Эдуард Клыгуль Книга повестей и рассказов "Столичная"
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эдуард Викторович Клыгуль родился 16 марта 1937 года в Москве. Окончил Московский авиационный институт. Работал в самых разных сферах. Кандидат технических наук. В 2002 году стал публиковаться в журнале “Наша улица”. По рекомендации писателя Юрия Кувалдина был принят в Союз писателей Москвы. В 2003 году Юрий Кувалдин в своем издательстве “Книжный сад” выпустил книгу прозы Эдуарда Клыгуля “Столичная”.
Умер 4 сентября 2008 года..

вернуться
на главную страницу

Эдуард Клыгуль

Книга повестей и расказов

СТОЛИЧНАЯ

Эдуард Клыгуль
Столичная
повести и рассказы

Издательство Юрия КУВАЛДИНА
Книжный сад
Москва 2003

ББК 84 Р7
К 47

Редактор Юрий Кувалдин
Оформление Александра Трифонова
На обложке воспроизводится картина художника Александра Трифонова “Исчерпанная истина”, х. м. 60 х 75, 1997 г.

Клыгуль Э. В.
К 47 Столичная: Повести и рассказы / Предисловие Ю. Кувал-
дина. - М.: Издательство “Книжный сад”, 2003. - 176 с.
Талант писателя Эдуарда Клыгуля раскрылся в журнале современной русской литературы “Наша улица”, где опубликованы все без исключения произведения, включенные в эту книгу. В произведениях Эдуарда Клыгуля все естественно, живорожденно, и поэтому может быть воспринято некоторыми читателями как очерки с натуры. Здесь все - правда, и обманчиво наглядна канва, относящаяся к биографии автора. Но кто в силах расщепить эту органическую материю и указать, где кончается наблюдение и памятливость и начинается царство художественного воображения?

ISBN 5-85676-074-3
ББК 84 Р7
© Эдуард Клыгуль, 2003

О ПРОЗЕ КЛЫГУЛЯ
Распространено мнение, что литература - средство познания жизни. Я не согласен с этим. На мой взгляд, литература - другая реальность, далекая от жизни, и создается писателем-художником для бессмертия. Естественный, наивный критерий при оценке достоинства художественного произведения - сходство с жизнью. Да, произведения Эдуарда Клыгуля, можно сказать, отвечают этому требованию. Здесь и Кенигсберг его детства, и многие районы Москвы, где он жил, и даже Рим, в котором он побывал с женой, но... Но, давайте порассуждаем. “Это, похоже, так бывает, так не бывает, не похоже”, - таковы обычные формулы одобрения или неодобрения литературных произведений. Поскольку литература рассчитывает, главным образом, на непосредственного, “наивного” читателя, создается именно для него, а не для критика или литературоведа, такой вопрос вполне уместен. Более того: в наивной форме он выражает одну из основных черт литературы.
Каждым новым произведением Клыгуль как бы подтверждает не только свой определенный уровень мастерства, но и показывает нам нечто большее - постоянное развитие этого мастерства. Однако в случае с прозой Клыгуля возникают определенные проблемы в смысле доверия к ней читателя.
Не секрет, что читатель у нас, как правило, ориентируется на известные имена. А Клыгулю, чтобы его читали, нужно быть известным. А как тут станешь известным, когда тебе за шестьдесят лет? Чтобы стать известным, писателю требуется полжизни работать на имя, чтобы потом имя работало на него. Вот тут и возникает определенное противоречие. Без имени даже талантливую вещь продвинуть очень трудно. Прежде по-настоящему талантливое произведение раскручивалось достаточно быстро, тем более, в таком закрытом обществе, каковым было наше советское, в котором на слово как таковое был наложен запрет. Поэтому легко путалась художественная литература с политическим манифестом. Все, что шло против КПСС (читай - против всей власти в СССР), вызывало пристальный интерес у читателей и, соответственно, у КГБ. А раз КГБ заинтересовался, стало быть, произведению обеспечена известность. С падением СССР (теперь уже ясно, что страна, построенная на запрете свободного движения Логоса, обречена на гибель) умерла и политическая литература. Например, от Солженицына (революционного публициста по определению) осталась повесть “Один день Ивана Денисовича” и несколько рассказов. Даже роман “В круге первом” сейчас перечитывать невозможно - он художественно пустоват. И, с другой стороны, набирают обороты, если так можно выразиться, настоящие художники и писатели-философы, такие, например, как Пришвин и Астафьев.
Приближенность Клыгуля к документалистике обеспечивает ему положение писателя-художника. В этом парадоксе и таится весь путь русской высокой литературы. Она балансирует на грани “жизнь - литература”. Но этот баланс неимоверно труден и, по себе знаю, требует мужества и каждодневной самоотдачи. Собственно, это противоречие и побудило меня создать свой журнал “Наша улица”. С одной стороны, он стал приманкой для всей самодеятельной литературы, в основном, стихов, которые я перестал воспринимать как литературу, и, практически, за редким исключением, их не печатаю; и, с другой стороны, в журнал хлынули те, кто в советское время литературу сделал средством для зарабатывания денег. Эта категория (скоро она вымрет) меня особенно раздражает. Замечательно в адрес таких “профессионалов” высказался в одной из телевизионных передач художник Михаил Шемякин, сказав, что если кто к нему в студию пришел с целью через искусство зарабатывать деньги, пусть исчезнут, и чтобы он их никогда не видел. Они хотят совместить безбедную жизнь с искусством. Такого не бывает. Тот, кто чего-то и добивается в искусстве, тот уходит в монастырь ежедневной работы, напрочь порывает со всем мирским.
Русская литература, на мой взгляд, и по моим пристрастиям, является психологической литературой, как театр Станиславского. Она требует абсолютной достоверности. Вот почему я люблю почти что документальную прозу Клыгуля. Словно начитавшись Чехова, он поехал на Шикотан, точно и без красивостей (украшения - враги русской прозы) рассказал об этой отдаленной точке России. Но, с другой стороны, в Клыгуле еще сильно чувствуется веревка, которой он привязан, как бычок, к колышку жизни. Задача Клыгуля состоит в том, чтобы отвязаться от этого колышка, не стать “отвязанным”, “расхристанным”, а выйти на новый виток понимания литературы, что упрощенно звучит как песенная строка: “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью”. Иными словами, вымысел (это и есть художественная проза) должен быть достовернее документалистики.
Следовательно, любое приближение искусства к жизни не снимает сознания их различия. Более того, поскольку, чем ближе сходные, но разные явления, тем более явна и их разница, и само приближение искусства к жизни подчеркивает их различие. Различие диалектически связано со сходством и невозможно без него. Чем больше сходства имеют между собой члены неравенства, тем, безусловно, обнаженнее их различие. Противоположение предполагает не только признаки, которыми отличаются друг от друга сравниваемые вещи, но и признаки, которые являются общими для них. Такие признаки можно считать “основанием для сравнения”. Две вещи, не имеющие основания для сравнения, или, иными словами, не обладающие ни одним общим признаком (например, кирпич и свобода воли), никак не могут быть противопоставлены друг другу.
В этой связи я бы назвал Клыгуля современным русским неореалистом. Без копейки в кармане можно, оказывается, делать великое искусство. Вообще, на мой взгляд, настоящее искусство начинается там, где кончаются деньги. Об этом я неустанно повторяю на каждом перекрестке и боюсь, что на меня уже смотрят, как на сумасшедшего. Собственно, поэтому я и создал свой журнал “Наша улица”, поэтому я всю свою советскую молодость, скажу красиво, по зову сердца, как любил говорить Паустовский, занимался самиздатом, шел против течения.
И сейчас иду против старосоветских “прихватизированных” литературных журналов. Особенно поучительна судьба “Нового мира”, захваченного при переделе советской общенародной собственности посредственностями, то есть “заместителями литературы”, о чем я писал в газете “Слово” (№ 47, ноябрь 2002 г.) в эссе “Распад”, приуроченному к выходу в № 11 журнала “Новый мир” за 1962 год повести Александра Солженицына “Один день Ивана Денисовича”. Нынешние сотрудники этого, “прихватизированного”, журнала перепутали Логос с долларом и удовлетворяют свои всевозрастающие материальные потребности за счет “литературы”.
Стиль Эдуарда Клыгуля, доверительный и лиричный, сразу тронул мою душу. Сейчас много говорят о Кенигсберге (Калининграде), а Клыгуль принес мне повесть об этом замечательном городе, в котором творил великий Кант, но не о современном, а о послевоенном, где Клыгуль рос и учился. Вот он пишет, что аромат сирени у него всегда ассоциируется с Кенигсбергом 1947 года. В свои десять лет весну так близко с ее разнообразными запахами и нежной зеленью Клыгуль впервые увидел в этом прусском городе. Раньше природу он наблюдал только в скудных московских дворовых палисадниках. Тогда, после войны, центр бывшей столицы Восточной Пруссии весь лежал в руинах. Жилые дома остались лишь по окраинам. В основном это были небольшие двухэтажные бежевые коттеджи, а перед ними вдоль улиц росла душная махровая сирень. Кусты сирени пробивались и через развалины больших кирпичных домов, украшавших когда-то небольшие аккуратные площади по краям города. И всюду чувствовался мягкий послевоенный сиреневый аромат.
Между тем вопрос о сходстве жизни и литературы, искусства отнюдь не так прост, как может показаться с первого взгляда. Ведь совершенно ясно, что, сколь близко к жизни ни были бы воспроизведены страдания героя, читатель (и это прекрасно понимает писатель Клыгуль) не бросится к нему на помощь. Пока читатель испытывает эстетические эмоции, он неизменно чувствует, что перед ним - не жизнь, а искусство, близкое к жизни, воспроизведение, а не воспроизводимое. Известный случай о безумце, разрезавшем холст Репина “Иван Грозный убивает своего сына”, иллюстрирует совсем не торжество искусства, а разрушение его примитивным сознанием, не способным к эстетическому восприятию.
На мой взгляд, писатель должен всего лишь писать, то есть мыслить в образах, или, что строже и научнее - работать постоянно над обновлением формы, которая и есть содержание. Все прочее - мирская суета, в том числе и служение нравственному идеалу. Как правило, в эти служители записываются малоталантливые, партийные люди, которые от неудач начинают проклинать свою верность обманувшему идеалу служения добродетели. В каждой новой вещи Клыгуля я вижу постоянное восхождение по ступеням мастерства. Клыгуль очень серьезно работает над формой. Фраза его становится все более напевной и простой, несмотря на то, что постоянно удлиняется. Вообще, в стиле писателя есть оптический обман для читателя. Простота достигается через сложность. Чехов кому-то говорил, что писать нужно сложными, сложносочиненными с подчинениями и вводными предложениями фразами, только в этом случае можно добиться простоты. Вот на таких парадоксах зиждется работа над формой в литературе.
Конечно, в этом смысле, пример Чехова достоин для подражания. Я страстно люблю Чехова, и многому у него научился. Главным образом, подтексту, который начинается с пробелов, цезур в изображении. Но, с другой стороны, Чехов и опасен, поскольку Антону Павловичу не оказался близок Достоевский, пришедший в своих философских романах к жесткой дилемме: либо нерассуждающая вера, либо безнравственный разум. Это не значит, что я, например, после этого должен разлюбить Достоевского. В своем творчестве я как бы стараюсь объединить эти два великих начала, Чехова и Достоевского, с одной стороны, у меня есть повесть “Ворона” (выворотка “Чайки”), опубликованная Сергеем Залыгиным в 1995 году в “Новом мире”, и есть повесть “Поле битвы - Достоевский”, опубликованная Александром Эбаноидзе в “Дружбе народов” в 1996 году.
Правду жизни писатель Клыгуль в повести “Кёнигсбергская улица” показывает так, как будто мы на нее, эту правду, смотрим его мальчишескими глазами, когда идем вместе с ним мимо ворот кладбища, выложенных из красного кирпича, и видим, как немецкая старуха в высоких солдатских ботинках с трудом тащит по не расчищенной от снега дороге детские санки с одеревеневшим телом мужа в мешке.

Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг,
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук.

Неуклончивая правда жизни (“что есть”) для Клыгуля, как и для меня, уже путь к сознанию цели и идеала. Я - приверженец художественной серьезной литературы, именно, подчеркиваю, художественной, то есть, можно сказать, что главное для меня - форма, “как” написано произведение, а не “что” в нем написано. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало. Преодоление ограничений, которые накладывает материал на технические возможности писателя, все большее уподобление произведений искусства явлениям жизни - таков общий закон развития художественной деятельности человека. Параллельно шел процесс преодоления ограничений, накладываемых эстетическими теориями. Расширение сфер литературы, все большее приближение ее к жизни - неуклонная тенденция эстетического движения. В современной литературе и искусстве (например, в некоторых течениях киноискусства итальянского неореализма; и “Семь дней в Риме”, на мой взгляд, Клыгуль написал в этом ключе; я, читая этот блестящий этюд Клыгуля о Вечном Городе, вспоминал не менее блестящий фильм Феллини “Рим”) это приводит к демонстративному отказу от условностей, к представлению о том, что художественная правда достижима лишь на путях отказа от красивостей, от украшательства, от “искусственности искусства”. У Феллини возникало стремление к отказу от профессиональных актеров, павильонных съемок, отбрасывалось искусство композиции кадра, не говоря уже об условностях характеров, сюжета и т.д. Создавались произведения типа “Дороги”, являющиеся подлинными шедеврами искусства и, вместе с тем, достигшие, казалось бы, полного сходства, тождества искусства и жизни.
Таким образом, намечается вывод, который не изумит диалектически мыслящего читателя: увеличение сходства искусства и жизни углубляет осознание их различий. Античная традиция сохранила нам легенду о птицах, клевавших мастерское полотно с изображенным на нем виноградом. Вряд ли кто-либо из современных критиков увидит торжество искусства в попытке зрителей съесть натюрморт. Из всего сказанного вытекает то, что само установление сходства есть одновременно и определение различия.
В сущности, когда я читаю произведение нового автора, основной вопрос, возникающий у меня, всегда такой: “Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от всех людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?” Кого бы ни изображал писатель: рабочих, ученых, москвичей, провинциалов - я ищу и вижу только самого писателя.
Этот-то интерес к писателю, возникающий при чтении его вещей, побуждает меня продлить свое любопытство, распространив его и на то, что этого писателя воспитало и сложило, - его биографию и эпоху, вектор его судьбы. Узнаю из небольшой, но в переплете, книги Эдуарда Клыгуля “Облака моей юности” (издательство “Легион-Автодата”, 2001 г.), что по китайскому гороскопу он - Бык. Поэтому должен быть практичен, логичен и правилен. В то же время по другому гороскопу он - Рыба. Отсюда мечтательность и лиричность. Борьба этих двух гороскопических начал позволила Эдуарду Клыгулю не только окончить Московский авиационный институт и стать кандидатом технических наук в Академии имени Жуковского, но и создавать повести и рассказы. Автор довольно-таки многогранен: от тонкого лиризма в стихах и признания в любви к старой Москве в новеллах до педантичного сарказма в так называемых “пособиях” для бюрократического общества. Повесть “Испытатели” яркой вспышкой озаряет уже такое далекое от нас нелегкое начало полигонной деятельности выпускников авиационного института начала шестидесятых годов, то есть периода оттепели и романтических надежд.
Начинающие авторы, не понимающие еще, что проза гораздо более высокое искусство, чем поэзия, страдают бедностью текста, его примитивностью, подчас выдаваемой за простоту. Но в этом случае простота, как известно, хуже воровства. Искусство прозы родилось как протест против поэзии, которая в прошлые времена только и считалась литературой. Поэтому путь восхождения к прозе долог. И выглядит, примерно, так, как и у Клыгуля: 1. Разговорная речь. 2. Журналистика. 3. Стихи. 4. Проза. В сущности, этот путь характерен для каждого почти что мало-мальски известного писателя. Вечные дилетанты же считают литературой лишь стихи. Да и неосведомленные о тонкостях литературы читатели придерживаются точно такого же мнения. В народной среде литературой считается то, что не похоже на разговорную речь. Поздравительные открытки обязательно сочиняются в стихах и сплошь с глагольной “желаем-поздравляем” и к тому же неточной рифмой, не ведая, что глагол поэт-мастер на рифму поставит в исключительном случае, а так рифмует существительные, да еще в падежных окончаниях. Поэтому, когда мне в журнал приносят такие стихи, я сразу же теряю равновесие, как будто меня оскорбили. В сущности, я вывел формулу, что писать стихи неприлично. Такие стихи. Поэт отличается от стихоплетов, как ядерная физика от букваря.
Всегда меня поражает смелость людей, берущихся за писательство. Мало кто так безоглядно хватается за физику или медицину. Но вот литература считается делом простым, что является глубочайшим заблуждением. По-моему, литература - самое сложное дело из всех сложных вещей мира. Объясню коротко, где тут собака зарыта. Например, в СССР нам все уши прожужжали, что оборонная промышленность служит залогом вместе с армией нашей безопасности, и безопасности страны в целом. Но вот страна - СССР - разрушена, многие территории, за которые гибли миллионы наших людей, отданы за просто так, как говорится. В чем тут дело? А в том, что слово победило страну. Слово, таким образом, сильнее СС-300, танковых дивизий, атомных бомб, товарища Сталина и Леонида Ильича Брежнева, четырежды Героя Советского Союза!

