Елена Скульская “Новые стихи” стихотворения
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Елена Григорьевна Скульская родилась 8 августа 1950 года в Таллинне Эстонской ССР. Окончила филологический факультет Тартуского университета (1972). Прозаик, поэт, автор книг: “В пересчете на боль” (М., 1991), “Записки к N...” (Таллинн, 1996), “На смерть фикуса” (Таллинн, 1996), “Однокрылый рояль. Рыбы спят с открытым ртом” (Таллинн, 2000) и др. Работала в газете “Советская Эстония” вместе с писателем Сергеем Довлатовым. В "Нашей улице" опубликовала ряд произведений. Живет в Таллинне.

вернуться
на главную страницу

Елена Скульская

НОВЫЕ СТИХИ

стихотворения

***
Валерию Золотухину

Жизнь, чур меня, чур-чур, фюить-фюить.
Китайский привкус барабана
в двух палочках и в рисинке ударных,
взлетающих над бедрами любви:
- Ах, подожди, останься, поживи!
- Ах, не могу, погибну, так спокойней...
Бугристая проказа винограда
щекочет усиками нотные листы,
и ласточкиных фрачных раздвоений
не осязает глаз;
и промедленья
цезура копит в лепрозоревых садах,
где тычется глухонемая влага
и объясняется на пальцах ягод
в чуть недозревших волдырях.
(Воронья гнезда крика
на ветвях;
колтун на голове деревьев,
как черный венчик с проволокой терний;
разбитое пенсне ледка
в округлой лужице,
и в центре
острасткой для земного крена
грачом разгрызаны два маленьких зрачка).
Цитата звука. Растопыренный цветок
поцеловать в ладошку
на прощанье,
белесый птенчик копошится в ране,
расплескивая краски на бегу,
взлетает, кыш, чур-чур, увы-увы...
- Ах, кожа гладкая, как старые перила...
Нишкни опоры трубчатая суть;
парк поскользнулся, падает,
несут,
вот обронил листву, нельзя же,
ищи, он шарит (да на ухо туг)
рукой, где куст почесывает залежь
и преет под кувшинкой пруд,
и раздражают
скорняжьи выкрутасы мха -
прореху смысла выстудит зима...
И сухопарый парк
в холодном
пальто на голые стволы
наброшенном,
увы, фюить, увы...

***
"Короток твой дар, милая..."
Николай Крыщук

И вот по опилкам космической пыли
идет по арене живой шпрехшталмейстер
и белому клоуну в пару, Адаму,
он рыжую Еву на шест надевает.
Кровавое платье осеннего цвета
наденет под утро твоя содержанка
и будет стоять над плитой.
И зевая,
сбежит молоко, подоконник облапя.
По улицам ходят тугие бакланы
и дворников дергают за полу,
чтобы
они наклонились
и чтобы бакланам
удобнее было бы лбы им таранить.
И дворник башку наклоняет покорно,
и карлик-баклан, разевая, как двери,
несмазанный клюв, как в другие пространства
зовя,-
в черепки этот дворничий череп!
И душно стоять на ветру, обращаясь
к себе самому, потому что пространство
вращается так, что его постоянно
относит не ветром, но скудостью цели,
где ты уцелеешь,
лишь вырезав горло -
отдельно -
в отделе,
где режут свирели.
Прости меня, Колька, но, кажется, Гамлет
не больно играл на рояле и флейте,
на скрипке, зурне и совсем на баяне -
не мог,
но зато
научил Крысолова
играть на разрыв ненаглядного слова.
И тянутся спины. Крысиные шкурки
плывут, поднимая зады,
как подушки
диваны подъемлют.
Подъемные краны похожи под утро
на вяло поникшие бормашины.
Вода перелистывает волны.
И взгляд, как песчинка в моллюске, глубокий.
И утро обмотано тиной и гнилью
и мелкими рыбками-лежебоками.

