Елена Троянова “Одинокий странник” (Пиросмани) эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Елена Георгиевна Троянова родилась 29 мая 1946 года в Москве. Окончила режиссерское отделение ЛГИТМИКа (Ленинградского Государственного Института Театра, Музыки и Кинематографии). С 1969 года работала на телевидении. Автор и режиссер большого числа передач и документальных фильмов, многие из которых отмечались премиями и призами. В 1991 году за фильм "В ожидании пришествия" получила приз "Серебряный Ангел" в Голливуде, а за серию документально-художественной ленты "Поэт в России - больше, чем поэт" (автор Е. Евтушенко), состоящую из 104 фильмов, в 1998 году вместе с творческой группой получила приз ТЭФИ. С 1999 года плодотворно сотрудничала с каналом "Культура". Автор фильма о диссиденте, поэте Вадиме Делоне, премьера которого состоялась в Париже в 2000 году. Опубликовала несколько материалов в "Нашей улице". В планах на 2002-2003 год стояло создание фильма об Анне Герман. 
Умерла от тяжелой болезни 27 июля 2003 года. Похоронена на Ваганьковском кладбище. 
Фильмография (выборочно) 
1985 - "Три дня у Терентия Мальцева" 
1991 - "Пережитое. Парад 7 ноября 1941 года" 
1991 - "В ожидании пришествия" 
1992 - "Другой Карабах" 
1995 - 1998 - "Поэт в России - больше, чем поэт" 
2000 - "Дуэль Вадима Дэлоне"

вернуться
на главную страницу

Елена Троянова

ОДИНОКИЙ СТРАННИК

(Пиросмани)

эссе

Был поздний вечер. Ветер с балкона врывался в комнату и шевелил занавеску. Играл магнитофон. Пел известный французский шансонье. Горел торшер, его свет отражался в хрустальных бокалах, которые держали Кахи и Рита. В плоской вазе - фрукты, в маленьких тарелках сыры и лимоны. Кахи говорил тост:
- В Грузии есть старинное предание. Давным-давно, жили по соседству два князя. Молодой и старый. И часто видел старый князь, что его молодой сосед беззаботен и весел... - За дверью раздался звонок. Кахи и Рита переглянулись. Звонок повторился.
- Кто это, она? - тихо спросила Рита.
Кахи растерянно пожал плечами. Затем, успокаивая женщину, вывел ее на балкон, кивнул, улыбаясь, и пошел открывать дверь. Он открыл ее недовольно, рывком и, увидев однорукого мужчину с сумкой в руке, хмуро сказал:
- Так! Что надо?
- Телеграмма, - ответил однорукий.
Кахи расписался и прочитал телеграмму. Почтальон уже входил в лифт.
- Ботоно, зайди, пожалуйста, ты хорошую весть принес!
- Вообще-то, я на работе, - помялся он и все-таки зашел в квартиру.
Кахи провел его в комнату, налил бокал вина и протянул однорукому почтальону:
- Выпей, прошу тебя! Дорогой, за твоих детей, за моих, если они будут, и за исполнение наших желаний!
На балконе, ежась от холода, стояла Рита и слушала, как разговаривают мужчины. Чокнулись бокалы, и Кахи пошел провожать почтальона. Рита вошла в комнату. Телеграмма лежала на столе. Рита прочитала ее: “Поздравляем утверждением на главную роль Нико Пиросмани в одноименном фильме”.

