Алексей Ивин

ПРОДЕВАНИЕ

рассказ

Раскумандрин человек настойчивый, если в чем-то заинтересован. Подытоживая, скоренько подбивая результаты своей среднестатистической жизни на временном досуге, он обнаружил, что об одном из полугодовых отрезков биографии не в силах ничего вспомнить. Нет, он помнил, где жил и с кем, но вот что делал - убей не помнит. Этого не могло быть уже по той причине, что Раскумандрин считал себя человеком сознательным, разумным, вменяемым, следовательно, столь длительного выпадения восприимчивости не могло случиться. И тем не менее...

Это его заинтересовало как факт. Это не было белым пятном, как говорят про географическую карту, когда на ней не нанесен участок суши или акватории, потому что их никто не следовал. Это было скорее серое пятно, как вот, например, спускаешься в лощину или в долину ручья сентябрьским ранним утром, когда похолодало до пяти-семи градусов, хотя днем было еще за двадцать, - спускаешься и окунаешься в туман настолько плотный, что и придорожные приметы исчезают; общее направление вроде бы помнишь, а все равно сомневаешься, все равно страх и беспокойство не покидают душу. Ему тогда было уже около тридцати лет, а вот поди ж ты: полгода как корова языком слизнула - ни признаков, ни воспоминаний, ни самого чувства времени (полгода - это ведь сто восемьдесят дней, это длительность, это протяжение, это - хочешь не хочешь - впечатления в рецепторах). Как человек бесстрашный, он и теперь. Обнаружив этот провал, и тогда, проживая в нем, не слишком паниковал, как в детстве не паниковал, ранним утром погружаясь с головой и с ручками в туман, из которого для постороннего наблюдателя доносилось только мокрое позвякиванье бидона, взятого под рыбу, да кисейное шевеленье тумана в том месте, где мотался кончик удочки. Он даже любил приятное щекотанье нервов, когда выпадали такие вот неожиданности, но чем, каким стрессом, какими мокредью и туманом был вызван этот жизненный серый провал?

Он тогда только что отпраздновал свадьбу. Потом, кажется, жена родила, и он ее, только что родившую, поволок в Москву - специально ради этого снял квартиру. Он еще учился, но считал, что раз женат, надо жить вместе. А ребенка, маленького, может быть, недавно отнятого от груди, они преступно оставили у тещи. Может, ему еще требовалось грудное молоко, может, молочные смеси и на молоке сваренная манная каша. Так было или не так? Втроем они жили там в меблированной квартире или вдвоем? Учился он или уже работал?

Подробностей Раскумандрин не помнил.

Это ему резко не понравилось - что шесть месяцев не было подробностей, а ведь это, считай, медовое время: ведь, наверно, миловался всякий день с молодой женой - должно бы запомниться. А вот поди ж ты - ни единого вообще впечатления, ни отрадного, ни тяжелого.

Сей факт требовал расследования и выводов. Или он, может, утратил память и проживал без нее? Но ведь его не госпитализировали, он, кажется, был комсоргом курса или, если это происходило позже и выпускные экзамены были позади, уже подвизался в Краснопресненском райкоме ВЛКСМ завотделом по работе с творческой молодежью. Было это или не было? Было! А раз было, раз у него имелись даже значительные общественные нагрузки, он должен был хоть что-то вспомнить и из домашней жизни. Нет: из домашней - совершенно ничего, а из райкомовской - поручительства, звонки, вежливые и долгие разговоры с чиновниками. И постоянная озабоченность - где урвать денег.

Тут что-то не тое, как говорят дети, какая-то загвоздка. Может показаться, что как только он женился, так напрочь поглупел, как только нашел пару, так перестал воспринимать действительность, как только стал вдвоем, так утратил и себя. Зато вроде сделал быструю карьеру, - так или не так? Так! То есть, что же выходит: без мозгов-то как раз успешнее всего и продвигаешься по служебной лестнице? Попав напостоянно в кровать, сразу и за хороший стол садишься - с телефоном, с рубленым бифштексом, с коллегами по работе? Попав в семейную ячейку, сразу и в общественную попадаешь?

Похоже, так оно и было. Но помнить-то все равно следовало хоть что-нибудь, кроме серого тумана по сторонам.

Так или не так?

Да вроде бы так, раз уж даже у растений есть восприимчивость и у кольчатых червей - раздражимость.

Раскумандрин, аналитик на временном досуге и в почетной отставке, движимый давно не ведомым мотивом, интригой и интересом, меланхолично оделся и поехал в Останкино. Именно там, по его мнению, на Пятой Останкинской улице, которая упиралась в обширный Ботанический сад, он и проживал в те дни. Номер дома он не помнил, но надеялся разыскать. Должны же быть какие-то зацепки, по которым он вспомнит, не было ли чего замечательного в те полгода.