КАРТЫ
ДАМА БУБЕЙ - КОРОЛЮ БУБЕЙ

О, ни одной беспокойной ночи
Ты мне не дал. Аппарат Риво-Роччи
Апоплексически мне пророчил
Вместо урочищ розовый рай.
Кущи цветов собирая в венчик,
Робок и нежен, будто бы птенчик,
Вместо реальности вечным ленчем
Перекормил меня розовый рай.

ДАМА ЧЕРВЕЙ

Как хорошо остудить бокалом
Огненный лоб и продолжить балом
Ссору семейную, будто в малом
Бог на уступки тебе идет;
Бог образумить спешит невежду:
Кошка-судьба играет с надеждой -
Хвостик откусит, лапку сгрызет,
Ну а бокал остужает, как лед.

ВОСЬМЕРКА ПИК

Отлично, воскликнула дочь его Полли:
Давай побываем когда-нибудь в поле;
Я буду, как Пушкин, ловить саранчу
И бабочек, будто Набоков,
Как Лермонтов рифмы на чуткое "чу"
Любить беззаботно до срока.

ДЖОКЕР

Две упоительные дуры
Мою читают партитуру.
Они безмозглы, но легки -
Четыре глупеньких руки.
Они по клавишам хлопочут,
Они безумно замуж хочут.
То стан совьют, то разовьют,
И ножкой, если любят, бьют!

ДЕВОЧКА-ШЕСТЕРКА

По реке туман плывет,
Ветка к ветке клонится,
Меня милый не целует,
Он меня сторонится.

ДЕВОЧКА-СЕМЕРКА

Уронила Мишку на пол,
Чтобы он меня не лапал

КАРТОЧНАЯ КОЛОДА

Понимаете,
просто еще нет
такого инструмента,
который мог бы
заменить
человеческий голос.
Значит,
это кому-то нужно
в определенные моменты,
чтобы в оркестре
голосовые связки
тоже имели право на соло.
Конечно,
лучше всего человека
заменить барабаном,
скрипкой или
саксофоном,
но пока
ничего не получается,
пока еще рано
обходиться без человеческого фона.

ДЕВОЧКА-ДЕВЯТКА

В этом городе дождей
Обними меня, ди-джей.
Скоро джонка, как скорлупка,
В джунглях тихо тронется.
Меня милый не голубит,
От меня хоронится.
По Янцзы дракон плывет.
Не видала рая я -
Меня милый не целует,
Он меня чурается.

***
Когда меня переносят на другую кровать,
чтобы перестелить эту,
у меня в горле постукивают кубики льда,
как в опорожненной копилке - опять монеты.
Я ложусь на землю,
прикрывшись крылом,
пролетающей мимо медленной птицы,
она раскрывается в воздухе как трюмо
и в нее смотрится пальто из твида.
Вороны ходят, заложив руки за спину,
обшлага обтрепаны до самых перьев;
вот и встретились, Николай Васильевич Гоголь,
а голуби постараниваются.
Летучая мышь облизывает свои пальчики,
целебная ранка пощипывает бок лошади,
крылья мыши в кленовых прожилках осени
опадают при каждом тяжелом храпе и выдохе.
Быстрый по-беличьи укус с дрожью.
Прилавки стоят под тяжелыми персиками,
у которых гангрена, и целые поколения
отваливаются и пачкают стены.
Сладостное, вечное, лиловое объятье
ни за что не хочет выпустить косточку,
она похожа на выдранную внутренность,
например, на сердце
в персиковом сиропе.
А больше ничего не вижу, пока моя щека
врастает в лужу, закрывающуюся на переучет льда,
наступает прохладный цвет асфальта,
а в кармане лежит припасенный леденец,
вывалявшийся за долгую жизнь в табачных крошках
и слепленный в музыкальном волнении умершими пальцами,
успевающими извлечь машинально еще несколько тактов...
        

