Елена Скульская “Ночь глубока, как нож” стихотворения
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Елена Григорьевна Скульская родилась 8 августа 1950 года в Таллинне Эстонской ССР. Окончила филологический факультет Тартуского университета (1972). Прозаик, поэт, автор книг: “В пересчете на боль” (М., 1991), “Записки к N...” (Таллинн, 1996), “На смерть фикуса” (Таллинн, 1996), “Однокрылый рояль. Рыбы спят с открытым ртом” (Таллинн, 2000) и др. Работала в газете “Советская Эстония” вместе с писателем Сергеем Довлатовым. В "Нашей улице" опубликовала ряд произведений. Живет в Таллинне.

вернуться
на главную страницу

Елена Скульская

НОЧЬ ГЛУБОКА, КАК НОЖ

стихотворения

***
Сергею Юрскому

На черный день прикопленное небо,
назойливость чешуйчатая кровель:
там язычок злопамятливой крови
блаженно запрокидывает мебель.
Некормленное чтенье алфавита
из черных птиц - послушничество угля;
и устланный коврами небожитель
медовым глазом огибает ульи.
Овчинный дух могилы декабриста.
Дырявый снег, и желтое монисто
блестит в прорехах занавеса бледно
трофейным зернышком идет по следу.
Преследует плацкартная луна.
Возница злится, напрягая вожжи.
Посторонись, дружок, ну вот он, вот же...
Задравши юбку пятится сосна.

***
Николаю Крыщуку

Ночь глубока, как нож,
вошедший в плоть,
и удержаться лишь за рукоятку
в пространстве сём,
где вещи по порядку
разложены,
и ты один - волчок,
юла, елозящая по паркету,
собой закрывшая отток для света
по черенок.
Ты не умрешь,
поскольку никому
нет дела... Что же до причины:
кленовых листьев стрельчатые спины
подставлены пытливому уму.
Певец предпочитает немоту
за дверью выстроившемуся отделенью
из соловьев в кирзе
и изумленью
пернатым шлемам их
на птичьей голове.
Ты не умрешь.
И некого прижать
к лицу, помимо
дерева в проеме
окна вагонного;
и рыбу в водоеме,
схватив за жабры,
в губы целовать.
Пыль в комнате, и падает листва
на табурет
и солнечную пряжу.
Жаль - треугольник
оставляет влагу
тяжелую
и пятна на бумаге,
еще сквозняк и ткацкий беспорядок
внутри, где мясо ропщет,
десять кряду
ударов пропуская...
Не грусти
об умственности нашего уклада
душевного. Искатель маскарада
устал и сердце вынул из груди.
А если о любви,
то очертанья губ
подобны наклоненной лодке,
и это всё. А щебень и известка
оставлены за волнами вдали;
кленовый город, волны, корабли
и порванная на груди рубаха
особняка, и персонажи краха,
и персонажи красок на крови.
О подожди! Когда бы жизнь могла,
она б с тобою поиграла в жмурки,
нож - косоглаз и дремлет у печурки,
как кот.
Плод
раскрывает плоть
на дереве желанья и познанья.
Мгла дачная
дощата.
Расставанье
в тебе по черенок. И он - рычаг
себя поднять как яблоко на небо;
актер качается, и зритель просит хлеба;
и медленно течет вода из хлева,
и птичница несет зерно в горсти.

В Иркутске холодно,
в Италии - тепло.
в Стамбуле рыбы спят всегда
с открытым ртом,
и гуталином фабрят юноши
усы,
и саркофажны раковины
швы.
У самовара чашечка вверх дном.
Опомнись, дитятко, земля кругла,
в сырой земле лежать, как в колыбели,
по кругу, дитятко, как в карусели,
в купели тоненькой под плеск
"ля-ля".
Над церковью хозяйничает грач -
в ветвях несметное число агатов -
поклевана эмаль небес и злато
на маковках -
предвестницах удач.
Господь, как Кай, играется в слова
из льда,
но теплая его десница
их превращает в воду,
ту, что снится
нам благодатью;
и когда с ресницы
спускается слеза,
то на страницу
ложится строчкою,
какой хотелось нам бы...
...Он в этот день предпочитает ямбы.

СОБЕСЕДНИК

Что же делать, помазанник Божий,
о любви говорим в кофейне,
мимо нас - персонажи "Вия"
и читают "Очерки бурсы".
Ни пройти, ни проехать -
полночь
загораживает громады,
мертвецы выползают наспех
и взбираются на Исакий.
Помазок облезлых деревьев
крутит вьюгу по небу,
мылит
пожилого мрамора щечки
в красноватенькой сетке прожилок.
Здесь и я танцевала наспех
длинный вальс
с усмешкой морозной.
Мох на скатерти нашей начал
отливать брусникою поздней.
Подойди, уминая горстку
слез в ладони
почти что зрячей,
закажи нам водки и кофе
и опять говори про удачу.
Здесь и ты отражался в хвое
с нею. Вата вист на ветках.
Меж конфетов
и мандаринов
наклонись и нанижешь сердце.
Вам прохожий протягивал руки,
заслоняя на повороте
от машины,
когда ты обнял
и шептал
и искал, теряясь,
ключ,
который в руке не таял.
Он уехал, а я-то - в прорубь
и нащупываю подо льдиной
то ли утку, впавшую в спячку,
то ли рыбу с отвисшей губою,
оботри окошко от снега,
мне совсем ничего не видно.
Что же царство, помазанник Божий,
и за что отдашь половину,
за коня, что гарцует отважно
здесь, на площади этой
нищей?
О любви говорим в кофейне.
Я дороги домой не знаю.
Там, за стойкой, последняя женщина
на тебя глаза поднимает;
сколько спешки в вашем объятьи,
так всегда, умирая от жажды,
пьешь песок, щебень пьешь,
и камень
выжимаешь до капли.