В этот район Раскумандрин не заглядывал с тех пор, как проживал. Ограниченный с севера Ботаническим садом, с юго-запада - широкой, с двумя насыпями, веткой железной дороги, с остальных сторон - обширным пустырем. На котором господствовала растопыренная пика Останкинской телебашни, этот район уже по местоположению был изолированным, тихим, провинциальным.. Серые, кирпичные и каменные, трех- и пятиэтажные дома, сплошь жилые, без контор, с редкими магазинами в нижних этажах, по слухам, строили еще пленные немцы сразу после войны: они были сработаны как-то очень экономно, по-скупердяйски, по-бюргерски, плотным порядком, с непозволительными для советской застройки аркадами и каннелюрами. Чтобы точнее вспомнить, Раскумандрин поехал тем маршрутом, каким ездил на работу и возвращался с нее, - то есть по улице Яблочкова до бывшего Кировского райсовета. Там многое было по-старому, ходил тот же троллейбус, но вдоль железнодорожной ветки и прилегающего пустыря настроили красивых высотных жилых зданий в двадцать и более этажей. В результате у староватого Раскумандрина создалось ощущение, что сам он скукожился, уменьшился и подурнел, в то время как окружающая действительность широко развернула блестящие перспективы и принарядилась. Но мостов и развилок здесь по-прежнему не предполагалось, народ, как и прежде, с улицы Яблочкова в заветный район попадал через двойной пролом под железнодорожной насыпью; как и прежде, здесь мог проехать только легковой автомобиль, да и то в одну сторону, а круглый свод проломов, напоминавший дренажную трубу, нависал так низко, что за шиворот капало и по бетонным стенам сочились потеки (второй день дождило). Раскумандрин с чувством узнавания прошел полого вверх по улице имени какого-то из академиков, причем возникло сложное неприятное чувство, что, пока он продевает себя через двойное игольное ушко этого пролома, кое-кто - из родственников, - гораздо успешнее и почти с торжеством проносится в облаках на сверхзвуковом пассажирском лайнере или в той же Москве, но поверху наяривает круги ("как бы не затянуло меня под колеса, как Айседору Дункан", подумал он). Тут была некая сложная пространственная и бытийная штопка, но если взбираться на склизкую грязную, присыпанную щебенкой насыпь и следовать поверху, перемазюкаешься, как черт, да и глупо в такой дождь... И он благоразумно решил, что эти виражи и петли, лишь интуитивно сознаваемые, не обязательно предназначены ему на погибель, купить же автомобиль, а тем паче сверхзвуковой лайнер, чтобы самому наворачивать виражи и петли, ему сейчас не по карману. Дворами он вышел на улицу, которая оказалась, однако. Не Пятой Останкинской, а Малой Ботанической, и тут вспомнил: да, это она и есть, его улица.. Действительно, там были некие подразделения в названии, но оказалось, что не порядковые. - Пятая, Десятая, а величинные: Большая, Малая. Дома шли плотными рядами, и вскоре он остановился у своего подъезда. Казалось, тот как стоял с тех пор раззявленный, так и стоит. Ни кодового замка, ни металлической двери, ни списка жильцов: входи и подымайся по лестнице куда надо. Раскумандрин и пошел было, чтобы уточнить, какую именно квартиру занимал, - пятнадцатую или восемнадцатую, но что-то его остановило и предостерегло от столь дотошного расследования. Главное, что дом этот, №35, и подъезд этот - голый, открытый, без скамейки, без клена.

Ага, вот он начал вспоминать! Ага, начал. Он вспомнил, какой был там колорит, в этой квартире. Видно, это был первый или второй этаж, окна выходили туда, во внутренний двор, а там все страшно заросло: ясени, клены, некая широколиственная раскоряка (может, карельская берега), так что в квартире было даже днем темно. Это была темная квартира, вот что! Вот почему не было о ней впечатлений: там было все в тени, упрятано, сховано., закрыто, в молочном тумане. Да! И Раскумандрин вспомнил, что жена, напуганная квартирной хозяйкой и московскими ценами на жилье, даже боялась включать электричество. Да и было ли оно, электричество-то? Что-то сомнительно.

Ладно. А ребенок - был или не был с ними? Вроде, был. Ведь она же полгода здесь прожила, его жена, - неужели ничем не занималась? Значит, няньчила ребенка.