***
Дочери Марине

Мое поколенье все красное лето пропело,
гляди, а зима все не катит в глаза,
все не застит,
и белая прошва над черной оградой урочищ,
над росчерком улиц случайных -
на небе подарит автограф.
Лежим под кустом,
соловья ухватив за манишку,
и горло сдавили ему,
чтоб не смел подпевать и перечить.
Когда ж нас плясать поведут
и глаза на рассвете завяжут,
чтоб в жмурки играть,
чтобы голыми ляжками дергать?
Укушен картечью
портрет позапрошлого парка,
как будто бы тля, обезумев,
впивается в руку,
одних сухожилий не хватит
поддерживать ветку!-
Но ветка цветет в середине зимы
вместо снега.
Под заступом стонет земля,
отдаваясь другому
сознанью, чьи речи
давно обнимает веревка
архивных хранилищ,
доступных пытливому взору
из двух округленных зрачков,
не хватающих для многоточья.
Поем или пьем,
ухвативши тяжелые рюмки
за их черенки,
будто томно черешни глотаем -
не бьются о стены, и шарф с наших плеч
неспадаем,
и непререкаема воротов наших
горячка.
Выходим на площадь,
берем высочайшую ноту
из красного лета,
дарившего кров под травою,
вот так на поклон
умиравшие в действии первом
выходят герои.

***
Николаю Крыщуку

Ночь глубока, как нож,
вошедший в плоть,
и удержаться лишь за рукоятку
в пространстве сём,
где вещи по порядку
разложены,
и ты один - волчок,
юла, елозящая по паркету,
собой закрывшая отток для света
по черенок.
Ты не умрешь,
поскольку никому
нет дела... Что же до причины:
кленовых листьев стрельчатые спины
подставлены пытливому уму.
Певец предпочитает немоту
за дверью выстроившемуся отделенью
из соловьев в кирзе
и изумленью
пернатым шлемам их
на птичьей голове.
Ты не умрешь.
И некого прижать
к лицу, помимо
дерева в проеме
окна вагонного;
и рыбу в водоеме,
схватив за жабры,
в губы целовать.
Пыль в комнате, и падает листва
на табурет
и солнечную пряжу.
Жаль - треугольник
оставляет влагу
тяжелую
и пятна на бумаге,
еще сквозняк и ткацкий беспорядок
внутри, где мясо ропщет,
десять кряду
ударов пропуская...
Не грусти
об умственности нашего уклада
душевного. Искатель маскарада
устал и сердце вынул из груди.
А если о любви,
то очертанья губ
подобны наклоненной лодке,
и это всё. А щебень и известка
оставлены за волнами вдали;
кленовый город, волны, корабли
и порванная на груди рубаха
особняка, и персонажи краха,
и персонажи красок на крови.
О, подожди! Когда бы жизнь могла,
она б с тобою поиграла в жмурки,
нож - косоглаз и дремлет у печурки,
как кот.
Плод
раскрывает плоть
на дереве желанья и познанья.
Мгла дачная
дощата.
Расставанье
в тебе по черенок. И он - рычаг
себя поднять как яблоко на небо;
актер качается, и зритель просит хлеба;
и медленно течет вода из хлева,
и птичница несет зерно в горсти.

РАЗГОВОР С РЕБЕНКОМ

И не успевали втиснуться в память,
и не поспевали вослед предсказанья,
дыханье еще колыхалось в стакане
над спиртом поминок...
И неумиранье
у почки раскрывшейся
лезло из горла -
зеленым платком набухало... И камни,
с болезнью базедовой
в тесных оправах
колец, озирались окрест...
И крест накрест
сходилось платком
на груди расставанье.
Воробушек, милый,
впору причина,
не может же кровельщик
крыши бояться -
покатой, скользящей,
с трубой посредине,
где ногти обломаны у черепицы,
и пальцы немеют над утренней чащей,
и дым из трубы, согревающий спину.
Какая же смерть
неподвластная тленью?
Не тень же, не тишь же,
не высь же над нами,
не поиски истины, что под ногами,
в которой нет правды,
как в наших ногах.
(Прости эту шутку, воробушек).
Дальше:
над далью изнеженной
вьются вороны -
все белые сплошь
и исклевана тайной
единственно черная
в красную кровь.
О чем разговор? До свидания,
впрочем,
до встречи в раю,
где, наверное, осень
скользит по деревьям
и листья немеют,
и сливы тяжелые,
как под глазами
круги,
и немыслимо в тайне
остаться, и это ли не
расставанье
со всем, что не будет
властно над нами!
Да полно, да нужно ли
втиснуться в память,
да нужно ли вслед
поспевать предсказаньям,
да нужно ли, чтоб
колыхалось в стакане
дыханье над спиртом...
И неумиранье пустых разговоров
над темною залежью мира и доли...

