Эдгар Эльяшев “Черноморские кошки" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эдгар Семенович Эльяшев родился 21 апреля 1931 года в Ленинграде. Окончил московский экономический институт. Работал в советских газетах «Московский комсомолец», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Социалистическая индустрия», в журнале «Молодой коммунист». Публицист, очеркист, прозаик. В «Нашей улице» опубликовал несколько рассказов. Умер 19 июля 2005 года в Москве.

вернуться
на главную страницу

Эдгар Эльяшев

ЧЕРНОМОРСКИЕ КОШКИ

рассказ

Это произошло между 44 и 46 градусами северной широты и неизвестно, какой долготы. Сдается, все-таки восточной, поскольку дело происходило направо от Гринвича, в Крыму.
Я был в самом расцвете творческих дарований, выразившихся в публикации двадцатистрочной реплики “Язык мой - враг мой”, рассказе “Втроем” и неоконченной заметки о подготовке здравниц к зимнему сезону. Нет, не зря я обозначил здесь точку пересечения географических координат. Утомившись от литературных трудов, я решил устроить передышку и махнул на эту косу Тузлу.
Вообще-то она давно превратилась в остров, а там, где речь заходит об островах, немедленно подавай координаты. Жюль Верн всегда с них начинал или держал поблизости, наготове. Ну а Виктор Гюго и старина Диккенс любили начинать с истории. Вот и я тоже решил, что удобнее начинать от печки.
Остров этот лежал к юго-востоку от Керчи и напоминал длинный парниковый огурец. Протяженность его составляла около километра, а ширина - метров сто, сто пятьдесят. Западный берег ласкали волны Черного моря, а восточный омывал прибой Азовского. В шторм Азовщина яростно набрасывалась на Черноморье, унижаясь до мелких свар - водоворотов. Впрочем, обе морские стихии вели себя неприлично только у берегов. Середину острова пучило горбом, наподобие чудо-юдо кита. На этом горбу, как неровные зубья, торчали серые бревенчатые избы колхозников. Здесь все были островными жителями - кошки, собаки, свиньи, коровы и собственно аборигены.
Я втайне мечтал, что, может, мне суждено написать роман под названием “Островитяне” и относился ко всем и ко всему очень уважительно. Хотелось, конечно, чтобы меня тоже чуточку уважали, но мы держались на хорошей дистанции друг от друга. За все время меня ни разу не пригласили в избу. Не моя здесь вина. Еще вот что примечательно: на острове не было мужчин. Вообще. Никаких. Даже самых завалящих. В председательшах ходила зверь-бабища. Не удивительно, что в тузлинском сельпо не переводился дешевый портвейн. Обидно, что я тогда выпивал по большим праздникам.
Поселила меня зверь - бабища в домике ветродуев, иными словами, метеорологов. Дом стоял на отшибе, новенький, от него приятно и остро пахло смолой и свежеструганными досками. Летом в нем жили ветродуи, а осенью перебирались на материк, в Керчь, в цивилизацию.
Я все ломал голову, куда ж подевался весь мужской состав, не могли же его целиком пересажать, на развод хоть немного бы оставили. Всеобщая феминизация населения? Боюсь, эта страшная загадка навсегда останется тайной острова Тузла. И детей там тоже не было, ни мальчишек, ни девчонок. Одни бабы, Господи, помилуй, один слабый пол. Мне б не стесняться, спросить, как тут и что, а теперь уже поздно.
К тому же на острове полностью отсутствовала всякая домашняя птица. Не было и ворон, голубей, воробьев. Ну это, пожалуй, понятно. На узком голом острове, продуваемом ветрами двух морей, ей не за что было цепляться.