***
Жизнь в ожидании жизни прошла,
волчьи глаза фонарей провожали,
скорбь обещали - дали печали,
лица в мелу - сурьмила зола.
Взбитый белок наступившего дня
съехал и в бок ударял парапеты,
падал и тискал в поисках света
изморозь стиранного белья.
Не попадая во время, как в такт,
белым щаром в оборвавшейся лузе,
край черепицы лузгая, кружит
память и виснет на проводах.

ПЕРЕЕЗД В ВЕНЕЦИЮ
.......................................
И донна Cмерть, аристократка,
входила в залу и украдкой
нагар снимала с канделябров,
меняла свечи, мелкой рябью
мельчила воду; и агностик
в венецианские обноски
свой прах завертывал и к впалой
груди прикладывал каналы,
как ящик в письменном столе;
пока столетие кончалось,
он кончился, и начиналось
посмертной славы торжество,
а что до ящичка, пенала,
до хронологии анналов,-
краснодеревщик и меняла
стихам мистерии вменяли
и охраняли божество
от серых волн, идущих парно
к тем берегам, где древних арник
не помогает медицина,
а цинк надежнее хинина...
        

***
Помилуй Бог, я не хочу назад,
где на стене дичится виноград,
из рта камина сгнившие в огне
поленья
добывает пепел лени
и как кувшин расколот сад.
Помилуй Бог, я не хочу назад.
Веснущатая сердцевина груши
нанизана на черенок
и слушать
обязана
и, завалясь на бок,
поджавши ножки,
в медленные соты
сбирать из воска
сок
мадам
Тюссо...
Но там, где ночь стоит
на страже плевел,
где безразличен ход часов,
и пепел,
поднявши крылья, падает
и вновь
вздымается и снова опадает -
как будто брызги черные
в показе
замедленном,
и глубина бумаги
сродни пригоршне муторной воды,
которая прозрачнее в ладони,
чем кажется на дне.
- Мы не утонем?
- Конечно же утонем,-
шепчешь мне.
Я знаю, ты был статуей в садах,
и от того медлительность разбега
в твоих словах,
и мраморного снега
избавленность от греческих прикрас.
Я знаю, ты был статуей в садах.
И мерный шум
увлажненных рапсодий
бренчит в ушах,
как мелочь на трамвай.
        

Из цикла "Вечная свобода. Памяти отца"

Не уставай, на челн надежды нет,
Харон все взяточник, но драхма устарела.
Поиздержалась, видишь ли ты, вера
в то, чтобы мясо источало свет.
Ногтями расцарапана душа,
под ними - прах,
как канты на гвоздиках.
Не сожалей о временах великих -
холмы в венках, и статуи в венцах.
Есть урожайность на святой манер:
под дерном созревают шампиньоны,
свеча затеплена под деревом,
влюбленным
в свою кору, в соски рябины кровной,
укушенные
лающим дождем.
................................................
Так вздернут флаг или рука в кольце,
и грудь в крестах и голова в чехле,
и тело провисает, как тропа
над пропастью, вцепившись в рукава.
Лес и грибник командуют подъем,
под ними холм или, точнее, челн,
или, еще точней, дверной проем,
где волчью яму заслоняет дерн.
.............................................
Не уставай, на свет надежды нет,
Харон все взяточник, но Лета обмелела.
Плывешь туда, где вовсе нет предела
желанного...
- А только берег?
- Нет.

ХУДОЖНИК

Овации птиц,
и деревья стоят,
приподняв
крахмальные пачки
осенней балетной
листвы;
мяч, деточка, мячик
из красной руки твоей
пусть выпадет раньше,
чем нынче закат догорит.
Стоишь на пуантах
надорванных нежных
корней;
простимся сейчас
с укоризной, впотьмах, впопыхах.
Простимся сейчас,
где почтовые марки окон
приклеены криво -
в фестончиках, в рюшечках тюль.
Фривольный тюльпан
отгибает брезгливо губу
от черного грифеля
трубчатой сути своей,
что вдавлена в лист,
пуповиной в немецкий картон,
и шумно крошится
и бедра круглит запятой.
И вот с укоризной
впотьмах, впопыхых
на груди
для банта тюльпана
просверлена рана,
графит
влюбляется в кожу,
как желтый прибрежный песок
впивается в воду
и вожжами тянет волну,
и взнуздана пена;
и бешенный белый белок
тяжелыми хлопьями тычется
в загнанный лоб...
И снова: зачем, для чего
аритмия стиха
на каменный адрес надеется:
на мостовой
этюдник лежит,
и зеленый прищурил глаза,
и кисточка щиплет, и трогает,
и ворожит.
Ужели последняя, деточка,
больше не будет любви?
Вот гроздь винограда
каракулем светит с лозы,
и вьется и ластится,
овцы застряли в горах,
и сок растекается спелый
впотьмах, впопыхах.

***
Постой, прислушайся,
они, наверно, дышат еще
деревьев
нераспустившиеся тени,
еще дыханье их
из жизни
уходит, будто девочку другую
ей предпочли.
И больно
румяный марципан
ленивых яблонь
кусает ночь
в глухом торце тумана.
Магнит попритягательней -
убийство
манит,
и тесно в ране
ножу лежать, и затекает бок,
подмоченный
сентябрьской мутной прелью.
Нож-лежебока,
баюшки-баю.
.......................................
....... Он подставляет рот
потоку ливня
и перекусывает вдруг,
как вену,
обрывки струй
стекают по лицу.
Гнездо озябших глаз
и клювы
зияющих оставленных зрачков.

"Наша улица" № 4-2004