Ваграм Кеворков "Ваших бёдер крутой поворот" рассказы

Ваграм Кеворков "Ваших бёдер крутой поворот" рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

 

Ваграм Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске. Окончил режиссерский факультет ГИТИСа им. А. В. Луначарского, а ранее - историко-филологический факультет Пятигорского государственного педагогического института. Режиссер-постановщик, актер, журналист. Работал на телевидении, снял много телефильмов, в том числе фильм "Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте", в 70-х годах вёл передачу "Спокойной ночи малыши". Член Союзов писателей и журналистов. В 2005 году в Московской городской организации Союза писателей России вышла его книга «Сопряжение времён». В «Нашей улице» печатается с № 76 (3) март 2006. Участник альманахов издательства "Книжный сад" "Ре-цепт" и "Золотая птица". В 2008 году в Издательстве писателя Юрия Кувалдина "Книжный сад" вышла книга повестей, рассказов, эссе "Романы бахт". В 2009 году Юрий Кувалдин издал новую книгу повестей и рассказов Ваграма Кеворкова "Эликсир жизни".

 

 

вернуться
на главную страницу

Ваграм Кеворков

ВАШИХ БЁДЕР КРУТОЙ ПОВОРОТ

рассказы


БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ

В Махачкале он появился в конце шестидесятых. Его пригласил из Свердловска главный режиссёр телевидения, знавший его по театру. К тому времени стукнуло Дрекслеру сорок с гаком.
Был он из поволжских немцев. Высокий, костистый, с крупными руками и длинными большими ногами. Серые припухшие глаза его по доброму, чуть усмешливо смотрели из-под открытого лба, седовато-серые волосы, немного курчавые, зачёсаны ровно назад. Прямой крепкий нос выдавал стойкий характер и миролюбие. От всего его облика исходила кротость и тихая сила.
Приехал он без семьи, да, похоже, ее у него и не было. Чувствовалась неухоженность уставшего холостяка; любовь к портвейну проявлялась краснеющими вечером щёчками. Зубы, искрошившиеся и частично отсутствующие, выдавали долгую жизнь на севере.
Приняли его настороженно и без симпатии: явно не телевизионщик, видимо, из неудачных актёров. Да и фамилия в переводе с немецкого не располагала к общению.
Постепенно что-то о нём узнавалось: был репрессирован, семья то ли есть - то ли нет, но кому-то писал, часто отправляя написанное с главпочтамта. Может, и сам получал что-нибудь "до востребования".
Передачи, сделанные им поначалу рукой явно неопытной, постепенно крепли, становились всё более режиссёрскими и интересными.
Потом ему предложили сыграть в детской передаче Рассеянного с Бассейной, и тут выяснилось, что он прелестный актёр: мягкий и органичный, и трогательно смешной.
Постепенно нерасположение к нему переросло в любопытство, а потом и в приязнь.
Через три года жизни на юге Александр Эдуардович перевёз в Махачкалу семью и был счастлив плескаться в ласковом море с подростком-пасынком, видеть ободряющую улыбку жены.
Работалось не так интересно, как прежде, творческие люди уезжали в Москву. У Дрекслера, как реабилитированного, было право на проживание в Москве и даже на получение жилплощади. Но регистрировать свой гражданский брак было боязно, да и на телевидение или театр в Москве вряд ли устроишься.
И жил-поживал Дрекслер в Махачкале, не высовывался.
Но молодуха всё пилила-пилила его, и, наконец, он двинул в Москву - сначала в отпуск: разведать, посмотреть, поговорить кое с кем.
В Москве было жарко, вонюче от смога, и как-то страшно трудно. А наслушавшись жалоб своих коллег, ставших после Махачкалы москвичами, совсем загрустил. И вернулся домой с облегчением: тускло ему показалось в Москве без моря, без гор, без юга. Да и той искренности, простоты общения, к которым он уж привык, не было. А тут ещё появилась надежда на получение жилплощади! И мысли о переезде ушли, отступили...
Зарегистрировав, наконец, свой брак, они, действительно, получили двухкомнатную квартиру - это было как чудо, ведь очередь на жильё многотысячная!.. Жена возобновила атаку: в Москву! В Москву!.. Дрекслер прозвал её "Три сестры", но, поддавшись нажиму, в свой очередной отпуск снова поехал в столицу. И снова безрезультатно. Для переезда нужна была бумага за подписью замминистра с гарантией того, что в случае его, Дрекслера, переезда в Москву, ему будет предоставлена работа режиссёра на телевидении. Только это давало право обмена квартиры своей на Москву, да и то в течение полугода.
Долго обдумывал Дрекслер, как добыть такую бумагу - пропуск на жизнь в столице. И в очередной приезд в Москву пошёл прямо в исполком Моссовета, взяв свидетельство о своей реабилитации с правом первичного поселения в любом городе СССР. Но тут закавыка вышла: первичка использована, он уж поселился в Махачкале.
Подсказали ему: меняться на ближнее Подмосковье, чтоб в пределах часа до Москвы добираться. Тогда могут взять на работу - по конкурсу.
Ему повезло: обменял свою двухкомнатную в Махачкале на "однушку" в Подольске. И взяли его на Центральное телевидение режиссёром.
Здесь было совсем не как в Махачкале. Модные дамы подолгу курили, щеголяя замшевыми сапогами, обсуждая фестивальные фильмы. Передачи делали "негры", а "белые люди" с апломбом рассуждали: "Нет, телевидение не управляемо!"
Подолгу бродил Дрекслер останкинскими коридорами, осваиваясь, привыкая, думая: "Так вот где это пойло готовится!.." Чем-то здесь было неуловимо похоже на лагерь...
В провинции на телевидение шли лучшие; местные власти, лишённые столичных амбиций и хорошо знавшие жизнь населения, требовали работы интересной и честной, сами всячески способствуя этому.
Здесь же на телевидение шли те, кто не смог работать в кино или театре, не попал туда. ЦК партии был совсем рядом и жёстко определял, что и как говорить. Кого можно пускать на экран, кого нет. Кто угоден, кто не угоден. "А кто он такой?" - чаще всего звучало в Главных редакциях. Всем нужна была "отмазка", "подпорка" - бумага о том, что не верблюд. Пробиться через этот частокол воспрещений было невероятно тяжко. Поэтому и крутилась всё время одна и та же обойма: лиц, фильмов, спектаклей.
Дрекслер быстро понял этот расклад. И в меру своих сил и возможностей пытался противостоять этому: вытащить человека поинтереснее, посвежее, актёра - не затасканного.
Это-то и не нравилось главным редакторам.
Однажды режиссёры сумели-таки убедить нового Председателя Гостелерадио, что редакторов слишком много, нагрузка у них ничтожная. Лучше уменьшить их количество вдвое - это было бы безболезненно для производства, - а оставшимся прибавить зарплату. Но в ЦК объяснили, что редакторы - это такая категория партийных работников, которую ни при каких обстоятельствах нельзя трогать. И чем их больше, тем лучше.
С грустью смотрел Дрекслер на ужимки власти.
В Махачкале думалось иногда, что вот в Москве!.. Но в первые же дни жизни здесь у него случились вдруг строчки:

И что здесь есть? Толпа газет,
Толпа в метро, да ругань в драке,
Да вечный бой из-за монет!..
Всё остальное - враки!..

Он сам подивился им. Но раз уж выскочили, значит, было и это...
В редакциях дружно гнали "середняк", и если кому-то удавалось вдруг сделать что-то неординарное, на него сразу косились и ставили палки в колёса.
Дрекслер попал на реформы. Производством на ЦТ теперь командовал некто Брук, в прошлом директор ленинградской комиссионки, а затем ассистент режиссёра на ленинградском TV. Заявки цехам отныне надо было сдавать хотя бы за три месяца до съёмки, с указанием всего необходимого, вплоть до гвоздей, коими прибиваются декорации. Как будто режиссёр знает, сколько гвоздей нужно! Помрежи и ассистенты мотались по цехам с утра до ночи: с Шаболовки в Останкино и обратно, а то и на склад декораций в Реутове. "Бегаю как сука по системе Брука!" - резюмировал Дрекслер.
Вскоре грянуло сокращение штатов, сразу на восемьсот человек. Дамы в замшевых сапогах устраивались куда-нибудь на хитрую "работу", где можно почти ничего не делать и получать хорошие деньги, а монтажницы, отдавшие всю жизнь телевидению и теперь вышвырнутые из него, выбрасывались с двенадцатого этажа Останкино или падали под поезд метро.
Дрекслера сокращение не коснулось. Он подивился этому и порадовался: всё-таки судьба к нему благосклонна. И, ободрённый этим, трудился с полной отдачей, тратя и тратя себя безоглядно...
С Дедуховым он сблизился неожиданно: тот был много старше него и ходил в "асах". После съёмки они вышли вместе, и Дрекслер вымолвил: "Слава Богу, рассказываем о музыкальных инструментах, а не об успехах соцсоревнования!"
Дедухов, коротко взглянув на него, ответил: "И ведь интересно! И полезно всем!"
- Да, - радостно отозвался Дрекслер, - вроде, и вправду хорошее дело делаем!
Пошли молча.
Потом Дедухов возобновил разговор: "Вы ведь из Махачкалы, кажется? Мне говорили..."
- Да, - согласился Дрекслер, - оттуда... Хотя вообще-то я из Перми!
- Во как? - удивился Дедухов. - А не знаете ли вы там в оперном Суховского?
- Да я давно оттуда, - смутился Дрекслер. - А здесь вот никак не привыкну. И то не так, и это не этак...
- Привыкните, - успокоил Дедухов. - Все мы ко всему привыкаем!
- И врать тоже? - вырвалось у Дрекслера затаённое, и он тут же пожалел об этом, потому что Дедухов, дрогнув щекою, замолчал вдруг.
- Извините, - снова смутился Дрекслер, - я хотел сказать...
- Я понял! - прервал его Дедухов. - Видите ли, телевидение - это такая штука, что без вранья тут не обойдёшься!
- Но почему же? - искренне изумился Дрекслер. - Казалось бы...
- Казалось бы! - вновь прервал его Дедухов. - Казалось бы... Но возьмите любую страну - разве есть где-нибудь полная правда? В кино ли, театре, газетах... Даже в цирке! - усмехнулся он. - Знаете, полной правды о себе человечество просто не выдержит!
Сражённый его доводами, Дрекслер смолк. И звукорежиссёр попрощался: "Не переживайте! Смотрите на мир, как он есть!.. Будьте здоровы!.."
Слова Дедухова про неизбежную ложь произвели на Дрекслера сильнейшее впечатление. В электричке, по дороге домой, у него даже начало складываться:

Ах, дорогой, во лжи спасенье!
Какое ж надобно уменье,
Чтоб правдой злобу удержать!..
Нет, без вранья не побеждать!..

Но выходило похоже на кого-то вроде Марины Мнишек, и Дрекслер оставил стихи.
Потом, раз в месяц встречаясь с Дедуховым на цикловой передаче, они перешли на особый доверительный тон, с недомолвками и аллюзиями.
- Вы ведь одно время очень увлекались пионерской жизнью, насколько я знаю?..
Дрекслер понял, спросил: "Откуда?"
- Да ваши, махачкалинские!
- А-а! - вздрогнул Дрекслер. - Знаете, в своё время почему-то решили, что я не люблю старшего пионервожатого!
- Хм!.. Его многие не любили!..
- А как вам нынешний "пионерский совет"? - продолжил аллегорию Дрекслер.
- Как вам сказать? Не самый плохой вариант, хотя тупик неизбежен!
- И скоро?
- Стык веков, как всегда, стык веков!
- Нет, серьёзно? - изумился Дрекслер.
- А вспомните историю! Стык веков - это всегда смена вех!..
И опять Дрекслер обдумывал ночами услышанное.
А утром спешил в электричке к урочному часу.
В последнее время он всё чаще выходил из себя, борясь с машиною производства, и сердце охватывало незнакомою болью, отдавая где-то в грудине...
В бутафорском цеху не сделали к сроку гигантские яблоки, груши, вишни - всё это нужно было Дрекслеру для записи концерта... Значит, срывались съемки, надо было их сдвинуть, а получить павильон заново было невероятно трудно... Скандал в редакции, скандал в дирекции программ из-за отсутствия запланированного к эфиру... Он накричал на зав.цехом, тот схватился за сердце, вызвали "скорую" - инфаркт... В первый раз тогда мелькнуло у Дрекслера: "Надо заканчивать с этой сволочной работёнкой: либо сам окочуришься, либо кого-то на тот свет отправишь!.." Вспомнилась тихая, нормальная Махачкала, море, фрукты... Там отношения были другими, но и уровень продукции был иной... Здесь всё чаще требовали оптимизма, - так, чтоб заразил этот оптимизм зрителей. Всё чаще Дрекслер усмехался: "Поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что!" Так вот и с него требовали: без хороших сценариев, без идей... Идея была одна: всё прекрасно, и лучше попросту не бывает!...
- Понимаете, - внушал ему Дедухов, - реставрация капитализма у нас неизбежна. Ведь каждая революция заканчивается своей противоположностью.
- Но тогда этот маятник бесконечен? - возразил Дрекслер.
- Именно! - радостно согласился Дедухов. - И пока он движется, жизнь продолжается. В этой смене формаций и есть обновляемость жизни. Вплоть до катаклизма и новой цивилизации!
- В которой будет свой маятник? - съехидничал Дрекслер.
- Именно! - опять согласился Дедухов. - А вообще почаще вспоминайте старика Гёте:

"Суха, мой друг, теория везде,
а древо жизни пышно зеленеет!.."

На другой день Дрекслеру опять надо было идти в бутафорский цех, самому проверить заказ. Он шёл пандусом, впереди него шагали два мужика - явно из службы режима, - оба в штатском, офицерской выправки. "Искусствоведы" - как их прозвали... Он услышал разговор: "После Брежнева всё расползётся!.."
"Вот как! - взволновался Дрекслер. - Значит, Союз наш на ладан дышит!.. Значит, Дедухов прав? Ай да тихоня! Надо будет ему рассказать, что услышал!"
Но уходя вечером с работы, Дрекслер наткнулся в проходной на объявление: "Умер Пётр Панфилович Дедухов... отдавший... память о тебе... Партком, профком..."
- О, Господи! - шибануло Дрекслера, - вчера ведь только!..
Потом выяснилось, что всё очень просто, а на ЦТ даже обычно: инфаркт.
Дрекслер был на похоронах, а потом часто вспоминал Дедухова и его пророчество о скорых переменах.
- И что, будет намного лучше? - спрашивал тогда Дрекслер.
"Лучше не будет, - отвечал Дедухов, - будет другое". И добавил: "Лучше было б, если соединить в одно сегодня и будущее. Но середина нам как раз и не ведома..."
Прошло полгода.
Дрекслер стоял в очереди за колбасой. Время от времени фасовщицы выбрасывали в лотки тридцать-сорок кусков, и тотчас десятки жадных рук, яростно сталкиваясь, расхватывали их, и снова приходилось ждать, ждать, ждать, покуда и самому не удавалось цапнуть, наконец, вожделенный кусок или два, чтобы везти потом это в постный Подольск.
А в давке матерно-колбасной электрички колёса отстукивали:

За поллитра, за хлеб, за молодку
Рвите глотку, друзья, рвите глотку!..

Но дома, когда жена была на работе, в благословенном одиночестве, всё отступало...

И снова стынь со всех сторон...
Балкон окутан белой шалью...
И манит в дом, и клонит в сон...
Всё кажется туманной далью...
Уютно и тепло, в дому покой и тишь,
Нет места ни стыду, ни укоризне,
И только воробьи, срываясь с крыш,
Напоминают о борьбе и жизни...
Минует вечер, а заутра вновь
Встань и крутись до поздней ночки,
Покуда сердце гонит кровь,
Покуда не дошел до точки!..
Зима!.. А на деревьях - почки!..