Теперь читатель знает все, что ему положено, и мы, с Божьей помощью, двинемся дальше. На третий день моего сидения на острове, с моря возникло мерное “таб-бак! таб-бак!” Эти звуки материализовались в моторный катер, или в баркас, или шаланду, не знаю, как она там называется. Катер пришвартовался к двум доскам, обозначавшим причал, покачался, заглох и замер. Его встречали делегации рыжих кошек и разномастных псов. Кошки, закаленные штормами и бытовыми невзгодами, сидели в ряд на косогоре и щурили раскосые египетские глаза. Псы же, злобно взрыкивая от нетерпения, норовили учинить драку с извечными врагинями своего племени. Тут набежали черно-пегие свиньи, принялись с хрустом глодать деревянную обшивку баркаса. Словно откликаясь на поднятый животными гвалт, из утробы судна поднялись три мужика с небритыми разбойничьими мордами. Все трое в телогрейках. Двое в треухах, третий в измятой бесформенной мичманке. Дергая ногами, как журавли, они подошли к борту, и тогда я увидел, что катер был сплошь налит серебряной рыбой. Они брели по колено в кильке! А может, в тюльке или хамсе. Мужик в мичманке сноровисто вытянул ближайшую хавронью тупым концом багра, и та, с истошным визгом умчалась прочь. За ней разбежались остальные хрюшки.
Между тем, на причал пришли местные дамы. Ни сном, ни духом не напоминали они рыбачку Соню из популярной песенки. Может быть, потому что Тузла все-таки не Одесса? Их хотелось приодеть, причесать, сделать поизящней или хотя бы потоньше. А они были все, как на подбор, в неистребимых ватниках поверх байковых халатов. Из под халатов зеленели лыжные шаровары, видимо, штанов другого цвета в здешнее сельпо не завозили. Наряд венчали резиновые сапоги - дерьмодавы.
Откуда-то появился транспортер, бесконечная лента длиной метров на двадцать, потом другой транспортер, поменьше. Рядом с последним выросла как бы из ничего гора обычной поваренной соли. Женщины прямо на земле соорудили брезентовые прямоугольные чаны, - просто отгородили квадратные кусочки земли.
Откуда ни возьмись, возникли чайки. Птицы качались на волнах прибоя, то и дело взмывали вверх и принимались кружить над пустыми чанами. Они стыдливо поджимали к грязному брюху озябшие красные лапки. Вот с баркаса протянулась натруженная гофрированная кишка, утробно завыл компрессор, лента пришла в движение и с нее хлынула килька. Рыба заполнила дно, и поток устремился в соседний чан. Куда направить поток, определяла полоса железа, управляемая рыбачкой. Вторая дама командовала транспортером поменьше. Тем же манером она пускала или отсекала слабенький ручеек соли. Засим все повторялось. Толстый слой кильки, прослойка соли. Рыба - соль. Соль - рыба. Единообразно до отупения. Все это носило громкое название - “рыбозавод”.
Время от времени мужики перекладывали кишку с места на место, где кильки погуще. Тогда компрессор, как раненый зверь, то жутко взвывал на холостых оборотах, то жалобно всхлипывал, то сыто мурлыкал; гофрированная кишка, живая часть насоса, рвалась из рук и мелко дрожала от нетерпения. Рыбозавод функционировал. Он вырабатывал  х а м с у. Не кильку, не тюльку, а  х а м с у. Хотя я не смог бы ее отличить от кильки. Именно ее, навалом утрамбованную в бочку, выкатывали из таинственных закромов родины к прилавкам рыбных магазинов. Ее, родимую, ржавую, с хвостиками, мы несли в газетных кулечках, отведя руку, чтоб не закапать себя тузлуком. Ох, как она шла по кругу под пол-литра на троих! Да под черный, с одуряющим духом хлебушек. А стоила хамса семь копеек за килограмм, меньше и платить-то было неловко. Хороша была хамса и дома, распластанная на бутербродах умелой женской рукой. Головы и хвостики отдавлены вилкой и лежат на тарелочке в сторонке. Каждая хамсинка словно попискивает серебряным голоском: выпей и закуси! И мы выпивали и закусывали. До солевого ожога губ. Эх, что тут вспоминать! Ныне и хамса-то ходит под жовто-блакытным прапором (желто-голубой флаг национальных цветов Украины). Да и какая ей, хамсе, разница, под каким флагом плавать. Сегодня, глядя по ящику на жизнь животных, мы хорошо представляем, как это делается. Вот плывет косяк, плотная туча рыбок, и в какой-то неуловимый момент поворотом “все вдруг” резко меняет курс. Только блеснет серебром на излете. Рыбка очень полезная для потребностей государства. По команде плывет туда-сюда. По команде идет на засолку сплоченными рядами...
