Геннадий Матюшов “Вечер в литературном клубе"
рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Геннадий Николаевич Матюшов родился в 1952 году в селе Игрицкое Комарического района Брянской области. Окончил философский факультет МГУ. Финалист Антибукер-99 в номинации “четвертая проза” с рукописью “Записки распятого на кресте”. В "Нашей улице" Геннадий Матюшов опубликовал следующие произведения: “Вечер в литературном клубе”, рассказ, № 5-2000; “Советы молодому гению”, афоризмы, № 9-2000; “Равнодушие Бога”, рассказ, № 11-2000; “Мыслитель в западне”, эссе, № 3-2001; “Годы отчаяния и надежды”, эссе, № 8-2001.

вернуться
на главную страницу

Геннадий Матюшов

ВЕЧЕР
В ЛИТЕРАТУРНОМ КЛУБЕ

рассказ

I.

Тогда я и представить себе не мог, что наступит время и я воскликну: “Будь проклят тот час, когда я решил стать писателем!”. Нет, ничего подобного мне и в голову не могло прийти. Я боготворил творчество, особенно литературное, и всё, что не было связано с этим творчеством, казалось мне скучным, неинтересном, жалким и мещанским. От профессий: бухгалтер, инженер, строитель, врач - тянуло мёртвой скукой, и я искренне жалел всех этих специалистов, как покойников. Писатель был для меня Бог, и я преклонялся перед ним. Я не был знаком ни с одним из живых писателей, и это обстоятельство мучило меня и не давало покоя. Я почему-то был уверен, что каждый писатель исключительно сложный человек, личность, аристократ духа, тонкий, благородный и умнейший человек и, разумеется, интересный собеседник.
Уже минуло десять лет, как я приехал в Москву в надежде найти в этом огромном городе учителя и друга, но так и не нашёл его. За это время я успел кончить университет, где изучал философию, аспирантуру, в которой занимался экономикой, но так и не смог встретить человека, который бы захотел стать моим учителем и другом. Я по-прежнему чувствовал себя одиноким. За все эти годы, проведенные в университете, я не встретил ни одного близкого мне человека. Правда, требования к близкому человеку были у меня высокие: он непременно должен был быть талантливым и даже, может быть, выдающимся. Ни профессора, ни студенты не привлекли меня как личности: все они были заурядные, не творческие люди. В диссертациях я тоже разочаровался. Я понял, что талантливых диссертаций не бывает, диссертации - это бумажные листки на живом древе познания. Я высказывал эту мысль коллегам, но они оставались равнодушны к глубине моей формулировки. Когда меня спрашивали, что такое марксизм, то я определял это вечно живое учение так: вечно живое учение - это такое учение, в котором никогда не умирает догматизм. Но мои афоризмы всех оставляли равнодушными. Я мучился, мне казалось, я могу писать кратко и очень метко, то есть хорошо, но этого никто не хотел замечать. От этого потребность в друге и учителе ещё более усиливалась.
К этому времени я уже попробовал писать стихи и прозу и мне хотелось показать их какому-нибудь писателю. Я был уверен, что в литературной среде я быстро найду то, чего мне не хватает, - учителя и Друга. Но как попасть в эту литературную среду, я не знал.
Как-то я шёл по улице Герцена и, проходя мимо большого дома с огромными окнами, увидел на стене табличку “Центральный Дом литераторов”. Вот она, литературная среда - ёкнуло у меня сердце и, остановившись, я стал наблюдать, какие люди входят и выходят из этого дома, наверняка все они писатели. Неожиданно я увидел на одном из окон объявление: “Центральному дому литераторов требуется ночной сторож”. Я прочитал несколько раз объявление и со страхом подумал, что наверняка они уже взяли на работу сторожа, а объявление просто забыли снять. С этим неприятным чувством, что уже опоздал, я вошёл в дом. Меня остановили женщины-контролёры и спросили, куда я иду. Я объяснил, что прочитал объявление и хотел бы устроиться сторожем, если место ещё не занято. Одна из женщин проводила меня до кабинета зам. директора и, постучавшись, я вошёл. Зам. директора, мужчина лет сорока пяти, с седыми волосами, с правильными, но невыразительными чертами лица, выслушав меня, подвинул лист бумаги и сказал: “Пишите заявление”. Я написал. Забрав у меня заявление, зам. директора велел завтра же выходить на работу. Работать мне предстояло с 11 вечера и до 10 утра, через день. Какая зарплата у ночного сторожа, я не спрашивал - в данный момент она меня просто не интересовала, и если бы мне совсем не платили денег, я всё равно бы согласился работать, но не потому, что я не любил денег, а потому, что я любил литературу. На следующий день я с нетерпением ждал вечера. Мне хотелось пойти в Дом литераторов пораньше, чтобы успеть посидеть в кафе и поужинать в ресторане, а, может быть, с кем-нибудь познакомиться. Я надел темно-синий вельветовый костюм, белую рубашку, галстук, начистил до блеска туфли и в шесть часов вечера вышел из дома. Стояла ранняя весна, конец марта. Во мне парило радостное настроение. Я шёл расстегнув пальто, и каблуки мои звонко стучали по очистившемуся от снега асфальту.