Жена, найдя это, осмеяла его: "Долго стишки кропать будешь? Лучше бы денег приносил больше! Саньке посылку отправить надо".
Пасынок служил срочную в армии. Дрекслер звал его иногда Сан Санычем, и денег на посылку добыл: ночью разгружал вагоны на станции. А потом остро болело сердце...
Всё чаще он думал о матери. Разыскать её не удалось, видно, сгибла где-то в просторах Сибири... И всё чаще являлась к нему быстрая Кама и милая холодная Пермь... И суетная круговерть нынешнего сразу становилась глупой, ненужной...
Он сцепился с инженером видеозаписи. Та стала указывать ему, что и как делать. Длекслер взбесился, кричал: "Ваше дело качество картинки и звука и не лезьте в творчество!" Технари огребали немалые деньги, получая их от редакций за эксплуатацию телесистемы; "творцы", коих фактически обирали, жили куда скромнее, и это усугубляло реакцию на хамство.
И опять подумалось Дрекслеру: "Надо уходить с этой злой работёнки: друг от друга всё требуем, кишки мотаем, друг друга в гроб вгоним!"
Вспомнилась панихида по Вадиму Синявскому. Сын того работал на радио, а то б и не узнали о кончине: дома, один, тихо, от рака горла...А ведь вся страна знала, любила!.. Ну и что? Во имя чего гробиться? Хотя б деньги были приличные, а то так...
"Работаем на износ!" - откровенничали между собой режиссёры.
Дрекслер и сам видел, как ЦТ - этот концерн по производству "духовных" консервов, этот Молох безжалостно изжёвывает людей и выплёвывает потом за ненадобностью... Некрологи появлялись почти ежедневно.
- Как живёшь? - спрашивали друг у друга сотрудники на бегу.
- Как в тюрьме: от передачи до передачи! - и бодренько топали дальше.
А в новый крематорий отвозили бывших коллег по Шоссе энтузиастов...
Редакционные "летучки" становились всё омерзительнее. Молодые хищники - завистливо-бездарные ассистенты лентяи-помрежи - стали задавать тон обсуждению, а новый главный редактор слушала их с умным видом, потакая посредственностям...
И от этого тоже болело сердце.
Врач сказал ему однажды: "Хотите прожить без инфаркта - уйдите с телевиденья. Этой мясорубки вам просто не выдержать!"
Но куда?
А на собраниях вдалбливали всем: "Вы бойцы идеологического фронта! Вы бойцы идеологического фронта!"
"Хорош из меня боец! - думал Дрекслер. - После лагерной жизни".
"Вы член ДОСААФ!" "Вы член "Спартака!" - и брали членские взносы.
"Ну, ладно, - смеялся Дрекслер, - я член, а Танечка тоже?"
Была у него в редакции родственная душа - Таня Кулагина. Тоже лагерница. Надежда МХАТа, его звезда восходящая, она позволила себе ответить взаимностью на любовь посла США! Посол остался в Москве, а она оказалась в Норильске...
Однажды Дрекслер танцевал с ней на редакционной вечеринке, и после, дома, явилось ему:

И в зимней тягостной ночu,
Среди моих житейских штолен,
Мне светят глаз твоих лучи -
И этим жив, и этим болен...

Но это было скорее о Прекрасной Даме, нежели о Татьяне... Когда она однажды в подпитии шепнула ему: "С вами хоть на край света!", он вспомнил вдруг лагерь, и понял, что на край света ему вовсе не хочется...
Иногда он сбегал на ВДНХ с Кирой - китаянкой, прозванной в редакции Чан Кай Ши. Она ужасно картавила и, слушая её, он забавлялся: закроешь глаза - еврейка, откроешь - китаянка... Она читала ему Ахматову и Мандельштама, он ей Цветаеву и Заболоцкого... Кира и подсказала ему: "А вы пишите, вам будет легче".
И он стал писать в стол рассказы, потом подобрался к повести, и пока писал её, напряжённо звучали в душе высокие тенора о не забытом и не прощённом: о лагере...
Арестовали его в тридцать седьмом.
Он учился в Перми в двух техникумах одновременно: фельдшерском и театральном. Был в гостях у сокурсника-медика. Кто-то рассказал анекдот о Сталине, и в пять утра Дрекслера взяли за недоносительство.
И семнадцати лет от роду, не изведав толком ничего в жизни, он оказался в неволе.
Там его долго уговаривали признать вину свою: участие в заговоре против партии, государства и лично товарища Сталина; бивали за несговорчивость. Следователь, ведущий допрос, посоветовал: "Парень, ты только увеличиваешь срок себе! Будем тебя таскать, пока не сознаешься. А ведь десять лет отсидеть всё равно придётся. И то, что сейчас, предварительное, тебе в срок не зачтётся! Так что лучше подписывай, признавайся: скорей срок мотать начнёшь, - скорей на свободу выйдешь!"
И подписал Дрекслер. И получил десять лет без права переписки за деятельность, которой никогда не было.
В лагере он пилил дрова с профессорами ленинградской консерватории и ленинградской обсерватории. Все где-то анекдот слышали, может, провокатор какой всем и рассказывал!
Кормили их плохо, баландой. Зэки мёрли, как мухи, и вскоре рослый и сильный Дрекслер свалился без памяти, не дойдя до барака. Медгруппа стала его поднимать, чтобы кинуть в труповозку, но он зашевелился. Тогда женщина-врач привела его в чувство нашатырём и спросила: "Что ты умеешь делать? Профессия есть?"
- Артист! - прошептал Дрекслер.
- Этого добра нам не нужно! - резко сказала женщина и скомандовала: "К мертвякам его!"
- И фельдшер! - успел прошептать Дрекслер.
- Что? - переспросила женщина. - Говори громче!
И Дрекслер "крикнул" ей шепотом: "Фельдшер!.."
- Фельдшер? Это другое дело! Мне в команду сгодится! Отнесите его в медпункт! Дайте каши!" - И закурив, усмехнулась: - "Везунчик!"
Так впервые за время лагерной жизни Дрекслер вместо болтушки с мукой поел каши пшеничной.
Провидение пожалело невинного: трижды в день у него была каша, кусок хлеба и чай.
Это не освободило его от лесоповала, но числился он теперь при лазарете.
- Саша, а родные у тебя есть? - спросила его врач однажды.
- Мать была!
- Тоже немка?
- Да, немка! С Поволжья!
- Ну, значит, где-нибудь рядом теперь обретается. Всех немцев в Сибирь сослали! Война ведь!
О войне узнали с тревогой и с полной уверенностью в скорой нашей победе. Только вот каши стали давать поменьше и хлебную пайку урезали.
Саша Дрекслер просился на фронт, но ему сказали: врагам народа там делать нечего.
После победы пайку прибавили, каша стала вкуснее.
А всех так и кормили баландой.
Как-то довелось Саше забирать мертвяков из обычно запертого помещения. Там-то и увидел он страшное в простоте своей сооружение: к толстой доске привязан матрас, к матрасу человек, доска верёвками через блоки поднимается к потолку и потом с высоты летит вниз. Внутренности отбиваются напрочь, а синяков на поверхности никаких, - значит, не били, сам сознался во всём. Добровольно. "Хорошо, что я подписал!" - подумал Саша.
"Эх, дожить бы до окончания срока, до освобождения!" Казалось, никогда этот день не наступит, но и он пришёл!
Погрузили зэков, отмотавших своё, в теплушки, и потянулся состав в Москву. "Свобода! - кричало, стучало, пело. - Свобода!" Саша чуть не сошёл с ума в нетерпении: скорей бы! Скорей бы счастье!..
Привезли на Ярославский вокзал. Перегнали всех на Казанский. Там, в помещении длинном, усадили в ряд и велели по очереди заходить в кабинет.
Когда зашёл Саша, НКВД-шный полковник за столом посмотрел на него и сказал тихо: "Вот тебе твои документы и быстро чеши обратно, исчезни!"
Саша не понял и спросил: "Куда исчезнуть?"
- Быстро, дурак, без вопросов! - прошипел полковник. - Спрячься куда-нибудь и беги!
В это время вошёл майор - из двери, которую Саша ранее не заметил. Полковник изменился в лице и, подавая документы, сказал подобострастно: "Вот ещё!" и майор, видимо, "особист", распорядился: "Туда же!" И указал на дверь, из которой только что вышел.
Дверь вывела Сашу в коридор, где стояли длинной шеренгой все те, кто уже прошёл через комнату.
Тут же всех повели опять на Ярославский вокзал, загрузили в те же теплушки, которые их привезли сюда, и отправили назад, без суда и следствия - ещё на десять лет!.. Долго потом плакал ночами напролёт Саша Дрекслер. Долго выли в голос ни в чём не повинные люди. У всех - одна Голгофа!.. И кляли власть! И материли гадов и палачей!.. И даже охрана запрещала этот мат - сочувственно!..

За лагерными стенами
На воле жизнь в цвету!
Так будем же примерными
В работе и в быту!
Дадим наркому Берия
Мы слово: путь найдя,
Вернуть себе доверие
Народа и вождя!

- пели зэки в Краслаге близ Канска, идя на лесоповал...
Вскоре в лагере появился ещё один зэк - знаменитый режиссёр Радлов, - тот самый, который поставил в тылу у немцев "Фронт" Корнейчука как яро антисоветский спектакль.
Радлову велели создать в лагере театр. И Дрекслер стал в нём актёром. Здесь, в театре, и обронил охранник однажды: "Ус хвост отбросил!"
Впервые после насильственного возвращения в Краслаг Саша Дрекслер ночью не плакал.
Все ждали.
Вскоре тем, кто загремел на второй срок, разрешили поселение за стенами лагеря - в слободе лесорубов. И стали они как бы вольнонаёмными: зэками, но с зарплатой.
И Саша Дрекслер снял комнату у вдовы, привязался к её мальчишке и вроде как подженился на ней, впервые в жизни познав женскую ласку и обогревшись семейным уютом. Жизнь стала мягче, добрее, и когда второй срок закончился, ему совсем не хотелось никаких изменений. Но его молодухе опостылела жизнь в посёлке, и Дрекслер, ознакомившись напоследок со своим делом, прочтя на нём резолюцию Кагановича: "Сука. Расстрелять." и поразившись тому, что остался живым, уехал поскорее в Асбест: на разведку, попытать счастья. Устроился там руководителем драмкружка во Дворце культуры. Платили сносно, и, самое главное, Александр Эдуардович жил в заводской гостинице за казённый счёт. Так что можно было немного выкроить для семьи.
Однажды он стал звонить из гостиницы на работу. В трубке раздалось мужское "Алло!" Дрекслер спросил: "Это Дворец Культуры?"
- Нет! - резко ответил мужчина.
Извинившись, Дрекслер нажал на рычаг и набрал номер ещё раз. И опять тот же мужчина: "Алло!" На всякий случай Дрекслер поинтересовался: "Это Дворец Культуры?" И услышал ответ: "Нет, чёрт возьми!"
Дрекслер в третий раз набрал номер Дворца и опять нарвался на того же мужчину. Не удержавшись, полюбопытствовал: "Простите, а кто это?"
- Каганович! - рявкнула трубка, и Дрекслер в ужасе уронил её... Всё в нём дрожало...
Опальный Каганович был к тому времени директором комбината "Асбест", и жил в номере прямо над Дрекслером...
Повесть шла трудно: больно было заново проживать лагерь и двадцать загубленных лет - цвет жизни.
Однажды к нему подошёл парторг редакции, средних лет, неглупый. Предложил неожиданно: "Александр Эдуардович, а почему бы вам не вступить в партию?"
- Мне?! - поразился Дрекслер.
- Да, вам. Я знаю вашу историю. Печально, конечно. Но знаете, почему я сам вступил в партию?
Дрекслер молчал, слушал.
- Я вступил в партию тридцати лет, хотя раньше мне несколько раз предлагали это. Меня убедила бывшая лагерница. Сказала: "Как вам не стыдно: молодой, порядочный и не в партии! А всякая шушера, ни во что на свете не верящая, лезет в партию. Так ведь партия переродится!"
- Почему же не идут порядочные? - возразил Дрекслер.
- Вот вы - почему не идёте? - в свою очередь возразил парторг.
- Да как вам сказать?.. Не верю!
- Кому не верите?
- В партию не верю! И в идею не верю!
Парторг изменился в лице, помолчал. Потом сказал: "Знаете, скоро будет открытое партийное собрание. Приходите.
Ночью Дрекслер ворочался с боку на бок, всё не давало покоя: "А прав ли я? А прав ли он?.. А Союз?.. Такой конгломерат народов удержать без монстров - КПСС и КГБ?" Мысли вновь побежали по кругу. И не было в этом круге ни одной остановки с надписью "Дрекслер", - всё только "Страна" и "Народ"...
К утру угомонился: "Куда? Зачем? Если реставрация неизбежна?!."
Но на собрание всё же пошёл. Заинтриговало объявление: "Персональное дело Ольги Кипаровой". Дрекслер знал Олю как порядочного и спокойного человека, ещё в Махачкале с ней работал. Какое же персональное дело? Выяснилось, что кто-то отпечатал анонимку на пишущей машинке; редакционные машинки проверили - шрифт иной. И тогда почему-то решили, что это Кипарова. Бледная Ольга с багровыми пятнами на лице гневно отрицала это. Но кадровик и парторг упорно вешали это на Ольгу.
Анонимку прочли, она довольно точно отражала положение дел в редакции, и Дрекслер сообразил, кто её автор: недавно уволившаяся Рая Барова. Дрекслер выступил, как мог отстаивал Олю, но выдавать Барову не хотелось, и он не нашел решительных аргументов в защиту Ольги. А главный редактор, против которой и была направлена анонимка, притворно расплакалась, и парторг с кадровиком утешали её, хотя, конечно же, видели её симуляцию. Все знали, что главшу выдвинули и поддерживают верхи - самые-самые, и дружно вякали в её пользу.
Дрекслеру стало противно, он поморщился, и парторг, заметив это, спросил в упор: "Надеюсь, вы с нами?" Дрекслер нехотя покивал согласно, но в душе ёкнуло: "Фу, как тускло!"
И потом его долго не покидало ощущение гадкого от этой "клоунады" и от себя лично. И всё думалось: "Какие же все мы!.." И жало сердце, отдавая в грудину...
Несколько дней спустя он вышел из Колонного зала после видеозаписи очередного бодренького концерта, и прочтя табличку на углу здания, возмутился вслух: "Как могут эти временщики называть Охотный ряд проспектом Маркса?!" От него шарахнулись, подозрительно покосившись, прохожие.
И тут же вспыхнули, высветились сами собою строки:

Все мы ущербные, жизнью побитые,
Глупостью, подлостью все перевитые,
Рано уставшие, счастья не знавшие,
Искренность в собственном сердце поправшие!

Он даже остановился от волнения. И больно вдруг ударило в сердце, всё поплыло, и он упал навзничь... Увидел над собою лагерное небо с колючей проволокой... И провалился в небытие...

