Виктор Астафьев "Испанский гриб" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Виктор Петрович Астафьев родился 1 мая 1924 года в селе Овсянка Советского района Красноярского края. Родители были раскулачены, Астафьев попал в детский дом. Во время Великой Отечественной войны воевал солдатом, получил тяжелое ранение. Вернувшись с фронта работал. Начал печататься в 1951 году. В 1959-1961 гг. учился на Высших литературных курсах в Москве. В это время его рассказы начали печататься в журнале «Новый мир», возглавляемом А. Твардовским. Специально для нового журнала Юрия Кувалдина "Наша улица" передал в 1999 году несколько рассказов, опубликованных в 2000 году. В 1996 году Астафьев получил Государственную премию России. Умер Астафьев 29 ноября 2001 года на своей родине, в селе Овсянка.

вернуться
на главную
страницу

Виктор Астафьев

ИСПАНСКИЙ ГРИБ

рассказ

Мы с Василем Быковым были в Испании, и нас в гости пригласил выросший в нашей стране испанец, из тех, что были привезены в Советский Союз в тридцать девятом году. Он был проректором одного из мадридских вузов и имел, как он нам объяснил, скромную фазенду неподалеку от столицы.
Ездить по древней стране, а по Испании в частности - удовольствие, ни с чем не сравнимое. Все здесь в сохранности с прошлых веков, следы гражданской войны нигде не видны, если и попадутся где развалины древнего замка или крепости, то тут уж поработало время, с которым совладать никому не дано.
Всякие предприятия, в первую голову, пыльные и дымные, строятся здесь вдали от городов и от дороги не ближе, чем пять-семь километров. К дороге, вместо заводских корпусов, сточных, мазутных канав, колючей проволоки, огораживающей какое-то ржавое железо или арестантский лагерь, как это у нас сплошь да рядом ведется, подступают хлебные поля, виноградники, сады, полосы с овощами, бахчи и где-то на горизонте - для пейзажу, машет крыльями старая мельница, но больше крутятся современные солнечные ветряки, добывая дешевую электроэнергию для сельского хозяйства.
Нас поразили виноградники. У них нет лозы, вместо нее оставлена в земле кочерыжка, похожая на капустную. Из этой кочерыжки выметнулось по три-четыре радостно дуреющих прута. На тех прутьях всего-то по шесть-семь пока еще зеленых кисточек, но, когда они оформятся, напьются, каждая кисть будет весить два-три килограмма. По древнему обычаю каждый путник, следующий по дороге пешком, на лошади иль на ослике, если его охватила жажда - может поесть винограда, но, сеньоры, не берите виноград с собою, в карманы, в шляпы, в торбы, а ныне и в багажники машин. И сеньоры не берут, зная, что могут поесть винограда и им следующем винограднике, а воровать, жадничать, портить и губить труд сеньора-крестьянина - это тяжкий грех, караемый Богом, которого тут не разучились почитать ни при фалангистах, ни при коммунистах.
Но более всего глаз поражала и радовала пшеница. Как оказалось, наша, мальцевская, безостая, она стояла колос к колосу, от спелости почти белая, без единого сорняка, неподвижно-гордая, тихо шелестящая. Температура воздуха в тот день, когда мы следовали в гости, была под пятьдесят, и, думал я, что при такой жаре через неделю, может, и через нисколько дней, дунь ветер - и все зерно осыплется на землю.
Нет, - сказали мне,- ничего не осыплется, и потерь зерна фермеры но допустят - оно у них свое.
Помолившись Богу и святому покровителю земли, в один день, по всей знойной стране, крестьяне начнут уборку пшеницы серпами, только серпами, от комбайнов, сеньоры, от этих могучих советских, степных кораблей вместе с соломою улетит в воздух все зерно. Урожай собирается
мальцевскому методу, стало быть, колосья срезаются в горсть, все же остальное, что остается от колоса, на поле тут же запахивается подобиями предплужников в землю. Менее пятидесяти центнеров с гектара урожая пшеницы здесь не знают - передовой советский опыт великого сеньора Мальцева в Испании не только чтут, но и в дело употребляют с толком.