В Тифлисе была весна. Сладко пахли фруктовые деревья и цветы. В лавке за столом сидели четверо мужчин. Два пожилых грузина - дядьки Нико, хозяин молочной лавки и сам Нико Пиросманашвили. Вокруг них стояли бидоны с молоком, головки сыра, масло и мацони, бурдюки.
- Да разве это лавка? - продолжая спор, сказал первый дядька Нико. - Это жалкое убежище для крыс. Понимаешь, да?
- Ну... - ответил хозяин.
- Я вижу следы тараканов, - озираясь по сторонам, сказал второй дядька Нико.
- Бери за свою лавку триста рублей и по рукам, - предложил первый дядька.
- Триста рублей? - удивился второй дядька.
- Согласен?
- Ну, - повторил хозяин.
- Ты чего, все ну да ну, - закричал, размахивая руками, второй дядька.
- Пятьсот! - твердо сказал хозяин.
Родственники Нико застыли с раскинутыми руками.
- Ты чего молчишь? - набросился первый дядька на племянника. - Нас раздевают среди белого дня, а ты молчишь и улыбаешься, да? Да если бы не твой покойный отец, ты бы от нас и рубля не получил!
- Я торговать не хочу...
- Скажите! - повернулся к нему второй дядька. - Весь мир хочет, а он нет!?
- Ну и ну! - испуганно протянул хозяин.
Первый дядька положил свою мощную руку на руку лавочника и мрачно заявил:
- Триста!
Нико вздохнул:
- На триста рублей столько красок купить можно...
- Пятьсот, это мое последнее слово. Моя лавка, дорогие, одна из лучших в городе.
Нико облокотился о стул и задумчиво посмотрел хозяину в глаза:
- Я бы нарисовал тебя не здесь, не у этой лавки на Солдатском базаре. Ты устал и от нее и от рынка. И во снах ты видишь свой дом в деревне... Имеретия, виноград во дворе, марани в тени под деревом. Я бы нарисовал тебя счастливым, важным и с седой бородой. Твоя жена собирает яблоки. Дети играют с собаками. Ходят куры, кричит петух. Пасется ослик на траве...
Хозяин запечалился, подошел к кувшину с вином и, наливая всем по стакану, предложил:
- Давайте выпьем каждый за свой дом. И пусть, мальчик, - он посмотрел на Нико, - моя лавка станет для тебя домом. Я отдаю ее за триста.

Старый поэт в поношенной кожаной куртке гулял по московскому бульвару со своей старой собакой. Рядом с ними шел Кахи Сулаквелидзе.
- Вы все говорите и говорите, молодой человек... - сказал старик и дернул собаку за поводок. - Ну что ты завозился, Патрик. На место. А теперь пошли гулять дальше.
- Вы погромче говорите, пожалуйста, я плохо слышу. К старости глохнуть начал.
- Как Бетховен, - закричал Кахи.
Старик покачал седой головой, но ничего не ответил.
- Мне стихи ваши нравятся, Петр Гаврилович! - снова громко сказал Кахи. - Но я не в любви к вам пришел объясняться. Мне хотелось узнать, какие вы книги читали про Пиросмани, что узнали про него, прежде чем написали о нем стихотворение.
- Книги? - удивился поэт и снова дернул поводок. - Патрик!
- Может, с кем встречались в Тбилиси?
Старик покачал головой и медленно, распевно прочитал:
- Встречались... Но, если повстречаете сирень, вы к ней чело горячее приблизьте. Вы знайте - это прорастают кисти художника худого, как свирель...
- Вот-вот...- прошептал Кахи... художника худого, как свирель...
- Я должен вас огорчить, молодой человек. К своему стыду, я очень мало знаю о Пиросмани. Я впервые увидел его картины на выставке: дворник, женщины с птицами, звери - белые медведи под яблоней, если я не ошибаюсь... Ты, лунный медвежонок на бревне и куда-то там скачущие лани... Тогда что-то случилось со мной, не помню что, я ушел в туалет, там на салфетке написал это стихотворение. И все, - вздохнул поэт.
Кахи растерянно смотрел на старика. Потом грустно и тихо сказал:
- В туалете... на салфетке. Оригинально.
- Чего? - переспросил поэт. - Ну, Патрик, что ты опять возишься?
- Любопытно получается, говорю, - закричал Кахи в ответ, наблюдая за двумя молодыми студентами художниками, которые писали на бульваре этюды.