Напомню гениальные строки поэта Николая Гумилева:

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово - это Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

В книгу “Столичная” (не водка, а жизнь) включены только новые, публиковавшиеся в “Нашей улице” произведения Клыгуля. Я вижу, сколь огромен потенциал этого самобытного, поздно стартовавшего писателя. Но проза и предполагает поздний старт. К примеру, Солженицын с “Одним днем Ивана Денисовича” стартовал в сорок пять лет, а Виктор Астафьев - в сорок. Проза требует зоркого глаза, жизненного опыта. В произведениях Эдуарда Клыгуля все естественно, живорожденно, и поэтому может быть воспринято некоторыми читателями как очерки с натуры. Здесь все - правда, и обманчиво наглядна канва, относящаяся к биографии автора. Но кто в силах расщепить эту органическую материю и указать, где кончается наблюдение и памятливость и начинается царство художественного воображения?
Искусство прозы требует работы над незаметными для читателя вещами. Например, над соотношением изображения, авторской речи, и диалога. Как правило, у начинающих авторов (но я их уже хвалю за одно то, что они бросили писать стихи, и вышли на более высокий уровень - принялись за прозу) преобладает диалог. На мой взгляд, сплошной диалог говорит о малоталантливости этого автора. Иногда такие начинающие-диалогисты вступают со мной, как со старшиной в армии, в пререкания (а я этого не люблю, ибо в наше время спорить нужно в пределах своего издания, то есть, не нашел места, где печататься, зарегистрируй свое издательство и, как говорится, исполать тебе!). Защищая свои беспомощные диалоги, такой автор спорит со мною, что так писал Хемингуэй. Я прихожу в негодование, и говорю, что Хемингуэй так не писал, что у него диалоги нагружены мыслями, что для того, чтобы писать такими диалогами, нужно иметь мозги Хемингуэя.
На мой взгляд, соотношение основных приемов в прозе должно быть такое: 40 процентов - изображение; 50 процентов - авторская речь; и лишь 10 процентов - диалог.
Все понимают, что футболистам из премьер-лиги нужны каждодневные тренировки, что, к примеру, мой друг артист Театра Армии Александр Чутко каждый божий день бежит на репетиции, а этим “писателям” - море по колено. Не работают, не думают, не совершенствуются. Еще раз повторяю, что литература - самое сложное дело, и тренироваться (знаменитое: “Ни дня без строчки”) нужно ежедневно. Клыгуль это понимает, и работает именно так. Терять ему уже нечего. Возраст обязывает. Бывает и так: начнут рано, в юности, потом бросят. Всю жизнь тянут лямку только волы, типа Кувалдина, которые, в сущности, и без ложной скромности, и делают литературу.
С другой стороны, и многословие, лексический переизбыток, козыряние “умением” писать приводит к размыванию литературы, к ее уничтожению. Вообще, по большому счету, искусство прозы состоит в балансировке между двумя гибельными свойствами: примитивизмом и рафинированностью. Клыгулю это не грозит, поскольку, как мне кажется, он интуитивно (свойство таланта) чувствует меру. Я знаю, что проза - это искусство, а искусство - это отбор. Но не надо забывать и о краеугольном камне, который строители отбросили. Но эти библейские строители были явно бездарны.
Конечно, я занимаюсь некоммерческой литературой. В СССР этого деления не было - повсюду платили гонорар. От этого родилась огромная армия пишущих за деньги. Теперь же все встало с ног на голову. Серьезный писатель должен сам проплачивать издание своих произведений, или входить в правительственные программы, куда войти, практически, невозможно. Как-то лет двадцать назад Фазиль Искандер сказал мне, что сразу, как прилетаешь куда-нибудь в Бостон, видишь десятки киосков, лотков, магазинов с печатной продукцией, кричащих: купите! Там вообще шагу не сделают, чтобы не запросить доллар. Поэтому там - абсолютно другие деньги, другой - вздутый, мыльный - бюджет! Друзья, искушенные в деле поп-культуры, предостерегли Искандера о том, что - это муляжи, это нечто, имеющее форму книги, но к литературе отношения не имеющее. Искандер покупал книги в специальных местах для избранных. Теперь и Запад (а не мы к нему!) пришел с этими лотками. Попса повсюду, в метро, над метро, в супермаркетах, в электричках, в кинотеатрах, на стадионах. А я иду себе спокойно, и - ноль внимания! Стало просто неприлично продаваться вместе с ними. Как неприятно было недавно видеть располневшую Викторию Токареву на экране телевизора, через слово вставлявшую: темплан, договор, гонорар. Но она еще дальше пошла, сказав, что Набоков пишет не понятно, а она - понятно. Комментарии, как говорится, излишни. И мысли ее все склонялись к тому, что раньше было лучше, жизнь была спокойнее. Но это не так, и я всегда об этом не устаю повторять. Культурный прогресс человечества идет очень медленно. Мы живем в лучшее время, по сравнению с прошлыми временами, хотя дикости еще много, но значительно меньше, чем прежде. И новая литература стала качественнее, чем прежде... В конце 80-х, в 90-х годах молодые авторы (из серьезных, конечно; попсу я вообще не рассматриваю) плели непроницаемую словесную ткань, и только. Хотя тканью то плетение назвать нельзя. Ткань - вещественна и имеет свое предназначение, а то было нечто... бессмысленное. Когда нечего сказать, я думаю, когда пуста душа, то начинается плетение, объемы, главы, как роман на голову, вместо снега! Мертвые слова, фанерное искусство. А у слов есть душа! Вот в чем дело. Эту душу слов нужно почувствовать и познакомить слово со словом. А это могут делать единицы. В сущности, этим я занимаюсь и как писатель, и как издатель журнала современной русской литературы “Наша улица”.
Казалось бы, ясно всем, что рядом с нами неким то спокойным, а то и не очень спокойным потоком течет видимая, современная (временно), вполне обычная жизнь, являющаяся для девяноста девяти процентов живущих огромным соблазном, полем битвы за деньги, недвижимость, иномарки, шубы, золото, чтобы только жить и вкушать плоды жизни. Словно о них делает римскую зарисовку Клыгуль в одном из кафе, в котором омар, он же лобстер, то есть, по-русски, большой рак, был уже разрезан, и к нему поданы серебряные щипцы для дальнейшей разделки панциря и железный скребок для извлечения нежного бело-розового мяса. Но эта жизнь быстро утекает, проваливается в тартарары, становится прошлой, а потом и вовсе исчезнет без следа вместе с этими девяноста девятью процентами безвестных борцов за свой кусок пирога, утекает бесследно жизнь, если ее не остановит такой пристальный взгляд, каким обладает серьезный писатель Эдуард Клыгуль.
Юрий Кувалдин

СТОЛИЧНАЯ

Сыну моему
Константину
посвящаю

Кто место выбирал,
где я родился?
Кто обозначил точки,
где я жил?

