Елена Скульская “Наоумяненные розы” стихотворения
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва
Елена Григорьевна Скульская родилась 8 августа 1950 года в Таллинне Эстонской ССР. Окончила филологический факультет Тартуского университета (1972). Прозаик, поэт, автор книг: “В пересчете на боль” (М., 1991), “Записки к N...” (Таллинн, 1996), “На смерть фикуса” (Таллинн, 1996), “Однокрылый рояль. Рыбы спят с открытым ртом” (Таллинн, 2000) и др. Работала в газете “Советская Эстония” вместе с писателем Сергеем Довлатовым. В "Нашей улице" опубликовала ряд произведений. Живет в Таллинне.
Елена Скульская
НАРУМЯНЕННЫЕ РОЗЫ
стихотворения
***
Николаю Крыщуку
I.
.....................................
И птичница несет огонь в горсти.
И мальчик смотрит
удлиненным глазом
в щель между веками
в ущелье лаза,
в сад,
где свинец
огранивает стразы
в ораторском беспамятстве дождя.
Дом наклонен к закату.
И трава
вылизывает слипшиеся ноги
растения,
уставшего в дороге
и наклонившего бутон ко рту.
Ртуть катится по горлу. Листопад
тяжелой птицы,
раненной терпеньем
к земле.
Скворец теряет зренье
на близорукой маленькой росе.
Подумай сам - об чем твоя беда
все воет мимо выступов оконных,
и вьюга плачет, падая в знамена
и не прикрыв лица.
И нож проходит мимо
милосердно
не прикоснувшись к ране.
Со стола
ты скидываешь кость. Себе.
Собака
скулит в овраге около костра:
надрез на шее - каждый позвонок -
дыра в копилке. Медный звук
в утробе
фаянсовой. Фигурное надгробье.-
Когтями расцарапана трава.
Живой иль мертвый,
ты неотличим
под белоснежной лампой,
и прозектор
кладет батон тебе у входа в сердце
и чай вливает в мутное стекло.
И заполняют в поднебесье хоры
кому за вредность платят молоко.
Стой, где стоял вчера обрюзгший куст
в тяжелой жвачке листьев или почек.
Ограда смирная и наклоненный почерк.
Вода червем ползет между урочищ
и замыкает местность в окоем.
Где на излом
проверенный ручей,
на поворот - дорога,
и на хрупкость
хребет проверен,
и еще подруга
на синий шарф и вечер за окном.
Ночь. Совы-фонари.
Гремят засовы.
И голова болит перед дождем.
II.
...................................
И голова болит перед дождем.
И холм брюхатый
с врывшимся по локоть
кустом -
в припадке
соловья и хлопьев
жасмина запыхавшегося -
клонит
к сердечной, с канцелярским номерком
руке
обгрызанное лентой темя.
И трель топорщится -
переиначить в воск
губ глину.
Распростертый холст
дарует соты, защищая спину,
прижатую
к стене.
Идут домой
молочные, как вымя, фонари,
и крошечная бородавка
куста отмечена
у входа в арку -
оставленный на зиму воротник.
.....................................
...Там, где аккорды пышные измяты,
продавлены ступени. И объятья
упали на рояль,
еще хранят
как недомолвку -
влагу интермеццо
из пива с поплавками из черешни
на нотном разлинованном листе
в тетрадке клетчатой
с подтеком синим;
и утро ворс сдирает со щеки,
как старые обои; жизнь хранима
мостом разъятым, чтобы не могли бы
как клещи сжаться.
.........................................
Холодно в груди -
там, где топор, уткнувшийся в колени
сосны.
Песочек сыплется,
и дети
играют в сад.
Брусника по лицу
рассыпана, как корь из туеска.
Когда-нибудь и нам наскучит ночь
(домашний крот прожевывает землю
и сплевывает камешки) и верность
чему-нибудь, не знаю, ну к примеру,
придумай сам: чтобы речной вокзал
нас ждал
в гирлянде лампочек.
Корыто
щербатое подставлено,
чтоб крыша
спокойно протекала на траву,
на дерево в бумажных папильотках,
на ребра лодки в выскоблинах белых.
И женщина вздыхает узким телом
и раскрывает
ноги
как
тюльпан.
СТИХИ О ЖИВОМ
Нашим собственным сердцебиением
убиты мы.
Р. М. Рильке
Что ж ты уходишь, уходишь туда,
будто ты смертен, как дождь.
Воздух поддерживает под локти,
будто не сам ты - тебя уводят.
Карие сгустки горьки, как рябина,
будто не сам ты - тебя убили.