II.

От Кривоколенного переулка, где я снимал комнату, до Дома литераторов я добирался полчаса. Впервые в жизни я шёл на работу как на самый долгожданный праздник. Окна Дома литераторов были ярко освещены. Сказав контролёрам, что я здесь работаю сторожем, я прошёл в гардероб, разделся и начал осматриваться. Всё здесь - было для меня ново и интересно. С любопытством я читал афиши о творческих вечерах, рассматривал фотографии писателей, книги. Но тут моё внимание привлекло одно, как мне показалось, странное объявление. На одной из колонн вестибюля висел белый ватман, на котором большими буквами было написано: “СТИХИ О ВЕЛИКИХ СТРОЙКАХ”, а потом буквами поменьше: “принимаются до первого сентября”. Ниже совсем маленькими буквами сообщалось, куда их следует нести. Из прочитанного я сделал вывод, что все объекты на великих стройках будут сданы к началу осени, поэтому все стихи, написанные позже этого срока, потеряют свою актуальность. Как только, миновав вестибюль, я вошёл в фойе малого зала, где экспонировалась выставка живописи, ко мне неуверенным шагом направился мужчина лет шестидесяти с седой лохматой головой, в неимоверно измятом пиджаке серого цвета, в старомодном, похожем на римский меч галстуке.
- Здравствуйте, - сказал он тихим голосом.
Я вспомнил, что видел этого мужчину минуту назад: он ходил туда- сюда по вестибюлю. Тогда мне показалось, что он что-то потерял и ищет, или, прочитав объявление, тут же сочиняет стихи о великих стройках.
- Здравствуйте, - повторил он ещё раз.
- Здравствуйте, - ответил я.
- У Вас не будет двадцати копеек? - спросил мужчина все таким же тихим, вызывающим жалость голосом.
- Будет, - сказал я и дал ему двадцать копеек. Мужчина поблагодарил и отошёл.
- Наверняка какой-нибудь спившийся и опустившийся поэт, - подумал я.
Я прошёл немного вперёд и увидел очередь в буфет. Последним стоял известный драматург, и я стал за ним. Драматург вытащил носовой платок, тщательно протёр им лысину, важно шмыгнул носом и стал изучать закуски на витрине.
Тут я увидел лохматого поэта. Бесшумными шагами канатоходца он приближался к моему соседу и, поравнявшись с ним, затих.
- Ну что? - снисходительно спросил драматург, продолжая рассматривать закуски и не глядя в его сторону.
Поэт молчал.
Секунд через десять драматург полез в карман, небрежно вытащил какой-то денежный знак, мельком взглянул на него и, узнав в нём рубль, небрежно, словно эстафетную палочку, сунул его поэту. Поэт принял рубль и исчез, успев шепнуть: “Спасибо!”.
В метрах четырёх от очереди, в “Пёстром зале”, под сизым облаком табачного дыма звенели стаканы, и бушевало море литературных голосов.
Скоро две буфетчицы обслужили драматурга, и он ушёл, унося две коробки с пирожными. Я заказал сто пятьдесят водки, три бутерброда с рыбой и стал осматривать “Пёстрый зал”, надеясь найти свободное место. Как раз в этот момент компания, сидевшая за ближайшим ко мне столиком, задвигала стульями и стала расходиться. После них остались четыре пустых стула, гора мусора на столике и маленький старичок в очках, к которому я подсел. Старичок с шумом набрал полные лёгкие воздуха и с ещё большим шумом выдохнул, издав звук, похожий на короткий заводской гудок. Яростно жестикулируя руками, он посмотрел на мой стакан с водкой, потом закатил глаза и скрипучим голосом, нараспев произнёс: “Го-ме-р - величайший поэт”.
Я кивнул и отпил из стакана. Старик вытащил из пачки беломорину, сунул в зубы и сделал такое мученическое лицо, словно перекусывал стальную проволоку.
- Величайший, - повторил он, продолжая вертеть папиросину в зубах и как-то с опаской поглядывая на мой стакан, словно боясь, что он опустеет.
- Гомер и Шекспир - величайшие поэты! - продолжал старик тем же голосом. - Их знает весь мир. Мы должны учиться у классиков. Гомер!
Я сьел бутерброды, выкурил сигарету, а старик тем временем продолжал говорить, всё так же яростно жестикулируя и совершенно ничего не прибавляя к тому, что я слышал в самом начале.
- Вы замечательный человек! - ни с того ни с сего похвалил он меня, оборвав свой странный монолог о поэзии.
Я благодарственно поклонился и вылил остаток водки в его стакан.
- Вы самый замечательный человек, - не посмотрев на водку, похвалил он меня снова.
Положив сигареты в карман, я собрался уходить.
- А вы кто будете? - спросил старик.
- Преподаватель философии, - ответил я.