Едем, едем, дивуемся и все норовим высмотреть пагубные последствия правления Каудильо Франко, которого привыкли видеть нарисованным Кукрыниксами, с окровавленным топором в руках. Ничего такого нигде не заметно. Вот древний замок короля Филиппа. Все в нем цело, кирпич и камень на свинарник и на мощение дорог не употреблен. В замке - музей, по огромному замковому бассейну разгуливают громадные рыбы, вроде как карпы, и никто их ночами не выуживает, отравы им не бросает, мусором и дерьмом водоем не наполняет. Удивительно, поразительно, удручающее чувство рвет грудь: чего же это они, проклятые, не следуют за нами, не подражают нам, передовым и прытким, пятилетку в четыре года выполняющим. Чего же это они никуда не торопятся, им что, не нужно светлое будущее, или они по заскорузлости ума своего не хотят его видеть?
А в горах совсем нас доконал современный храм, вытесанный в камнях.
И над цельно вытесанном в камне - святым местом многометровый крест, вознесшийся ввысь. Если по нашим меркам и терминологии боевой, то храм сей есть стройка коммунизма. После окончания гражданской войны сюда были согнаны коммунистические повстанцы на строительство храма покаяния и примирения.
Аж десять тысяч героических защитников революционной демократии ударно трудились здесь много лет. За это время потери среди строителей были такие, что Каудильо во всех свободных странах, особенно в егозливой соседке-Франции и истинно свободолюбивом Советском Союзе, прослыл жесточайшим тираном века, оттого и рисовали его с окровавленным топором мясника. Потери эти были для Европы и в самом деле ужасны -две тысячи человек. Ему бы, Каудильо тому, в ту пору у нас на Колыме побывать иль в воркутинской стороне перенять передовой опыт. Здесь, на Колыме, один добрый молодец, истинный сын и воспитанник железного наркома и любвеобильной партии, будучи начальником лагеря, за один сезон уморил больше пятидесяти тысяч человек и, как очень ценный кадр, был спрятан где-то под Благовещенском, в неприступных и непроглядных лесах. Может, и доселе еще на персональной пенсии жирует заслуженный человек, где-нибудь в Лопасне иль в другом уютном подмосковном месте.
А в храме примирения шла служба, едва слышно звучала торжественная месса. В огромном каменном зале, почти в середине его, могила Каудильо Франко со свежими цветами на камне. Слева от него камень поскромнее, но тоже с цветами - здесь лежат соратники генерала Франко, справа, под таким же камнем, покрытом цветами, покоятся коммунисты.
Никаких нигде лозунгов, ни надписей о том, что перед Богом все равны. Это и без слов понятно.
Лишь молитвы звучат здесь денно и нощно, лишь просьбы к Богу о том, чтоб всех грешников простил он и приютил их на небесах.
Хозяева заждались нас. Машину у ворот встретили по-испански бурно, представились на русском языке: хозяин, его мать, жена и дочь - деваха лет двадцати пяти, особенно бурно нам радующаяся, исцеловавшая меня и Василя до того, что мы уж немного и смутились.
Нам предложили искупаться в бассейне, расположенном посреди двора. Рядом с бассейном длинный тент, под тентом столики, на столиках пиво, соки, вода. А в бассейне голубая вода, но как и где в него забираться, я не знаю, в бассейнах никогда не купался, в реку и в море из-за больных легких давно не лезу. Василь, пусть и на окраине, но все ж в Европе вырос, да и офицером был - он храбрее меня и находчивей: нырнул, вынырнул, фыркает довольнехонько. Я интересуюсь, тепла ли вода.
"Горачая!"- отвечает белорус, делая звук "р" твердым.
Я осторожно, по лесенке, спускаюсь в воду, жду, вот захватит дух, как в детстве, на Енисее. Нет, не захватывает русского духу в испанской воде, она и в самом деле почти "горачая".
Мохнатым полотенцем вытершись, сидим под тентом, осматриваемся и только теперь замечаем, как много на усадьбе цветов, прежде всего роз. Я и прежде отмечал: когда цветов много и все они кричаще-яркие -их как-то не замечаешь. Красивых цветов, как и женщин, должны быть единицы, тогда их увидишь и найдешь среди них восторженным взглядом одну, самую прекрасную.