АНАТОМИЧЕСКИЙ ЭТЮД

Эдварду Радзинскому

В крахмальном вороте,
как в горлышке бутылки,
стояла сорванная голова,
обласканная фикусом с затылка,
вылизывающим свою листву
с усердием непоенной собаки;
он позвоночник в ожиданье влаги
к крахмальной шее пригибал.
Всей грудью выдыхая кислород,
он был похож на стеклодува,
фикус,
вытряхивающего внутренности
на
чужую форму
за пределом тела
затем,
чтобы обвисшее дыханье
в зеленой вазе передать.
Этюд анатомический в кадушке
для фикуса.
А за окном метель
взбивает пену белую в корыте,
ухмылкой белоснежною прикрыты
эмаль на раме, голова в окне,
которую, как котелок, на локте
чуть согнутом
устало держит
случайный человек.
И к вазе, упавшей в обморок в углу,
протянуто даханье влаги
на выпуклом паркетном лбу.
И нежные ступни ступеней
укутанные, как кусты,
не стынут.
Но обмылок ночи
сжимал дыханье фикуса в кадушке -
он подволакивал к фрамуге тушу.
И пена,
обжигающая глаз,
на морде лошади, издохшей
на асфальте,
казалась хлопьями метели
или платьем,
повисшем на плече окна.
И голова, как в горлышке бутылки,
в крахмальном вороте цвела.
Ее хотелось в вазу переставить,
в зеленое исчадие кадушки
с издохшим фикусом.
Но за окном метель
взбивала пену.
И в огромном зале
реальностью снедаемый подросток
читал стихи для полукружья кресел,
и челюсти сидений выдвались
вперед
под вдохновленные зады
ценителей словесного искусства.
Метель стирала,
превращая в бюсты
всплывающие головы.
И мрамор
коринфский блекнул
от сравненья с белым
застывшим воротом ограды,
и там,
на шее сорванного сада,
ослабила
дыхание
луна.

***
Человек ложится на стол лицом, как рыбой,
Рот открыт в безнадежном дыханье,
Засыпает еду, а за окном снегу не спится,
Метет поземка, и ветка царапает спину дома.
Столько старых людей вокруг
Медленно врастают в землю,
Жалуются сквозь смерть,
И мелкие желтые лапки
Их несут по кругу -
петухом
С отрубленным горлом,
Догоняющим голову с красным гребнем.
Не догонишь, уже не догонишь,
И пусть, и не надо,
Потому что лицо проросло, как картофель в подвале -
Глазками;
На прощанье проси у смерти что-то другое:
Например, похудеть - тебе ведь всегда хотелось...
Так и надо: должны быть в синей вазе
Бумажные цветы, нарумяненные, как живые розы,
Деловитый племянник с намасленными кудрями,
Ждущий с блокнотом в прихожей выноса гроба.
Витязь, о, витязь, а где же твоя Наина -
С кожей, обтянувшей ребра, будто просмоленная лодка, -
Не бойся, уже не уйдет, уже не обманет,
Обнимет и поплывете к Харону.
Ни над кем не смеюсь,
Потому что еще не время,
Ни над кем и не плачу,
Потому что уже не жалко.
Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии,*
И этим можно утешиться, как ты считаешь?
.................................
*Строчка из стихотворения Павла Когана "Письмо"

"Наша улица" № 9-2004