- А я, - осторожно посмотрев по сторонам, он наклонился и заговорщически-торжественным тоном произнёс:
- Я - великий русский поэт.
- А как вас зовут? - спросил я.
- Пётр, - ответил старик и протянул скрюченную ладонь, словно хотел отсыпать полгорсти семечек. Пожав её, я спросил, где ресторан.
- Ресторан там, - старик кивнул в сторону узкого прохода с маленькими подсвечниками по краям. - А туалет там, - кивнул он в противоположную сторону.
В этот момент к моему столику подошла женщина лет шестидесяти и села рядом. Расстегнув сумочку, она вытащила стограммовую бутылочку коньяка и попросила, чтобы я открыл её. Пока я открывал бутылочку, она куда-то ушла и вернулась с двумя стаканами.
- Разлейте, пожалуйста, коньяк себе и мне, - сказала она, улыбнувшись, и я увидел, что под гримом у неё спрятаны лет десять.
- Ну что же вы... разлейте, - подбодрила она меня, чувствуя мою нерешительность.
Мне не хотелось пить, тем более с ней, но, подумав, что она, может быть, тоже великий литератор, я стал разливать. Я хотел бы немного плеснуть Петру, но женщина пристально наблюдала за движением моих рук.
- Меня зовут Элизабет, - сказала она.
- Элизабет?
- Элизабет, можно просто Лиза. А Вас как? Мне не хотелось говорить своё имя, точно так же, как пить её коньяк, и я сказал первое, что пришло в голову.
- Стас Ницинский.
- Вы что, поляк?
- Поляк.
- Хорошо говорите по-русски, почти без акцента. Я согласился, что неплохо говорю по-русски, и спросил, не говорит ли она по-польски. Узнав, что она не говорит по-польски, я успокоился, но не совсем, ибо она могла завести разговор о современной польской литературе, которую я знал точно так же, как и польский язык. Но она завела речь о другом.
- Как вы относитесь к сексу? - спросила Элизабет. Голос у неё был непринуждённый, и я понял, что слово “секс” для неё имеет то же значение, что “гольф”, “регби”, “гребля”, или, может быть, “баня”. Слово “секс” меня пугало, ибо я был так воспитан.
- Ну что же вы молчите? - поторопила меня старушка. Я пожал плечами: - Мне нечего сказать.
- Что же вы, никак не относитесь к сексу?
- Никак.
- Вы говорите неправду, - сказала Элизабет, - я понимаю, что некоторые русские закомплексованы, но вы-то не русский.
Вспомнив, что я для неё поляк, мне стало совестно, что я компрометирую сильные стороны польской нации.
- Что делать? - сказал я ничего не значащую фразу.
- Вы ведь молодой человек и должны интересоваться сексом, - продолжала свою тему Элизабет.
- Вы полагаете, что у нас могут быть общие интересы?
- Мы все люди, - улыбнулась старушка. Я промолчал.
- Нет, вы не подумайте, что я предлагаю вам заниматься сексом со мной, - сказала она и более мягко добавила: - Если вы, конечно, этого не хотите.
- Гомер - великий поэт, - сказал Пётр, напомнив о своём присутствии. - Величайший! - добавил он и неуклюже стал прикуривать потухшую папиросу.
- С вами не хочу, - честно признался я. Старушка сделала вид, что не обиделась.
- А вообще хотите? - резко спросила она, словно поставила меня к стенке.
Я хотел возмутиться: “Ты что, одурела, старая             ведьма?”, - но мой язык был вежливей меня и промолчал.
- Хотите, хотите, я же вижу, что хотите.
Я не знал как в этом случае нужно вести себя, чтобы остаться вежливым и сохранить чувство собственного достоинства.
- Извините, - сказал я, - но мне неприятно с вами говорить на эти темы.
- Почему? - удивилась Элизабет, - а о чём вы любите говорить?
- О литературе, - сказал я нехотя, чувствуя, что уже давно нужно было встать и уйти.
- Интересуйтесь, пожалуйста, своей литературой, никто вам не запрещает, но секс... - сложив руки на груди, старушка задумалась, будто вспоминая что-то. - Секс - это ведь так просто и приятно.
Подивившись её памяти, я сказал:
- И о приятном иногда неприятно говорить.
- Ой, что вы, бросьте! Скажите лучше, какие девочки вам больше нравятся - блондинки или брюнетки?
- Блондинки, - сказал я нехотя и приготовился уходить.
- С высокой или низкой грудью?
- Простите, - сказал я, - вы не заведующая публичным домом?
- Каким домом?
- Публичным.
- Нет, - ответила, совершенно не обидевшись, Элизабет. - Я заведующая сектором детской и юношеской книги.
- Ну ладно, - сказал я, - мне нужно идти. Поднявшись, я поставил недопитый коньяк перед Петром, глаза которого смотрели на Элизабет, а губы шептали: “Гомер”.