Среди шума, гама, криков, улыбок, среди хлопанья пробок шампанского, табачного дыма в маленьком подвальчике в Ортачальских садах, среди музыки, грустных, веселых и пьяных посетителей - молча и одиноко сидел Нико.
Казалось, что здесь ему скучно, неинтересно и чуждо.
Он пил вино, изредка бросая взгляды по сторонам, и тогда ему казалось, что он рисует бегущих половых с шашлыками... дородных грузин, оплывших от безделья... полувзгляды... полуулыбки... руки... воспоминания.
Но вдруг зазвучала незнакомая песня. Мелодичная и немного печальная. Замелькали скрипки в руках у музыкантов, стройных и усатых. На сцене подвальчика, у камина, появилась женщина в бордовом платье. Она была немного смешна, полновата, но какая-то неуловимая прелесть окружала ее.
Ее глаза.
Ее руки, опущенные вдоль бедер.
Ее волосы.
И зазвучала песня о любви, о счастье, о жизни. Женщина куда-то звала, тосковала и смеялась, шептала и дрожала.
Улыбка появилась на лице Нико. Он вглядывался в певицу. Кивком подозвал кинто и спросил:
- Слушай, кто это? На каком языке она поет?
- Это наша Маргарита, - гордо и весело ответил тот. - А поет на французском языке. Страну Францию знаешь? Там есть место ...Эльза, что ли?! Она оттуда...
Пиросмани протянул ему монету и что-то сказал. Тот кивнул и пропал среди публики. Но через несколько минут появился с ведром, в котором стояли гвоздики. Нико выбрал самую пушистую, самую яркую красную гвоздику и снова что-то сказал кинто, протягивая ему прекрасный цветок.
Тот усмехнулся и снова пропал.
Песня закончилась. Начались крики и аплодисменты со всех сторон. Маргарита раскланивалась. И вновь перед Пиросмани появился кинто. В руках он держал пушистую и яркую гвоздику. С усмешкой положил ее на стол перед Нико и сказал:
- Отказываются принять. Да-с.
- Почему? - не понял Пиросмани.
- К таким подаркам они-с не привычны, - и он развел руками.
К Нико подошел хозяин подвала, толстый и усатый Захарий:
- Ну что, Нико, как тебе наша Маргарита? Хороша рыжая, и поет не по-нашему. Ну! Понравилось тебе у меня? Или ты думаешь, что это балаган для богатых бездельников?
- Понравилось, Захарий. Но ты же знаешь, что больше всего на свете я люблю рисовать...

Ранним тифлисским утром у порога своего духана стоял и непрерывно зевал хозяин.
Дворник с бляхой на груди, которая переливалась на солнце, перестал мести мостовую и пораженно повернул голову. По улице ехали арбы, одна за другой, длинная вереница. И в каждой арбе лежали цветы. Красные, синие, желтые, белые, оранжевые... Море цветов. Стучали колеса арб и, наконец, замерли, остановившись напротив невысокой с изяществом выстроенной гостиницы.
Ранние прохожие, шедшие с базара, замирали и останавливались, ничего не понимая. Собиралась удивленная толпа. Аробщики бросали цветы на мостовую. И падали, падали, падали цветы на землю, образуя дорогу, которая вела к гостинице. И по этой дороге шел человек.
Окно гостиницы открылось, и появилась сонная Маргарита. Смятение, страх, восхищение отразилось на ее лице.
Сначала она ничего не могла понять, только сердце догадывалось о чем-то. Вдруг она вспыхнула, и в глазах Маргариты мелькнули слезы. В лучах солнца перед ней стоял Пиросмани.

В Москве на выставке цветов было немноголюдно. Цветоводы группками собирались в разных концах Ботанического сада. Кахи и Рита стояли около цветущего “Декабриста”. Его алые цветы тянулись к солнечным лучикам, и это придавало осеннему дню нарядность и праздничность.
Но Риту не радовала эта нарядность, она говорила негромко с безразличием:
- Я устала с тобой, измучилась. Ты можешь на что-то решиться или нет?

Кахи молчал, с интересом разглядывая цветы. Он всегда вставал очень рано и первое, что он делал, он поливал цветы в своей квартире.
- Я не ревную тебя к жене. Нет, упаси меня Бог... Но ты подумай и обо мне. Кто я для тебя? Вечно прячемся, бродим по твоим приятелям. Ты что, стесняешься меня? А спать со мной ты не стесняешься? Я не хочу так больше. Я даже не любовница для тебя. Любовница - это любимая женщина. Ее хоть раз в месяц на руках носят, ей цветы дарят...
И вдруг Рита увидела, что Кахи ее совсем не слушает. Он смотрел на цветы каким-то удивительным взглядом - одиноким и печальным.
“Ему никто не нужен, - подумала женщина. - У него в голове только Пиросмани. Золото обратилось в щепки, когда пропел петух...”
- Все, Кахи, - сказала Рита. - Прощай, я ухожу от тебя... и выше голову, дружок, - она провела рукой по его волосам и ушла.
Понял ли Кахи Сулаквелидзе, что его любимая ушла от него? Он молчал и рассматривал цветы. Рядом с ним остановился сгорбленный старичок. Он надел очки, вглядываясь в цветущие кактусы. Повернулся к молодому человеку, поправляя воротник старенького плаща:
- Как вам этот цветущий эхинопсис?
- Слушайте, катитесь вы со своим нопсисом... - огрызнулся Сулаквелизде.
- Я попросил бы вас, молодой человек! - капризно заметил сгорбленный старичок.
Он торопливо расстегнул плащ, и Кахи увидел генеральскую форму.
Кахи невозмутимо смерил его взглядом, заметил с иронией:
- Явление Христа народу, - и быстро пошел прочь.