“Столичная” - конечно же, имеется в виду жизнь, а не водка. Смотрит Георгий на карту Москвы. Как круги по воде, расходятся Бульварное, Садовое, недостроенное Третье и Окружное кольца. Волны ударяются в места, где он жил (а их за всю жизнь набралось немало), от этих точек идут окружности его воспоминаний: и радостных, и грустных. Эти мерцающие в воде и островах города звезды столичного бытия волнуют душу. Память держит все, что было окрашено эмоционально. Воспоминания иногда тяготят, а то доставляют тихую светлость.

БОЛЬШАЯ СПАССКАЯ

Когда немцы начали подступать к Москве, мама окрестила Юру в Елоховской церкви, куда от Большой Спасской улицы, где они жили, надо было ехать несколько остановок на трамвае. Сейчас эта церковь называется Богоявленский собор. Нарекли Юрия святым именем - Георгий.
- Не спи, сынуля, опять воздушную тревогу объявили, - целует Юру мама. Надевает холщовую сумку ему на плечо, кладет туда кусок хлеба.
- Мам, а зачем она мне?
- Вдруг, потеряешься. А на ней твоя фамилия и имя написаны.
Если есть захочешь, хлебушка пожуешь.
Такие сумки было велено надевать на случай, если мать погибнет во время налета фашистов.
Сентябрь 1941-го года. Отец - старший лейтенант службы горюче-смазочных материалов - на фронте. Детский сад, в который Юрик ходил и где мама была воспитательницей, при эвакуации чуть не угодил к немцам и чудом вернулся в Москву на где-то раздобытых директором грузовых пятитонных машинах ЗИС-5.
Дядя Георгия, Михаил Петрович Пауков, как спустя двадцать лет после войны он сам рассказал, был оставлен в Москве руководителем подпольной тройки. Выбор на него пал по следующим причинам: он был членом партии, работал на железной дороге, жил на глухой улице, примыкающей к парку, - Сокольническом валу, в ничем не примечательном бревенчатом, двухэтажном доме. Кроме того, в принятии такого решения не последнюю роль сыграло и то, что в Москве существовала Мария Максимовна Плотникова, мама Георгия, малозаметная родственница, живущая рядом с тремя вокзалами: Ленинградским, Ярославским и Казанским. Место для явочной квартиры - удобное, даже идеальное.
В их коммуналке, состоящей из трех маленьких комнаток, сейчас только одна соседка. Другая с сыном - в эвакуации, в Клину, который уже оказался под немцами. Квартира - на первом этаже, а пол - даже ниже тротуара. Сейчас окна заклеены бумагой крест- накрест, чтобы не выбило взрывной волной, если рядом упадет бомба. Дом двухэтажный, низ - каменный, верх - деревянный. Над входом в подъезд - небольшой барельеф - 1912, год рождения дома. На Большой Спасской самое высокое строение - пятиэтажное, остальные - такие же, как дом Георгия, или трехэтажные. На улице, спускающейся в трамвайную и людскую суету привокзальной Каланчевки, обитали в густо населенных комнатах небогатые русские работяги, редко - такие же бедные инженеры, а также локально селившиеся, прибывшие неизвестно откуда и непонятно на что существующие, татары и армяне.
Георгий с мамой идут прятаться от бомбежки на станцию метро “Красные ворота”. Мама - в теплом драповом синем пальто и лучшем шелковом платье, Юра - в выходной матроске и серой курточке. Если дом разбомбят, то часть хорошей одежды останется. Большая Спасская большой дугой, выгнутой в сторону Грохольского переулка, соединяет Каланчевку и Садовое кольцо. Справа, в глубине двора, темно-красный Спасский ломбард, скорбный от безденежья людей, несущих сюда последние вещи. Проходят мимо неприятного блекло-серого здания.
- Почему дом такой некрасивый, а решетка перед ним, как кружева у тебя на платье? - удивляется Георгий.
- Здесь теперь техникум, а раньше церковь Спаса Преображения была, поэтому и улица наша называется Спасской. Церкви нет уже давно, с года твоего рождения, а чугунную литую решетку, наверное, трудно было разрушить, а может, просто оставили, как загородку, - тихо говорит и оглядывается мама.
- Мам, а в каком году я родился? - спрашивает Юра.
- Запомни, сынок. В 1937-м.
Около желтых Спасских казарм улица упирается в Садово-Спасскую - часть окружности Садового кольца.

***
Уже после войны, в 1947-м году в Спасских казармах держали пленных немцев. Днем их возили на стройки, а вечером, чтобы подработать, они делали из медных трубок красивые, резные кольца, а дети выменивали их на продукты. Юру, как знающего несколько немецких слов (жил с отцом, военнослужащим, целый год в Кёнигсберге) выдвигали вперед для переговоров.
На подоконнике первого этажа у зарешеченного окна сидел пожилой худощавый немец в серой, заношенной форме. В руке он вертел три сверкающих кольца.
- Вифель костет? - поинтересовался Юрик стоимостью колец. Двое ребят за его спиной дышали напряженно, ощущая всю ответственность от присутствия при международных переговорах на иностранном языке.
- Драй картофелн, - определил условия договора продавец.
- Гуд, - протянул Юра три штуки картошки.
- Данке щене, - поблагодарил пожилой военнопленный и отдал через решетку три кольца.
Вся школа блистала этими кольцами, а учителя уставали отбирать их у учеников.

***
Юра и мама медленно проходят Спасские казармы и минуют начало дымчатой привокзальной Домниковки, дававшей приют ворам и нищим, о которой упоминал в своих рассказах о бандитах романтик-следователь по особо важным делам Лев Шейнин. Вот и сейчас маячут в гулких подворотнях какие-то подозрительные фигуры в рваных телогрейках.
Поднимаются мимо угрюмо-серого здания Наркомзема (Народного комиссариата земледелия) и Орликова переулка, как бы повторяющего своей изогнутостью Большую Спасскую. Переходят на другую сторону Садового кольца. Гранитная бордовая арка входа в метро с трудом заглатывает толпу женщин, детей, стариков.

ОСТОЖЕНКА

Мама Георгия родилась неподалеку от Храма Христа Спасителя. Сейчас новая, нежная, бело-золотая громада, вознесшаяся из недр временно оккупировавшего это место плавательного бассейна, как и прежде, возвышается над Москвой-рекой. Здесь же заканчивается Бульварное кольцо, которое огромной подковой опоясывает центр столицы и чуть-чуть опять не доходит с другого конца до главной реки города.
- Пойдем в гости, к тете Нате, - просил частенько Юра во время войны.
В квартире, в которой когда-то прошло детство мамы, теперь жила ее старшая сестра с дочкой Ирой. Муж ее, как и отец Георгия, был на фронте. Она иногда подкармливала Юру белым хлебом - работала на хлебозаводе и под страхом тюрьмы иногда выносила украдкой под одеждой половинку белого батона.
- Пошли, сынок, - понимая недоедавшего ребенка, соглашалась мама.
От Храма надо было немного пройти по Остоженке, которая соединяет площадь в конце Бульварного кольца и Садовое, свернуть налево в переулок, на углу которого была булочная. Это - Первый Зачатьевский.
Переулок немного отклонялся, как бы тянулся к Храму, и вместе с другими переулками, струящимися от Остоженки, впадал в Москву-реку. На другом углу - небольшой скверик вместо стертой с лица земли в двадцатые годы церкви. Через Второй Зачатьевский можно пройти к сохранившемуся до сих пор, цвета дымного пламени, Зачатьевскому монастырю.
В небольшой темноватой комнате почерневшего от времени двухэтажного деревянного дома тетя встречала их чаем с сахарином и, конечно, кусочком белого хлеба.
Тускло светило колеблющееся пламя фитиля керосиновой настольной лампады. Сестры вспоминали воюющих мужей, иногда плакали.