 

РАССКАЗ ПРОЗРЕВШЕГО ВАСИЛИЯ

Бог дал ему видеть утреннее солнце, которое лучисто щурилось на белые больничные стены. Няни выносили горшки и пели цыганские романсы. Все шло, как обычно.
Василий лежал теперь в послеоперационной - большой палате на двадцать коек. Собственно, почти все обошлись без хирургии, - послеоперационных было пятеро. Трое из них лежали здесь уже несколько лет, им каждые полгода пересаживали кожу с задницы на глазное яблоко. Пересаженное приживалось медленно, а надо было, чтоб весь глаз оброс этой кожей, а кожа со временем превратилась бы в тончайший эпителий, тогда хоть какое-то зрение будет: туманно, но все же не тьма кромешная.
Все в палате маялись глазами. Но самыми тяжелыми были пятеро.
Ваньке жена, приревновав, плеснула в глаза кислотой. Подкараулила, когда он возвращался от зазнобы своей, выскочила из-за сарая и в гневе всю банку выплеснула в рожу ему. Потом плакала, курва. И сейчас плачет, приходит в больницу и плачет. А Ванька за все эти годы, что он здесь, ни разу не разрешил ей навестить себя: возненавидел, хоть она и мать его троих детей.
Дед Пихто, как его прозвали, уронил вилку, нырнул за ней под стол, да сходу наткнулся глазом на бабкину коленку острую, - глаз и вытек. Но одним глазом видит все же, после операции.
Еще один дед лежит с катарактой. Этому один глаз уже починили, теперь второй на очереди.
Ленька пошел провожать деваху на Скачки. На обратном пути местные парни семь раз воткнули ему нож в позвоночник. Он ослеп и лежит неподвижно, руки-ноги не двигаются.
А Володька ехал из Нальчика, где работал, домой, в Ессентуки: на выходной. Автобус, где он был на переднем сидении, столкнулся с кислотовозом - на полной скорости. Кислоту мощно выплеснуло вперед, в разбитое ударом лобовое стекло автобуса - и прямо на Володьку, он только что шапку снял перед этим. Не понял вначале, в мгновения какие-то, что это так ожгло голову и потекло огненными струйками вниз, по глазам. И взвыл от боли, еще не поняв ничего, но сразу ослепнув. А через лоб, ямины глаз - через все лицо теперь ровно шли два желобка - путь кислоты...
Жена, в два раза выше Володьки, каждый день приходила с их доченькой под окошко его заснеженное, все приносила ему гостинцы и говорила: "Любим мы тебя, любим, Вовочка"! А мужики в палате дивились: "И чем только приворожил бабу - надо же какую кралю себе урвал! Н-да-а!"
К Василию тоже приходила жена, беременная, и тоже почти ежедневно. Он утешал ее: уже видел! Левым глазом, но видел. А правый все еще был в повязке. Хорошо он тогда поколол эти доски гвоздастые! Дважды замахивался ударить, а рука не шла! Разозлился на себя, изо всех сил хватанул топором, - кусок доски торцом точно в правый глаз угодил! Свалился он, потеряв сознание от боли, а очухался уже в темноте: двумя сразу перестал видеть. Месяц лежал здесь, в больнице, на спине, не шевелясь, с забинтованными глазами. Месяц трижды в день его кололи пенициллином, рассасывали кровоизлияние в правом полушарии мозга... Теперь - еще мутно, - но с каждым днем все яснее, левым глазом он видел! И можно было вставать и ходить! После месяца неподвижности! И даже в домино играть с такими же, как он, полуслепыми, когда видя сносно, а когда и ощупывая пальцами ямочки на костяшках... Теперь не надо было ночью кричать, как Ленька, бередя других, сон их зыбкий всегда нарушая, - кричать и кричать: "Няня, утку! Няня, утку!" - самому в туалет ходить - счастье-то какое!..
Теперь он не только сам мылся в больничной ванне, но и помогал Зинке, нянечке, Володьку купать. А Володька, пользуясь слепотою своею, все хватал и хватал Зинку за места всякие, а Зинка беззлобно журила его: "Гляди-ка, какая зараза, слепой - а туда же!" "Да-к я ж не везде ослеп, я ж только глазами! - обижался Володька. - Ты привыкай ко мне, мне еще долго лежать, - глядишь, больничным браком с тобой и поженимся!" Много таких, как Володька, подкатывали к Зинке под ядреный бочок, но всё без толку! Да и куда больничной хляби против здоровых парней - там, за больничным забором, в здоровой жизни!..
Под Новый год главврач Валентина Петровна настрого предупредила всех: "Спиртного ни капли! Иначе все ваше лечение насмарку пойдет!" Поклялись не пить Валентине Петровне, а сами скинулись, выгребли заначку у кого была, да и умолили нянечку бабу Шуру! Она им бутылку втихаря и доставила! И когда забабахал за окном салют самодеятельный, поняли: Новый год наступил! И по очереди каждый из двадцати отхлебнул из бутылки пойла какого-то, и все радовались, как мальчишки! Частушки петь стали! Сперва приличные, а потом и матерные! Такие частушечники объявились! Но дед Пихто всех одолел. Дрожащим тенором вывел: "У попа была кобыла: задом-передом ходила, хороша была везде, только чирей на ..." Ну и ржали! Слепые, полуслепые, зрячие гоготали в голос, всхлипывали, беззвучно закатывались!.. Даже Ленька лежал, улыбаясь!..
А утром первого января в палату вошла дежурный врач Мария Денисовна, поздравила всех с Новым годом и долго нюхала воздух в палате, отыскивая следы алкоголя, но ничего не унюхала: бутылку пустую баба Шура давно унесла, а лежали все с градусниками, рот закрыв накрепко!
Эта Мария Денисовна чуть глаза не лишила Василия: повезли уж его на операцию! Спасибо, Валентина Петровна, главврач, вмешалась: "Такого молодого глаза лишать! С его-то профессией! Попробуем так спасти!" И дал он тогда Валентине Петровне слово бросить курить и в течение трех лет не брать в рот алкоголя - ни капли! Он на всё был готов, только б глаз спасли! И вот теперь лежал он уже в послеоперационной, так и не попав в саму операционную, слава Богу!
В их глазном отделении было два корпуса, две двухэтажки: мужская и женская. И когда пришли навестить его парни-приятели, - не сразу и разыскали. Подошли к какому-то корпусу, да и давай там баб в больничных халатах спрашивать, не здесь ли Василий лежит - диктор на телеке? Бабы и покатились: не бывало еще такого, чтоб мужик лежал в абортарии!.. А когда отыскали, наконец, глазное отделение и его в нем и вышел он к ним в тамбур больничный холодный в халате с повязкой на правом глазу - сами парни расхохотались: Нельсон с абортария!.. Долго его потом абортным адмиралом звали!.. Но это потом!.. А сейчас он лежал в послеоперационной, много чего полуслепым мужикам рассказывал. Володька и заподозрил: а что это голос такой знакомый? "Не ты ли на телеке диктором?" Пришлось сознаться. То-то удивились зрячие: как же это раньше мы тебя не узнали?.. Никак из-за повязки и бороды! И загрузили его по полной: читай да читай нам! Книжку раздобыли "Двенадцать стульев" и, мучаясь от мути в левом глазу и боли, быстро накатывающей, читал им, сколь мог, сколь был в состоянии, хотя нельзя ему было делать это, ну никак нельзя! Каждый день ему теперь "фибс" кололи в больной правый глаз, до конца лечения еще ой-ёй-ёй сколько, но ради товарищей по несчастью - жертвовал!
По утрам он помогал умываться Ваньке и Вовке - коридор перед умывальней был тесный, зигзагами, и больные, чтоб не столкнуться друг с другом, ходили чуть ли не восьмерками. И каждый день прогуливал их обоих вокруг длиннющего обеденного стола, - сперва Володьку-соседа, - тот все балагурил, особенно после тайного любовного свидания с женой - на стылой верандочке, куда жена влазила в выломанное специально для таких дел окно; потом Ваньку - тот шаркал молча, но иногда грозил: "Ох, держись, душа: запью-у!", а после прогулки тяжело опускался на свою кровать: "Эх, раз - на матрас!". И напевал: "Маруся Климова - прости любимого!" Дед Пихто, когда про Марусю слышал, тоже грозил - влындить своей бабке, как в молодости! А катарактный дедок помалкивал: видно, "отговорила роща золотая"! А Ванька, попев немного, иногда жаловался: "Я раньше пужал кой-кого: "Смотри, глаз на жопу натяну!" А теперь мне жопу на глаз натягивают!" Вокруг похохатывали, а Володька, перенесший уже четыре таких операции, отзывался тут же: "Скажи спасибо, что натягивают! Может, хоть чуточку видеть будем!"
Кормили их супчиками, кашами и "трескотиной", но почти у всех в тумбочках бывали гостинцы от родственников, и делились ими с не имевшими таковых сполна, не скупясь...
О бабах был разговор особый: "От была у меня одна! Буфера - отсюда до Одессы!" Убежденно говорили о неверности жен и подружек, но при этом у каждого ёкало: "Неужель и моя такая?!" Няня баба Шура, услышав однажды разговоры эти, пристыдила их: "Что ж напраслину-то возводите?! Если и даст какая, так ведь жалеючи!" "Ну да, - возразили ей зло, - мать Софья обо всех сохла!" Баба Шура рассердилась: "Сами не знаете, что льзя, что нельзя!" И запела хрипло: "Только раз бывает в жизни встреча!.."
Некоторые пытались подбивать клинья к Марье Денисовне - всё сидели у нее ночами в дежурке, но так никому и не обломилось.
Василий непроизвольно запоминал всё, и иногда думалось: "Вот бы написать про это!.." Все они были ему интересны: и Володька, и Ванька, и деды... Многих было жаль, особенно Леньку. И он часто подсаживался к нему на кровать, рассказывал ему что-нибудь, а потом Ленька сам начинал говорить... Чувствовал он себя все хуже. Видно было, как ему трудно... "Наверно, я никогда не выйду отсюда!.."
Зинка протирала в палате полы шваброй; иногда, собирая в совок мелкий мусор, наклонялась, и тогда обнажалось белое пышное подколенье. Зрячие - двуглазые, одноглазые - впивались взглядом в это манящее великолепие, а Володька, будто чувствуя что-то, спрашивал Василия: "Кто там? Зинуля?" И Василий радовал его: "Зинуля!" А Зина улыбалась Василию, играя глазами!..
Перед едой раздавался всегда ожидаемый колокольчик, ходячие выползали в столовую, Ленька оставался в палате один, и Зинка или баба Шура кормили его с ложечки...
На шахматном турнире - сами же болящие и организовали его - Василий неплохо шел, в решающей партии за призовое место набрал, было, перевес, но тут принесли ему телеграмму: "Скорее выздоравливайте возвращайтесь микрофонам телекамерам нетерпением ждем вас экране ваши зрители". Василий взволновался и проиграл. Потом всё ломал голову: кто бы это мог отправить?.. А ночью вспоминал, как однажды позвонили ему домой, пригласили на конкурс дикторский - он не знал о конкурсе, - как через неохоту отправился он на телевидение, как читал там в лучах светильников Есенина, Маяковского, Чехова и газету, как делал этюд с партнершей, как через два дня коридорной толчеи среди сотен желающих стать звездой, после второго и третьего туров - с волшебным, вдохновляющим, зовущим сиянием софитов, - ему объявили: "Вы приняты!" До конкурса он ни разу в жизни не видел телевизора...
Так он и заснул, вспоминая. Снились ему синие горы, орлы над ними, река. Слышался чей-то говор... Река шумела, искрилась, солнце било в глаза, а потом это уже оказалось не солнце, - это были светильники в студии... Василий открыл глаза - от электрического света в палате и от какого-то шума - нового, непонятного - и увидел, как Зинка и баба Шура быстро везут от Ленькиной кровати каталку, всю покрытую простыней... Ленькина кровать пустовала...
В этот день в палате была тишина... Дед Пихто, чтоб разрядить обстановку, завел было про кобылу, но его осекли сразу: ""Заткнись ты!.."
Вот ведь как бывает! Лежал-лежал себе Ленька, кормили его и лечили, носили "утку", - ну, лежал и лежал. А как не стало его, так всем его не хватает... И так жалко!.. А кое-кто о себе задумался: не увезут ли и его так отсюда?.. Ленька ведь тоже не один год здесь лежал...
С Василия сняли повязку, проверили зрение: правым видел мутно, но видел! А левым - почти нормально!
На другой день его выписали. Он благодарно попрощался с врачами, нянечками, обошел всех палатных - надавали ему поручений уйму! Пообещав навещать, он вышел на улицу.
Он вышел на улицу - и перехватило дыхание! Солнце сверкало, как оглашенное, сверкал и хрустел снег под ногами, сверкал на деревьях иней, сверкали заснеженные крыши домов, сверкали полозья саней, сверкали глаза девчонок - сверкало всё! А синее небо сияло!..
И все его естество отозвалось жаркой волной: "Вижу! Вижу! Я вижу!" И слезы счастья заволокли глаза! "Я вижу!"
Он шел неуверенно, как пьяный, - шел к дому! Медленно-медленно шел, постепенно обретая спокойствие. И горячий восторг от увиденного сменился тихим восхищением дива дивного - света белого, жизни!
Неожиданно повстречал бывшего одноклассника: "Ты?! - воскликнул тот пораженно. - Жив?! Тебя ж зарезал муж Клары Булгаковой, он же застал вас!.. Тебя же похоронили!" "И ты сам был на похоронах?" - изумленно полюбопытствовал Василий. "Нет, но все говорят!.. С ума сойти!"
Потом встретил выпускающего редактора: "Вася, милый, ты ли это? Тебя уж тут похоронили все, страсти такие рассказывают! Появишься на экране - будут визжать от счастья!"
Дома радостно плакала у него на плече жена, и все домашние были счастливы: вернулся! С двумя глазами!
У него был больничный, но, сбрив бороду, отращенную в больнице, и, надев темные очки, он отправился в студию. Конечно, там были объятия, поцелуи и море радости! И Клара Булгакова - тоже диктор. То-то смеялись с ней над молвою!..
А через неделю он снова вышел в эфир. И снова стали ему носить кипы зрительских писем, снова он читал новости, очерки, брал интервью, вел концерты... Ему дали поэму местного автора, - он учил ее целый день, а назавтра горячо, азартно прочел в кадре, и вскоре получил от зрителей фото свое, с экрана снятое, с надписью: "В память о том, как вы читали стихи, о двух окотах овец с пафосом, достойным лучшего применения!"
А потом была взволнованная, пронзительная передача о Лермонтове. И ему впервые открылась горькая бездна лермонтовских "Тучек небесных".

Чужды вам страсти
И (потому) чужды страдания!
Вечно свободные -
(и потому) Вечно бесплодные!
Нет у вас Родины -
(и потому) Нет вам изгнания!

Он читал это со слезами на глазах: все это было его, родное! У памятника Лермонтову он вырос и сотни раз ходил-гулял здесь у нарзанов Теплого и Холодного, у подножья Машука, - это здесь "сквозь туман кремнистый путь блестит"! Здесь "звезда с звездою говорит"! Здесь еще слышен топот копыт лермонтовского коня!..
И в ночь после эфира всё бились, всё звучали в нем лермонтовские строки, и он долго не мог заснуть, изъерзал всю постель, и только к утру забылся...
А в следующую ночь сел к столу, положил перед собой чистый лист - и ожили на бумаге и Ленька, и Володька, и Ванька, и он сам, Василий, в третьем лице, как и положено в настоящем рассказе, и все, с кем довелось прожить эти трудные месяцы исцеления... и первые слова были: "Бог дал ему видеть..."

 