Послушай,
в последнем отчаянье боли,
в мешке, что зашили и медлят
сбросить,
зачем в горловине последнего спуска,
застигнув врасплох
наводнением в засуху,
снегами в сентябрьской половине
вдруг вскинуться именем
и напрасно
себя отыскивать в поименном списке
вечных истин?
Разборчивость помогает остаться
мертвым.
Воздух поддерживает под локти,
будто не я - назначают сроки
мне в веренице этих процессий
противоречий причин и следствий,
где утешает любовью к ближним
ненависть к близлежащему имени.
Карие сгустки - горше рябины,
горше руки, подпирающей голову,
горше познания горя и горше
этой случайной записки на столике,
брошенной походя и забытой.
ОТЛИЧИЕ
Нас еще отличит от мертвых
иней, тающий на ресницах,
роза, вянущая в петлице,
с обгоревшим краем на алом.
Нас еще отличит от мертвых,
от живых отличит поземка,
видишь, сумрак рукой стирает
наши тени с фасадов темных;
зазевавшиеся тени
или отблеск огня на стенах,
или сонная вязь снежинок
недотрогой лежит на окнах.
Наши души не сыщут в святцах,
в этих узких потемках не сыщут,
как отмычкой,-
отвычку от счастья:
имена наши в длинных списках.
Слушай дальше, покамест руки
слышат
розовую изнанку
в стеариновой малярии
кожи в желчных табачных пятнах.
Подмалевок кофейной гущи
под глазами,-
в каких острогах
ни водили бы на прогулки
геликоновые раструбы
и серебряный колокольчик.
Нас еще отличит от мертвых
запах замшевой мыши в кладовке,
поднимающей губы выше,
чем задумано ростом зерен.
Ветер в створках кладет отливом
сгустки масла на ребра сосен.
Тошнота подступает к лодке,
подбирается по веревке,
и причал теребит веревку.
Поторапливает.
***
По сугробам взбирается гарь
типографским шрифтом заимок.
Города ничего не значат,
только пахнут другим вареньем
по сравнению с неизбежным.
Только боль настигает как ветер,
ветер странствий в облизанном
блюдце,
прислоненном к лицу, как маска,
как округлое пониманье.
Я люблю тебя, это значит -
мошкара поселилась в сердце
и жужжит, поменявши ритмы,
и стучит по стеклу, и ночью
пробирается в кровь на отсвет
розоватый в глуши аорты.
Убегая от эха в плоскость,
где зазубрины сна и сосны
не мешают песку плестись
вдоль по берегу и бесследно
исчезать в ненаглядной бездне
на просушенных крыльях птиц...
Остываю, как чай в стакане.
Цвета чайки висит над нами
потолок. И душа проходит,
не болит. Чесуча в предлоге
одевает слово по моде.
И на ребрышко вставшей монеткой
оборачивается жизнь.
По балкону ползет лепнина
изо льда,
опираясь на спину,
течь развязывает рукава.
И морозец легкий стакана
зубы сдерживают. И сраму
те не имут, кому по чину
подо льдом накрыта трава.
Не надейся, не все так просто,
остается тревожный остов,
как ангина в счастливом детстве
заменяющая родство,
как зима, что не взять в подруги;
входят в дом, заслонясь от муки,
поминутно стуча -
часы.
СУДЬБА
Юрию Норштейну
... Опомниться не даст,
а только растеряться,
произнести две обмелевших фразы
о том, что жизнь
сыра и желтоглаза
и взгляд ее уклончив, как песок.
На пустыре, зажав в руках булыжник,
его грызет, как яблоко, ребенок,
но обознаться так и нам дано.
Подкрасться к вечности
и, перейдя на шепот,
узнать, дрожа, последние побеги
дыхания, последствия побега
по альвеолам судороги смеха -
усмешки белокаменной лицо!
Отдерни шторку - там марионетки
кривляются над тем, что мало знают, -
над нитями, что их приподнимают
над сладостной и слякотной землей.
Смеются статуи
над страстью пьедестала.
Но если мрамор отмерять сначала,
то вдохновенье так же бы прощало
себе издержки плахи и резца.
Костра добавим? Или же тщеты
осипших сумерек,
взбирающихся в гору?
Кленовых носиков, что скоморохам
впору
одним лишь, преклонявшимся позору
родства?
Что ж, извлекать урок
другим не обязательно, фонтаны
даны нам возле статуй, даже странно
в литой струе нащупывать урон
орнамента.
Какая может вязь
установить последствия причины?
Под следствием насильственного нимба
не отыскать ни имени, ни схимы,
способных мужество унять.