САДОВОЕ КОЛЬЦО

Лето 1944-го года. Отец Юры, Виктор Адамович приехал с фронта в отпуск.
- Мы никогда не фотографировались все вместе, - вдруг сказал утром отец. - Вроде Победа недалеко, но мало ли что, а карточка останется.
- Не говори так, я за тебя молюсь каждый день. Все будет в порядке, любимый.
Все время, пока отец был на фронте, мама Георгия каждый вечер вставала на колени около высокой кровати с никелированными шариками, долго крестилась и била поклоны. Сверху Юра наблюдал, как она истово просила Бога, чтобы отец остался жив. Всю жизнь потом она считала, что отец ни разу даже не был ранен только благодаря ее молитвам.
- Снимемся в фотоателье около кинотеатра “Форум”, - предложила Юрина мама. - Там чуть подороже, но карточки получаются хорошие, даже цветные делают.
Садовое кольцо было безлюдно; машин, за исключением одной, еле пыхтящей полуторки, не наблюдалось. Если бы кто-нибудь сказал тогда родителям Юры, что через полвека тут будут сплошные многочасовые и многокилометровые пробки из иномарок, то отец с матерью посмотрели бы на него, как на больного человека.
Фотограф с уважением отнесся к форме старшего лейтенанта с орденом “Красной звезды” и медалью “За оборону Москвы”. Усаживал долго, был внимателен и, показалось, грустен. Когда все уходили, он, чтобы не слышал офицер, шепнул маме Юры:
- У меня сын в том году погиб под Киевом, - и вытер глаза платком.
Родителей Георгия давно уже нет, но в семейном альбоме осталась вручную раскрашенная карточка всех их троих: худые, озабоченные, ведь до конца войны - еще целый год.

***
В сентябре открываются школы, которые не функционировали с начала войны. Мама ведет Юру в первый класс. Школа - внизу Скорняжного переулка, рядом с Садовым кольцом. Старой постройки, а-ля готика, большие залы с окнами во всю стену, где дети прогуливаются на переменах; светлые, с высоченными потолками, классы. До сих пор Георгий хранит пожелтевший листочек - табель за первый класс, одни пятерки. В первоначальный школьный год он написал и первое лирическое произведение - сказку, которую с удивлением и легкой завистью слушал весь класс.

***
Московский тихий летний вечер. Конец августа 1951-го года.
Напротив окон первого этажа, где жил Георгий, на другой стороне Большой Спасской улицы, мощеной серым с синим отливом булыжником, лежал в защитного цвета гимнастерке и галифе застреленный продавец пивной. Убили его на бегу, когда он бросился за бандитами, рванувшими с дневной выручкой питейного заведения.
Борис Петрович Лукин, отслуживший всю войну и раненный только один раз, мобилизовался четыре года назад. Он жил в этом же блекло-желтом доме, около которого сейчас и находился лицом вниз в луже начинающей сворачиваться и темнеть крови. Правая рука простерлась вперед, в сторону Каланчевки, куда скрылись на машине убийцы.
Дело было так. Перед закрытием магазина, чуть ниже по улице, перед подворотней остановился черный “Опель-кадет”. Из него вышли двое и по выщербленным ступеням поднялись в пивную.
Помещение было небольшое. Здесь, как и в других шести предприятиях общепита такого типа, расположенных на улице, можно было выпить бочкового пива из тяжелых полулитровых стеклянных кружек, водки, разливавшейся из бутылок в граненые стаканы по сто и сто пятьдесят граммов. Двести - никто не брал, так как знали, что в этот стакан входит только сто шестьдесят шесть. На закуску предлагались бутерброды с килькой, красной икрой и рыбой. Кто не имел денег на закуску, мог бесплатно получить ириску, которая держалась во рту очень долго. Для хозяек продавались кое-какие крупы и консервы - мелкий частик в томате. Детям - ситро в бутылках и конфеты в разноцветных фантиках.
Высокий, в белом длинном кашне, направился к мальчику лет тринадцати, пившему лимонад из стакана за единственным столиком у окна. Дылда грубо выхватил стакан и выплеснул в лицо подростка:
- Уваливай, шкет, отсюда, быстро!
Парень скатился вниз по ступенькам и исчез в соседней подворотне, гулко цокая ботинками, подбитыми металлическими подковками спереди и сзади. Долго несся проходными дворами и лишь на сквере около Живарева переулка перевел дух.
Второй грабитель выхватил из-за пазухи пистолет, направил на стоящего за стойкой Лукина, другой рукой резко оттолкнул его к бочке с пивом:
- Молчи, сука! Убью! - процедил сквозь фиксатые зубы. Быстро открыл ящик стола, хапнул деньги. Оба урки выскочили наружу и рванули к машине.
- Стой, сволочь! - бросился вдогонку хозяин.
Уже около “Опеля” один из бандюг обернулся и выстрелил. Борис Петрович пробежал по инерции метров пять и рухнул. Рука заскребла тротуар.
Начала собираться толпа.
- Надо милицию вызвать!
- Сбегать позвонить!
На привокзальной бедной улице телефонов в домах ни у кого не было.
- Юра, дуй скорей, позвони в милицию! - попросила соседка. Георгий помчался вверх по улице, думая выскочить через Глухарев в Грохольский переулок, где в сквере находился единственный на всю округу телефон-автомат. Потом предположил, что автомат, как обычно, раскурочен, чтобы стащить металлический ящичек с пятнадцатикопеечными монетами. Решил бежать сразу в милицию.
Двадцать второе отделение милиции находилось в Первом Коптельском переулке, недалеко от ворот, где в Институт имени Склифосовского въезжали машины скорой помощи.
- Успокойся, парень, - взглянул на красное мокрое лицо Юры дежурный, - Что случилось-то? Рассказывай.
- Продавца пивной убили!
- Где?
- На Большой Спасской.
- Кто убил?
- Какие-то урки на машине.
- Наряд, на выход! - немедля крикнул в соседнюю комнату старшина.
В первые послевоенные годы личный состав милиции набирался из фронтовиков - людей, привыкших к стрельбе и жесткому отношению к врагу. Вжившийся в воинскую дисциплину народ был четкий и оперативный.
Бригада с немецкой овчаркой быстро погрузилась в синий обшарпанный автобус, стоявший около отделения.
- Поедешь с нами, покажешь это место, - позвал Георгия севший на первое сиденье автобуса человек в синем прорезиненном гражданском плаще, судя по всему, старший.
Автобус долго не заводился, затем два раза отхаркался отвратительным дымом и медленно двинулся в сторону Грохольского переулка.
Александр Филиппович, по чьей просьбе Юра сел в автобус, спросил:
- Кто-нибудь видел бандитов?
- Ленька с Можаровки. Они его из пивной вышвырнули.
- Можаровка, это где?
- Так дом напротив моего называют. До революции принадлежал какому-то Можарову.
- А Ленька чего в пивной забыл?
- Да воду пил.
- Ясно. А еще кто чего-нибудь заметил?
- Не знаю. Там народа много около магазина собралось. Может, кто-нибудь что-то и видел.
- Поспрашиваем, - уверенно заявил старший.
Водитель включил дальний свет и посигналил. Толпа нехотя расступилась, машина остановилась. Юра гордо вышел вместе с нарядом.
- Будет, что завтра в школе рассказать, - представил он, с каким интересом будут, открыв рты, слушать одноклассники. Полгода спустя, Георгий узнал от соседки, что это были последние оставшиеся бандиты-дезертиры из банды “Черная кошка”. Их тоже отловили и приговорили к высшей мере наказания, то есть расстрелу. Народ после с таким трудом выигранной войны не только презирал, но и нисколько не жалел бандюг.

