Валерий Босенко

К МИРОНУ ЧЕРНЕНКО ЛЮДЕЙ ВЛЕКЛО...

...Свидетельствую по себе, уверен, что подтвердят и другие. Более того, убежден, что влечение это пусть и не всегда оказывалось плодотворным - в зависимости от персон и обстоятельств, - зато в основе своей всегда было креативным, творческим...

Могу себе представить, что бы я схлопотал от Мирона за подобные суждения, равно как и за само намерение написать о нем. "Старик, а про НАТО ты написать не хочешь?" - спросил бы он меня вполне по делу и по случаю, работай мы с ним в нашем киноархиве одновременно и вместе. Или шепнул бы: "Ragazz'у (Ragazza (итал.) - девушка.) не хочешь?" Итальянский в Госфильмофонде тогда мало кто знал даже на вербальном уровне, и мироново словцо проросло в неписаные анналы добрых лет на сорок. Между тем до "Амаркорда" с классическим криком сумасшедшего дядюшки Тео "Хочу женщину!" оставалось ни много, ни мало, а добрый десяток лет...

Мирон действительно не уполномочивал меня писать о нем. Но, как говорится, не могу молчать...

Мало кто вспоминает ныне многострадальную книгу "Четырнадцать сеансов". Изданную лет двадцать пять лет назад в усечённом и искорёженном виде, ее до того мурыжило издательство "Искусство" лет десять, а то и пятнадцать, как это и водилось в советскую бытность. Она называлась и "Мнемозина", и "Фильмы смотрят на нас", а посвящалась классическим созданиям нового времени, фильмам, которые сделали нас. Авторы книги, Инна Соловьева и Вера Шитова (которые иногда публиковались под единым псевдонимом Иноверцева), уподобляли встречу с каждым из памятных для них фильмов, как писали они, встрече "с человеком, о которым мы хотели бы узнать как можно больше и который - что не менее важно - помог бы нам лучше узнать и саму жизнь и самих нас". Заканчивалась же она обращением к великому и любимому Кинематографу, не как к высокому искусству, а как к публичному балагану первых лет его бытия, достойных, впрочем, нынешних годин. Обращение же это было произнесено не с амвона и представлено не на подиуме, а, верное демократическим традициям кино, было высказано в диапазоне "от обложки пестрого еженедельника до конфетной бумажки, которая лежит, смятая, под стулом, после сеанса..." Таким остался и пребудет кинематограф для обоих авторов книги - "Вас смотрят, сидя в пальто и дожёвывая пирожки. Вы сохранили свою природную демократичность".

...Если бы всё я бы успел высказать Мирону при жизни, может, он и одобрил бы замысел моих о нем отрывочных воспоминаний не в ракурсе восшествия на ораторскую трибуну, а, грубо говоря, с точки зрения мусора времени, который история нещадно выметает.

Как говорили классики: "Не надо бороться за чистоту, а надо подметать..." Мирону такой оборот бы понравился. Возражать против него он бы не стал...

...Когда Мирон после ВГИКа был уже в Госфильмофонде, я работал ещё доставщиком телеграмм в Астраханском узле связи. Без двухлетнего стажа где бы ни... было не поступить во ВГИК. За этот очередной советский выверт совмещения вечерней школы, трудового стажа и подготовки в вуз я должен быть благодарен судьбе уже за то, что приучила стать истым ходоком во все мыслимые и немыслимые щели.

Время середины 60-х и для нас, тогдашних провинциальных школяров, было благословенным. Как говорилось в аскольдовском "Комиссаре" тех же, кстати, лет - лучшее время, это когда одна власть ушла, а другая еще не пришла. Прийти-то она приспела, но до многого ей дела еще не было. Не было дела до прорвавшихся в печать самых первых для нас Булгакова, Платонова, Бабеля, Зощенко, синих томов Библиотеки поэта с Пастернаком и Цветаевой, с ахматовским "Бегом времени". Даже когда в киосках появился совсем уж невиданный Франц Кафка с его "Избранным", довольно долго пролежав невостребованным, надо было исхитриться распознать, не дурят ли, часом, нашего доверчивого брата. Не подлежали также учету проникавшие через воздух в советскую глубинку песни Окужавы и Матвеевой. Которые вкупе со всем остальным и сделали нас.