Тифлис 1891 года. В пустой молочной лавке сидел Нико. Он был небрит и утомлен. Перед ним стояла черная клеенка, он рисовал на ней женщин Ортачальских садов. Они были похожи на примитивных кукол - толстые, в детских платьях и с птицами на плечах и с цветами в ногах. Художник оставил клеенку и подошел к окну. Он видел, как по дороге шла нищенка с тремя детьми, ей навстречу ехал мальчик на ослике - вез дрова.
“Это будут мои картины”, - подумал Нико.
Он прилег на тахту, закрыл глаза и уснул. И зазвучала тихая музыка, может быть, это соседский ребенок играл на флейте. Грузинская мелодия что-то вспоминала, тосковала, куда-то звала, и под эту музыку снилась Нико Маргарита. Рыжая женщина с чайными глазами, немножко смешная, полноватая и все равно - прекрасная.
Пиросмани открыл глаза. Около него сидела Маргарита. Она грустно смотрела на него. И он смотрел на нее:
- Я разорен, дорогая. У меня ничего нет.
- Я знаю, - негромко ответила она. - Ты невезучий, Нико. - Помнишь, тебе гадала цыганка? - Маргарита посмотрела на клеенку. - У тебя нет даже холстов, вай мэ, что ты будешь делать?... Я пришла проститься.
- Уезжаешь?
- Я свободная женщина. Лечу по жизни, разоряя мужчин и семейные очаги, потому что у самой ничего нет. Я уезжаю с другим, но скоро брошу и его, я не хочу, чтобы бросали меня.
- Смешно, - сказал Нико.
- Ты считаешь, смешно? - удивленно спросила Маргарита.
Пиросмани встал, ничего не ответил. Он стал рыться среди своих клеенок.
- Почему ты всегда молчишь?
Он повернулся к любимой женщине:
- Может, потому, что живопись - это молчание. Я хочу сделать тебе последний подарок.
- Зачем? - удивилась Маргарита. - Ведь я уезжаю.
Нико улыбнулся:
- Именно поэтому.
Он поставил перед ней картину. На черной клеенке была Маргарита, та, которую художник увидел в первый раз. Она стояла во весь рост - цветущая, с букетом белых роз, с браслетами на руках, в белых полосатых чулках и в белом платье, но не в бордовом, как увидел ее Нико в подвальчике. Ее волосы были распущены, едва заметная улыбка тронула губы, и на плече сидел голубь.
- Я не возьму твоего подарка, он везде будет напоминать мне о тебе. Пусть лучше я останусь с тобой, чем ты со мной... - она подошла к Нико, провела своей рукой по его волосам.
Торопливо направилась к двери. У самого порога остановилась и спросила:
- Скажи, почему у меня на плече сидит птица?
- Тебе нравится?
- Да.
- Мне тоже.
- Но почему?
Нико усмехнулся и пожал плечами. Отвернулся к окну и тихо заговорил:
- Я видел на горной реке девчонку, над рекой был туман, а девчонка стирала. У нее были хрупкие покрасневшие руки...
Дверь заскрипела. Он обернулся - лавка была пуста. А песенка на улице продолжала звенеть. Нико сидел перед портретом женщины, которую он любил. Приснилось ему все это, что ли?..