Раскумандрин поднял воротник плаща и наклонил зонт, чтобы стряхнуть воду. В близлежащих дворах сквозь морось не видать даже кошки, никакого движения. Значит, вот здесь он пребывал сто восемьдесят дней - непонятно зачем, каждый день шмыгал в этот подъезд, а не помнит даже ни одного полового сношения, не говоря уж об иных качественных впечатлениях. Как корова языком слизнула. И не похоже, что он создал здесь хотя бы должностную инструкцию, хоть служебную записку хоть командировочный отчет, а то бы в памяти всплыло. Как же это возможно?! И ведь он не был тогда в депрессии, был жив-здоров, деятелен..

Не захотев смотреть квартиру и спрашивать, кто там теперь живет, безобъектный Жорж Сименон Раскумандрин поплелся к выходу на Малую Ботаническую и по ней сквозь дождь доплелся до ограды Ботанического сада. Да, вот здесь был его второй выход из норы. Один был - через пролом, а здесь - второй: он садился на этой остановке на автобус и доезжал до метро "ВДНХ", а там по эскалатору, до скуки длинному, спускался под землю. Ну, правильно: он был просто заглочен в те дни Москвой. Москва - это же Мозгова, вот он и жил полгода совсем без мозгов. Просто столице не понравилось, что он такой башковитый, и она его нейтрализовала. Чего тут не понять. Еще поэт писал: московиты - мозговиты. И будучи заглоченный, он ничего из тех дней не помнит. Даже по работе, а уж в этой-то мрачной квартире - тем более. Вроде им тогда в райкоме давали какие-то продуктовые наборы - или нет? Нет, определенно, кажется, он имел какие-то ощутимые привилегии от своей должности.

Аналитик Раскумандрин стоял и покачивался на плоских подошвах новых ботинок в ожидании автобуса через пустырь Останкинской телебашни к станции метро "ВВЦ". Ему хотелось забежать в магазинчик напротив, который и сейчас, как тогда, пестро краснел витражными стеклами, и спросить, продают ли там по-прежнему обжаренные пирожки с повидлом, но ни того, ни другого желания не осуществил, а пройдя шагов двадцать. Через каменную калитку, которую и нынче, как тогда, никто не стерег, проник на территорию Ботанического сада, обнесенную с улицы высокой металлической оградой. На покатых и выемчатых лужках произрастали и прежде его интриговавшие неизвестные деревья, кое-где с неразборчивыми от дождя табличками, - туи, рододендроны, пихты, голубая ель, - все что-то колючее, с каплями влаги на свежих блестящих иглах. Рекламный щит с планом сада он так же, как и тогда, миновал не взглянув, но и идти прежним маршрутом по мокрой асфальтовой дорожке, чтобы убедиться, что она, как и прежде, упирается в извилистый прудок, не очень-то хотелось. Куда все девалось, если было? А если не было, то из чего восстанавливать: состава-то нет - пыль, прах, туман. Он здесь был, жил, работал, гулял, но как в густом сентябрьском тумане невозможно на фотографию запечатлеть, как лощиной, весь в ознобе и гусиной коже, он идет ловить плотву, так и эти полгода - точно выпавший молочный зуб. Он бы счел это время полезным и бывшим, если бы л и ч н о его сознавал. Но как раз этого-то и не было. Новостройки по ту сторону железной дороги свидетельствовали, что время не стоит на месте; эти, немцами построенные старые дома свидетельствовали, что оно ни на йоту не сдвинулось, а сам он - лично, изнутри, - не мог бы поклясться, что время в то время вообще было. Ведь можно исшить продетую нитку, но как ту, которую продел мимо игольного ушка? Здесь что-то одно врозь, порознь от другого - или нитка, или иголка, или время.

Задумчивый Раскумандрин, бывший деятель столичной молодежной организации, клоня зонт во все стороны от разгневанного ветра и еле его удерживая, прошел по дорожке еще метров сорок, все замедляя шаг, точно ему невмоготу стало далее собственными силами и всею плотью вспоминать пережитое, и медленно повернул вспять... Ну, лес, ну, деревья, ну, акация катеху, кипарис южный, чертополох древовидный, но все же по улице ловчее идти... Можно, пожалуй, не ждать автобуса, а именно пройтись. Там еще Останкинская телебашня видна вблизи... тоже весьма занимательно.. И даже занимательнее, чем граб с буком, чем орех крушиновидный, чем волчеягодник. "Все-таки я еще пока есть, даже если меня в окружающем тумане не видать даже по шевеленью удочки", - подумал молчаливый Раскумандрин, направляясь вдоль ограды Ботанического сада по хорошей твердой асфальтированной дороге прочь от тех дней, когда запинался за бугры, ямы и всякие неровности неокультуренной почвы.