СЫРЫЕ ЗАПАХИ РЕКИ

Как у Кум-горы,
Да у Кум-реки...
Старинная казачья песня

Кумa-река, прошумев, пробежав белоснежными струями по склонам горного Карачая, в ставропольской степи мутнеет, течёт с ленцой, а вобрав в себя говорливый Подкумок, и вовсе томно, вальяжно катит извилистым руслом глинистые воды свои. Она неглубока, порой до трёх метров; там, на дне, прячутся в илистых норах сомы. Узкая, метров тридцать, не более. И лишь когда на пути её встают острова - с огромными деревами, на которых шумят стаи крикливых грачей, - раздваиваясь, обретает ширь. И всё мощнея и увеличиваясь за счёт родников, неспешно несёт свои воды к солёному Каспию.
Но не судил ей Творец достичь морского берега. В степи под Величаевкой и заканчивается она, растеряв свою силу в десятках протоков. А протоки, продлясь несколько километров, исчезают: как ножом их обрезало, будто в плотину какую упёрлись. Но нет никакой плотины. Просто уходит вода с поверхности, уходит в землю - и нет её. Правда, через несколько десятков километров, иным руслом, опять появляется на свет Божий, но это уж, вроде, и не Кумa, это уж речушка какая-то. Да и та не доходит до Каспия: пересыхает. Вот и говорят о Куме: река, которая никуда не впадает.
Наш путь был на один из её протоков, к деду Сокире. Рыбалил он там со времён незапамятных: с двадцатых годов. Всё рыбарём при колхозе. Хотели попасть к нему ещё зимушкой, но не пробились через снега: метёт тут буранной порою отчаянно, и сугробы образуются неодолимые.
Теперь же, летом ясным, двигались к нему на "газике" - с кинокамерой и пятью бутылками водки.
Мои коллеги бывали уж у него, дорогу помнили чётко, и выехали мы прямо к его мазанке, белым пятном утвердившейся средь жёлто-зелёных плавней. "Газик" наш фыркнул напоследок и остановился.
Дет Сокира вышел из домика, улыбнулся, узнал: "Давненько не привечали меня! Ай рыбки свеженькой захотелось?" - и засмеялся.
Я б не назвал его дедом. Обыкновенный сельский мужик, - пожилой, правда, но всё же мужик, не дед.
- Рыбки-то рыбки, да ведь и тебя снять надо! Помнишь, в прошлый раз плёнки у нас не хватило?
- Да чего уж меня снимать! Лучше б девку сняли! А от меня какой прок?! - всё смеялся Сокира.
И мы смеялись: шло от него душевное тепло и радушие.
Стоял он высокий, стройный и, чувствовалось, сильный. В самой поре мужик. Одет просто - да и как ещё здесь одеваться? Серая ситцевая рубаха не первой свежести заправлена в полосатые "бумажные" брюки, брюки - в кирзовые сапоги.
- Ну, что ж вы, давайте в хату!
Но в хату не пошли: куда ж с вольного воздуха! Сразу стали снимать: Сокира в лодке с шестом, Сокира в плавнях с ружьём, Сокира разжигает печь тростником, варит уху... Потом прошлись с Сокирой к другой протоке, поснимали его с соседом-рыбарём; природу поснимали - спасибо, погода выдалась!.. Вернулись.
- А как насчёт рыбки? - полюбопытствовал я.
- Да есть немного. А если хотишь тройную ушицу да свежей икорки сазаньей, бери лодку да и толкай шестом. Килoметра за два отседова коцы стоят, - побери, сколько хошь!
У берега стояла длинная, метров шесть, плоскодонка. Я сбросил причальную цепь с металлического колышка на берегу, прыгнул в лодку - она только дрогнула, - и потолкал её вверх против течения. Шест был длинный, тяжёлый и управлять сокириным дредноутом оказалось не так уж легко.
Протока не широкая, метра три, и глубиной, судя по шесту, такая же; по краям высоченной стеной жёлто-зелёный тростник с метёлками наверху, над ними синее чистое небо, а в небе редкие ястреба - недвижно парят, высматривая добычу...
С каждым моим толчком инерция возрастает, лодка набирает ход, - одно только не удобно: чтобы чёлн мой не сбился с курса, надо толкать ровно посредине, а если всё-таки нос лодки уходит в сторону, надо толкать с другой стороны, - так и толкал я то справа, то слева, перенося шест из стороны в сторону, а шест тяжёленький!..
Наконец, дотолкал, доплыл до коцoв: несколько ловушек метрах в тридцати друг от друга. Оказалось, коц - это вроде короба из переплетённого тростника, а вход в этот короб только с одной стороны, по течению; тростник плетёный идёт до самого дна, - там, видимо, укреплён как-то; диаметр коцa - с метр, а вход в него - сантиметров десять. Коц "дышит", чуть изгибается: в нём полно рыбы, вода красновата от крови. Глупая рыба: вплывает туда по течению и, уткнувшись в мощно уплетённую тростниковую стену, разбивает себе морду в кровь, пытаясь пробить выход, но выход не пробивается; а развернуться и выплыть обратно ума нет... Здесь и щуки, и сазаны, и лини, и краснопёрки, и судаки, и лещи, и коробкu - все в одной кровавой жиже, все бьют головами о стенку коца, раскачивая его и добавляя крови... Я "притираю" лодку к коцy, беру огромный сачок и начинаю черпать рыбу, вываливая её в лодку... Рыба отчаянно прыгает, иногда какой-то удаётся оказаться за бортом и поскорей уйти в глубину, оставляя за собою кровавый след, но я валю и валю - сачок за сачком; лодка всё тяжелеет, всё глубже оседает в воду, сачок уходит в глубь коцa, вычерпывая и вычерпывая многострадальную рыбу... Всё-таки жестокое существо человек!.. И я жесток... Наваливаю рыбы почти до краёв лодки, а ведь в коце ещё есть рыба, а в других её и вовсе полно... Несколько телег рыбы раз в неделю уходит в колхоз - только с одной протоки, а здесь их множество - когда метров за двести друг от друга, а когда и поближе... Толкать лодку теперь тяжело, хоть и по течению... И толкать приходится аккуратно, плавно, - чуть сильнее толкнёшь, вода через борт хлынет!.. Так сам себя и затопишь вместе с живою рыбою... Когда доплываю до мазанки, уж часов пять!.. Долго же я возился!.. Причаливаю, набрасываю носовую цепь на металлический колышек, вылажу на берег, - Сокира добродушно: "Поди, замаялся! Эвон сколько припер! Пoмочь мне!"
Я вместе с Сокирой ищу сазанов покрупнее, все выходят из мазанки и присоединяются к нам... Сокира выбирает икряных сазаних, бросает их на траву, и, когда набирается целая горка трепещущей рыбы, берет чистый алюминиевый тазик и, полоснув ножом по брюху рыбины, вываливает в тазик икру, тут же, сразу, ловко освобождая её от плевы... А рыбу бросает назад на траву - из этой уха будет... Но вот тазик полон икрой, Сокира протягивает его мне, выносит из мазанки ложку и говорит: "Ешь вволю!" Я, сидя на берегу, ровным обрывчиком уходящим в воду, опускаю ноги в тёплую влагу, и начинаю есть. Вкусно, хотя, конечно, никакого сравнения с красной или чёрной икрой... Пока я ем, мужики растапливают тростником печь, хлопочут с ухой, режут на крупные куски лежащую с распоротым брюхом рыбу... Она ещё дышит... Тихо, незаметно приближаюсь ко дну таза... И когда икры остается всего ничего, ложек тридцать, чувствую - не могу больше! А дед Сокира, видя моё затруднение, предлагает: "Давай с тузлучком? Скус будет лучше!" Приносит слабый соляной раствор с мелко нарезанным луком, поливает икру - и я съедаю и это!.. Отставляю пустой таз, откидываюсь на спину, с наслаждением пью сырой воздух реки и гляжу-гляжу в синее небо с парящими там ястребами и чайками... Потом, сквозь сон, чувствую прохладу, слышу зудение комаров и соображаю, что солнышко уж не припекает, что ноги мои всё так же в воде, что я по-прежнему лежу на берегу - и открываю глаза... Батюшки! Уж темнеет! "Что? Проснулся? - это дед Сокира, он уже в ватнике. - Вставай, уха ждёт!"
- Ну и здоров ты спать! - встречают меня в мазанке.
Оказывается, пока я спал, пришла телега за рыбой, её загрузили и отправили, - я и не слышал...
А уха - тройная! Вытаскиваем из юшки крупные куски сазанятины, выкладываем их на тарелку - горой! Сбиваем сургуч на первой бутылке, пробку долой - и разливаем, на каждого по стакану!.. Подносим стакан деду Сокире - он отказывается: "Да ну что вы, зачем, да неловко!.." Удивлённые отказом, мы настаиваем, и он соглашается: "Ну, разве что один выпью!" Чокаемся, выпиваем и скорей за рыбу! Но дед Сокира, выпив, отирает губы рукавом ватника (он так и сидит в ватнике у топящейся печки) и на наши уговоры поесть рыбки, отвечает: "Да что уж, только скус портить!" Мы ошалело глядим на него: вот это да! Вот это крепость!
- Дед Сокира, а сколько лет тебе?
- А сколько дадите?
- Лет пятьдесят-шестьдесят!
- А семьдесят пять не хотите?!
Мы поражены. Внимательно смотрим: красно-загорелое лицо, красно-загорелая шея - всё в резких складках-морщинах. Молодые серые глаза. Седины чуть-чуть на светлых висках...
В дело идёт вторая бутылка. Опять стаканы полны, и опять один подносим Сокире. "Да ну, ребята, что ж вы на меня продукт переводите!" - опять отказывается. Приходится уговаривать, и только после этого берет гранёный стакан и благодарственно: "Со здоровьицем!"
Выпиваем, набрасываемся на рыбу, а Сокира опять вытер губы рукавом - и вся закусь! Ну, силён!..
И с третьим стаканом всё повторяется: долгое отнекивание, отказывание, потом согласие и опять: "Со здоровьицем!" Но тут уж отщипнул плавничок от куска сазанятины, обсосал его - и всё, вроде как закусил.
Да-а, крепок человек русский!
Я до этого как-то не верил в тот эпизод фильма "Судьба человека", где Соколов - смертельно голодный, истощавший военнопленный, - выпивает три стакана водки, не закусывая.
А тут вот - как не поверить! И смотрел я на Сокиру с удивлением и уважением.
А он, меж тем, убрал кочергой конфорки с плиты, поставил на открытый огонь огромные пузатые алюминиевые чайники. "Юшку попьём, и чай с камышовых махалок пить будем!" И пили мы юшку, и пили этот дивный чай - по-особому вкусный, а уж опьянение снимающий, как говорится, на раз!
Чай пили долго!.. Слово за слово, и рассказал нам Сокира о своей жизни...
Родился он в самой Величаевке, за шесть километров отсюда. До революции батрачил сызмальства у помещика местного; после революции и "гражданки" помещик бежал, а в селе сколотили колхоз. Определили Ваньку Сокиру в рыбари на протоки. Так всю жизнь он и прожил здесь, на речном приволье.
- А семья?
Есть и семья. Женился он на местной, на величаевской, приходила она к нему сюда, в мазанку, жила здесь подолгу - сколь позволяла работа в колхозе. Потом и сама в рыбари подалась, жила на соседней протоке. Ну, а уж как дети пошли, вернулась в село. Его, Сокиру, наведывала иногда. Редко - и он в селе гостевал, дома у себя гостевал. Но не мог подолгу там оставаться без вольного воздуха, плавни к себе манили. Побудет дома пару деньков - и на Кумушку. Самолучшая здесь жизнь для него: и рыбалка, и охота, и воля вольная!
- Ну, а зимой-то, зимой?
- А зимою, конечно, домой, в Величаевку!.. А весною опять сюда!.. Хорошо здесь: ни газет, ни радио, никто не мешает думать!..
- Да-к вы что здесь, поди, и про войну не знали?..
- Ну, как не знали! Знали, конечно! На фронт просились! Да только нам от ворот поворот! "Рыба, - говорят, - и в войну нужна!" Так и остались мы здесь... Как партизаны! - смеётся. И рассказывает, что о приходе немцев в Величаевку догадались, потому что телеги за рыбой приходить перестали, и ни жена его, ни кто другой из села сюда ни ногой. А вскоре и партизаны здесь обосновались: немцы в плавни боялись соваться, именно партизан-то и опасались.
- Так что ж, и ты партизанил?
- А что я, не русский, что ли?! Я русский рыбак! - смеётся.
Вместе с народными мстителями дед Сокира, пока снега не пали, ходил в ночные вылазки к Величаевке, к Левокумке, к Прикумску... Патрули немецкие гранатами забрасывали, часовых ножами снимали... А уж зимой, со снегами, никуда и не рыпались: следы-то ведь не сотрёшь со снега, а на гибель идти никому не хотелось... Печи ночью топили, чтобы днём их по дыму нельзя было определить, а то б сразу снарядами или минами накрыли бы!.. Так и докантовались до января 43-го, когда немцев погнали... А потом опять телеги за рыбой приходить стали...
- Ну, а сейчас бабка приходит к тебе?
- Приезжает! Когда телега идет за рыбой, с ей добирается! Правда, последний раз месяца два назад была. Сказала: "Ну тебя к лешему, надоел ты мне, от тебя рыбой воняет!"
Смеётся. И мы смеёмся.
- И что ж, не приедет больше?
- Приедет! Пышек мне привезёт, блинцов, хлеба! А я ей рыбоньки самолучшей! Приедет! Куды денется?.."
Утром я вышел из домика, и жадно вдохнул чистый влажный воздух. Всё вокруг свежее, радостное, пронизанное покоем.
Сокиры уж не было. Не было и ружья.
Ополоснувшись, поели рыбы и пошли снимать на другие протоки.
А когда вернулись, дед Сокира стал угощать нас обедом. Ели мы и сладковатый жирнющий борщ с мясом совы, и ястреба жареного - жёсткого и отдающего псиной... И, конечно же, рыбу - снова тройную уху!
Водка уж была выпита накануне, и Сокира занял пару бутылок на соседней протоке, у рыбаря.
Часов в пять вечера провожал нас.
- А то оставайтесь! - предложил и засмеялся. - Завтра барсука есть будем!
Не хотелось, никак не хотелось уезжать от него! От него и от всей этой волюшки! Но пора...
"Газик" наш фыркнул и нехотя тронулся. Я сидел рядом с шофёром, и, открыв дверцу и обернувшись назад, долго смотрел: дед Сокира всё так же махал нам, его фигурка у мазанки рядом с плавнями становилась всё меньше и меньше, меньше и меньше, и постепенно совсем исчезла из вида...
Но не из моей памяти!
Много лет спустя мне довелось побывать в тех краях - в Прикумске (Будёновске). Разговорился я в гостинице с одним местным - из Величаевки. Спросил его о плавнях кумских, о рыбалке там, на протоках. "Ну, как же, как же!" - бывал он там, туда многие за рыбою ездили. Тогда я, никак не веря в саму возможность знакомства его с Сокирою, спросил о нём.
- Его, почитай, все знали! - был ответ.
И вот, что выяснилось.
Ушёл Сокира в землю, как воды милой его сердцу Кумы...
Похоронили его вблизи плавней, как он велел. На сто втором году жизни похоронили... Рыболовство колхозное на протоках к тому времени прекратилось: рыба повывелась, и постоянно живущих там рыбарей не осталось... Бабка Сокирина померла ещё раньше, дети-внуки в города уехали... Могилка осталась сиротская, не ухоженная... Раньше на камне надгробном было: "Русский рыбак Иван Иванович Сокира..." Но солнце, ветер, дожди, морозы и влага речная сделали своё дело: надпись исчезла.
Сперва исчезло - "Сокира". Потом - "Иван Иванович". Потом - "рыбак"...
И только одно слово осталось: русский...

 