Факторы влияния были и менее опосредованными. Не только через звучащий воздух, но и через звуко - зрительный образ. У властей тех лет дела были куда поважней, чем, хуциевская "Застава Ильича", прорвавшаяся на широкий экран как "Мне двадцать лет", или почти через десять лет дублированные на русский бергмановская "Земляничная поляна" Бергмана и вайдовские "Пепел и алмаз". Мало сказать, что и они вошли в копилку увиденного - они сделали нас крёзами от кино!

Говорю это и сейчас с чувством более чем законной гордости, памятуя нашенскую тогдашнюю нищету. Помнится, одна из наших матерых доставщиц телеграмм, чуть ли не Римма Ракова, зажав мня в укромном углу, преподала мне незабываемый урок: "Чистенький, да? Когда деньги дают, не берешь, так? А после тебя нам не предлагают!!!" То был урок жизни.

Вот тогда-то, что-то в себе переломив от семейного воспитания и советских принципов, я начал брать гривенники и двугривенные от бабушек и не бабушек, получавших заветные весточки, и у меня ненароком появились первые в жизни карманные деньги (зарплата шла в общий домашний котел, деньги же продолжали считаться неизбежным злом).

Тогда-то набравшейся суммы в 39 копеек вполне достало, чтобы в очередной завоз купить тоненькую книжечку "Анджей Вайда", изданную в набиравшей тогда силу серии "Мастера зарубежного киноискусства". Каждая из этих книг делала честь издательству "Искусство" и имя - автору книги. Имя автора вайдовской книги было - М. Черненко. Стоит ли говорить, что в 17 читательских лет оно отпечаталось, как на скрижалях.

Такой памяти я пожелал бы родным государственникам, которые лет двадцать спустя, выпуская последний на сей день универсальный Кино: Энциклопедический словарь - и это в 1986-то году, на второй год перестройки! - книжку эту, предмет гордости советского книгоиздательства, из авторской библиографии М.Черненко вымарали. При том, что сам Вайда в Кинословаре присутствовал.

Но это все потом, лет через двадцать. Зато тогда у нас, советских старшеклассников, имена эти были не просто на слуху. Они вошли в состав крови, как и круг имен и названий вокруг фильма и творчества Вайды первого десятилетия. 11-му классу вечерней (сменной) школы достало аргументов в споре с предподавательницей истории - яростной противницей фильма. И спора бы не было, как не было и аргументов, не пройди у нас по рукам книжка Мирона Черненко, фактически брошюрка, поспевшая выйти в свет синхронно с русской дубляжной версией фильма, тут же ставши томов премногих тяжелей благодаря одной лишь своей информативности. Не говоря уже о том, что вышла она в самый что ни на есть срок - вовремя.

Затем печатались и выходили новые книги автора, и про известного Фернанделя, и про неизвестное кино Монголии или про еврейское кино в России и в СССР, книга про любимого всеми Марлена Хуциева - кстати, единственная на русском языке, как в свое время единственной была и остается черненковская книжка про Вайду. Польша же оставалась главной и любимой темой Мирона, непререкаемой. Недаром именно поляки удостоили его своего Ордена "Золотой Крест Заслуги".

И все же обаяние личности было и оставалось в Мироне доминантой опричь даже его бесспорных профессиональных свойств. Полагаю, что не для меня одного.

Не скажу с точностью, где мы познакомились с Мироном, но полагаю, что в крошечном мемориальном Музее-квартире Эйзенштейна на Смоленской с ее бессменным хранителем Наумом Клейманом, в этой вольнице последних советских десятилетий. При любом стечении туда пришельцев, коих всегда было немало, моментально образовывалась госфильмофондовская фракция из бывших и нынешних, в которую, кстати, вхож был любой. И лидером в ней чаще бывал даже не "хозяин" дома Наум Клейман, занимавший других гостей, а Мирон Черненко.

Помню, насколько мне врезалось в память обращенное, как показалось, почему-то именно ко мне поразительное мироново умозаключение: "Старик, у нас в стране между социализмом и человеком существует люфт, благодаря которому мы и живы". Справедливостью сказанного тогда Мироном я потрясен доныне. Воистину все гениальное просто!