В Москве в музее восточных культур в небольшом зале, увешанном картинами Пиросмани, идет лекция. Невысокий и не увлеченный художником мужчина быстро рассказывает:
- В искусстве Пиросмани, как во всяком подлинно народном искусстве, отголоски древних традиций сочетаются с непосредственным образным отображением живой действительности. Самыми простыми, скромными средствами запечатлел он мир дореволюционной Грузии...
“Боже мой, что за слова, - подумал Кахи, который пришел еще и еще раз посмотреть картины Нико. - ...непосредственным образным отображением... Чушь собачья! Вот сейчас я смотрю на раненого оленя, и мое сердце заходится от жалости. Или вот, две косули пьют из родника, и я хочу напиться с ними этой чистой, хрустальной воды. Жираф, который когда-то поразил воображение нашего известного писателя. Глаза, которые требуют ответа, и хочется погладить его теплую мягкую шерсть. А вот и кабатчик, может быть, Захарий, с длинным и острым кинжалом у пояса...
На пороге своего духана стоял знакомый кабатчик. На белом фартуке блестел острый широкий кинжал. На голове - кокетливый, на сборках, колпак. В руке он держал металлическую лопатку для переворачивания мяса”.
- Где ты пропадал так долго, Нико? Не узнаешь старых друзей? Может, опять разбогател? Что-то незаметно... заходи, ботоно, сделай одолжение, есть хорошее Кахетинское...
Постаревший, измученный художник положил ведро и кисточку около духана, вытер  потный лоб худой рукой. Взял стакан с вином.
“Как сдал, как опустился... Это все та история с рыжей актрисой. Себя потерял, деньги потерял, ай-ай-ай... Господи, выпил мало, расплескал много, нехорошо...” - думал про себя кабатчик.
- Слушай, Бего, может, я могу у тебя хоть сколько-нибудь пожить? Мне рисовать надо.
- Эй, Нико! Художник - трудный жилец. - Хозяин нахмурился и завздыхал. - Ты ж за собой все свое малярство таскаешь. У меня шашлыки - у тебя краски пахучие. У меня чистота, у тебя жесть, клеенки, тряпки, кисти...
- Я отработаю, Бего. Я тебе вывеску нарисую, твою жену, детей, хочешь, кутеж кинто завтра выполню. Ты не пожалеешь.
- Ну ладно, оставайся пока. Потом посмотрим, - сказал кабатчик. А сам подумал, что неплохо будет, если стены его духана будут украшены бесплатными работами Нико.
Здорово и красиво.
Нико взял свой старый чемодан, ведро и кисточку и вошел в духан. Бего выделил ему маленькую подсобку, где художник прожил чуть больше недели.

Там, где соединяются две московские реки, Яуза и Москва, возвышается высотный дом на набережной. Вечером в темных водах сверкают желтые огни дома, фонари, иногда плавают утки. Сулаквелидзе часа два бродил по набережной и, глядя на волны, что остались за пароходом, думал о Пиросмани. Теперь он вспоминал его морские картины.
Батуми и Черное море.
Русско-японскую войну.
Море, которое выглядывает из-за гор.
Горная река, и в ней по щиколотку стоит молодой грузин в огромной желтой шляпе и яркой красной рубахе. В одной руке он держит ведро, в другой - длинную серебристую рыбу.
Крестьянка с детьми спешит к источнику. Все несут кувшины на плечах.
“Я же московский грузин, что же мне так хочется в Грузию? Ну, был там один раз, гуляли и напивались с самого утра. Научился играть в нарды. Когда звали куда-нибудь пойти, говорил, что еще раз проиграю, тогда пойду. Глупо и бессмысленно!” - подумал Кахи.
Начинался дождь.
“Поздно. Но хочется с кем-нибудь поговорить о Нико. Может быть, позвонить Манане?” - подумал Сулаквелидзе. Он побежал к автомату, стоящему около кинотеатра. Набрав номер и услыхав знакомый голос, сказал:
- Это Кахи. Манана, ты не спишь? Я тут рядом, можно мне зайти?
Они сидели на кухне и пили чай.