ВАШИХ БЁДЕР КРУТОЙ ПОВОРОТ

Старик читал, и когда настойчиво постучали в дверь, он узнал по стуку - это мальчик, и крикнул: "Входи, открыто!" Мальчик вошел - он не первый раз был в этой квартирке, сплошь в картинах, от потолка до пола, но еще раз оглядел все, потом направился к аквариуму на подоконнике, долго смотрел на рыбок, и лишь насмотревшись, подошел к старику, - тот все время с любопытством следил за ним, - и сказал: "Пошли на Теек! Ты будешь мазиль, а я купаса!" Старик улыбнулся: мальчишка будто сейчас сошел со страниц лермонтовского творения, он только что прочел: "Азамат глядел исподлобья", и спросил мальчика: "Что такое - "глядел исподлобья?" Мальчик снисходительно усмехнулся: "Смотйель из-под фасоли!" - он еще не все буквы выговаривал. Старик рассмеялся, а мальчик обиделся и разозлился. "Что ты смеешься, я пьявду сказаль!" - и совсем рассмешил старика, - и тогда еще сильней разозлился: "Лоби - это фасоль, я пьявду сказаль!"
Старик не стал разубеждать его сейчас, улыбаясь, надел папаху, собрал в деревянный чемоданчик краски в тюбиках, кисти, взял загрунтованный холст, мольберт, вручил чемоданчик мальчику - тот принял его с гордой ответственностью, и они отправились к Тереку.
Старик любил эти места на Водной, где бушующий Терек стихал в искусственных заводях, где гигантски нависала над лесом гора Столовая, похожая на уснувшего богатыря - плоская вершина ее была туловищем, а за впадиной перешейка возвышалась огромная скальная голова, - старик часами сидел здесь, перенося на холст всегда разную своенравную реку, а мальчик играл где-то рядом - у леса или на берегу. Им было тепло вдвоем: старику с мальчиком, мальчику со стариком.
Иногда они садились в кабинку канатной дороги - старика знали здесь и не брали денег, - поднимались наверх, и старик писал маслом там, - оттуда вид был совсем иной, и белые домики Водной станции казались крохотными, а за Столовой белела округлая вершина Казбека...
В этот раз старик расположился у края леса, не высоко, но все-таки на обзорной, панорамной точке.
Старик - в папахе и черкеске - не спеша расставил мольберт, установил на нем холст, выдавил краски из тюбиков на палитру, чуть размешал их кистью, глянул раз и другой на горы, синевшие и белевшие перед ним, - все примеривался: иногда он писал сразу, без набросков, сходу нанося мазки на грунтовку... Мальчик-осетин терпеливо стоял рядом - ждал, когда он начнет рисовать. Так и не дождавшись, сказал: "Пока ты мазиль, я пашоль!" - и направился к Тереку... Старик засмеялся, поглядел ему вслед, покачал головою и снова стал вглядываться в горы: он хотел все исполнить крупным мазком...
Мальчик наплескался вдоволь на мелководье в заводи обжигающе холодного Терека, груду камней истратил, пуская "блинчики" по водной глади, и вернулся к старику: интересно, что у него получилось?.. Старик спал. Голова его в серой папахе свесилась, он чуть всхрапывал, палитра зацепилась за большой палец и только поэтому не упала, а кисти валялись на жухлой траве рядом со стариковской палкой...
Но картина понравилась мальчику: слева и справа сбегали синие отроги близких гор, - вот они, рядом, - справа краснел черепицей приземистый белый дом, желтели рядом разрытые копны, а надо всем возвышался вдали голубовато-белый Казбек... Было очень похоже, только все же чуть по-другому, и мальчик тронул старика за рукав черкески. Старик испуганно и растерянно вскинул голову, увидев мальчика, проснулся окончательно и улыбнулся: "А, это ты!" И, решив пошутить, добавил: "Это ты тут храпел?" "Ты сам хьяпель!" - возмутился мальчик. "Да нет же, - засмеялся старик, - это ты храпел!" - "Ты сам хьяпель!" - совсем разозлился мальчик, и старик сказал примирительно: "Ладно, я пошутил, помоги мне донести это!" - и стал укладывать в чемоданчик тюбики с краской, палитру, а кисти долго вытирал о траву, а потом тряпочкой...
Старик приехал в этот город лет тридцать назад, - тогда он был еще в силе, в поре, еще претендовал на Арбенина и Отелло, но эти спектакли не поставил никто, и ему предложили Броуди, - эту пьесу по знаменитой книге привез для себя народный артист СССР, но он еще играл в Москве - в "Моссовете" Отелло, и в русском театре решили дерзнуть: увидев нового актера, поняли, что это "в яблочко".
Старику ничего не пришлось искать, он с первых репетиций стал Джеймсом Броуди - до мозга костей, - и читал иногда неподдельный ужас в глазах партнеров - так он был обыденно страшен в этой роли, - будто не он играл написанное когда-то Кронином, а Кронин писал с него хозяина замка... Он удивился жарким аплодисментам, восторженным рецензиям и зрителям, ожидавшим его у театра: неужели этот актер и есть тот страшный, тот старый Броуди?..
И особенно удивился, когда однажды к нему в гримерку вошел Владимир - его здесь ласково звали Бало, - тот самый народный, который привез для себя "Замок Броуди", обнял его и сказал прерывающимся от волнения голосом: "Ну, старик, ну, старик, я и не знал, что так можно!.. Нет уж, выходить после тебя в этой роли!.."
Борька нашалил-напроказил, и отец не пустил его на улицу. Борька, разобиженный, лег на кровать и стал карандашом рисовать на стене. Когда мать и отец увидели испорченную стену, - переглянулись, но наказывать Борьку не стали.
В это время зашел к ним приятель отца - старый циркач Дуров, и, увидев рисунок, узнал свое представление: на арене ослик мордой подбрасывает мяч. Дуров торжественно поднял указательный палец и сказал: "Мальчишка будет рисовать! Учите его!"
Борис не верил своим глазам: "Приглашаетесь постоянную работу Малый театр первые роли Прибытков Салай Беркутов директор театра..." В горле вмиг пересохло, сердце забилось, взмыло, взлетело птицею в поднебесье!.. Он перечел: "...Малый театр... Прибытков Салай Беркутов..." Он прижал телеграмму к сердцу, потом покрыл поцелуями, и снова к сердцу!.. Дома в восторге прочитал эту чудо-депешу Елене, - она пришла в ужас: "В Малый? Зачем? Разве здесь плохо?.. А я?!." Об этом он не подумал... "Но все равно, все равно, - сразу три роли в Малом - и каких роли!" "А я, Боренька? Я?!"
Он вернулся в театр, ликуя, написал заявление об уходе в связи с переходом на работу в Малый театр (не запретит же ему Моленский, не палач же он, в самом деле, - хотя, конечно, если он не отпустит, - ничто не поможет, таков КЗОТ). С трепещущим сердцем Борис протянул заявление директору.
Тот пробежал глазами и уставился на Бориса недоуменно: "Ты что, с ума сошел?"
- Они приглашают меня на три роли сразу, вот! - и протянул телеграмму.
Моленский прочел ее равнодушно. "Митгич, Богис, я что - похож на идиета?! - директор театра, - длинноносый еврей с лысым черепом и живыми черными, как маслины, глазами, - насмешливый и картавый, - смотрел на него, как на душевнобольного. - Я, Моленский, отпущу вас в какой-то там задгипанный театг, - его ж не згя называют малым, а не большим, а кто мне будет гепегтуаг тянуть, кто будет сбогы делать?! Даже если они позовут вас на десять главных голей, я все гавно покажу вам комбинацию из трех пальцев!" - и в три приема разорвал заявление на две части, на четыре, и в клочья!.. И протянул ему телеграмму: "Сохганите на память!.."
Удар был страшный! Борис перестал есть - кусок не лез в горло, перестал готовить Елене - стал носить ей обед в судках из столовой, а играл с такой страстью и силой, будто в последний раз в жизни выходит на сцену! И, умирая по роли, едва не умирал в самом деле - бледнел и сердце переставало биться!..
Но Елене стало получше: узнав об отказе, она приободрилась, ее перестали посещать страшные видения грозящих измен Борисовых - там, в Москве, с красавицами Малого, и даже столовские обеды, - безвкусные и остывшие, - ей стали нравиться: лишь бы остаться здесь, в Ставрополе, лишь бы не в Малый, и никуда вообще!.. Вечно увлеченная только собою, она и сейчас думала лишь о себе, о том, как ей лучше, а ему пусть будет хуже, пусть - его тогда не уведут от нее, больной и старой, но все же прекрасной - она не сомневалась в своей неотразимости, даже когда ревновала его до сумасшествия, до истерики, до обмороков - она была прежде всего, мир был для нее! А его успех - это ее успех, это она помогла ему стать большим актером, это она перенесла на него свою магию, и бешеные аплодисменты ему - это аплодисменты ей, и когда в газетах пишут о нем: "Это незабываемо!" - это о ней тоже, она тоже незабываема! Она большая актриса, даже больше него! Даже больше не забываема! Она - Нудольская! И звучит-то как: Елена Нудольская! А он - Борис Митрич! Как столяр какой-то, как дворник, плебей! Она еще поправится, она еще выйдет на сцену - и город ахнет! Она потрясет его! И никуда ее Боренька от нее не денется, всегда будет восхищаться ею, как тогда, в пору безумной влюбленности, когда украл ее у мужа-актера, и, завернув в бурку, умчал на коне в горы!.. О! Он был джигит! Танцор! Ее Боренька, - с талией, как лоза, и как лоза, гибкий и цепкий!.. Она утонула тогда в его серых глазах, нырнула - и не смогла вынырнуть, она умирала от счастья в его объятиях, а он осыпал ее азалиями и стихами! И поцелуями, от которых вскипала кровь!.. Нет, она никогда, никому не отдаст его, - Бореньку, Митрича, плебея с душою аристократа, - не зря в нем и в ней есть французская кровь!..
А Борис дивился, как быстро стала возвращаться к жизни жена, как весенним небом засияли ее глаза - снова огромные и распахнутые, и как снова она стала читать стихи, - прекрасно, звучно, часами! Казалось, все это синее небо и вся эта весенняя сила копились в ней все эти длинные серые годы болезни, и теперь фонтаном, гейзером ударили ввысь! Ее талант вновь сверкал, вновь был поразителен, нов и свеж!
"Что происходит с нею? - радовался и удивлялся Борис. - Может, и вправду суждено еще играть вместе!" Они были неотразимой парой на сцене! А зрители, зная, что они пара и в жизни, считали, что и в жизни они так же страстно и возвышенно любят друг друга, как в "Разбойниках" Шиллера, и награждали их бурными аплодисментами и криками "Браво!"
Борька рисовал закат. Вчера отец купил ему новых красок, и он устроился здесь, на окраине Ессентуков, у самой дороги - она пролегала на его картине в самом низу, пыльная, с цветущим колючим татарником, цветы которого как маленькие яркие солнца, как отражения того, огромного, пылающим полушаром закрывшего горизонт...
Кавалькада появилась внезапно. Всадники в штатских костюмах и - среди них - женщина в длинном платье и шляпе с вуалью. Она сидела боком в седле, - Борис еще не видал такого, - вглядевшись в картину, удивленно спросила: "Мальчик, сколько ты хочешь за это?" - "Четыре рубля!" - не растерялся Борис, и женщина сказала: "Ого!" А мужчина-блондин спрыгнул с лошади, достал кошелек, отсчитал четыре рубля и протянул их Борьке. Борис взял их, и тотчас картина оказалась в руках мужчины, он протянул ее даме, она милостиво кивнула, и мужчина с трудом взгромоздился в седло, одною рукою держась за луку, а другой прижимая к себе картину...
Дома отец отругал Борьку: деньги уйдут, а картина осталась бы!..
Но Борис был горд: он впервые принес деньги в дом, - как настоящий мужчина.
Неожиданно вечером дама-амазонка и ее свита появились в доме у Митричей. В углу дама увидела этюд - "Зимний Эльбрус", исполненный маслом на куске фанеры. И взволнованно сказала отцу Бориса, что готова отвезти его сына в Строгановку и учить за свой счет. Но тут вмешалась мать, заплакала: сын слишком мал, и разлуки с ним она не вынесет!.. Этюд, подаренный даме, уехал в изящном саквояже...
Через неделю Борис устроился у Подкумка: река сверкала под солнцем, за ней вдали синели предгорья, и все венчал бело-розовый исполин - двуглавый Эльбрус. Увлекшись картиной, Борис не заметил, как позади него, на дороге, остановилась коляска, из нее вылез мужчина, подошел и стал из-за его спины наблюдать за работой.
На картине возникали и река, и предгорья, и уже понималось, каким будет Эльбрус.
- Мальчик, где ты учился этому? - голос испугал Бориса, от неожиданности рука с кистью сползла, испортив мазок, и Борис, оглянувшись и увидев перед собой хорошо одетого господина - в белой летней шляпе и белом костюме (из кармана струилась цепочка часов, а тупоносые ботинки "бульдо" чуть не раздавили гусей и павлинов, - слепленных им из глины), - зло буркнул:
- Нигде!
- Что же, тебя никто не учил?
- Я сам все умею!
Но мужчина пристал не на шутку. Он сказал, что хочет познакомиться с отцом Бориса, что готов учить живописи за свой счет, что заплатит семь рублей за картину, когда она будет готова, и что он писатель граф Сологуб.
Борис, пропустив "графа" и "писателя" мимо ушей, и досадуя, что приходится прервать рисование и ехать к отцу, вдохновлен был только одним: семь рублей!
Дома господин стал уговаривать отца и мать отпустить мальчика на учебу в Петербург - за его, графа, счет, - а сейчас он готов оставить отцу восемьдесят рублей, и потом высылать по сто в год, но мать воспротивилась - она так замахала руками, что зазвенело монисто: сын еще слишком мал, чтобы жить вне отчего дома!.. А отец, забрав бородку в правую руку, молчал и глядел виновато и благодарно!..
Граф отвез Бориса назад и дал ему семь рублей, даже не взяв с собой незаконченную картину...
Моленский устроил все наилучшим образом: он развел Митрича и Маханского по разным коридорам, - Митрича представить к заслуженному, Маханского - выдвинуть кандидатом в депутаты. Документы на Митрича уже лежали в крайкоме, а собрание по выдвижению Маханского намечено на сегодня, сразу после репетиции.
Митрич и Маханский были яростными соперниками. Митрич - горячий, сердечный, интересный во всех амплуа, Маханский - холодный, ироничный, изобретательный подлец в жизни и благородный на сцене. Оба яркие, обоих обожал зритель.
Все карты спутала Елена Нудольская. Она - впервые после долгой болезни - неожиданно появилась в театре прямо перед собранием. И, прочтя объявление о Маханском, возмутилась: подлеца в депутаты? И на собрании, выслушав поздравления с выздоровлением, поднялась сразу после речи доверенного лица. И, пунцовая от поднявшейся температуры, возгласила своим звучным голосом трагедийной актрисы: "Товарищи, как можно выдвигать Маханского в депутаты, если мы знаем все: он подлец?! Мы что - предатели, чтоб доверить защиту интересов народа мерзавцу?!" Она была неотразима, она "заразила" зал! Собрание ошеломленно смолкло, потом зашумело и поддержало ее!
Маханского увезла "скорая", Моленский схватился сначала за сердце, потом за телефонную трубку: срочно отозвать документы Митрича!
Бориса на собрании не было, он узнал о случившемся на спектакле, и в отчаянии понял: Елена, сама того не ведая, "зарубила" его!
Дома, выслушав горячие укоризны Бориса, она величаво возразила: "А разве лучше было б, если б Маханский стал депутатом?!"
Артисты же, отойдя от магии "Елены Прекрасной" решили: это была интрига Митрича, и справедливо, что звание "уплыло" от него!
А Борис удостоился сочувствия и внимания зав. отделом культуры. Рослая, мощная, грубоватая, в недавнем прошлом директор совхоза, она властно потребовала от него физической близости - как на случном пункте. И, когда Борис, шокированный таким напором, не нашел в себе нравственных сил на циничное грехопадение с ней, в пику ему завела "шашни" с Маханским. После года "любви" с ним добилась выдвижения того на звание.
"Эх, Борис, - потом откровенничал с ним Маханский, - через баб надо карьеру делать, через баб! Жопа есть - уже красавица! И тебе даст, и еще кому нужно! А у тебя что - сотрется?"