III.

В ресторане все столики были заняты, и я пошёл смотреть выставку живописи. В фойе, рядом с картинами оживлённо разговаривали два человека. Говорили громко, в основном о житейских делах, и по разговору я понял, что один из беседующих - художник. Подойдя поближе, я взглянул на него и увидел в нём какую-то странность. Говорил в основном художник, собеседник лишь поддакивал и явно торопился уйти. Пятидесятилетнее лицо художника лучилось доверчивостью и простотой большого ребёнка. Он был слишком активен, абсолютно нестеснителен, придирчив к мелочам, подробно объяснял то, что само собой было известно, не чувствовал настроение собеседника, не понимал, чего не следует говорить, не умел молчать, когда с ним не разговаривали. Когда его собеседник ушёл, он подошёл ко мне.
- У меня украли картины, - сказал он. - Вот здесь висели две картины.
Я увидел пустой стенд и несколько обрезанных верёвок.
- Каждая картина стоит пятьсот тысяч долларов. Скажите, кто их украл?
Я пожал плечами.
- Я буду жалобу писать на имя директора, - продолжал художник.
- Администрация обязана следить за выставкой, а они спят.
Он не нервничал и я не увидел на его лице отчаяния, что вообще-то должно было быть свойственно человеку, у которого только что украли миллион долларов. Художник был спокоен, и казалось, что плохая работа администрации заботит его больше, чем пропажа картин.
На том же стенде, с которого исчезли две картины, висела ещё одна. На гладкой широкой доске канцелярскими кнопками был прикреплён листок бумаги с нарисованным на нём шариком. Шарик был нарисован какими-то размытыми красками, видимо, с целью создать впечатление, что он вылеплен из тумана; нитка, свисавшая с него, напоминала тонкую струйку папиросного дыма. Тут же на стене, рядом со стендом, висела другая картина, и я спросил художника, что означает предмет, похожий на скирду сена, и не то нитки, не то шнурки, торчащие из него.
- Это не скирда, а буханка хлеба, а из неё лезут черви, - сказал художник и посмотрел на меня.
Выражение моего лица не удовлетворило его, и он стал объяснять.
- То, что вы видите, - это символика, аллегория. Хлеб - символ жизни, а черви - символ разложения и смерти.
- Мне бы никогда не пришла в голову такая интерпретация.
- А вы знаете Ницше? - Я утвердительно кивнул.
- Это символика философии Ницше. У меня одну книгу его украли - “Антихрист”.
- Мне одно непонятно, - перебил я его. - Разве черви могут завестись в хлебе? Ведь хлеб черствеет, плесневеет, засыхает, и черви там никак не могут завестись.
- Но ведь это символика, как вы не поймёте? Черви заводятся не в хлебе, а в жизни, а хлеб символизирует жизнь. Я недавно был в Горьковской области у матери, - начал он уже совсем другим тоном, - там почти все озимые помёрзли. Знаете, какие потери в сельском хозяйстве? Самих себя грабим. Мы идиоты.
Почувствовав, что ему хочется ещё многое сказать, я поспешил попрощаться, и пошёл в ресторан.

IV.

Через несколько минут я сидел за только что освободившимся столиком в самом центре ресторана. Прямо надо мной под чёрным, отделанным дубом потолком, висела огромная люстра, светящая всеми своими лампочками. На каждом столике возле стены стояли лампы с жёлтыми абажурами. Кроме того, на балконе висели разноцветные фонарики. С балкона сбегала красивая дубовая лестница, перила которой были оплетены лавровыми листьями, ликами греческих богов и драконами. Под ней тоже висели фонарики, освещая камин и чёрное пианино, стоящее рядом с ним. На первом пролёте лестницы находилась площадка для оркестра. Сейчас она была пуста.
Подошёл официант, подал меню, снял скатерть, вытряхнул её и, перевернув, снова положил на стол. Я заказал ужин, закурил и стал смотреть по сторонам. Скоро официант принёс графин с водкой и закуски. Я выпил рюмку, закусил яйцом с икрой и, не переводя дух, принялся за жульен с грибами.
В этот момент послышался лёгкий свист. Я поднял голову и увидел человека, стоящего на площадке для оркестра и пристально смотревшего на меня. Глаза наши встретились. Человек быстро спустился с лестницы, и через несколько секунд тяжёлое грузное тело опустилось в свободное кресяо возле моего столика.
- Толик, - протянул он мне руку.
Я пожал его руку и назвал своё имя.
- А фамилия как? - спросил Толик.
Я назвал.
- Ты русский? - удивлённо спросил он.
- Русский.
- А где родился? - продолжал уточнять Толик.
- В Брянской области.
Убедившись, что я не принадлежу к нелюбимой им национальности, Толик стал хвалить меня. Значаще он похвалил моё лицо, потом одежду, потом я узнал, что ему нравится, как я держу вилку. Закуску он тоже похвалил, но пить, когда я налил ему рюмку, отказался.
- Я вышел туда, - Толик кивнул головой назад, в ту сторону, где на уровне второго этажа была площадка для оркестра, - и думаю: вот сейчас свистну, кто поднимет голову, тот мне и друг. Никто не дёрнулся, один ты посмотрел. И я решил: пойду к нему поговорю.