- Понимаешь, он устал скитаться, искать место для ночлега. Лавку продал, не хотел ею заниматься. Может быть, можно было покончить с собой?! Для чего... Он хотел только рисовать картины. Друзей не было - застенчив и самолюбив. И потом, когда он стал совсем нищим...
- Слушай, Кахи, ты все про него знаешь. Что ты мучаешься? В конце концов, у тебя есть время. Слетай на несколько дней в Тбилиси. Адресок могу дать, - посоветовала Манана.
Тбилисская осень встретила Кахи таким разнообразием цветов, что в пору закружиться голове! А фрукты на базаре, а запахи... Светятся яблоки, груши, гранаты. Сверкают сочные помидоры и огурцы, шелковистая зелень свешивается с прилавков.
“Здесь мир похож на разноцветные картинки, - подумал Кахи. - Или - если ты приложишь к глазам цветные стекла - будет разноцветный город. В Москве такой фантастики нет”. - Вскоре Кахи пришел на узкую улочку Палиашвили. Он вошел в арку и поднялся по ступеням на второй этаж. Дверь ему открыл старый улыбающийся грузин:
- Входите, я ждал вас.
Они сидели на балконе, выпивали домашнее вино, и Давид Какабадзе рассказывал:
- Я ведь не очень много могу рассказать вам, молодой человек. Что можно - уже записано в книгах, монографиях, статьях. У нас в Государственном музее есть специалист по Пиросмани. Я понимаю, вас интересует нечто, что было бы еще неизвестно? Увы. Отец мой, страстный коллекционер, приобрел эти картины в кабачках где-то в двадцатых годах. Я был еще крошкой. Он очень дорожил ими и всегда повторял, что имя Нико Пиросмани будет известно миру. Так оно и случилось. Я тоже дорожу картинами. Даю на выставки. Когда-нибудь, отдам их в музей.
- Спасибо вам. Извините меня за беспокойство, - скучно и тихо пробормотал Кахи. - Ну что вы. Я вам ничего не сказал, ничем не помог. Вы не расстраивайтесь, но вряд ли вы найдете какую-нибудь информацию. Думаю, вам вряд ли помогут. Если только какие-то фантазии. Пиросмани был одинокий странник, у него не было биографа. Но, если хотите, Кахи, посмотрите еще раз мои картины.
Они вошли в комнату, и актер еще раз остановился около работ Нико.
Сидели кинто среди грузинских гор. Рос виноградник и спелые гроздья свисали на ветвях.
На столе лежала серебристая рыба, редиска. Около пирующих стояли бурдюк с вином, кувшин и марани. Люди были величавы, они держали бокалы со старым вином и смотрели на художника.
Компания Бего - семейный пикник. Большой стол был покрыт белоснежной скатертью. По бокам сидели женщины. Зажаренные цыплята блестели поджаристой корочкой. Два грузина держали по рогу с чачей. Внизу расположился большой красный арбуз и крупные семечки сладко блестели.

Солнце садилось над пыльным городом.
Редко проезжала арба, стая мальчишек проносилась невесть куда, или взлетала с крыш стая голубей. Жарко и душно.
Возле небольшого дома стоял Нико. Он зарос бородой, был неопрятен и угрюм. Сел на лавку около окна, и тут же на улицу вышел хозяин - краснощекий, что-то жевавший - и лениво спросил, позевывая:
- Чего надо, дорогой?
- Переночую у тебя?
- Ну что ж, иди в сарай. Нико покачал головой, отказываясь.
- Ах, тебе в сарае плохо?! - хозяин скрестил руки на груди. - Я его к себе на ночь пускаю, неизвестно, что в сарае к утру останется, а ему не нравится. Нехорошо, дорогой, некрасиво... Зачем пришел людей обижать, геноцвале? - кричал грузин уходившему Нико. - Я самый добрый человек в Тифлисе, зачем уходишь?
Пиросмани прошел несколько шагов и вдруг увидел, как из окна выглянула женщина.
- Постой, маляр! Нарисуй картину около двери: чтобы там были деревья, птицы, собаки, горы и дети.
И он написал работу за час. Женщине понравилось, она протянула ему деньги.
- Не позволите ли вы вместо платы переночевать у вас где-нибудь, - спросил Нико.
- Извини, дорогой места не жалко, да вот - дворник. Узнает, затаскает по участкам. Кто твой гость - разбойник, беглый солдат, и, не дай Бог, враг царя?
- Не надо меня бояться, ботоно. Я простой маляр, сын садовника из Кахетии. Уроженец села Мирзаани, может, слыхали?
- Кто же не знает Мирзаани. Хорошее село, богатое. Эх, добрый человек, жить бы тебе в своем селе и заниматься садоводством. Тифлис большой город, а работы мало. Ну, извини, дорогой, - сказала женщина и ушла в дом.
- Слушай, маляр! Сколько заплатишь за ночлег, - раздался рядом с Нико чей-то голос.
Нико обернулся. Около него стоял толстый с газырями на кафтане широколицый татарин. Нико вытащил монеты, которые дала ему женщина.
- Э, нет, этого мало. Может, почистишь моих свиней?
- Хочешь, я нарисую тебе что-нибудь на память, - устало спросил художник.
- Зачем мне твои картинки... - засмеялся татарин. - Если ты почистишь свиней...
Пиросмани уходил и вслед ему кричал человек:
- Свиньи его не устраивают, свиней он не выносит, запах свиней его раздражает! - Нико уходил по длинной узкой улочке. Солнце село. С Лягушачьего озера потянуло водой. Было слышно, как квакают лягушки.
- Геноцвале, если вы сходите в чайную и нарисуете вывеску, вас там на неделю пустят жить, - услышал Пиросмани девичий шепот.
Около него остановилась худенькая девушка. Нико вздохнул и опустил голову:
- Знаешь, в чайной не работается. Они там пить заставляют.
Утро застало Нико на базаре. Вокруг него стояли его клеенки. Мимо художника шли люди. Шли мимо, и никто не покупал его картин. Грустно смотрел на них Пиросмани.