То мужество, что запасает впрок
побеги для огня
и лезвия для ласки,
и тайну сберегает для огласки,
и бедному сверчку дает шесток.
***
Григорию Доличу
Черней, чем снег,
черней, чем снег,
черней и призрачней, чем снег,
на мостовой
лежать и сниться
проезжим шинам
и копытцам,
звенящим медью мостовых.
Позвякивать, как пятачок,
упавший сквозь прореху ночи,
и слышать бешенство отточий -
бессильных, строгих и слепых.
На мостовой лежать, где снег...
...Надкушен влажный лоб сугроба -
как яблоко берут на пробу,
и кривятся, и отдают
назад
на ветку, в небеса,
в доверие созревшей тайны -
так яблоко берут случайно,
а возвращают - небеса...
Погибший снег на мостовых
лежит, хрипит и снится шинам,
и обещает встречу с ними
на небесах.
ПУТЬ К ДЕРЕВУ ПЕРСИДСКОЙ СИРЕНИ
Евгению Рейну
Металась рыба и забрасывала глаз
в мои глаза,
пока мои же руки
оглаживали вяленый живот
и отделяли снедь от свежих ребер,
чтоб обнаружить полость для песка
и солнца, и прохладного дыханья.
Другие рыбы женщинами шли
по берегу и раздували жабры,
как складки на просторах
летних платьев,
и трогали под солнцем животы
тяжелые от грез, но углубленность,
какую знают полые кувшины,
им не дана была, и потому
они одышкой объяснялись с миром
и стряхивали тени с рукава,
как гусениц, с брезгливостью,
но томно.
Сирень персидская была подобна
гарему вырвавшемуся на небеса,
растерянному ужасу невольниц,
растерзанному шарфику на бедрах -
чрезмерности - но волновали только
два копошившихся под веками шмеля.-
Пронзить зрачком их - значило надеть
их на булавку смысла,
этим правом
не пользвалась ни волос оправа,
густых и шатких, ни прямая речь.
Хватались корни за голову, как
хватает ястреб сжавшуюся ношу, -
впивается чехол засохшей крови,
как ножны в когти, продолжая страх.
И дерево росло и на ветвях
баюкало, как первое цветенье,
случайных рук и тел прикосновенья
не без усмешки, впрочем, на губах
коричневой коры. Такая ясность
была под силу только одному,
ведущему от слова “потому что”
отсчет сознанию. И снова на песок
вели шаги, и начинался берег
умеренный, как вечности урок.
Любовь есть скорбь. И потому песок
то попадал в глаза,
то без его участья
рыдали люди, починяя снасти,
и верили в спасительный улов.
Как грецкого ореха скорлупа
хранит навеки отпечаток мозга,
запоминала желтая вода
табачный запах просмоленной лодки.
Торжественно ломалось горло птиц -
стеклянный скрежет разбивался в скрипку.
Трава поспела и пасла калитку.
И с лиц, укрытых кровельной накидкой,
как пот, стекали голоса.
Металась рыба и забрасывала глаз
в мои глаза, как невод.
Право, странно
надеяться, что созерцанье
дает способность думать и понять
в раю, приблизив запах канифоли,
который жизнь и смерть согласно
холят.
ЖУРАВЛИ
Андрею Яхонтову
В этом срезе, где раны
припали к бинтам,
пересохшим от жажды,-
в благие известья
заколочены двери,
но очередь ждет
будто дети зимы
дожидаются,
чтобы
окно распахнув,
пить простуду,
чтоб бегом издерганный ворот
разбивался как блюдце
о каменный бок
телогрейки сугробов,
чтобы в бред, кутерьму,
чтоб обметанный рот
шевелился над ложкой
с отваром малины,
чтоб заснуть на протяжном
февральском снегу,
заслоненном сентябрьским дымом.
В этом срезе сентябрьском
летят журавли,
их продольные шеи туги, как веревки
для просушки застиранных крыл
на ветру,
но к утру улетают,
немея,
чтобы лица пергаментные свои
отвернуть от земли.
(Приручить три сосны,
чтобы было потом заблудиться,
чтоб брезгливые бланки
ночных телеграмм
не могли дозвониться.)
Чтобы в срезе сентябрьском
коверкало речь
только косноязычное эхо ущелья,
чтобы до бесконечности было далеко -
полета - верст шесть -
и они называлися целью.
Улетели. Забылись. Затихло.
Лишь влага впотьмах
объяснялась на пальцах из винограда
в недозревших еще волдырях.
"Наша улица" № 10-2006
Охраняется законом РФ об авторском праве