***
Георгию уже пятнадцать. Школа его - мужская, а потому здравомыслящими учителями (по просьбам, естественно, учеников) была организована дружба с соседней женской школой, которая завлекающе смотрела окнами на учебное заведение противоположного и такого пока загадочного пола с другой стороны Садового кольца. Начались совместные театральные постановки, походы в Третьяковскую галерею, танцевальные вечера под присмотром классных руководителей.
Вечером Садовое кольцо от Мещанской улицы (ныне Проспект Мира - в честь фестиваля молодежи и студентов 1957-го года) до Орликова переулка становилось местом гуляния старшеклассников. Это было и понятно. Телевизоров в начале пятидесятых годов еще ни у кого не было, в тесных комнатах коммуналки сидеть с родителями не хотелось, а притяжение другого пола уже начало действовать с непреодолимой силой. Самым центральным - местным Бродвеем - было пространство между Первым Коптельским переулком и книжным магазином на углу Мещанской.
- Юр, собирайся скорее. Уже соседки наши, наверное, вышли, - заходил за ним Анатолий.
- Сейчас, только “латвийку” надену.
“Латвийками” называли легкие куртки-рубашки, как правило, темного цвета со вставленными светло-серыми клиньями на груди, на короткой молнии сверху и застегивающимися сбоку пуговицами на талии. Покупалась эта одежда на барахолке - Перовском рынке. Кепка у Юры была с продольным разрезом, серо-голубого цвета, сшитая на заказ в мастерской на Кузнецком мосту.
Девочки уже парами, под руку, чинно гуляли по широкому тротуару около Института Склифосовского. Теплый майский вечер будоражил по-весеннему.
- Оля, пойдем завтра вечером в кино, - волнуясь, отозвал Георгий в сторону старосту восьмого класса, с огромными неправдоподобно ярко синими глазами и длинными светлыми косами.
- А куда? - как-то сразу согласилась она, наверное, потому, что Юра тоже был старостой в своем классе.
- В “Уран”, на Сретенку.
- А что там идет?
- Новый фильм - “Кубанские казаки”...
Сидели в углу последнего ряда, куда он специально взял билеты, чтобы вокруг было как можно меньше соседей. Как только погас свет, и с экрана обрушилась в зал богатая колхозная жизнь с жизнеутверждающей музыкой, тихо спросил у нее:
- А можно, я тебя поцелую?
Ольга не ответила и кокетливо закрыла губы белым пуховым тонким платком. Юра поцеловал платок, а затем она, как бы случайно убрала его с губ, и они целовались весь фильм. До сих пор кинотеатр “Уран” ассоциируется у Георгия с его первым увлечением, поглотившим все мысли, мешавшим думать о чем-то другом, кроме этой нежной девушки с волшебным грудным голосом. Юра ощущал, что их юные, не совсем окрепшие ауры пересеклись, и как бы ни сложилась в дальнейшем жизнь, верил он самонадеянно, всегда будут помнить это и тянуться друг к другу.

СОКОЛ

1954-й год. Чувство патриотизма и ощущение Победы после окончания войны еще не угасли окончательно, а потому большинство родителей старалось склонить своих детей к поступлению в технические вузы. Этому способствовало и то, что почти вся промышленность продолжала усиленно работать на оборону, да и платили инженерам чуть больше, чем врачам и учителям.
- Ты в какой институт собираешься поступать? - спросил Георгия после окончания выпускных экзаменов отец. - Ведь у тебя серебряная медаль, значит вступительные экзамены сдавать не надо, а только пройти собеседование.
- В авиационный. Рядом с метро “Сокол”. И Толя туда поступает. Мишка Пономарев там уже год студентом. Ты его знаешь, тоже в нашей школе учился. Ему нравится. Про МАИ даже шутят, что это - спортивный институт с инженерным уклоном. Спорт там уважают. А я ведь боксом уже занимался в “Локомотиве”.
- Ну, что же, авиационный - это очень хороший институт. Я и сам когда-то подумывал поступить туда. Но, сложилось так, что окончил нефтяной. Думаю, что авиационный инженер - это более престижно, чем нефтяное дело, хотя наш научно-исследовательский институт тоже отчасти трудится на авиацию, разрабатывает новые авиационные топлива и масла.
Знал бы отец, что наступят такие времена в нашей стране, когда те, кто связан с приватизированной нефтью, особенно с ее экспортом, станут баснословно богатыми людьми, даже появится новый российский термин - “нефтяной король”. А Георгий до сих пор на вопрос, какого вы происхождения, шутит:
- Родился в семье инженера - бедняка.

***
Пять с половиной, довольно трудных, но в то же время и по-молодому веселых, студенческих лет прошли в районе “Сокол”. Вокруг - сплошные режимные, оборонные предприятия, так называемые “почтовые ящики”. Утренняя толпа, выдавливаемая с двух выходов метро по бокам Ленинградского проспекта, - сосредоточена, неразговорчива.
Работа ждет трудная, с давящими постоянно ответственностью и сроками; зарплата - только, чтобы выжить; жилье -коммунальные клетушки.
С рулонами чертежей на ватмановских тугих листах, поднимаемых над головой в толпе, чтобы не смяли, студенты выделялись из этого народа. Люди из “ящиков” смотрели на них с обычной завистью к молодости, но во взглядах можно было прочитать и сожаление, так как они-то уже знали не очень радостное будущее выпускников МАИ в этих закрытых предприятиях.
В дальнейшем жизнь семьи Георгия опять пересеклась с районом “Сокол”. Здесь в НИИ фармакологии на Балтийской много лет занимается медицинской наукой его жена. На этой же улице волею судеб оказалась и редакция журнала “Наша улица”, первого солидного издания, решившего опубликовать его повесть.

***
Во время Международного фестиваля молодежи и студентов в 1957-м году студенческий оперативный отряд, куда был зачислен и Юрий, был приглашен на вечер встречи с англичанами. До этого командир отряда, полковник военной кафедры предупредил:
- Есть данные, что на этом вечере англичане будут танцевать похабный танец рок-н-ролл. Все смотрят на меня и по моей команде должны освистать это безобразие.
Встреча проходила в Клубе строителей. Выступал английский джаз-бэнд. Симпатичная англичанка исполнила песню с очень заводным рок-н-рольным ритмом. Затем встал ударник, и они лихо стали выделывать новые для нас танцевальные па с элементами акробатики. Зрелище было гипнотизирующее. Никто ничего не освистывал, хотя полковник в черном костюме судорожно махал руками. Зал затаил дыхание, а Юра старался запомнить довольно сложные телодвижения. Так как был достаточно тренирован, занимаясь боксом, то понял, что может все это воспроизвести, если будет достаточно легкая и чувствующая ритм партнерша. Впоследствии он с юной женой по качеству исполнения этого танца превзошли увиденное в этот вечер.
После окончания концерта в фойе начались танцы. Вдруг среди нескольких девушек, пришедших вместе с оркестрантами и стоящих около сцены, он сразу узнал Ольгу. После десятого класса они не виделись. Она сдержанно, но с плохо скрываемым любопытством поздоровалась.
- А это мой муж, - с гордостью кивнула на высокого аккордеониста, играющего на сцене.
- И давно замужем?
- Сразу после школы.
Джазисты были тогда в большой моде, так как джаз года с пятьдесят четвертого начал завоевывать досуг московской молодежи. Человек, играющий в джазовом оркестре, по сравнению с Георгием, студентом Московского авиационного института, был величиной абсолютно другого измерения, особенно, как он понял, в Олиных небесных глазах.
От этой встречи Юра закомплексовал надолго. Первая школьная любовь потрясла его глубоким женским взглядом, познавшим тайны покорения.