Киноаппарат отъезжал все дальше и дальше, пока не открылась съемочная площадка на натуре - огромный базар, массовка и актер Кахи Сулаквелидзе, сидевший под картинами Пиросмани.
- Стоп, - сказал режиссер.
Он опустился вместе с камерой, установленной на кране, на землю.
И пошел к Кахи.
- Ты опять делаешь не то, Кахи, - тихо проговорил режиссер и почесал свою бороду. - Не то, дорогой...
- Что вас не устраивает? - удивленно спросил Сулаквелидзе.
- Ты нагоняешь тоску. Не надо тоски, Кахи, не надо!
- Ему всегда было тяжело, - с раздражением ответил актер. - На его месте любой бы повесился с горя.
- Пусть тяжело, - согласился режиссер. - Никому не бывает легко, кроме дураков. Но мы не о тоске фильм делаем. О счастье - пусть несчастливом, пусть горьком, но о счастье. Он чувствовал его своим сердцем. Он верил в него! - режиссер рванул бороду и заорал: - Мы будем снимать кино или мы не будем снимать кино?! Работаем, все по местам!
Выскочила помощница режиссера, хлопнула хлопушкой с надписью “Пиросмани” и мужским голосом прохрипела:
- Эпизод сто первый. Кадр пятый.
- Поехали! - крикнул режиссер.

Тифлис, 1900 год. По городу шли два господина столичного вида. Они остановились около молодого угольщика, который перекидывал уголь поближе к дому. Что-то спросили его, и пошли дальше к красивому светлому дому. На лестнице стоял Пиросмани и заканчивал писать вывеску “Булочная Цуккермана”. Важный, самоуверенный немец, хозяин заведения, находился внизу. Еще минута и вывеска будет готова.
- Николай Асланович? Это вы? - раздался снизу молодой голос.
Нико посмотрел вниз и увидел двух господ, которые смотрели на него и улыбались.
- Да, это я, - он закончил последний мазок, вытер руки о фартук и спустился вниз.
- Мы художники из Москвы. Я Кирилл Зданевич, - сказал светловолосый молодой человек и пожал Пиросмани руку. - А это мой товарищ Михаил Ле Дантю. Мы художники из Москвы.