Когда сколько-то лет спустя я был еще в более тоталитарной, чем наша, стране, то на одной из экскурсий на пленэре я как-то в пол-уха слушал объяснения гида про какое-то там деревце. Внимание мое сфокусировал на объекте выдаваемый за архивиста (а может, и вправду, работавший архивистом на пенсии) разведчик масштаба Штирлица. Он чуть ли ткнул меня в карликовую сосенку под огромным валуном, которая за полвека своей земной жизни ни разу не видела ни солнца, ни дождя, ни снега... "А все-таки жива...", - повторено мне было более чем со значением. Да, у каждого не только свой ад или рай, но и свой люфт - тут же вспомнился мне Мирон.

Высочайшего класса шпион с его семью языками стоит еще пару слов. Во-первых, он был личным переводчиком главы своего государства с Анвером, на минуточку, Ходжей. Во время одного из наездов в Госфильмофонд гость наткнулся на колючий взгляд какого-то нашенского визитера из Средней Азии, откуда, мол, иностранец так хорошо знает русский язык. А тот знал его не просто хорошо, а отменно. "Фильмов много смотрел", - отбрил бдительного соотечественника профи от разведки. Не знал он только про Молдаванку и Пересыпь из знаменитой песни Бернеса, полагая, что так звали тамошних, по сюжету, девушек. Но не исключено, что и классно сыграл под простачка.

Зато у себя в стране на безлюдном и холодном уже пляже, тайком осмотревшись по сторонам ввиду возможных доносов, вмиг принял от меня в дар засаленный экземпляр "Роман-газеты" с айтматовским "Буранным полустанком", купленным за рубль в букотделе бывшего книжного на Валовой напротив Павелецкого вокзала. По ценности подарка и лихорадочности жестов обоих это могло сойти за передачу секретного плана военного завода.

И в нашей тайной передаче "Роман-газеты" тоже был свой люфт - пусть малюсенький, да люфт, по масштабу его собственной страны! Как бы я мог обрадовать Мирона этим рассказом в подтверждение "несравненной его правоты", которая ненароком обнаружила свою универсальность!.. Да вот не догадался же...

Сколько я помню Мирона Черненко и наши встречи с ним, мы практически никогда не говорили о кино. Это привычка вырабатывалась не только у нас обоих, но именно во время работы в киноархиве. Да, аккумулировать в себе увиденное, да, не спешить его выплеснуть. Кстати, многое хранить в себе - вообще одна из главных черт архивистики. К тому же, говорят. Феллини и Антониони охотно встречались друг с другом и частенько вместе обедали, но никогда не заговаривали о кино.

С Мироном легко было не говорить о кино уже потому, что он был человеком феноменального остроумия. Он не был острословом КВШ-ного разлива. Такого добра пруд пруди и помимо телеэкранов! Действительно, остроумие его было редкостным.

Когда года 22-23 назад он прислал из групповой командировки в Москву телеграмму, подписанную тремя словами "Черненко и компания", реакция на нее в сановной столице была сравнима с финалом "Ревизора". А что, собственно, особенного: Мирона где-то там был не один, все, как говорится, группировались вокруг искрометного и говорливого Черненко. Так-то оно так, и тем не менее...

Короче, раньше я считал, что непревзойденным образцом телеграфного стиля была телеграмма из трех слов - "Подлость твоя безгранична". Мирон подкорректировал эту мою убежденность одной лишь подписью к своей телеграмме двадцатилетней давности.

Мы никогда не входили с ним ни в какие групповухи, сообщества, никогда не заседали на каких-то там совещаниях и советах. Даже в казенных учреждениях мы умудрялись отыскать - да они сами отыскивались! - свободные пятачки, где вольно говорить и поступать не возбраняется.

"Старик, зачем тут валяется эта книга. Ты ж понимаешь, что ее тут никто никогда не прочтет! Забери ты ее отсюда..." Архивист архивиста понимал не хуже, чем рыбак рыбака...

Любили же Мирона и ценили как редко кого из киноведов - за человеческие качества. Все остальное шло следом. Человеческие же свойства его были вне какого бы то ни было сомнения.

"НАША УЛИЦА" № 91 (6) июнь 2007