Нам компанию составила сотворительница цветочного дива, мать сына и бабушка внучке Вере. Неутомимая переводчица русской, в первую голову современной литературы, она знает эту литературу не хуже, где-то даже и лучше нас. Разговор наш перекатывается с цветов на литератypy и обратно, взгляд скользит по голубой воде бассейна, по перегрето дышащим цветам под ярким, где-то высоко расплавившимся солнцем. Привыкшие к российскому прохладному покою, живя всегда как бы в блаженной сумеречной тишине деревенского лета, мы, болотный белорусский житель и зимогор из сурового Предсаянья (возле гор Саян), быстро у тмились этой нещадной роскошью, жарой, и все время где-то по двору усадьбы и в распахнутом доме-вилле, раздающейся энергичной испанской речью.
В доме-вилле полутемно и прохладно. На окошках, под камышовыми жалюзями висят нити с тонко нарезанными грибами, распространяющими дурной запах дохлятины. Включаются вентиляторы и кондишены, всякие запахи, в том числе и неприятные, выносит из помещенья, которое показывает и о котором рассказывает сам хозяин, называющий себя Николаем " Гак легче запомнить, сеньоры. По-испански мое имя труднопроизносимо, да и домашние все еще с российской поры зовут меня по-русски".
В небольшом, но довольно богато убранном зале, с картинами, гобеленами, с тяжелыми обоями в крупно-зеленых цветах, накрыт стол. Накрыт тоже ярко, изобильно, но не броско. Без этого, богатеев России поразившего, хрустального изыска, серебра и позолоченных корыт с винегретом. Овощи и фрукты не искромсаны. Вызывающе крупные, как бы бычьей кровью налитые, помидоры в отдельной фарфоровой посуде, и мелким, пупыристые огурчики на тарелках, большой, медно горящий таз напомнен салатом, поверх которого красуется гриб - желтый, яркий, килограмма в полтора весом.
Я пригляделся - нет, гриб не из папье-маше, не из глины, настоящий гриб-боровик, беляк по-нашему. Среди этой изобильной продукции стоят заиндевелые бутылки с водкой, гордость наших хозяев - русская водка из заледенелой камеры. "Что же я буду пить?" - с тоской подумал я. Этот лед по заграницам, в Испании же на каждом шагу - мое мученье. Получив в сорок втором году вечную простуду горла, а на Днепре в сорок третьем изорванные легкие, я прошу сеньоров, сэров и месье не класть в мой бокал льда. Не понимают. Тогда я сердито выбрасываю из вина иль из какого-то другого напитка куски льда - вертят у виска пальцем.
Здесь, в этом доме, слава Богу, нет никакой напористости, хозяева все делают, чтоб царил русский дух и простота в общении. Василь, побратим мой, зная мои недуги, просит для меня что-нибудь потеплее иль даже "погарачее". "Он - истинный сибирАк, но в снегу после бани не купается, лёду не есть".
Все смеются. Подъехали еще гости с Украины, сосед-фермер с семьей и еще, и еще кто-то. По-испански громкие приветствия, объятия, жаркие поцелуи, хлопанье по спине - здесь живет народ, у которого дружество и расположение человека к человеку в крови.
Обед шел с дружескими тостами, шутками, приветствиями русских дорогих гостей и милых сеньорит и сеньоров. Лишь одна сеньора - Вера -была угрюма и насуплена. Она еще возле бассейна пыталась с нами заговорить, но бабушка отогнала ее, отмахиваясь будто от мухи. И потом бросила: "Не обращайте внимания на эту барышню. С нею можно с ума сойти!".
Барышня ничего не ела, не пила, в разговоре не участвовала. Подали грибной суп и попутно рассказали, что в сосновых лесах по тенистым склонам растут в Испании чудо-грибы, очень редко растут, но уж в килограмм-два весом, и ни червячка в них. Но испанцы грибы не собирают и не едят, и, когда сосед-фермер первый раз увидел на окнах нити с грибами, воскликнул: "О-о! Какие у вас оригинальные портьеры!..". Однако, с приездом и распространением в Испании российской, цветасто говоря, диаспоры, испанцы начинают понимать толк в грибах. Во всяком разе фермер, его жена и домочадцы хлебали и нахваливали грибной суп.
Появился еще один повод выпить - за Россию! И тут подала голос Вера. Она поднялась с рюмкой, наполненной холодными искрами стреляющей водкой, и вызывающе громко произнесла:
- Я хочу выпить за единственную страну, которую люблю всем сердцем. За Россию! - и хлопнула водку до дна.
Хозяева смешались, уставились в стол, лишь бабушка протянула:
- Ве-е-ера!