Тогда, на Тузле хамса мне была без надобности. Это позже, познав романтику выпивки, я оценил на вкус и узнал повадки обитателей водных глубин.
Незаметно на остров опустились сумерки, растворив в сгущавшемся мраке и рыбачек в неистребимых телогрейках, и трех небритых мужиков и весь рыбозавод. Впереди приветливо светились окна рыбачьих избушек, но это гостеприимство было обманчиво. Господи, ну чего я сюда приперся? Не видел настоящих островитян ? Так вот они! Покорно, бездумно наваливают ровные ряды дохлой хамсы. Так было, так есть и так будет всегда, пока из морских глубин торчит этот проклятый остров. Одно его название напоминает селедочный рассол тузлук. И живут эти рыбачки как сельди в бочке...
А когда остров вместе с колхозом сгинут к чертовой маме, на наши головы свалится что-нибудь еще похлеще. И все равно, мы будем ощущать себя маленькой неприкаянной килькой. Пройдут годы, и уж не я, другой лирник придет сюда накобзарить три короба сказочек о трудовом подвиге керченских рыбарей.
Не помню, как добрался до домика ветродуев. Господи, до чего же здесь было неприютно Яркий и желтоватый свет электричества высвечивал полки с какими-то приборами. От этого света стыло в мозгу и пробивала нервная дрожь. Приборы были похожи на птичьи клетки. Их населяли латунные цилиндры, рулоны бумаги, различные самописцы. Казалось, крикни - и все они заработают, и станут строчить, строчить графики атмосферной жизни. Но они хранили зловещую тишину. Вообще было тихо. Справа, со стороны Черного моря ровно накатывал прибой, а море Азовское, слева, в ответ слабо шипело. Но это, как говорится, только усиливало гнетущую тишину. Ни лай собак, ни мычание коров сюда не доносились. Я включил электроплитку и в железной кружке, оставленной старожилами, заварил чай. Что я терпеть не могу, так это пить из железной кружки. Металл обжигает губы, и чай, даже лучших сортов, отдает веником. Позже, при переходе на водку, эта ненависть к жестяной таре переросла в стойкий условный рефлекс. Не лезет водяра в глотку, хоть застрелись. Совсем другое дело - серебряная чарка. Емкость из драгметалла облагораживает самое скверное пойло.
Чай, запаренный веником, я все-таки выпил и стал устраиваться на ночлег. Для этого было надобно составить на пол включенную электроплитку и улечься на длинной деревянной полке, раньше на ней стояли приборы. Как я ни вертелся, куцее байковое одеяльце не согревало, от окна дуло, в плитке раскаленная спираль временами позванивала, отсвечивала от медных частей приборов множеством багровых отблесков. Незаметно и плавно, как в ванну, я погрузился в сон.
Хотел бы вспомнить, что мне тогда снилось. Наверняка что-нибудь паскудное, вроде Петренко из “Курортной газеты”. Помню самый хвостик того ночного кошмара: меня перепиливают пополам. Причем с мерзкими, надо отметить, выхваченными подробностями. Я отчетливо слышал вжиканье пилы, раздирающей бок (словно она пилила не живого человека, а дерево!), слышал тяжелое шмяканье набухших кровью опилок, но не видел, не знал, к т о пилит. Пытка была безболезненной, на свои мучения я взирал как бы со стороны...