Толик во второй раз отклонил моё предложение выпить, и взял лишь сигарету. Разминая её большими пальцами, он продолжал говорить:
- Если ты будешь нормальный человек и пойдёшь с нами - не пропадёшь.
- С кем это - с вами?
- С нами, - Толик стукнул себя кулаком в грудь. - С нами, понимаешь, не с жидами, а с нами. Ты знаешь меня, я великий русский поэт, меня вся Россия поёт. Жиды всюду гады. Орден почему мне не дали? Кто не дал? Жиды не дали... а я великий поэт. Когда было пятьдесят лет Союза, мне не дали орден, понимаешь? Они все получили, а мне не дали. А меня вся Россия поёт!
Я стал его утешать, но Толик был безутешен. Он качал головой из стороны в сторону и тяжело дышал. Потом снова принимался ругать евреев.
- Зря вы их ругаете, - сказал я, - навряд ли они заслуживают этого, да и что они вам сделали?
- Ты мне правильно свою фамилию назвал? - спросил Толик.
- Конечно, зачем мне врать?
- Ну, может быть, и правильно, хотя фамилию сейчас сменить, что два пальца намочить. - Понимаешь, - обратился он ко мне уже более доверчиво, - среди известных только они.
- Ну, это не так! - возразил я и, назвав одну фамилию, спросил: - Это он или не он?
- Жид, - не моргнув глазом, сказал Толик.
Я назвал другую фамилию.
- Жид.
Я назвал третью фамилию. Толик на секунду задумался:
- Полужид.
- Странно, - сказал я.
- Ну ладно, давай выпьем, - сказал Толик и выпил, промокнув губы указательным пальцем, и тут же направил его на меня.
- Слушай, что я тебе скажу. Ты не пропадёшь. А если будешь с жидами - всё! Понял?
Я кивнул. Собеседник мой мне не нравился. Похоже, что мне не удастся найти здесь друга и учителя - подумал я.
- Нин! - крикнул Толик, увидев официантку с высокой причёской. - Слышь?
- Некогда, Толик, - ответила на бегу официантка, и Толик вновь её окликнул. - Ну, что тебе? - сказала Нина, притормаживая.
- Принеси бутылку водки, Нин.
- Ну, привет, у тебя же денег нет.
Толик поморщился.
- Есть.
- Как же есть, если ты мне два рубля остался должен?
- Есть, тебе говорят, у меня тридцать семь рублей есть.
- Ну, где они? Покажи.
Толик сунул ладонь в боковой карман, задержал её там на мгновение и медленно вытащил обратно с таким видом, словно у него в кармане были разлиты чернила.
- В машине забыл, - сказал Толик с искренним огорчением.
- Ты же сказал, что на такси приехал.
- Нет, на машине.
- Ну, сходи тогда, возьми.
- Ну, тебе говорят, тридцать семь рублей есть.
Нина, ни слова не сказав, ушла.
Толик махнул рукой и обратился ко мне:
- Хочешь, тебя в Союз писателей примем?
- Но я толком ещё ничего не написал, - сказал я, чувствуя неловкость.
- Ничего... примем, а потом напишешь.
- Эй, Шурик, - крикнул Толик старому мужчине, проходившему через ресторан.
Мужчина остановился.
- Иди-ка сюда... Давай этого парня в Союз писателей примем, - сказал Толик, когда мужчина сел в свободное кресло за нашим столиком, - смотри, какой хороший парень!
- А что он написал? - спросил Шурик, внимательно посмотрев на меня.
- Роман “Герострат”, - назвал я один из своих замыслов.
- “Герострат”? - переспросил Шурик и добавил: - Похоже, что вы графоман.
- С чего вы взяли? - сказал я.
- Кто в наше время станет писать такой роман?
- Тот, кто сможет это сделать.
- Знаете, молодой человек, - сказал Шурик, - вот я смотрю, как вы нож и вилку держите, и думаю: “В вашем возрасте я вообще не знал, что можно есть ножом и вилкой”.
- И о чём же вы думаете? - спросил я.
- Да о том, что вы можете написать, если умеете лишь нож да вилку держать?
- Из того, что я умею держать нож и вилку, не вытекает, что это единственное, что я умею.
- Шурик, брось, - сказал Толик, - парень хороший, давай примем.
- Вы не знаете жизни, а хотите писать.
- Но ведь мы незнакомы, что вам известно о моей жизни?
- То, что вы выросли под крылышком у родителей, а я пахал землю в восемь лет, - тяжело вздохнул Шурик. - Вы не можете понять этого. Я всю войну прошёл, пять ранений имею, смерти смотрел в глаза. Разве вы испытали хоть каплю такого?
- Я понимаю вас, - сказал я, - но я тоже смотрел смерти в глаза, мы каждый день смотрели ей в глаза.
- Что вы смотрите? Вы не знаете жизни, - Шурик грустно посмотрел на меня и вздохнул.
- Но знание не единственное условие для творчества и далеко не главное, в конечном счёте искусство - это мастерство.
- Единственное условие, далеко не главное - что за слова, где вы учились, говорите проще, молодой человек, - иронически, сквозь зубы, процедил Шурик. - Нужно жить в гуще масс, а вы по ресторанам ходите. Здесь вы ничему не научитесь.
- Чтобы знать жизнь, не обязательно жить в гуще масс, - начал я философствовать, - нужно знать собственную душу, иметь набор увеличительных стекол, увеличивая каждое качество в пять, десять раз, если оно маленькое, и соответственно уменьшая, если оно больше.
В этот момент проходивший мимо парень зацепил дипломатом мой стул и, извинившись, сел за соседний столик. С шумом открыв дипломат, лязгнув замками, он вытащил оттуда тоненькую книжечку, которые обычно никто не покупает, ибо их можно прочитать у прилавка, быстро подписал и передал молодой женщине, сидевшей рядом. Лицо его сияло. Книжечка, как я успел заметить, называлась “Родная земля”. На обложке был изображён трактор, тянущий плуг навстречу восходящему солнцу. Поэт несколько раз оглядел зал, и мы встретились взглядом. Чего только не было в его сияющих глазах! Огни Нью-Йорка, Лондона, Рио-де-Жанейро, промелькнула тень Эйфелевой башни, блеск посуды в дорогих ресторанах мира, белый мерседес, аристократический костюм за тысячу долларов, обложки книг и журналов с его портретами на всех языках мира, потом возникло здание Шведской академии наук, блеснул золотой тесьмой диплом лауреата Нобелевской премии, потом закрутилась рулетка Монте-Карло, и снова побежали города и страны.