Что Вера, что Вера?! - вскинулась девушка, - пусть сеньоры, гости знают, что я была и осталась русской.
Но как же русская, когда родители твои - испанцы? - опять же бабушка вступила в разговор.
Ну и что? Родилась-то я в России! - и вдруг Вера, бурно зарыдав, зажала лицо руками и убежала из-за стола.
Не обращайте внимания, дорогие гости, - призвал хозяин. - Девичий брык, как говорят в России.
И брык этот никак не кончается,- вздохнула бабушка, - заладила наша барышня: "Хочу вернуться в Россию! Хочу вернуться в Россию!..".
Когда Вера возвратилась за стол, я ей осторожно обрисовал положение наше, сказал, что за продуктами ездят в Москву изо всех российских городов, прежде всего из ближних; вожди состарились, в обществе брожение, нищую деревню покидают последние крестьяне, рабочие стоят в очередях за всем необходимым, мечтают о какой-нибудь квартире...
- Ну и что? Вот я и поеду налаживать жизнь...
"О, Господи! Чудны дела твои! Один русский житель собирается с голой жопой устремиться в несчастную Гренаду, чтобы землю крестьянам отдать и жизнь наладить, а сытая барышня от роскоши хочет бежать под Рязань или еще куда, чтобы русских спасти."
И еще барышня дозаявила, что замуж за богачей, которых "незаметно" подсовывает ей папа, ни за что не пойдет, она, если и пойдет за кого, так только за русского парня. Ликом она походила на деваху среднерусских земель, рыжеватая, круглолицая, заметно осыпанная конопатинками, которые, как я догадался, приводили в особенный восторг местных сеньоров-женихов. Я, как бы в шутку, сказал ей, что в России попадется ей пьяница Иван и станет ее лупить, она мне серьезно отвечает - я тоже буду его лупить. Тут еще бабушка жару подбавила, сказав, что и она очень тоскует по России, ей, видите ли, очень нравятся московские очереди, где есть с кем поговорить, пообщаться, узнать все свежие новости, здесь же так скучно и одиноко. Пожалуй, она возьмет с собой Веру в Москву, когда поедет осенью на всеевропейский съезд переводчиков, может, барышня и в самом деле познакомится там с хорошим рабочим парнем. Она хочет замуж только за рабочего, потому как все капиталисты и их наследники обрыдли ей, она их видеть не может.
Наивность людей другого мира, сытого, благополучного, иногда потрясает, представление о России у людей, живущих за бугром, тем паче за морем, часто того же уровня, что и у нас об африканских джунглях.
Я был ошарашен, когда встретил в Колумбии людей, и не молодых, которые не знали, что на свете была война с фашизмом. Объяснять им надо всё очень просто и доступно. Меня, например, спрашивали, где же находится та страна - Сибирь, из которой сеньор Виктор сюда прибыл. Я мучил каблуком по земле Колумбии и говорил, что если отсюда просверлить дырку сквозь земной шар, то Сибирь окажется как раз напротив. "Вот теперь понятно!" - отвечали мне.
Но но всегда сеньоры столь безалаберны и чудаковаты.
Вчера вечером мы с Василем зашли на антресоль гостиницы "Палаца", напротив которой стоит замечательный памятник с фонтаном Дон Кихоту и Санчо Пансо, чтобы почаевничать. Василь, как человек европейской принадлежности, заказал кофе, я попросил принести чаю и покрепче. Разговорившись - впечатлений-то много, и все они через край богаты, мы перешли на коньячок. Как вдруг подошла к нам стройная девушка, поздоровалась на русском языке и спросила разрешения посидеть с нами l e шали тоже Верой, и была она очень похожа на Веру сегодняшнюю, тоже рыжеватая, конопатая, но по-испански порывистая и тонкая. Наша-то, сегодняшняя. Вера по-мужицки присадиста, косолапенькая, а та - ногастая, подтянутая, с густой прической, вызывающе дерзко вознесенной вверх и ироде бы порывом ветра снесенной на правую сторону головы. Во всём ее облике сквозило то уверенное изящество, та знойная грации, которая делает испанскую женщину неотразимой.
Изумлению нашему не было предела, когда она сообщила, что читала Василя и мои книги, читала на русском языке.
Здесь, в веселой, солнечной стране есть чем заняться, и потому молодые люди почти ничего не читают ни на своем, ни на других языках. А книги в продаже есть на всех доступных языках, особенно в эти дни международной книжной ярмарки, на которую, как узнал я из газет, приглашены были и мы.