Весною у Елены Константиновны учащалось сердцебиение: она ждала гастролей! Будучи снова прикованной к постели, потеряв способность к передвижению, став для еще молодого мужа обузой и мукой, - он выносил за нею горшки, каждый день обмывал ее, кормил с ложечки, - она, тем не менее, отказывалась остаться на лето дома с сиделкой, она требовала гастролей: "Боренька, я так хочу услышать опять стук колес, я хочу всегда быть с театром!" И он брал ее с собой на гастроли, возил в поездах и автобусах, где еще сложнее было с горшками и прочим, и почти в походных условиях варил ей кашки и супчики, и привозил на спектакли, где укладывал на раскладушку в кулисах - "Боренька! Я снова дышу воздухом сцены!", - и спал на полу в гостинице. Ему полагался одноместный номер, а на вторую койку у него просто не хватало денег, - ведь ей нужны были еще и лекарства. Трижды в день он переворачивал ее с боку на бок, чтобы не было пролежней, - а ведь надо было еще и играть, - и он играл слугу двух господ, - с фляками, шпагатами, все на бешеном движении, - и в жизни был слугой двух господ, - ее и театра... Он сам поражался себе: откуда в нем столько сил?! Но живопись он забросил, забросил поэзию, все съедали театр и Елена!.. Иногда он позволял себе прогуляться с друзьями после спектакля, вдоль зеленых аллей, пряно пахнущих цветущими табаками и ночною фиалкой, - и так однажды встретил стайку девушек-зрительниц, тоже прогуливавшихся перед сном, и отличил там красавицу - небольшую и аккуратную, темноволосую, кареглазую. Проходя встречь этой стайке, сказал вдруг громко: "Вот от этой женщины я хотел бы иметь ребенка!" Стайка дрогнула робким смехом, а красавица вспыхнула румянцем смущения! В тот же вечер он познакомился с нею и понял: пропал! Его влекло к ней неудержимо! Она была девушкой строгого воспитания - об адюльтере не могло быть и речи, и он, с каждым днем влюбляясь в нее все сильнее, стал нравственно разрываться между ней и Еленой!.. Жена моментально почувствовала, что с ним, и начались страстные мольбы и рыдания, и упреки, - она была недвижима, но душа ее жила бурной жизнью! Она не могла жить иначе, так она была создана - дворянка Елена Нудольская, аристократка духа и беспредельная эгоистка! Она требовала поклонения, обожания и - недвижимая и беспомощная - говорила и говорила о своих мыслях, душевных муках, говорила часами, не переставая. У Бориса пухла от нее голова и звенело в ушах, и в такие минуты он готов был убить ее как Мерчуткину!.. Он выскакивал из номера, убегал от нее, а вслед ему катились новые волны рыданий... Не раз ему приходила мысль покончить с собой, но удерживала ответственность за жену - и красавица Женя! Душу омывало солнечным светом счастья при первой же мысли о ней! Женя, Женя, Евгения! И тотчас казалось, что все будет прекрасно, чудесно и звонко! И виделись дети - их дети, - мальчики, девочки - ранее с ним никогда не бывало подобного, за все его тридцать два года!
Иногда старик подходил к зеркалу, давно уж висевшему в доме, и, прежде чем расчесать седую бородку и седые же кудри, все еще густо покрывавшие крупную с залысинами голову, вглядывался в себя нынешнего выпуклыми глазами, - когда-то серо-стальными, а теперь водянисто-серыми, - и после осмотра и обнаружения новых коричневых пятен на висках и на лбу, - морщился усмешливо: "Н-да, не те зеркала, не те!.."
Местная журналистка вот уже месяц почти каждый день приходит к нему, все выуживает воспоминания: хочет написать о нем книгу. Странное дело: при ней вспоминается с трудом, с натугой, а после ее ухода все просто прыгает в голову!..
Борька начал учиться живописи у Псковитинова. Тот приволок с рынка старую обувь - полуистлевший верх, сбитые каблуки.
Первые эскизы Псковитинов отправил в корзину: "Жалкая копия! Посмотри, как стоптан каблук - по самой середине! Значит, у человека упрямый характер! Вот и передай это!"
Борька старался, художник хмурился. Наконец, рисунок заинтересовал его: "Ботинок есть! Теперь смотри: крючки и шнуровка на подъеме порваны. Человек поздно вставал и спешил, нервничал. Вот и создай этого человека!.."
А Борис увлекся еще и танцами. Он перенял у соседей - горских мальчишек - и лезгинку, и шалахо, и плясал так, что ноги мелькали!.. Отец нанял оркестр из трех человек - дудук, зурна и кяманча, - богатые кавказцы любили стричься под музыку. А Борис стал под эту музыку танцевать, когда клиентов не было. И в парикмахерскую отца потянулся народ: все хотели посмотреть на его сына, - уж больно здорово он отплясывал! Посмотрят - и останутся стричься! Отец не мог нарадоваться на такого помощника!..
И когда гастролерам понадобился исполнитель лезгинки, все указали на Борьку.
По ходу спектакля заиграли лезгинку, Борис выскочил из-за кулис и сплясал нечто нафантазированное и отчаянное! Публика в восторге орала "Бис!" и заставила трижды повторить номер! Борису вручили букет белых роз, из букета торчала записка с перечеркнутой фамилией примадонны и вписанным словом "Черкесику"!
Через пару лет гастролеры - те самые - вспомнили о нем: "Будешь князем! Чтоб к завтрему выучил роль!"
...Юный офицер прибыл с поручением в крепость. Его окружили полковые дамы: "Надолго к нам?" "Никак нет, сейчас еду назад!" Дамы кокетливо: "Стоило ли приезжать?"
Очарованный князь перецеловал ручки всем дамам и их мужьям! Актеры и зрители хохотали! А князь пустился в лезгинку - и шквал аплодисментов!..
Борис любил слушать отца. Тот, еще молодым и свободным, уехал во Францию, где закончил Академию куаферных искусств, стал дамским мастером, мсье Жоржем, клиентки обожали его, дурно говорящего по-французски, но такого остроумного и галантного. Дела пошли в гору, он открыл в Париже две своих парикмахерских, потом купил два дома, где эти парикмахерские располагались, потом... "Ах, Богенька, - он чуть грассировал, и на французском это, наверно, звучало неплохо, - ты не пгедставляешь, Пагиж - это очагование! Утгом выйдешь к Сене или к Нотг-Даму, и ты знаешь, смотгю - стоит такая хогошенькая - пгосто пгелесть! Два месяца пголетели, как в сказке!.." Денежки таяли, парикмахерские - без хозяйского глаза - терпели убыток, репутация падала, а тут опять появлялась какая-нибудь "хогошенькая", потом "очаговательная", потом "славненькая", потом "пгелестная"!.. Он продал один дом, другой... С остатками капитала вернулся в Москву и открыл "Дамский салон" в Козицком... Женился на крупной красивой армянке с французской кровью, родила она ему четырех сыновей - все в нее крупные, сероглазые, - сам он был малорослым, чуть горбоносым с пронзительными черными глазами и какой-то особой статью... Арендовал особняк у Павелецкого, там жили, и там же открыл еще салон... Но грянула Первая мировая, и Жоржа забрали в армию, оказался он на кавказском фронте, почти что в родных краях, - сам он был из Кизляра, еще ребенком выучил там кумыкский, турецкий, аварский... И на фронте был любимым цирюльником русских солдат, но хаживал иногда с белым флагом через линию фронта, там стриг-брил турок (подрабатывал), возвращался в свои окопы, и так, пока свои и другие не заподозрили его в шпионаже, но спасло обаяние и наивность - едва ли не детская, - которая сквозила в каждом его жесте... Он перестал шастать через линию фронта, балагурил с окопниками - затишье было почти постоянным, - рассказывал о Франции и о "хогошеньких"...
Кое-как пережил Февральскую и Октябрьскую - смута на фронте была похлеще столичной. В Гражданскую вывез семью из голодной Москвы на юг, поближе к Кизляру - там было хлебнее, в НЭП открыл салоны "Мастер Жорж" в Ростове и Пятигорске, а после НЭПа осел уж на Кавминводах, а потом в Ставрополе...
"Ах, мастер Жорж - это такая прелесть, такой остроумец!" - басили клиентки, его поклонницы, такие же крупные, как и его жена, - он любил крупных женщин!..
В доме всем заправляла мать, отец ее слушался беспрекословно, но сыновья! Особенно младший, его прозвали Мацистом за исполинскую силу - гнул подковы, вязал кочереги вензелем, - в самом начале тридцатых бежал на Корсику, родину своего кумира, - подобно армянскому юноше Муратяну, у Наполеона ставшего маршалом Мюратом... Пару раз с острова приходили тревожные письма: Мацист писал, что его очень любят корсиканки и не любят поэтому корсиканцы. Что уже дважды сбросили его в море с высокой скалы...
Мать расстраивалась, переживала, и однажды заснула и не проснулась...
После этого у Георгия Ивановича открылась язва. "Диета, диета и еще газ диета!" Борис, разрываясь между репетициями, спектаклями, подготовкой роли, Еленой, едва успевал забежать к отцу сварить ему кашку, супчик, заглянуть в аптеку, потом в магазин за кефиром... Как-то вечером он задержался в гримерке, к нему ввалились актеры-приятели: "Слушай, Борис, вот твой отец сейчас лезгинку отплясывал!" "Отец?!" "Отец, отец!.. Хотели мы в ресторан зайти, а он закупил ресторан, понимаешь, и с девчонками на столе лезгинку отплясывает!"
Дома у отца Борис застал умилительную картину. Георгий Иванович лежал на кровати с гримасой страдания, перед ним стакан из-под кефира...
"Пап, выходил куда?" - как бы между прочим обронил Борис. "Нет, Богенька, что ты, лежал все вгемя!" - "А кефир пил?" - "Пил, пил, конечно!" - "А шашлык в ресторане вкусный был?"
Георгий Иванович застыл с открытым ртом, потом молча отвернулся к стене...
В любом случае он поступал подло. Оставить Женю с ребенком - подло по отношению к ним. Оставить Елену - подло по отношению к ней. Он раздирался между ними, - сердце звало его к Жене с сыном, совесть велела не оставлять парализованную Елену.
"Ах, отец, если б ты знал, как я мучаюсь!" Но как мучилась Женя! Молоко у нее пропало, и у сына разболелся животик. Выручала сестра: она кормила грудью свою доченьку, молока хватало, и она подкармливала и племянника. Но молоко было жирное, дочке оно было хорошо, а племянник орал после кормежки: ему было жирновато, и животик болел.
Женя почернела, осунулась, плакала днем и ночью. "За что? Почему он так подло бросил ее и сына, зачем он клялся в любви, а остался с этой своей мерзкой старухой?!" Нудольская была старше него на тринадцать лет.
Вскоре подружки рассказали Евгении о новом романе Бориса - с дочерью доктора Дробного.
Женя, сортируя почту, привычно раскладывала письма по ящикам - городам и весям, как вдруг взгляд выхватил адрес - знакомым почерком - "Вере Дробной". Все помутилось в глазах ее: "Значит, пишет, ей пишет!" Кровь ревности ударила в голову, она вскрыла, разорвала конверт и прочла это ужасное, жуткое письмо, полное любви к ней, к Вере проклятой, к этой гадине рыжей, к этой Дробной раздолбаной! И, схватив ручку и брызгая чернилами от нажима пера, прямо на его письме выдала ей жаркие, обжигающие строки презрения, и, заклеив кое-как рваный конверт, отправила ей свою бомбу! "Пусть знает, гадина!"
Возмущенная Вера, получив эту мерзость, позвонила в театр Борису, пожаловалась! Борис в гневе помчался к начальнику почты!..
И вылетела б Женя с работы, не будь матерью-одиночкой!
Горючими слезами прожигала она подушку, морщинами и ранней сединой отозвались эти ночи, полные отчаяния и жгучей обиды, и ненависти, и тоски!..
Мысли когтили сердце: она здесь одна, с маленьким болеющим сыном, а он там со своею старухой и этой гадиной!.. "Артист!.." - и не было слова браннее!..
А Борис тоже мучился: все запуталось! И Женя, и Вера, и недвижимая Елена... Ведь любил же он ее, да и сейчас любит - за возвышенную натуру, за талант, за душевную силу!.. Ах, почему он не мусульманин, - он бы жил единой семьею с ними, сразу с тремя, и не было бы этих драм, - настоящих драм, в жизни, а не на сцене, - они б жили единой семьею, и все были б счастливы!.. Да, он избалован сценой, подсознательно переносит сценический стереотип на жизнь, но ведь спектакль сыграл, и он закончился, а в жизни все нескончаемо, здесь нет первых-последних актов, здесь все жизнь - единая, беспрерывная, и за нее отвечать - жизнь свою и других (других!) - неизмеримо сложней, чем за роль на сцене!.. Как же он раньше не понял этого!.. "Весь мир - театр, и люди в нем - актеры!.." Нет, жизнь - не театр! Жизнь - это сурово, в ней нет репетиций! Здесь все набело!.. И как же прожить ее, эту жизнь, чтоб ни разу не ошибиться?!
Георгий Иванович умилялся: актеры "Богенькиного театра" - неугомонные проказники - нарисовали шоколадом усы и бородку его маленькому внуку, и он стал поразительно похож на деда, прямо-таки два мастера Жоржа возятся у песочницы. Курортники, гулявшие в "Цветнике", тоже заметили это яркое сходство, и с улыбкой подходили к ним и расспрашивали - кого из них как зовут.
Обычно Женя приводила малыша Георгию Ивановичу утром, по пути на работу. А вечером забирала его.
Но однажды Георгий Иванович, решив познакомиться с Жениными родителями, зашел к ним и неожиданно узнал в отце Жени своего давнего неприятеля: когда в НЭП мастер Жорж держал парикмахерскую у самого "Цветника", туда заглянул инспектор по культуре труда и, увидев одного из парикмахеров без белых перчаток, оштрафовал хозяина. С тех пор они не встречались.
Поход Георгия Ивановича был плачевно неудачен: давняя неприязнь к нему многократно умножилась на вину его сына, и он был осыпан проклятиями.
Только после этого он узнал от Жени, что отец ее, гневливый и своенравный, выдав трех своих дочерей замуж, особые надежды возлагал на четвертую - красавицу. И вот вместо хорошего, достойного мужа - внебрачный ребенок...
В самый разгар их романа Борис все-таки оставил Елену дома с сиделкой, а на гастроли поехал с Женей как с женою своею. Весь театр судачил об этом, но, когда Женя забеременела, Борис не нашел в себе сил бросить парализованную женщину...
Женя, оказавшись обманутой, умирая от страха перед грозным отцом, призналась матери в согрешении, и начались тайные визиты к знахаркам. Но ни отравы, ни спицы-крючки, ни заговоры не смогли изгнать из нее плода: он крепко-накрепко держался за жизнь. Пришлось, горько винясь, в слезах, рассказать все отцу. Громы и молнии обрушились на ее голову, досталось и матери, как мнимой пособнице. Сам отчаянный женолюб и ходок, отец требовал от дочерей пуританства.
Рыдая, Женя принесла из роддома комочек-конверт, в ужасе ожидая новых проклятий и ненависти. Но красноватый и сморщенный, младенец растрогал деда, а уж когда стал широко - рот до ушей - улыбаться ему!.. Но Жене ее грех не простил, а имя "супруга" ее звучало только вкупе с проклятиями...
Перед войной - в свой отпуск - Борис начал работать в Ленинграде у Радлова. Тот был в восторге от его Труфальдино, спектакли шли в бешеном темпо-ритме, все аншлаги!.. Радлов клялся вытребовать его у Моленского, но тут хищной молнией ударила и разразилась жуткой грозою война, и - закон о военном положении!.. Надо срочно возвращаться в Ставрополь!..
Летом сорок второго театр, в котором играл "Богенька", эвакуировался двумя днями раньше Георгия Ивановича. Георгий - старший сын - давно пропал без вести. Владимир - предпоследний - был где-то на востоке. Младший - на Корсике. Остался у Георгия Ивановича один "Богенька".
В Баку Георгий Иванович встретил Мишу Маханского, из "Богенькиного театга"! Георгий Иванович бросился к нему: "Миша, Мишенька, где Богя, как он?" И Маханский, вздохнув тяжко, ответил, не пряча глаз: "Мне не хотелось бы вас огорчать, но случилось ужасное: на переправе в автобус, где ехал Боря, попала бомба! Погибли все!"
"Ах!" - вскричал Георгий Иванович и упал замертво: сердце лопнуло.
Маханский еще раз тяжко вздохнул и пошел прочь: переправу и прямое попадание он только что выдумал. Борис - целехонький - был за двести метров отсюда, в гостинице!..
Маханский сказал Борису, что видел на улице какого-то старика, вроде похожего на Георгия Ивановича, и что старик лежал неподвижно, - видимо, давно умер... Борис помчался - и в ужасе узнал в старике отца!.. В отчаянии, наскоро похоронив его в бакинской земле, Борис вместе с театром спешно эвакуировался сперва в Красноводск, потом в Кемерово, где труппу разбили на бригады и отправили с концертами на фронт, и вся его жизнь теперь измерялась взрывами, близкою смертью и сердечным "спасибо!" людей, уходивших в бой, - концерты обычно шли перед атакой, - чтоб вдохновить бойцов... Больная Елена осталась в Кемерово - и слава Богу: порою здесь было жутко...
А Женя со всею своею семьей - сыном, отцом, матерью и сестрою с тремя детьми - эвакуировалась за неделю до взятия немцами Пятигорска - в Нальчик, потом Баку, потом Ереван... Здесь их в первую же ночь обокрали в гостинице - клоповном "Доме колхозника" - вытащили из чемоданов одежду, вместо нее вложив кирпичи, и уверяя нагло, что так и было!.. Здесь боялись турок, - не немцев...