Пока я читал тайные мечты поэта, Толик с Шуриком куда-то ушли. Не обнаружив их в ресторане, я принялся доедать мясо, но с каким-то странным предчувствием надвигающейся беды. И действительно, не прошло и минуты, как я увидел Элизабет, подходящую к моему столику.
- Ну что же вы? Ничего не сказали, ушли куда-то. - У вашего друга, по-моему, не все дома, - обиженно сказала Элизабет,                усаживаясь на место Толика.
- У какого друга?
- У того самого, с кем вы оставили меня в кафе.
- Не знаю, я не был у него дома.
- Но я серьёзно, мне кажется, он с приветом.
- Я совсем не знаю этого человека. И вообще...
- Что вообще? Зачем же вы тогда отдали ему мой коньяк?
- Я ему отдал свой коньяк, а вы свой выпили.
- Но ваш-то коньяк был из моей бутылочки.
Мне нечего было возразить против этой железной логики.
- Вы не подумайте, что мне коньяка жалко, нет, просто зачем угощать неинтересного человека? Я эту бутылочку купила в гастрономе на Площади Восстания, - голос Элизабет, как репродуктор, гремел под высокими сводами ресторана. - Я хотела купить двухсотграммовую бутылочку, но были только пол-литровые, а цена 15 рублей за бутылку. Обалдеть можно! В ресторане всё страшно дорого, и к тому же всегда обсчитывают и ещё обижаются, когда на чай не даёшь. Кстати, мы с вами не договорили о сексе, - улыбнулась Элизабет.
Но в этот момент со словами “Все враги!” к столу подошёл Толик. С ним был Шурик и красивая женщина лет тридцати.
- Света, - представил Толик женщину.
- Ну, я пойду, - заторопилась Элизабет. - Вы меня проводите?
Меня всего передёрнуло, но, тем не менее, я встал и, словно по раскалённым углям босиком, пошёл с ней рядом.
По дороге Элизабет спросила, можно ли меня взять под руку? Я сказал, что нет.
- Ой, какой вы конспиратор, все мужчины ужасные конспираторы, а вы самый ужасный!
Мы прошли Пёстрый зал, повернули направо, и в фойе я увидел Петра. Прижав двумя руками к животу сумку, он шёл походкой раненого солдата, идущего навстречу вражескому танку, чтобы лечь под его гусеницы.
- Прощайте, Элизабет! - сказал я, когда мы дошли до вестибюля.
- Как? Так быстро? Вы ведь не знаете моего телефона.
- Ничего страшного.
- Нет, что вы, я дам вам свой телефон.
Я не стал сопротивляться и, положив клочок бумаги в карман, пошёл назад.
Проходя мимо Пёстрого зала, я услышал шум льющейся воды и непроизвольно повернулся. То, что я увидел, сразило меня как громом. Посреди зала стоял человек в расстёгнутой до пупа рубашке и мочился на пол. Рядом с ним как ни в чём не бывало сидели и веселились люди. Ошарашенный увиденным, я вернулся к своему столику и сел. Рядом сидели Толик, Шурик и Света.
- Скажите, молодой человек, - спросила Света, - я похожа на проститутку?
- Нет, не похожи, - сказал я.
- А на кого я похожа?
- Вы напоминаете мне одну знаменитую актрису.
- Вот как! - улыбнулась Света. - А меня с подругой обозвали сегодня цэдээловскими проститутками. И кто, какая-то грязная, гнусная посудомойка!
- Не стоит обижаться на посудомойку, - сказал я.
- Ты не проститутка, - сказал Толик, - у тебя муж уважаемый человек.
- При чём тут муж? Я в самом деле не проститутка. Я могла быть ею, но не проститутка.
- В каждой женщине живёт проститутка, но в каждой проститутке умирает женщина, - нашёл я, наконец, возможность вставить свой афоризм.
- Ну, я пойду, - сказала Света, - до свидания, молодой человек.
- До свидания, Света, - сказал я.
Компания, где сидел поэт с полыхающим взоров, шумно спорила. Маленький человек с клинообразной бородкой и налитыми глазами лихорадочно говорил:
- Откуда взяться великой литературе: кругом мракобесие, крепостничество, воздуха не хватает.
- Если будешь с нами - не пропадёшь, - сказал Толик, - а если с жидами, то всё. Понял?
Я кивал, глядя на Толика, и пытался вслушиваться, о чём говорят за соседним столиком. Но там разговор перешёл на шёпот. Человек с клинообразной бородкой, наклонившись так, что его голова была посереди стола, что-то рассказывал. Толик тем временем собрался уходить и начал прощаться со мной. Вначале он пожал мою руку слегка, затем стал сжимать всё сильнее и сильнее, но уже двумя руками.
- Товарищ полковник! - вдруг ни с того ни с сего назвал он меня по званию, которого у меня никогда не было. - Товарищ полковник! - повторил он, всё так же сильно сжимая мою руку, но теперь уже положив её на колено и наваливаясь всем телом.
Шурик не стал ждать, когда освободится моя рука, и ушёл. Выдохнувшись, Толик поцеловал меня, потом ещё раз сжал руку, и мы расстались.
Пока я рассчитывался с официантом, обладатель клинообразной бородки несколько раз тревожно взглянул на меня.
- Товарищ полковник! - вдруг раздался голос Толика. - Ты мне веришь, полковник? Он стоял в дверях ресторана, и Шурик, схватив его за лацканы пиджака, тащил назад.
- Пока, полковник! - крикнул Толик и исчез.