На этом наше изумление не кончилось. Мы предложили девушке коньяку. Она не отказалась, заявив, что в состоянии расплатиться сама, зная, как плохи бывают у русских дела с валютой, у нее богатая и довольно пробивная бабушка, и вроде бы небрежно назвала Долорес Ибаррури.
Что? Однофамилица?
Нет, нет, сеньоры писатели, та самая Пасионария, неистовая революционерка и семейный деспот.
Час от часу не легче!
Вера выросла здесь, в Испании, безотлучно находясь при бабушке в качестве няньки или крепостной души, или душеотпущенника, выслушивая и записывая ее революционные бредни. Бабушка не знала во всей полноте российской жизни, тем более она не знает испанской. И в Советском Союзе, и в Испании она барствовала, была всем обеспечена, окружена вниманием. В Испании ее встретили по-братски приветливо, иначе тут и не умеют встречать. Выделили ей министерские апартаменты, министерское содержание, обслугу. Но она день и ночь проклинала слуг дьявола, стало быть, капиталистов, возлежа на пышных постелях, рвалась освободить из тюрьмы братьев по борьбе и угнетенных крестьян в Гренаде, да и в других провинциях, диктовала письма баскам с призывом напасть на Мадрид и свергнуть деспотическое правительство, свесть в могилу ненавистного Каудильо Франко.
Братья по совместной борьбе давно, еще при Франко, были реабилитированы, получили пенсии, которых хватало на безбедную жизнь, кто мог, работать, работу и службу получил, да многие уже в силу возраста отбыли в мир иной. Но эта, всклокоченная, злой пеной брызгающая старуха, нещадно эксплуатирующая домашнюю челядь, особенно злым вниманием оделяя внучку, на девятом десятке лет все еще боролась, все еще жаждала революций, крови, все еще пылала ненавистью ко всем, кто был с нею не согласен и не воспринимал революционных идей.
Пока же она добилась всеобщей неприязни в родной стране, живущей благополучной, мирной жизнью. Страною правил умело и тихо скромный человек президент Филиппе де Гонсалес, похожий на рабочего мужика, да вроде бы он и выходец из мужиков.
Вера выговорилась, облегчилась и на прощанье сказала, что все равно эта старуха, иначе она и не называла свою бабушку, уберется из этого мира и пусть бушует на том свете, раз уж принадлежит к этой безумной мироненавистнической породе, и тогда она поедет посмотреть на свою вторую родину, откуда вывезли ее еще маленькой девочкой, но она все равно тоскует по ней. Уж такая, видать, эта страна, которую все клянут и все по ней тоскуют. Соединив наши седые головы, она целовала нас и страстно шептала:
- Спасибо, спасибо за этот вечер. Вы же частица моей родной земли, и я вас так же люблю, как ее.
О-о, эти испанцы! О-о, эта знойная земля, чем-то сердцу русскому сродная. О-о, дружеский всякому сердцу народ, который вроде бы все времена находится на митинге, так он привык громко говорить, жить открыто, и эта постоянная буква "р" не рычит по-звериному, она в исполнении испанца придает речи какую-то веселую дурашливость, что ли. Может, в ней, в речи, именно в ней властвует неудержимый южный темперамент и радость, непобедимая радость от жизни, рвущаяся наружу, и сердце, рвущееся любовью к брату своему на земле, под одним солнцем живущему, одному Богу поклоняющемуся.
...Мы долго и трогательно прощались у ворот с бабушкой, с хозяином, с гостями. Вера, набычившись, стояла чуть в стороне от компании и, когда пришла очередь прощаться с нею, порывисто поцеловала нас с Василем, и громко, чтобы слышали все, попросила:
- Поцелуйте мою родную землю. Я все равно скоро буду на ней жить! - и, снова расплакавшись, убежала в дом.
Хозяева пожали плечами, покачали головами, и со вздохом молвила за всех бабушка:
- Извините ее, сеньоры, она еще совсем молодая. А ведь хотелось-то написать про испанский гриб, ярко-желтый, празднично чистый, как бы из домашнего сливочного масла слепленный, чем-то похожий на солнечно-золотую землю, его родившую, на природу, этакое чудо сотворившую.

14-17 ноября 1999 г.

«Наша улица» № 8 2000