Отец ее сразу получил должность, потом устроилась на работу и сама Женя, - это давало какие-то деньги и паек в виде соленых помидоров, и - чтоб получить к помидорам хлеб - Женя стала сдавать свою кровь - донором. Однажды с сестрою вместе, взяв свои шубки и кофты, поехали на Севан, дабы выменять все это на муку, и в селах, где дома топились по-черному, ребятишки бежали за ней и сестрой и, указывая на них, как на диковину, кричали: "Урус! Урус!.."
Отцу ее предложили пост министра связи республики, но, узнав в январе сорок третьего об освобождении Ставрополья от немцев, семья тут же, не мешкая, выехала в Пятигорск, скорей в Пятигорск!.. И увидела город в руинах!
Они вселились в свою прежнюю квартиру - теперь абсолютно пустую, и долго потом отыскивали свои шкафы, кровати, столы и стулья у самых разных людей, поспешивших разграбить жилье всех эвакуировавшихся, - решили, что немцы пришли навсегда...
В феврале сорок третьего театр вернули в Ставрополь, и Борис, пользуясь краткой паузой в работе их фронтовой бригады, добрался с трудом до Пятигорска: он хотел узнать, что с Женей и сыном... Отыскал их дом - среди развалин - и постучал в ту самую дверь... Похоже, никого не было, - он долго стучал безрезультатно, - и, когда собрался уж уходить, дверь вдруг чуть приоткрылась, и кареглазый темноволосый мальчик в пальто и шерстяном платке - его сын?! - спросил нерешительно: "Вам кого?" Все перевернулось в душе Бориса, но, решив ничего не говорить малышу, не втягивать его в противоречия взрослых, он спросил: "Мама дома?" "Нет, она будет поздно, и мне не велено никого впускать!" Но Борис уже потянул дверь на себя, открыл ее и, сказав: "Я подожду маму!" - вошел. "Как тебя зовут?" - спросил он и, услышав ответ, едва удержал себя от признания - кто он. Протянул малышу кедровую шишку, именно для этого случая прихваченную в Кемерово, и спросил: "Ты болеешь?" - мальчик улегся под одеяло в пальтишке и валенках. "У меня воспаление легких!" Горло Бориса сдавило: здесь, в этих заиндевелых стенах, где вместо окон прохваченная морозом фанера, а у ведра с промерзшей водой - топор, чтоб откалывать этот лед - вместо воды, - здесь его сын с воспалением легких!.. "А почему вы не топите, здесь же холод!" - едва не возмутился он. "Нечем, - спокойно ответил мальчик, - дров нет!"
В тусклом свете коптилки, едва не погасшей, когда он, входя, широко открыл дверь, разгляделось главное: тут жили голод и нищета... "Ну, ты же актер, ты актер! - уговаривал себя Борис, призывал сдержаться от слез, и заставил себя рассмеяться. - Хочешь, я маму нарисую?" - "Хочу!" - заинтересовался мальчик. И Борис на газете, вынутой из кармана пальто, стал, не снимая перчаток, карандашом рисовать слона, а потом пририсовал сюда голову Жени. "Мама"! - засмеялся мальчик, и закашлялся. Долго кашлял, потом спросил: "А еще?" Борис хотел дать ему воды, но, кроме льда, в ведре ничего не было. "А что же вы пьете?" - спросил он растерянно. "Я лед сосу, но только маме про это нельзя говорить, она не велит лед!" Озноб пробежал по спине Бориса: он не ожидал такого кошмара... "А почему мамы нет так долго?" - "Она всегда поздно приходит и рано уходит!" Борис понял: чтоб заработать два пайка, нужно работать в две смены.
Он изрисовал всю газету, пока дождался Жени. Она поразилась, увидев его - черная, высохшая, с частою сединой, выбивавшейся из-под платка.
Они ушли в другую комнату, чтобы не говорить при сыне, - ушли, забрав с собой коптилку, и малыш в темноте и холоде скоро уснул...
Борис искал примирения. Он объяснял ей, почему невозможно оставить Нудольскую, снова парализованную ("Это убьет ее!"), и предлагал стать его гражданской женою после войны (ему с бригадой через неделю опять на фронт). Женя была непреклонна: "Или я, или Нудольская! И никаких Вер!"
Желая перевести разговор в более благоприятное русло, он спросил: "А где мама с отцом?" - "У Марии, там трое детей!" - "А давно он болеет?" - "Давно. Две недели. Я в две смены, в шесть утра ухожу, в десять вечера прихожу. За это мне, кроме двойного пайка, обещают по воскресеньям давать кукурузный хлеб. Сейчас все так работают, без выходных, с утра до ночи". - "Я заметил: у него вспухли желёзки, ему нужно давать рыбий жир!" - "Рыбий жир?! - Женя смотрела на него, как на лунатика. - Да мы со вчерашнего дня ничего не ели!.."
У него оторвалось и полетело куда-то вниз сердце, но, поняв всю ложь лишних слов сейчас, он спросил ее просто: "Чем я могу помочь тебе?" И она так же просто ответила: "Алиментами!.." Больше они ни до чего не договорились...
Когда, простившись холодно - как иней на стенах комнаты - она заперла дверь за ним, малыш спал, так и не узнав, что за дядя приходил к ним... А Женя, увидев себя с головою слона, изорвала газету с карикатурами в клочья!..
Вскоре начали приходить от Борисовой бухгалтерии деньги, - немного, но каждый месяц, - их хватало на пару буханок кукурузного сладковатого хлеба (магазины были пусты, а рынок драл бешено), и это было чудесным дополнением к мамалыге!.. Но после войны переводы вдруг прекратились, и Женя, по совету подружек, написала в театр и получила ответ: Борис Георгиевич Митрич более у них не работает... Тогда пошла к прокурору, тот подал в розыск!.. Через два года переводы возобновились...
На стол Иосифу Виссарионовичу Сталина легли фотографии всех Сталиных, из разных театров страны, - предстояло решить, все ли они достойны его, вождя, именной - Сталинской - премии. Вождь всегда сам лично рассматривал такие вот фотографии - ежегодно, и навсегда запоминал фамилии актеров, изображавших его.
Его внимание привлек Сталин из Тульского драмтеатра, - посмотрел на обороте фамилию - Митрич. Странная фамилия, то ли фамилия, то ли отчество. И сам он, Сталин, здесь странный: сумрачный, озабоченный, с беспокойным светом в глазах...
Сталин отложил этого Сталина, написал на обороте красным карандашом: "Хочу сам посмотреть спектакль!" - и отдал Поскребышеву.
В Тульском театре поднялась паника: шутка ли - везти спектакль в Москву на просмотр самому товарищу Сталину! Обновлялись костюмы и декорации, дополнительные - ночные - репетиции выматывали труппу до изнеможения, - нервы у Митрича напряглись стальными тонкими тросами.
Через два месяца сумасшедших репетиций и напряженнейшего ожидания дня показа - Иосиф Виссарионович Сталин скончался!..
Елена принимала грязи в Мацесте и вернулась оттуда в восторге от своей соседки по санаторной палате - ивановской журналистки Марины. "Какая умница, и как слушает!.. Когда я умру, женись на ней!" Борис пораженно взглянул на нее. "Да-да, лучшей жены тебе не сыскать! Я и адрес ее тебе привезла!.."
А Марина много лет спустя говорила ему: "Какой ужас - самовлюбленные люди! Елена Константиновна говорила о себе целыми днями, кроме нее самой ее ничто не интересовало! Как только я ее вытерпела!"
Марина была младше нее на двадцать шесть лет, и Елена Константиновна, в знак особого расположения, называла ее "племянницей"...
Листки тощего календаря, оторванные почти все, - на стене осталось штук двадцать, - аккуратной стопкой лежали на подоконнике. Если бы дунул ветер или сквозняк, их бы утянуло в окно, и, разлетевшись, они накрыли б всю землю перед старинным домом. Но окна и двери были закрыты наглухо, и давно уж не растворялись. На обеденном четырехногом столе, на шкафу и комоде, - всюду слой пыли. В глубоком камине, обрамленном по краям небольшими пилястрами, а сверху зеленой изразцовой полкой, - зола, давным-давно уж остывшая. Перед камином обширное кресло с простыми, гладко струганными и отлакированными подлокотниками. Справа от кресла дощатые ящики с пустыми бутылками из-под шампанского. На полу вокруг кресла разбросаны предметы женской одежды, кофты, юбки и платья. Шкаф приоткрыт, там только брюки и пиджаки.
Хозяина дома увезла отсюда "скорая" месяца два назад. Он перед этим похоронил жену, и, запершись в доме, сидел у камина: пил шампанское прямо из горлышка и швырял вещи жены в огонь.
На третьи сутки непрерывного дыма из кирпичной трубы соседи с подставленной лесенки в окошко увидели это и вызвали "скорую" и милицию... "Скорая" оказалась кстати: у хозяина развился обширный инфаркт...
Врач в белом халате двоилась, расплывалась, и Борис снова закрыл глаза. Впервые он что-то увидел, - после беспамятства: долго лежал, с трудом осознавая, где он и что с ним. В ушах звенело, слабость давила свинцово, и не было сил снова разлепить веки. "Вы слышите меня? - донеслось откуда-то из тумана. - Я врач ваш, слышите?" Борис слегка пошевелился. "Ну, хватит пока, отдыхайте!" И он с облегчением провалился куда-то...
После войны, еще при жизни Елены, Борис снова сделал попытку примирения с Женей. Он все-таки тосковал о ней и о сыне. Но гордая красавица была непреклонна: или ты оставляешь свою старуху и женишься на мне, или катись к своей Вере раздробной!..
Борис любил Веру, любил глубоко, страстно, они встречались изредка, но ситуации у него и у нее были зеркальные: он с тяжко больной женой, она с тяжело больным мужем.
Из санатория Борис вернулся в Смоленск, в тот же пустой огромный дом, - когда-то барский... Ящики с пустыми бутылками, разбросанные вещи Елены, не успевшие попасть в огонь... Все здесь дышало Еленой, и стиснуло тоской сердце. Он не мог оставаться здесь в одиночестве, ему нужна была спутница! Вера? Но подвергать ее тем же терзаниям, через которые прошел сам, разрываясь между чувством и долгом!.. Женя? Но последний разговор с ней был крайне тяжелым и неприятным, тягостным!..
Вспомнив совет Елены, он поехал в Иваново, предварительно дав телеграмму о своем приезде. На вокзале его встречал брат Марины, он работал в газете; Марина, тоже газетчица, должна была вернуться вечером из командировки. Брата звали Лев Николаевич, и Борис пошутил: "К Толстым попал!" "Или к Мышкиным!" - был ответ.
Марина поначалу не понравилась Митричу: маленькая, полненькая... Нос чуть вздернут - значит, характер вздорный... Обаяшка: живые карие глаза, улыбка нараспашку, и умница... А бедра - изгибы гитары!.. Но все равно - не очень!.. Ни о чем конкретном не заговорив с нею - об их союзе, - он вернулся в Смоленск... Странно: Марина не забывалась!.. Все чаще он думал о словах покойной Елены Константиновны: "Вот какая жена нужна тебе!.." Стал писать Марине, приходили ответы, и однажды он дал ей телеграмму: "Предлагаю разделить со мной брачное ложе всю оставшуюся жизнь". На что незамедлительно получил: "Спать валетом не умею купи раскладушку".
Вскоре после женитьбы Бориса на Марине муж Веры умер...
Когда они с Мариной стали жить вместе, Борис сказал: "Только чтоб прошлое никогда не стучалось в нашу дверь!" Постучалось, и очень скоро.
Марина сразу проявила характер: когда Борис пялился на молоденьких баб, тут же ставила его на место, жестко формулируя свое "фэ!" Борис оправдывался: "Мари, я же художник, я должен смотреть на прекрасное!" "Да? А потом ты скажешь, что скульптор, и будешь их лапать?!"
Марина попала в точку: Борис как раз задумал вылепить красавицу Веру (так и не отпускала она его сердце!). Вера, как чуяла, что он о ней думает, приехала и позвонила ему. Он страшно взволновался, услышав ее, - Марины дома не было, и они условились встретиться. Он собирался к ней, одевался, когда пришла Марина.
Не желая ее обманывать, сказал, что приехала Вера из Ставрополя, его давняя приятельница, что просит встретиться, и он сейчас идет к ней: они очень давно не виделись!
Марина была внешне спокойна: "Пожалуйста! Хочешь встретиться с ней - иди, но только домой уж не возвращайся, я тебя не впущу - закрою задвижку, и не впущу!" Борис понял: "Не шутит!" И попытался объяснить, что встреча будет дружеской и не более, на что Марина заявила: "Я ведь не возражаю: хочешь - иди, но тогда не возвращайся!"
Вера звонила, звонила ему, он не подходил к аппарату... Потом все же взял трубку и, с трудом обуздав себя, сказал ей: "Вера, прости, но больше не звони мне, никогда не звони: между нами все кончено!.." И, повесив трубку, сидел возле телефона в прострации...
А Марина сказала:
- Молодец, Боренька, умный мальчик!
- Ах, Мари, Мари, - я подлец, подлец! Как я мог бросить их - Женю с сыном, с моим малышом!
- Что сейчас об этом! Другие-то дети есть?
- Может, и есть! - растерянно признался Борис. - Могли быть!..
Как-то Марина собралась на базар (благо здесь, в этом южном городе, где они осели, рынок рядом, сразу за их двором), в это время зашла соседка, и Марина, оставив их с Борисом вдвоем, не беря в голову, пошла за покупками. А когда вернулась и зашла, спокойно открыв дверь ключом, соседка - крупная, томная, - закатив глаза, жарко-потеряно шептала: "Что вы со мной делаете! Что вы со мной делаете!" А Борис, опьяненный нахлынувшей страстью, в спешке расстегивал пуговицы ее халата, - не иначе, искал там родственную душу!..
Марина отхлестала их обоих кошелкой, соседка опозоренно уволоклась, и Марина сосредоточилась на Борисе, молотя его кулачками и крича: "Скульптор драный!" - "драный... драный... драный!" - отозвалось в его мозгу, и он психанул от этого оскорбления, и стал кричать на нее, тогда она холодно осадила его: "Плебеи! Будьте аристократами!" - и он стих покаянно...
Борис очень любил долму, и Марина, чудесно готовившая, решила его порадовать и приготовила долму на неделю: полный казан и полный эмалированный тазик! Оставила все это горячим на кухне, написала ему, чтоб он ел - он любил поесть после спектакля, а сама легла спать: она работала завучем, в шесть утра ей надо быть в интернате.
Борис пришел расстроенным: сегодня он играл Прибыткова, а Салая играл второй исполнитель, - первым был сам Борис. Он играл - по очереди - две роли в этом спектакле. И второй исполнитель Салая "слизал" роль у него: все сделал в точности, как он сам! Было обидно: роль украдена и украдена бесталанно, - огня в ней не было! А внешне все как у него, у Бориса!..
Он прочел записку Марины, пододвинул к себе тазик с долмой, вынул из холодильника шампанское, откупорил тихо, налил в кружку и начал неспешно есть. Было самое лучшее время суток: спектакль позади, спешить некуда, репетиция утром в десять, времени уйма, и можно дать мыслям волю... Боже мой, сколько же за всю жизнь он прожил ролей, чего только не было...И полезли в голову мысли-ассоциации, и так, жуя долму и попивая шампанское, он унесся далеко-далеко, в дали дальние...
Ах, как резвились, как шелапутничали они тогда с Каплиным! Напились однажды до чертиков, еле-еле приплелись шатучими ногами в комнату, которую театр им снимал у хозяйки, упали в кровати и захрапели! Свет хозяйка отключала на ночь из экономии, - выкручивала у себя в комнате пробки, чтоб они не читали, не жгли электричество, - и они, проснувшись через пару часов, стали в потемках шарить: не спрятана ли где у хозяйки бутылочка? И Каплин нашел, отыскал-таки под своею кроватью пару бутылок с засургученными горлышками, и, сломив сургуч и вытолкнув картонные пробки-заглушки, они с наслажденьем выпили, высосали каждый свою бутылку, - странный вкус, но сошло!.. И, опять упав в кровати, не просыпались уж до утра... Репетиции в этот день не было, только спектакль вечером, и они провалялись, продрыхли аж до двенадцати!.. Потом, сидя на кроватях, потягивались, очухиваясь ото сна, и вдруг Каплин расхохотался! Борис, разлепив глаза, воззрился на него с удивлением - что это он? Но Каплин все хохотал, все закатывался, и даже дрыгал ногами в восторге, и все показывал рукой на Бориса! И Борис тут увидел, что у Каплина вся рожа в чернилах, особенно рот, нос, подбородок, - и Борис тоже захохотал, и тоже стал показывать рукою - только уже на Каплина, и так они, корчась от смеха, показывали друг на друга, пока обоих не осенило, и оба, не сговариваясь, бросились к зеркалу на стене, и оба увидели себя там - все рожи в чернилах, и тогда кинулись к валявшимся возле кроватей пустым бутылкам и прочли на них: "Чернила фиолетовые"!.. И снова хохот!..
А после спектакля, пропустив в буфете по рюмочке, пошли ударять по мадамам, и ударяли всю ночь, и, не спавши ни крохотки, утром на репетицию! А вечером снова спектакль, и снова швыряли в толпу незабываемые образы! А потом снова в буфете по рюмочке - и снова ударять по мадамам! Ох, и вкусное блюдо эти женщины!.. Особенно, если все при них: и "воспитание" - груди, и "образование" - бедра!..