Ле Дантю порывисто протянул Нико руки и быстро сказал:
- Вы знаете, ваша живопись замечательна!
Они уходили к центру города, а толстый немец, разглядывая свою вывеску, что-то бормотал по-немецки.
Художники сидели в кабачке, обедали и говорили живописи:
- Нико, а иконы вы писали?
- Иконописец, живописец, маляр - все разное. Но иконописцем я никогда не был. Раз писал святого Георгия. Но здесь работать нехорошо, пить заставляют, - Нико усмехнулся, а художники из Москвы вдруг поняли, что обед для Пиросмани случается не каждый день.
- Картины бывают разные. Можно писать месяц или даже год и все равно будет, что писать. Если бы у меня была комната, где можно было работать, и полотна, я бы вам в ближайшее время написал не менее пятнадцати картин. Лучше тех, что вы видели.
Все замолчали.
Ле Дантю, повертел бокал в руке, и спросил напрямик:
- Нико, у вас есть работы о царице Тамаре, что висит в духане у старого Бего. Или царь Ираклий. Они мне напоминают старинную грузинскую фреску. А черного льва в кабачке напротив, помните?
Пиросмани молчал.
- И в то же время вы рисуете вывески “распивочно и на вынос” или просто заяц. Отчего это?
- Да, вы правы, кому нужен заяц, для чего заяц? Но меня просят, нарисуй зайца, для моего уважения. И я рисую, чтобы не ссориться. А хорошие картины мне приходится продавать кому попало.
- Нико, - говорит Кирилл Зданевич. - Мы с Михаилом хотим купить у вас все работы и устроить выставку в Москве. А, если получится, поместить статью в газете.
- Если что нужно, пишите, я все вышлю... Я... никогда этого не забуду...
Пиросмани заулыбался.
По парадной лестнице красивого особняка поднимался Нико Пиросмани.
Он в мешковатых брюках, в пиджаке и даже в галстуке.
Швейцар, не меняя выражения лица, пропустил его. Нико шел по комнатам и вдруг остановился, услыхав свое имя. Господин Менабде, который приглашал Нико к своим друзьям и коллегам-художникам, говорил:
- Наш народ не примитивен, он мудр. Мы считаем, раз просто - значит, примитивно.
Господин с бакенбардами выпил чай и усмехнулся:
- Так мы с вами, батенька, знаете, куда придем! Но вы все-таки признайтесь, что парижская статья о Пиросманашвили - бред и вымысел.
Хозяйка салона удивленно вздохнула:
- И не обидно ли, господа, что французы не нашли у нас другого мастера живописи, кроме бездарного маляра?!
Нико вздрогнул и утомленно прислонился к дверям, не в силах уйти. Не надо ему было соглашаться на предложение богатого грузина посетить этот дом.
Голос господина с бакенбардами продолжал:
- Не уверен, переводимы ли на французский язык названия кабацких шедевров: “Миланер бездетный” или “Да здравствует хлебосольного человека”, ха-ха-ха!
- Вот так Матисс! - смешливо заметил седовласый грузин. Он взял газету и прочитал еще раз: - Дитя народа, бедняк-маляр, не проходивший никакой художественной школы и в то же время, ой, нет, я не могу, ха-ха-ха... самобытен... ха-ха... выработал собственную технику, напоминает Сезанна, натюрморты - маленькие шедевры...
- Хватит, господа, перестаньте! - бледнея, говорил Менабде. - Бросьте издеваться над безграмотностью простого человека. Вспомните, я рассказывал вам, что духанщики и кабатчики заказывают ему картины и вывески и просят надписать их.
Господин с бакенбардами рассердился:
- Но возводить простонародную мазню в принципиальное искусство - это позорно для французов.
- Ну, хорошо, господа, пейте чай. Кому варенье или засахаренный арбуз? - стала всех мирить хозяйка. - Что-то не идет ваш Матисс?!
- Он сейчас придет, он не хотел приходить, но я его уговорил. И я думаю, вам будет стыдно смотреть в глаза этому человеку, - огорченный Менабде закурил сигарету.
Нико еле слышно стонал у дверей. Затем медленными шагами он пошел к выходу.

Луна повисла над луговиной. Низко стелился туман, окутывая землю. Тихо.
Только изредка заржут стреноженные кони, перекликаясь в ночи. Где-то среди тумана мерцал далекий огонек костра. Возле огня дремал Пиросмани. К нему подошла лошадь с белой звездой во лбу. Ткнулась мордой в человека, словно искала в нем помощи или поддержки. Нико поднял голову. Глаза у него были усталые, тяжелые веки. Художник слабо улыбнулся.
- Что, милая, умаялась? - негромко спросил Пиросмани и протянул руки к лошадиной морде. И эхо покатилось по луговине с вопросом. Погладил лошадь, потрепал ее шерсть. - Молчишь? - спросил он снова. И лошадь качнула ему мордой в ответ. - Молчать умеют немногие.
- Немногие, - повторила лошадь.
Нико не удивился:
- Поговорить с тобой, вороная? - и снова потрепал ее загривок.
- Поговори, Нико... - ответила лошадь.
- И что тебе рассказать? - спросил художник.
- Что хочешь, - сказала она.
- Ну, хорошо... Я расскажу тебе о своей работе. Я люблю надеть фартук, зажечь лампу и собрать с нее сажу. Потом истолочь мел ногами. Многие смеются над моей работой. А я ее люблю. Я мастеровой, рабочий. А это и есть художник, верно? - И лошадь снова кивнула мордой. - Слушай дальше, - громче заговорил Нико и встал у огня. И слова его громом полетели по луговине. Отозвались эхом. - Не могу я больше медлить, слишком дней уходит много. Предстоит мне труд великий и нелегкая дорога. - Это Шота про нас с тобой написал. Да, вороная... Рвался в путь я, но рассудок заставлял меня смириться, предо мной моих собратьев пировала вереница. Я ж, охвачен пылкой страстью, был не в силах веселиться. Проклиная мир мгновений, снова начал я томиться...
Горел костер. Слушала лошадь человека, который при отблесках огня продолжал рассказывать ей что-то сокровенное. Эхо разбегалось от него в разные стороны. И плыл туман. И вместе с ним уплывал Нико Пиросманашвили, все дальше и дальше, пока не сделался совсем крошечным, затерянным в огромной луговине, и не пропал совсем.

"Наша улица", № 6-2001