***
Конец четвертого курса. Один из многочисленных, так называемых вечеров отдыха молодежи. Авиационный институт с подавляющим большинством студентов мужского пола приглашает на танцы медицинский институт, где состав, в основном, женский.
Маленькая блондинка с зелеными глазами и привлекательными формами, в обтягивающем платье в серо-розовую палевую клеточку, стояла с некрасивой подружкой, которая явно была выбрана для контрастности со своими достоинствами. Искала глазами, кто ее пригласит на танец.
Поскольку для девушек небольшого роста диапазон кавалеров всегда больше - от самых маленьких парней до очень высоких, то желающих с ней потанцевать было немало.
Заиграли танго “Брызги шампанского”. Георгий успел протиснуться сквозь толпу высматривающих партнерш молодых людей и делающих безразличный, но затаенно, нетерпеливо ожидающий взгляд двадцатилетних третьекурсниц.
- Разрешите, вас пригласить? - заглянул Юрий в глаза намеченной избраннице.
- Отчего же, - нежным тоненьким голоском ответила она.
Танго было достаточно медленным и позволяло не только держать руку на девичьей талии и тесниться к упругой девичьей груди, но и беседовать.
- Меня зовут Георгий, - представился Юра. - А вас?
- Светлана.
Далее ритуал таких вечеров предусматривал узнать, где живет девушка.
- А какой у вас номер телефона?
- А зачем это вам?
- Хочу пригласить на первомайскую вечеринку к подруге моего товарища.
- А это далеко?
- Нет, станция электрички “Левобережная”, с Ленинградского вокзала, двадцать минут езды. Там у нее очень красиво, весенний еловый лес, Москва-река. Воздух - сплошной озон. И дом отдельный, как дача.
- Надеюсь, купаться не будем?
- Ну, что вы. Конечно, нет, еще холодно. Просто посидим, попьем чаю, я почитаю стихи.
- А вы пишете стихи?
- Да, лирические, про весну, любовь.
Это видно заинтриговало Свету, да и   юноша в        темно-синей бабочке ей видимо был симпатичен.
В последний день мая они встретились под часами высокой желтоватой башни Ленинградского вокзала. Звенела трамваями, гудела автомобилями, кричала носильщиками, перетаскивающими вещи с Казанского на Ленинградский вокзал и обратно, родная Комсомольская площадь. Отсюда до Большой Спасской было рукой подать, здесь Юрий обычно садился в метро и ехал в институт на Сокол.
Светлана приехала с той же подругой, которая была рядом с ней на танцевальном вечере. С Юрой собрались на празднование Анатолий и Слава.
Дом среди деревьев выглядел очень уютно. Длинные пушистые лапы елей гладили окна. Аромат весенней хвои дурманил.
Пока накрывали на стол, в соседней комнате раздался хлопок.
- О, уже шампанское открывают! - оживились девочки. Георгий открыл дверь. Комната была застлана клубами известкового дыма, пахло порохом.
- Что за шум?
- Хорошо, что в потолок нацелился. Не думал, что заряжено, - обескураженный Слава стоял с ружьем в руке, которое перед этим, Юра видел, висело на стене.
- Ну, что же, - быстро нашелся Георгий, чтобы разрядить обстановку. - Как любил говорить Антон Чехов, если в первом действии ружье висит на стене, то во втором действии оно обязательно выстрелит.
Взгляды всех были устремлены вверх. Большой кусок рельефного бордюра отвалился, от него и стояла в воздухе известковая взвесь.
- Ну, ты и выдал, Слава, - с упреком выговаривала ему миловидная, высокая, с прической “хвостом”, хозяйка дома. А еще мастер спорта по стрельбе.
Девочки нервно хихикнули, и все сели за стол.
- Слава, - начал речь Юрий. Твой выстрел, как залп Авроры, возвестит новую эру в моей со Светланой жизни. Я думаю, это - провидение. И слава Богу и Славе, что выстрел, в отличие от Аврорского залпа, никого не задел. Выпьем за нашу хорошую судьбу.
Все чокнулись, заговорили разом, веселье началось. А осенью на квартире Юриного школьного товарища Валерия состоялась, как тогда называли, комсомольско-молодежная свадьба Светланы и Георгия.
Двухкомнатное, достаточно большое помещение предоставила Валерина мать, так как знала, что молодожены живут в тесных комнатушках, куда такое количество друзей просто не вместится. Квартира была на первом этаже четырехэтажного дома с мансардой. Целый квартал таких домов около Садового кольца был построен немцами еще до войны.
Юра с новобрачной несколько раз на бис исполняли рок-н-ролл. Получалось здорово. Невеста была легкой и ловкой, Георгий - достаточно силен и тренирован, с хорошей моторной памятью. Поэтому такие обязательные приемы этого танца, как падение на руку, броски на колени и сальто с поддержкой и демонстрацией при этом надетого партнершей по такому случаю игривого белья, отрабатывались с завидной непринужденностью и в очень высоком темпе.
Жаль, не было в те времена видеокамер. Но долговременная человеческая память сохраняет все не хуже видеокассет. Если надо, Георгий включает “рlау”, и все оживает, движется, то в цвете, а то в черно-белом изображении, и опять становится легко, весело и радостно. И вновь охватывает то, что, казалось, исчезло навсегда, - чувство любящей и любимой юности.

 МАРЬИНА РОЩА

Их медовый месяц проходил в Марьиной Роще на Стрелецкой улице. Бабушка жены, Екатерина Васильевна, на время уехала к своей дочери в Загорск и оставила молодым ключи от своей девятиметровой комнатки в коммуналке. Дом был деревянный, на второй этаж вела крутая лестница. “Удобства”, как и во всех домах такого типа, были во дворе. Воду набирали в колонке, которая находилась прямо под окнами. Окна выходили на небольшую, компактную площадь, в угловом доме которой был продуктовый магазин. Стрелецкая улица проходила мимо чулочной фабрики, из открытых окон которой все время доносилась громкая музыка, около ткацких станков сновали усталые женщины. Известными мелодиями, вероятно, старались заглушить давящий на психику производственный шум. Через Стрелецкий переулок можно было выйти на Сущевский вал, напротив самого крупного магазина в Марьиной Роще - Марьинского мосторга.
В квартире еще жили три семьи. Комнаты были отделены друг от друга тонкими фанерными перегородками, обклеенными дешевыми обоями. Слышимость впечатляла, но, думаю, больше соседей, чем Георгия с женой, так как в то время им было не до других. Медовый месяц был действительно и первым месяцем их совместной сексуальной жизни.
Соседский мальчик за ближайшей фанерной стенкой, услышав за перегородкой стоны любви, спрашивал маму:
- А почему дядя Юра так мучает тетю Свету?
Его мама, не зная, что ответить, включала на полную громкость репродуктор.

ШОССЕ ЭНТУЗИАСТОВ

В 1959-м году отцу, как бывшему фронтовику, выделили на двоих с матерью пятнадцатиметровую комнату в новом кирпичном доме со всеми удобствами на шоссе Энтузиастов. Это был какой-то прогресс в жилище, так как до этого у них была комната хотя и чуть больше, но без удобств. В то же время Большая Спасская была гораздо ближе к центру, в старой Москве, поэтому жить там было приятнее.
Единственное окно новой комнаты выходило на проспект. Шоссе тогда не было таким шумным, как сейчас от постоянных автомобильных пробок. Хотя было таким же унылым. Голые деревья Измайловского парка были частично закрыты одноэтажными потемневшими деревянными домами. Георгий считал, что удрученность этого места обусловлена тем, что когда-то тут по этапу, в кандалах, гоняли в Сибирь каторжников. Аура их мучений пропитала окружающие деревья и землю. Само название - шоссе Энтузиастов - кощунственно, на взгляд Юрия, по отношению к памяти предков наших, конец жизни которых начинался на этом тракте.
Комната была невелика. Посредине стоял гардероб, за ним -матрац, на котором спали Юра с женой. В другом углу - кровать родителей. Был февраль, Георгий только что защитил институтский диплом. Весной на свет должен был появиться их сын. Все мысли были устремлены вперед. На Большой Пироговской отвели место для стройки нового дома. В нем мать жены должна была получить квартиру на всех членов большой семьи, вот там-то, наконец, у них появится отдельная комната. А пока они вчетвером, и даже впятером, если считать еще не родившегося сына, жили в одной комнате. В этом доме, облицованным тусклым кирпичом, на углу шоссе Энтузиастов и улицы Плеханова, прошли последние дни матери Георгия.
Вспоминая это место, Юрию становится печально и обидно за поколение его отца и матери, которое прожило всю свою жизнь в отвратительных бытовых условиях, с нищенской зарплатой. Но Георгий гордится ими. Они не поступились своей честностью, не озлобились, старались и Юру воспитать в таких же традициях порядочности.

