседник.

Как бразилец Марко Луккези не мог не знать родного португальского. Как жителю Латинской Америки ему не мог не быть ведом язык испанский. С крупнейшим издателем из Германии Клаусом Пипером, впервые издавшим Пазолини за пределами Италии, он изъяснялся по-немецки. С разговоре с женой издателя переходил на французский. С участниками симпозиума легко говорил по-английски. свой доклад он не читал, а изящно и артистично, как песнь любви, выпевал по-итальянски. Он просто и непринужденно беседовал с залом о Пазолини, так сказать, на языке оригинала, озорно включив в беседу свой русско-есенинский пассаж. И, наконец, во мне, будто только того и ждал, нашел русского собеседника.

Когда же изрядно разговорив и растопив меня, Марко узнал, что я родом из Астрахани... Тогда-то и случилось нечто непредвиденное.

"Такого не бывает", - говорится в равной степени про что-то из ряда вон выходящее, как и про сверхбанальное. Про какой-нибудь отработанный троп бульварщины, паралитературы. Тем не менее это было разом то самое. На грани, как говорится, фола.

Из своего портфеля Марко Луккези вытащил, аккуратно надписал и подарил мне вышедшую в Рио-де-Жанецйро под его как переводчика и составителя книгу на португальском языке - "Стихи Хлебникова".

Было от чего остолбенеть! Получить в Италии от первого в жизни бразильца авторскую книгу переводов сложнейшего русского поэта ХХ века, непереводимого более, чем любой другой гений стиха. Стихотворного мэтра, в присутствии которого даже хулиган Маяковский со своим записным брэндом - публичным хамством, - робел и тушевался, почитая его за учителя. А если и говорить по чести, то набившая оскомину и совершенно необоснованная по удельному поэтическому весу двойчатка "Маяковский и Есенин" должна давно быть ревизована в "Хлебников и Маяковский", тогда как Есенин справедливо довольствовался бы парой с Клюевым. Но это так, к слову...

Книга от Марко Луккези была любовно издана, с репродукцией Казимира Малевича на обложке, с разнообразной иконографией в корпусе, но, главное - с двуязычными текстами, по-русски и по-португальски. По незнанию последнего я не взял бы на себя смелость судить о достоинствах самих переводов, но могу свидетельствовать о выверенности отобранных к переводам текстов. Силовое поле Хлебникова, энергетика поэта, бесспорно, сопряглись с усилиями переводчика-составителя книги. Впрочем, авторство Марко Луккези этим не исчерпывалось - он был и автором обстоятельной вступительной статьи к хлебниковским стихам, им же и откомментированных в своде примечаний. Да, мне было чему поразиться до немоты в окрестностях Виллы Манин!

В ответ на мой собственный иначе не назовешь - столбняк! - виновник эффекта вправе был рассчитывать и, наверняка, надеялся на какой - никакой мой собственный "хлебниковский" мемуар. По волнам, так сказать, моей памяти, как- никак - по Астрахани - земляки. Пауза однако ж выходила затяжной, едва ли не мхатовской. Но не предумышленной, а, видит Бог, от растерянности. Пауза, комплиментами в адрес дарителя и благодарностями за подарок не заполняемая.

Да и что я мог рассказать в Италии бразильцу Марко Луккези про Велимира Хлебникова в Астрахани?

А что бы я мог рассказать самому себе про это?

О том, что улица с именем Председателя Земного Шара впервые обозначилась у него на родине - и то на время, - вытеснив название улицы П-го Интернационала как оппортунистического? Времена, по меткому ахматовскому словцу, были вегетарианские - стояло бабье лето хрущевской оттепели. Я работал доставщиком телеграмм на Центральном узле связи, улицы у меня срывались с языка, как оторванные подметки. Я даже знал про улицу Марины Расковой, на которой стояла тройка покосившихся домов. Просвещенные астраханцы, регулярно читавшие "Огонёк", со знанием дела называли ее красавицей. Несколькими годами не менее сведущие москвичи рассказывали, что при виде генсека красавица-летчица, сталинская соколица, начинала рыдать что твоя кликуша, и это не могло не импонировать отцу народов.

Как бы там ни было, но заместо П-го Интернационала улица Велемира Хлебникова продержалась недолго, ставши вскоре улицей Наташи Кучуевской - наступала эпоха Брежнева, и лирические паузы одна за другой снимались с повестки дня.

Вторично имя Хлебникова на астраханских уличных табличках заместило Березовский переулок, старой Астрахани известный исключительно своими Столяровыми банями. А случилось это в 100-летний юбилей со дня рождения поэта, широко отмечавшийся в Москве и в мире и совпавший с началом перестройки.