V.

В Пёстром зале ещё пили. В стороне от всех одиноко сидел лохматый литератор в галстуке, похожем на римский меч. Рядом с ним стояли две пустые бутылки пива с этикеткой “Наша марка” и полстакана пива.
- У вас хватает на метро? - спросил я его.
Поэт разжал кулак, и я увидел большой советский пятак, прилипший к ладони.
Я прошёл в фойе и, увидев тетрадь отзывов, присел, чтобы прочесть её. Не успел я перевернуть страницу, как услышал крики возле гардероба.
- Кто ты такая? - кричал тяжёлый мужской бас. - Кто ты такая?
- Я администратор, - с волнением отвечал старческий голос, - и ты знаешь, кто я такая, не прикидывайся дурачком.
- Я адъютант его превосходительства, а ты кто такая?
- Я администратор, а ты хам и хулиган. И если ты немедленно не уйдёшь, то я вызову милицию.
- Я адъютант его превосходительства, а ты кто такая? - снова во всю глотку закричал человек. - Кто такая милиция? Я всю твою милицию в гробу в белых тапочках видел, поняла?
- Юра, немедленно выйдите вон, как вам не стыдно. Вы ведь взрослый человек.
- Молчать, кто ты такая?
- Я...
В тетради было два отзыва. Первый: “Кони очень похожи, и мне понравилось, остальное мне непонятно”. Вася - десять лет. “После первого стакана понять трудно” - это был второй отзыв.
Подсчитав, что я выпил больше стакана, я решил, что мне понять будет уже легче, и принялся рассматривать картины. Но картины энтузиазма во мне не вызвали, напротив, возникло какое-то раздражение. Тогда я взял тетрадку и написал: “Такие картины может нарисовать каждый, кто не умеет рисовать”.
- Я адъютант его превосходительства, а ты кто такой? - услышал я рядом с собой.
Я поднялся и увидел худого, высокого человека. Тело его слегка вибрировало, словно он стоял на дюжине гранёных стаканов. Бессмысленный мутный взгляд ждал ответа.
- Его превосходительства, - пробасил человек заплетающимся языком, - а ты кто такой?
Я сделал строгое лицо.
- Видел фильм? - спросил человек.
- Видел.
- То-то, а я автор. Понятно? Эх... - адъютант запел какую-то песню, развернулся, обойдя ползала, и пошёл к выходу.
Не оправившись ещё от встречи с адъютантом его превосходительства, я увидел ещё одного посетителя выставки. Быстро переходя от картины к картине, он приближался ко мне.
- Смотрим? - спросил он, оказавшись рядом.
- Да вот смотрю, - сказал я.
- Интересно, хотя и непонятно.
- Непонятного больше, чем интересного.
- Да, заумно очень.
- Чертовщина какая-то!
- Да, мазня, разве это живопись?
- Пускай рисует, кому он мешает? - сказал я.
- Оно конечно, - сказал человек, в котором я узнал мужчину с клинообразной бородкой с соседнего столика. - Но как же отражение действительности, преобразование жизни, формирование нового человека? Он как-то странно улыбнулся, и я почувствовал, что он хочет, чтобы я ему верил. - Жизнь сложна, - продолжал он. - Я всегда повторял себе и другим повторяю, что без марксистско-ленинской теории мы слепы.
Я утвердительно закивал головой. Но он искал новые аргументы, доказывающие его убеждения.
- Я ведь три статьи написал по работе Ленина “Партийная организация и партийная литература” и в газетах мои передовицы появлялись, я тогда жил в Мордовии. Я изучал Маркса и Ленина, у меня пять тетрадей конспектов сохранилось.
- Зачем вы мне это говорите? - сказал я.
- Как зачем? Чтобы вы знали о моих убеждениях. Я ведь помню вас: вы сидели за соседним столиком и, наверное, слышали, что я говорил. Поэтому у вас может сложиться превратное мнение обо мне. Но в действительности это не так. Вы даже можете подумать, что я антисоветчик какой. Но поверьте, я говорил так специально, чтобы спровоцировать собеседников на откровенный разговор. Теперь я о них всё знаю и могу вам всё это представить в письменном виде.
- Не надо, - сказал я.
- Как не надо, ведь это ваша работа? Вы мне не верите?
- Верю.
Тут ни с того ни с сего подлая улыбка выступила у меня на лице. Я тут же справился с ней, но к этому времени лицо литератора было безнадежно.