Так, шаля, бравируя жизнью, он и встретился с Верой, Верой Дробной, - он прозвал ее "Сдобной"! Ох, и валютная мадама - пятьсот франков... Не баба, а ягода винная - хмельная и сладкая! И закружило, околдовало его - враз и всерьез! Красавица рыжекудрая, нимфа зеленоглазая, высокая, крупная, сложена как богиня, - "Ваших бедер крутой поворот!" - писал он ей восторженные стихи, - и забыл обо всем на свете! - о Елене, прикованной к постели, обо всех тяготах, несть которым числа, - только о ней, о своей нимфе Дробной-Сдобной помнил, только ею жил!.. А играл вдохновенно - как гений, Богом целованный! Не играл даже - само игралось, само перло радостной силою, подчиняя и его, и весь зал! И оглушали аплодисменты, и зал ревел восторженно: "Браво! Браво!" И это было упоительно - жизнь цвела!..
Он честно рассказал о своих похождениях сыну, - они познакомились, когда сыну было двадцать три, а ему пятьдесят шесть... И всю ночь проговорили, и многое тогда вспомнилось...
В ставропольском театре готовились к премьере. На просмотр ждали первого секретаря крайкома М. А. Суслова...
Борис понимал, знал, чувствовал, что он крупней всех актеров, занятых в этом спектакле, и поэтому именно он должен играть Сталина, он, а не Маханский, но режиссер видел его в Родзянко... "Будет перекос, я задавлю его!" - думал и знал Борис. И, расписываясь на приказе о распределении ролей, добавил против Родзянко - "вынужденно".
Все так и случилось. Его Родзянко расплющил, раздавил Сталина, на просмотре все это поняли - Суслов первым - и спектакль тихо прикрыли... Маханский плакал...
Сын умел слушать, и он рассказывал без утайки...
Он ничего не имел против Квасницкого, которого Децик сунул в Арбенина, но с Дециком спорил яростно: он, он Арбенин, он в этом театре Арбенин - другого здесь нет, попросту нету, как же можно не видеть этого! И когда Децик посмел сказать ему, что он вообще не Арбенин, - яростная пелена хлынула в голову, и он поднял этого Децика высоко над собой и швырнул в окно!.. Скандал был ужасный - вышвырнуть главного!.. Спасибо, этаж оказался второй, не четвертый, где был кабинет Децика!.. У главного ничего не сломалось, - иначе тюрьма!.. А так - замяли, спустили на тормозах, - просто ему пришлось срочно уехать из того города и театра!.. Ну и Бог с ними!.. Он еще сыграет Арбенина, еще столько бушует здесь, в его сердце!..
Он пил шампанское, ел долму, и его неукротимое сердце Артиста бушевало и бушевало!.. Отелло! Так и не сыгранный им Отелло! О, как бы он вылепил этого мавра, - он же родился им, просто не в то время и не в том месте, но он Отелло! Отелло!.. Недаром Бало, сам три года живший Отелло в Москве, в "Моссовете", - недаром Бало поразился: "Старик, откуда в тебе столько мощи?!" Бало, сам от Бога актер, сразу понял его! "Ты же Отелло, Яго, - ты весь Шекспир!" Господи! Боже всесильный, дай же сыграть, дай прожить все это на сцене! На сцене! - единственное место, где он бывает счастлив!..
А когда получил роль Агабо Богверадзе и прочел "Пока арба не перевернулась", тут же пошел на почту и дал телеграмму: "Тбилиси драматургу Отии Иоселиани получить роль Агабо все равно что выиграть сто тысяч".
Он знал, что роль написана для Серго Закариадзе, но Серго умер, так и не сыграв Агабо, а пьеса начала победное шествие по театрам страны...
Он сразу почувствовал себя Агабо, но когда залез в чури!.. Собственно, чури как такового не было, над сценой возвышалось огромное горлышко чури, установленное прямо над суфлерской будкой, а он лез по лестнице и высовывал руку из чури, и ощупывал долго края его - и уже его рука - натруженная рука крестьянина-винодела - вызывала аплодисменты.
Спектакль шел на слезах и аншлагах, его много снимали на телевидении - в разных городах, где они гастролировали, но в Москве они играли в Ермоловском, и их сняло ЦТ! И показало четырежды, и ему пришли тысячи писем со всего СССР - от матросов, солдат, самых разных людей. Все они начинались словами: "Здравствуй, отец!" В его дом с утра стучались грузины и несли хачапури, и он каждый день приносил эти лепешки в театр, актеры ели в охотку и благодарили: "Дмадлобт, Агабо!" А самой первой пришла старуха-грузинка, которая с трудом говорила по-русски, спросила: "Садари Агабо?" Марина не поняла ее и сказала: "Здесь нет таких!" Но в это время старуха увидела его, вышедшего в коридор, и возмутилась: "Зачем обманываешь? Вот он!" И они сидели с этой старухой, и пили "маджар" - принесенное ею молодое вино, и заедали его хачапури, а она все благодарила его: как он перевоспитал ее сына, - тот посмотрел спектакль и стал неузнаваемым - ласковым и почтительным к ней, и заботливым!..
А потом на зеленой "Волге" своей из Тбилиси прикатил к нему Отия Иоселиани! Все было понятно без слов, и они обнялись! Отия погостил у него несколько дней, а прощаясь, подарил свою новую книгу "Листопад" и написал на ней: "Арба" идет в семидесяти двух театрах страны. Моему лучшему Агабо - Борису!.." А когда Митрич проводил его до машины, Отия из внутреннего левого кармана пиджака вынул телеграмму - ту самую, и сказал: "Видишь - ношу у сердца!.."
А в Смоленске, где он играл Кутузова и, сидя у камина в особняке, выделенном ему под жилье городскими властями, глядя в огонь, проживал судьбу России любимой и думал о предстоящем сражении с Буонапарте, - в Смоленске, где его домогалась премьерша, "мадам" Попова, - он не мог так, чтобы его домогались, он привык сам брать штурмом любые крепости, и она отвратила его своими претензиями, и потом мстила, затеяв на худсовете разговор о его профнепригодности, прекрасно понимая, что это смешно и глупо, но тень на него все-таки бросила!.. Ах, как возмутился тогда Лева Кербель, с которым они сдружились, - он часто наезжал к сестре, сам был смоленский, - как пошел тогда Лева к властям и устроил там "бемс"! А потом вызвал его в Москву - специально, чтоб познакомить с Фурцевой на приеме в министерстве культуры, и он, Борис, поехал туда, и Лева раздобыл ему шикарный костюм в ГУМе, а он, Борис, все волновался, готовился к этой встрече... "Я тебе обещаю "заслуженного", - говорил тогда Лева, и именно поэтому Борис и не пошел на прием - не хотел получать звание так, через знакомство, и Лев усмехнулся: "Ну-ну, чистоплюй!" И пошел на прием один, а Борис отправился на вокзал, и скорее в Смоленск! "Чистоплюй!" Он всегда был брезглив к подобного рода знакомствам, когда оправдывают целью средства! Да, он, конечно, идеалист, пусть так, зато может сказать сам себе: "Я жил честно!.."
А здесь, в этом городе, когда у него был такой юбилей - шестьдесят ему тогда стукнуло, и это пышно справляли в театре, и он играл четыре главных роли за вечер - четыре акта из разных спектаклей, - и все ждали, что уж сегодня-то ему "поднесут" "заслуженного", но представитель министра культуры прочел: "Грамотой Президиума Верховного Совета..." - и зал ахнул разочарованно, а он, стиснув зубы, ступил раз, другой, чтоб обрести верное самочувствие, враз потерянное, и вышел на авансцену, и собрав нервы в кулак, сказал громко в напряженную тишину: "Служил и служу нашему великому народу!" - и зал встал, и аплодировал стоя! А когда он играл Сафу Абаева - старика-осетина - сила главная роль, - он поехал тогда в Дигору, в аулы, он разговаривал со старцами-осетинами едва ли не часами, они дивились его жажде постичь осетинский характер - это тогда он стал в жизни носить папаху, черкеску - он вжился в Сафу, он стал им! А на премьере, после первого акта, главный нарочно бросила: "Митрич провалил первый акт!" - а он не понял тогда эту ее режиссерскую провокацию, но понял только: "Затишил!" И вскипел всей мощью своею - на сцене! И опять зал аплодировал стоя, а главный целовала его и благодарила! И как узнал о том, что заслуженный, а потом и Госпремия... На старости лет это греет!
А партнеры! Ему, в общем, везло с партнерами. И как жил, как торжествовал победно спектакль, когда в нем одни "первачи"! И как все они, исполнители, любили такие спектакли, как дорожили ими! Умоляли: не платите переработку, не надо, только не вводите вторых исполнителей, - дайте самим сыграть!.. Да, могикане!.. С режиссерами везло меньше. Были хорошие, прочные, и спектакли ставили хорошие, прочные, - жили долго, но не было в них творческой дерзости! А бывало и так: приедет, блеснет - и покатил дальше, ставить этот же удачный спектакль в другом театре, а там и дальше покатит... И актеры такие бывали, на один-два сезона, - и с этой же ролью дальше! А он искал, искал в каждой роли... Сколько набросков, сколько этюдов напишет - это здорово помогало в роли!.. Марина часто журит его, считает, что актерством он загубил в себе живописца! Но ведь он выставляется. Две-три картины, но каждый год! В Манеже! Как он написал тогда Терек, Ассу... "Его сестра, река Асса, узка в ущельях, как оса, а на просторе вольными о берег бьется волнами, и сон пугает камышей на белых саклях ингушей. Ах, как грустил старик Казбек, что Терек, сын его, - абрек!" Вроде, неплохо... Надо будет подправить там крыши у этих саклей...
А война, когда играли рядом с передовой, и актриса сказала: "Мы смелые, мы не боимся взрывов!" - Тут же рядом бабахнул взрыв, и она вжала голову в плечи и присела испуганно, - как тогда грохнули, хохотали бойцы... А потом их "сцену" накрыло "прямое" - и не досчитались тогда полбригады и первых солдатских рядов...
А эпизод с Эрлихом! Он играл старого еврея, которого ведут на расстрел. Режиссер настаивал, чтоб в это время звучала "Аве Мария", но Митрич протестовал: еврей и "Аве Мария"? В детстве они соседствовали со старым евреем, тот жил за тонкой перегородкой, и Борька слушал и впитывал пение "Колнидры" - молитва захватывала его, пацана, и он полюбил соседа за эту молитву... Вот что должно звучать, а не "Аве Мария"! Митрич пошел в синагогу. Но там... не знали "Колнидры"! Он раздобыл адреса старых евреев, обошел их всех - безуспешно. Но Марина - Марина! - нашла все же еврея, у которого была пластинка "Колнидры"! "Скажите мне прямо: еврей, который будет петь это, положительный или отрицательный?" Марина объяснила, что персонаж - смелый и благородный, в свой смертный час слышит музыку, знакомую с детства, и она делает его сильным... На премьере Борис глянул в глазок на занавесе, и его словно током ударило! Зал был полон евреями! О, сейчас будет страшный экзамен! Экзамен его души!
И когда он пошел к столбу, где измеряют рост перед смертью и услышал "Колнидры", - сердце остановилось. Он отчетливо почувствовав это сквозь кровавый туман, овладевший им, - он шел на смерть, и звучала "Колнидры", - как тогда, в детстве, когда он был маленьким Эрлихом, и сердце не билось, и вместе с выстрелом он упал замертво... Ему стало плохо, когда закрыли занавес, и он услышал, как зал рыдает... Он не выходил на поклоны, хотя зал гремел аплодисментами и кричал: "Эрлиха! Эрлиха!", он быстро пошел домой, сам потрясенный прожитым, но у актерского подъезда его встретила старуха-еврейка и, упав на колени, схватила его руку и целовала ее, - он с трудом вырвал руку, поднял старуху с колен и прижал к себе, ожидая, когда ее отпустят рыдания...
А в Черновцах город по три-четыре раза ходил на спектакль - семьями, и не было еврея в городе, который не звал бы его Эрлихом, который не благодарил бы его, и который убежденно не спрашивал бы: "Зи ист аид?!" Он не ходил здесь в рестораны, в кафе, в буфеты - с него нигде здесь не брали денег, и ему было совестно, и он просил товарищей купить ему еды в магазине...
Борис вспоминал это, жевал задумчиво долму, задумчиво отпивал из кружки шампанское, снова жевал долму - и вспоминал, вспоминал...
Когда Марина почувствовала сквозь сон, что Борисова туша рядом как-то уж слишком распространилась и задышала, она, проснувшись, спросила встревожено: "Боренька, что с тобой?" Но туша молчала, дышала со свистом и странно постанывала. Марина включила свет, увидела раздувшееся брюхо мужа, и страшная догадка пронзила ее. Она, еле-еле перевалившись через него, поспешила на кухню - точно! Все так и есть! Три пустые бутылки из-под шампанского, пустой казан и таз пустой! Он сожрал все! Марина - не зря когда-то закончила фельдшерское - тут же вызвала "скорую". И слава Богу: Борис уже задыхался! "Скорая" увезла его вместе с Мариной, в больнице сделали ему многократное промывание, - он ожил, очнулся... А дома потом обиженно, как дитя, лепетал: "Зачем ты вызвала скорую? Ничего бы не было: я же играю Портоса!" Он в самом деле играл Портоса, и это была очень любимая роль!..
Борис шел полем. Слева и справа свисал зрелый беловатый овес, изредка синели в нем васильки, дорога была твердая, сильно укатанная телегами, машинами и жарой, и он шел по этой тверди, и не думал, что идет по планете, а просто шел по земле - глинистой, твердо сбитой, и наслаждался синим бездонным небом, теплом, солнцем, и все это было - жизнь!
Они приехали много раньше начала спектакля, грим у него был несложный - он играл брачного афериста, - и, попросив молока в ближнем домике у самого клуба, - испив, и чувствуя, как оно растекается по его многосильному естеству, двигался, чтобы пройтись, промять ноги после долгого сидения в автобусе и отдохнуть здесь душою - среди этого простого прекрасного мира. Как бы хотелось написать это простое великолепие, - оттуда, сверху, чтобы чувствовалось, что поля эти - шар, полушарие, расходящееся, разбегающееся беловатым овсом с васильками, а на этих овсах чтоб, - раскинувшись, заложив руки за голову и глядя в бездонное небо, - лежал бы простой деревенский мальчишка с глазами, как васильки, и головою, беловатой, как эти овсы... Он давно уже не был среди русской природы, среди русской великой равнины, и сейчас был захвачен этим простором, и душа распахнулась: провидение вновь было с ним, и он почувствовал это...
А игралось на удивленье легко, само собою. Даже странно было, что в каком-то селе его Клапачек, аферист-гуманист, чувствовал себя, как рыба в воде, и мальчишки белоголовые в первом ряду, и весь зал заодно с ним, ему сочувствуют, живут в одно дыхание с ним, и любят-любят его, многогрешного...
А после, в тряском автобусе, держа в руке букет белых мальв, улыбался задумчиво: какое оно иногда бывает простое и легкое, это замечательное актерское счастье...
Золотистая птичка порхала-порхала над розовым деревом, пытаясь сесть на какую-нибудь свободную ветку, но все было сплошь занято такими же птицами, как она, - сородичи топорщили крылья, хлопали ими, кричали, отгоняя нежеланную, лишнюю, и птичка, не раз облетев все ветки и так и не найдя возможности сесть где-нибудь, устав от беспрерывного порхания и теряя последние силы, полетела к другому дереву, где тоже все было занято, занявшие тоже топорщили крылья и отгоняли непрошенную...
Старик не сразу открыл глаза, сквозь сон и дрему услышав стук и поняв, что вернулась Марина, и золотистая птичка все летала-летала в его сознании неприкаянно и отвержено...
Марина решила напоить его молоком, усадила на кровати и поднесла ему полную чашку, но он, взглянув на нее внимательно, отвел ее руку и сказал вдруг слабым голосом: "Машенька, мне всегда было хорошо с тобой!" И задышал тяжело... Марина отнесла полную чашку на кухню и тут же вернулась. Старик напряженно смотрел в какую-то точку в углу потолка, потом вздохнул глубоко, в глазах пробежало страшное удивление, будто увидел что-то невообразимое, всхрипел - кровь хлынула изо рта и тонкими струйками потекла на халат... Все было кончено...
И все было уже без него: и Терек, и горы, и любимый театр, и жизнь!..
А утром пришел за ним мальчик, и долго не мог понять, как это: старик умер... Все спрашивал, где он, почему не выходит? Марина пощадила его, не показав ему труп, и он, решив, что старик - без него - рисует, сказал обиженно: "Пока ты мазиль, я пашоль!.."
Старик лежал недвижим на тахте, прямо под своею последней картиной, и над ним за синеющими предгорьями белел круглоголовый Казбек.

 

“Наша улица” №7 - 2006

 

 
   
kuvaldin-yuriy@mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   

адрес в интернете
(официальный сайт)
http://kuvaldn-nu.narod.ru/