Или сподручней было рассказать Марко Луккези, что все 11-ть лет советской школы даже той самой вегетарианской эпохи ни в одном из учебников страны имя Хлебникова не было помянуто и петитом. Куда легче нам было услышать и даже прочесть какого ни на есть Эса де Кейроша, но только не Председателя Земного Шара родных кровей.

Что нам было с того, что к его имени с заслуженным пиететом без малого весь ХХ век относился весь просвещенный мир. У нас в советскую пору Хлебникова издавали более чем дозированно - раз в четверть века, по сборнику на два с половиной поколения. А в постсоветскую эпоху в Астраханском медицинском институте доныне феномен Хлебникова преподносится студентам как клинический случай.

Впрочем, все эти аксиомы, хорошо известные нам, были бы, боюсь, мало интересны моему бразильскому другу. Зато - вот, вспомнил! - что я мог бы рассказать Марко, так это о собственном хлебниковском соседстве, соседстве случайном, не ведомом даже мне самому.

Родившись и прожив первую дюжину лет на улице Свердлова (так и не ставшей доныне Большой Демидовской), я живо помню военкомат напротив нашего дома и его парадной, а над этим военкоматом к очередной годовщине советской революции горел кумачом транспарант с цифрами - ХХХ... Далее я путался, будучи не шибко силен в римской цифровой символике. Со временем школяру далась эта нехитрая наука.

Но вот чего школяр тогда не постиг и долго еще не мог постичь так это, что за военкоматом, если пройти несколько домов и пересечь ведущую к ломбарду улочку с именем очередного революционера или его предтечи, чуть ли не Шелгунова (кто его сейчас помнит и, главное, которого из двух?), но не доходя до проходного двора на Красную Набережную, в череде других купеческих домов стоял дом особенный - фамильный, хлебниковский. Впрочем, не зная самого Хлебникова, нашей дворовой братии дозволено было не ведать и его пенатов.

Дом стоял и молча взирал на нашу беготню вкруговушку - вокруг сызмальства родных кварталов, беготню несмышленых мальцов советского замеса. Дом взирал не только и не столько на нас. Им была прожита - вживе - вся эта паранойя беспамятства, когда принцип не помнящих родства иванов получил в отечестве права государственности.

Фамильный хлебниковский дом молча взирал на всю нашу суету, наши праздники и будни, на красные и черные листки нашего календаря. Мы не знали того и не ведали, что они станут, нет, не досками, но уже вехами будущей судьбы. А дом знал, он всё ведал опричь нас самих.

...Моя пауза умолчания явно грозила перерасти рамки приличия. На невысказанные вопросы собеседника ответить мне было, по сути, нечем. Нас выручил фамильный хлебниковский дом.

Да, именно в нем, Марко, пока ты родился, выучил у себя в Бразилии несчетное количество иностранных языков, взял перевести и издал билингвэ нашего Хлебникова (которого, наконец-то, начали издавать и на родине последние лет двадцать), в Астрахани, Марко, силами и усилиями энтузиастов - бессеребреников в городе предков поэта и в доме его родителей был организован научно-мемориальный музей его имени. Им руководит Александр Александрович Мамаев, который уже в мою бытность доставщиком телеграмм собирал вокруг себя старшеклассников с искрой божьей и рассказывал им про французский символизм, читая в оригинале Бодлера, Верлена и Рембо.

Этот скромный музей способен потрясти не только своей аутентичностью, строгость. И собранностью экспозиции, но и тем, что там тебе никто не помешает - ни молчать, ни раздумывать. Многие немало бы отдали за то, чтобы побродить в одиночку по Лувру. Здесь это возможно.

Когда-то, еще до войны, в 30-е годы, наш писатель и замечательный человек Константин Паустовский посетил Астраханскую картинную галерею, которая располагается на той же улице Свердлова и филиалом которой является Музей Хлебникова. Паустовский описал свои впечатления в одной из книг, задаваясь вопросом - "Кому все это здесь нужно?..".

А вот ты знаешь, Марко, как ни парадоксально, но нужно. Живая тишина хлебниковского дома даст тебе требуемую сосредоточенность, то погружение в истоки, без которых сопричастность Хлбеникову немыслима.

В музее работают, Марко, искренне преданные поэту люди. Как водится, работают за гроши, не дожидаясь от государства ни заработной платы, ни компенсации за свой подвижнический труд, ведь за любовь у нас не платят. Но музей стоит стенами сохранившегося и сохранного дома, а также преданностью этих людей Хлебникову.

Мне и не стоило уговаривать собеседника прислать в Астрахань, в Музей Хлебникова свою книгу - первую бразильскую книгу переводов поэта в его фондах. Марко Луккези из Рио-де-Жанейро прислал ее незамедлительно, сочтя за высокую честь это сделать.

"НАША УЛИЦА" № 93 (8) август 2007