- Вы мне не верите, - страдальческим голосом произнёс литератор, - а я не вру, это, может быть, глупо, но у меня семья, мало ли что. Сейчас, конечно, не те времена, но всё равно. К тому же я перехожу на другую работу.
- Что вам нужно, в конце концов? Вы принимаете меня не за того, кого следует бояться.
- Я не боюсь вас, а просто уважаю как человека и хочу, чтобы вы мне верили, я настоящий коммунист.
- Я просто человек, прохожий. Вы ведь не будете уверять в своих убеждениях первого встречного.
- Вы верите, что я настоящий коммунист?
- Верю.
- Нет, вы не верите.
- Да верю же я, чёрт побери, верю.
- Нет, вы не верите, если бы вы верили, то согласились бы взять меня осведомителем.
- Я подумаю, - сказал я. Мне не хотелось его разочаровывать и доказывать, что я всего лишь ночной сторож ЦДЛ, а не сотрудник госбезопасности.
Литератор вытащил блокнот, вырвал оттуда страничку и, записав телефон и имя, передал мне.
- Можете звонить в любое время, - сказал он.
Я положил листок в карман, и мы попрощались. По глазам литератора я понял, что он мне поверил.
Я посмотрел на часы: было без четверти одиннадцать, через пятнадцать минут мне нужно было заступать на дежурство. Я подошёл к столу, где сидела дневная дежурная и, поздоровавшись, представился.
- Значат, вы новый сторож? - сказала дежурная, женщина лет семидесяти, и начала меня знакомить со своим хозяйством. Она открыла шкаф и показала мне ключи от входной двери, которую я должен буду закрыть, когда все уйдут, и множество других ключей от разных кабинетов. Ключи висели в шкафу, здесь же лежали книги и рукописи, которые писатели оставляли для своих знакомых. Проинструктировав меня как пользоваться пожарной сигнализацией, дежурная ушла, и я занял её место.
Возле гардероба не то спорили, не то ругались два человека. Я встал из-за стола и пошёл на них посмотреть. В одном из них я узнал поэта, мечтавшего о Нобелевской премии, другой человек был высокого роста, с густой курчавой шевелюрой. Оба были пьяны и едва держались на ногах.
- Сам ты кто? - кричал поэт. - Пугало литературное, кретин!
- Сам ты кретин! - кричал высокий с курчавой шевелюрой. - Застрелись, дурак!
- Что ты из себя корчишь, шелупонь? Во! - поэт поднёс ладонь ко рту и дунул. - Фу, и нет тебя, шелупонь!
- Застрелись, дурак! - настаивал курчавый.
- Графоман несчастный!
- Застрелись, дурак!
Так они спорили ещё несколько минут, потом внезапно стихли и разошлись.
- Шур! - громко окликнул гардеробщик подошедшую позвонить женщину в белом халате, наверное, из посудомойки, - народу много в ресторане?
- Нет! - так же громко ответила Щура. - Но ещё стол на восемь человек заказан. Вдова Достоевского заказала. Пока ждут.
- Ну, теперь не придут, - сказал гардеробщик, - куда, уже одиннадцать часов.
Я сел за стол, достал тетрадь, где записывал свои дневные впечатления, и раскрыл её. “Стоит ли описать сегодняшний вечер?”, - подумал я. Писать мне не хотелось. Тогда я открыл шкаф, вытащил наугад первую попавшуюся книгу и стал рассматривать. В книге был портрет автора, и в авторе я узнал Толика. Под портретом была надпись: “Другу Коле от автора” и несколько ниже двустишие:

Ты велик, и я велик,                                  
Загляни же, друг, в мой лик!

Часа через два из Дома ушёл последний посетитель. Я закрыл дверь и лёг спать. Засыпая, я чувствовал себя одиноким и несчастным.
В ЦДЛ я проработал три года, постоянно переживая те же чувства, что и в первый день. За это время я так и не нашёл друга и учителя. Может, я родился слишком поздно, и тогда все мои учителя мертвы, поезд мой ушёл, увозя в бессмертие моих учителей, а я остался один на один с чужим мне, пошлым веком на холодном промозглом вокзале, где все поезда идут в не нужном мне направлении. Я по-прежнему жду... чего я жду? Разве я не понял ещё, что жизнь - школа, а несчастье - учитель, и кроме них мы больше никому не нужны.

Москва, 1985

"Наша улица” № 5 - 2000