Переход ото сна к яви был настолько неинтересным, что я услышал, как во мне остановилось сердце. Куда-то ухнуло, наверное, в пятки, и пошло, пошло бухтеть. Рядом со мною пилили. Наяву. За окном.
Меня прошиб липкий пот. Взмокло подмышками, меж лопаток потекли холодные струйки. В окне чуть серело занимавшееся утро. Доживу ли я до него, вот в чем вопрос. Звуки зубьев, терзавших железо, то умолкали, то вновь остервенело набрасывались на свою въедливую работу. Вот ведь выбрали самое разбойничье время... Утомились, сволочи, теперь отдыхают, - отмечал я в этих коротких паузах. Постепенно начала доходить нелепость происходящего. Что в этом заброшенном домике можно было пилить ? Не проще ли выставить окно или, если уж совсем невтерпеж, вышибить дверь? Меня, наконец, осенило: это те три мужика с катера! Их долго носило в море, оборзели без выпивки и вот теперь до меня добрались. Перепилят засов, ворвутся сюда, а я тут с часами “Победа” и стареньким ФЭДом. Им наплевать, что старенький, на выпивку-то дадут.
Поселок далеко. Кричать бесполезно. Успеют прирезать той же пилой. И я принял единственно разумное решение: пасть перед грабителями на колени, протянуть им ФЭД и расстегнуть ремешок от “Победы”. И униженно просить этих заросших пиратов, разгульных флибустьеров двух южных морей не губить, по возможности, мою юную жизнь, сохранить ее в виде исключения, как единственному сыну своей мамы. Руки ходили ходуном, когда я нерешительно отворил дверь- сдаваться на милость разбойников. И - обомлел от мирной картины. В предрассветном тумане смутно белело большое животное и чесалось спиной о железный карниз!
Я спустился с крыльца и подошел поближе. Это был крупный теленок, а может, молодая корова или бычок с обрывком веревки на коротких рогах. Оно было черно-пегое, как те вчерашние свиньи. Я уж подумал, не состоят ли они в каком-либо дальнем родстве. Всякое может статься на этом острове.
Глаза животного были прекрасны - глубокого панбархатного колера с истинно коровьей поволокой. Оно снова взялось скрести спину о железо, издавая пилящие звуки. Я залюбовался коровой. Или теленком. Или бычком. Сколько в простом физиологическом действе скрыто неги, пластики, просто мускульной силы! Как грациозно оно вытягивало шею, подставляя под скребущий край карниза спину и бока. Вот где настоящий коровий стриптиз середины ХХ века!
Я вынес остатки вчерашней трапезы - два ломтика черного хлеба. Перестав чесаться, животное принялось задумчиво жевать. В тот момент я понял, что какой-то отрезок моей жизни подошел к концу и пора начинать другой. Все, что случилось, или, вернее, не случилось на острове, было не до конца понятым предостережением. От чего? Этого я не знал.
Что ж, прощай мой остров сомнительных сокровищ! Прощай и ты, волоокий зверь, причина ночного кошмара.
Я ехал через весь Крымский полуостров. Рейсовый автобус нагонял дремоту. Мне снились черноморские кошки, утомленные невзгодами и печалями. На краю крымской земли меня ждала милая Ялта. И ей не было дела ни до колхозниц в серых кацавейках, ни до разбойничьих рож на катере. И, главное, здесь в гастрономе лежала наша керченская хамса, вот ведь как бывает!
Но недаром мне снились кошки, плохо их видеть во сне. Я так и не кончил заметку о готовности здравниц к зиме. Я первый раз в жизни напился, оскорбил какого-то мента и попал на пятнадцать суток. Кошкам показалось, что и этого мало. Меня заставили подметать пыль в Партизанском переулке. Это милиция мелочно мстила за оскорбленного мента. В переулок выходили окна “Курортной газеты”. Дворник в редакции уже был, а второго ей не требовалось. Так что пришлось расстаться с Ялтой и уехать в глушь, к жене, в Москву.
Но это уже совсем другая история.

«Наша улица» № 5 - 2004