ТАГАНСКАЯ УЛИЦА

С Таганской улицей у Георгия связано много воспоминаний о юности. Здесь, в доме № 19, в двенадцатиметровой комнате жила многочисленная семья его будущей жены: мать, отчим, сестра, брат, иногда приезжала и бабушка. Сюда он провожал Свету после их свиданий, и они долго обнимались в темном подъезде. Надо сказать, что плохо освещенные подъезды и лавочки в скверах были любимым, а в большинстве случаев, единственным местом интимных встреч московской молодежи, как бы сейчас сказали, среднего класса. Ведь отдельных комнат у юношей и девушек не было, за исключением, конечно, детей верхушки. Но эта золотая молодежь всегда держалась особняком от них и жила преимущественно внутри Бульварного кольца, а средний класс - снаружи.
- Новобрачные, распишитесь вот здесь, - строго сказала полная женщина в ЗАГСе. - А теперь поздравляю вас, и можете пройти в буфет.
Молодые с подругой жены Мариной и Юриным товарищем Анатолием выпили по бокалу шампанского и закусили конфетами “Мишка”.
- Давайте, зайдем теперь к нам домой, - пригласила свидетелей невеста в синем бархатном платье, четко подчеркивающем женственную фигурку и хорошо гармонирующем со светло-золотистыми волосами.
Белые подвенечные наряды в 1958-м году еще считались буржуазным пережитком.
ЗАГС Ждановского района находился практически напротив дома жены.
- Поздравляю вас! - встретила Лидия Григорьевна, мать Светланы. - Вы расписались в символический день. 30 сентября - большой православный праздник - День Веры, Надежды, Любви. Пусть они всегда вам сопутствуют.
- А вот вам от меня подарок, - протянула два обручальных кольца червонного золота бабушка Светланы. - Будете их носить и меня вспоминать.
Обручальные кольца в советском обществе уже почти были реабилитированы, но все же многие, видя молодого человека с таким кольцом, очень удивлялись.
Сдавал Юрий как-то экзамен по авиационным системам управления. Преподаватель была женщина старой комсомольской закалки, любимое ее выражение: “Братцы, ну, что же вы ничего не знаете!”
Отвечал он на отлично, она уже взяла зачетку и ручку, чтобы ставить пятерку, и вдруг увидела кольцо, левую руку с которым до этого он благоразумно прятал.
- Что это? - выдохнула мадам Колпакова.
- Обручальное кольцо, я, извините, женат.
- Как вам не стыдно, вы же комсомолец. Идите, - что-то быстро написала в зачетке.
Раскрыв зачетку в коридоре, Георгий обнаружил запись - удовлетворительно. А с тройками стипендию не платили, думается, она это прекрасно знала. Юрий понял, что и он стал жертвой на пути возрождения старых русских традиций.

***
Таганская улица начинается от Садового кольца и заканчивается Абельмановской заставой. На правом углу этой площади - кирпичные стены древнего женского монастыря - Ставропигнального. Интересно, что после Таганки Георгий и Светлана будут жить на Большой Пироговской, тоже рядом со старым женским монастырем - Новодевичьим.
Недалеко от Таганки, в районе Большой Андроньевской улицы, ведущей к Андроньевскому монастырю, стоял родильный дом, где в 1960-м году появился на свет их сын Константин.
Небольшая комната семьи жены еще больше уплотнилась. Ребенок, вероятно, недовольный этой скученностью, громко плакал по ночам. Все ворочались, злились, так как надо было выспаться, вставать на работу приходилось очень рано. Окно жилища, где прошел первый год жизни Кости, смотрело в стену соседнего дома, поэтому в помещении был всегда полумрак.
Каждое утро Юрий ходил в детскую молочную кухню, напротив детского парка имени Прямикова, за церковью Святителя Николая.
Наедине с женой ему оставаться почти не удавалось. Постель, отделенная от остальных обитателей комнаты только легкой занавеской, приучала к приглушенным проявлениям страсти.
Как-то раз все остались на даче, а Георгий с женой вернулись в Москву. В комнате, да и в квартире, стояла летняя, знойная тишина. Обрадовавшись, что они одни, моментально разделись и бросились в кровать. В упоении ласкали друг друга, не стесняясь ни стонов, ни нежных слов. Во время очередной нирваны, Светочка пожаловалась:
- Что-то спину жжет. Может, обгорела на солнце. Включи свет, посмотри, что там.
Юра включил свет и осторожно, целуя и не отрываясь от обнаженного тела юной жены, приподнял ее.
- Кошмар! - воскликнул он. Клопы! Полчища!
Они быстро вскочили с кровати, принесли ведро с водой, и стали сбрасывать туда мерзких насекомых, сбежавшихся в их комнату со всего опустевшего по-летнему дома. Затем достали чистые одеяло и простынь, постелили на полу и сделали вокруг нового ложа дорожку из антиклопиного порошка ДДТ. После этого вновь с неутомимой энергией, не выключая света, предались молодой любви, так как знали, что моменты, когда они одни, крайне редки.

НОВОДЕВИЧИЙ ПРОЕЗД

Просветленное какое-то это место около Новодевичьего монастыря. То ли потому, что даже при самом слабом солнце купола Смоленского собора отраженным своим светом заполняют всю окрестность, то ли потому, что здесь витают души наших предков, создавших эту ажурную каменную красоту. Дополняет впечатление чистоты и ясности серебристый звон колоколов, нежно дотрагивающийся до близлежащих домов и взмывающий вверх над башнями и стенами монастыря. Два зеленых сквера: верхний и нижний с двумя прудами - завершают эту картину связи времен старой и новой Москвы.
На углу Новодевичьего проезда, соединяющего Большую Пироговскую и набережную Москвы-реки, в 1960-м году был заложен жилой дом Первого Московского медицинского института. Здесь мать Светланы, преподаватель этого вуза, должна была получить трехкомнатную квартиру на всю большую семью, насчитывающую восемь человек. Семейной ячейке Юрия на троих была обещана тещей отдельная комната. Поэтому они с нетерпением ждали, когда закончится стройка.
Если воскресенье было свободным, Георгий предлагал:
- Светлана, поехали на Новодевичий, посмотрим, как движется строительство.
- Сейчас, покормлю Костю и поедем, если бабушка согласится с ним остаться. Из-за серого забора поднимался уже третий этаж.
- А ты на каком хотел бы жить?
- Именно на третьем, и чтобы окна - на колокольню Новодевичьего монастыря.
Гуляли по скверу и мечтали, как обставят комнату, где будет стоять кроватка сына.
Жена была еще студенткой, он - молодой специалист - получал зарплату сто десять рублей. На такие деньги без помощи родителей жить было невозможно. Государственная зарплата, после стольких лет довольно трудной учебы в авиационном институте, была не только нищенской, но и просто оскорбительной.
- На что же мы будем мебель-то покупать? - пригорюнилась Светлана.
- Может, занять где-то?
- А отдавать чем? Есть мысль. У меня единственное хорошее украшение, баба Катя подарила, - золотая брошь в виде ветки с маленькими бриллиантами,. Может, продать ее?
- Жалко. Да и в скупке дают гроши.
На Домниковке был пункт приема золота и драгоценных камней.
- Мы скупаем золото, как лом. Если хотите, сдавайте, получите тридцать рублей.
- Нет, - отказались супруги.
- Я знаю одного зубного техника, азербайджанца. Надо ему предложить. Они скупают такие вещи на золотые коронки для зубов.
Восточный человек долго с безразличным видом вертел в руках изящную старинную вещицу.
- Если бы ты в Грузии ее продавал, могли и сто рублей заплатить. Мне нужно только золото. А бриллиантики, хочешь, выковырну и отдам. Шестьдесят, - вопросительно взглянул на Юрия специалист по зубам.
- Давай, - согласился Георгий. - А выковыривать не надо, - отказался он от бриллиантов, не представляя, куда он их денет.
Значительно позже Георгий понял, что эта антикварная штучка стоила тысячи. Но в тот момент для них очень важно было купить шкаф, стол и стулья. Не хватало еще сорока рублей.
- Продам свой второй пиджак, - посоветовался Юра с женой. - Мне одного хватит.
На барахолке на Рогожском рынке он также сбыл свои старые пальто и куртку. С одеждой у всех было плохо, поэтому более или менее в цене были и старые вещи.
Зато, какая была радость в глазах жены, когда Георгий привез на тележке два шкафа: платяной и книжный.
Новая жизнь в отдельной комнате начиналась. Каждую ночь они по-новому отдавались любви, не боясь быть услышанными.

***
Прошло шесть лет. Сын подрастал, осенью уже собирался в первый класс, в школу неподалеку, на Погодинке. Стал подростком брат жены, сестра ее окончила институт, вышла замуж.
- У нас одна сотрудница в институте в жилищный кооператив вступила. Сначала платишь сорок процентов от общей стоимости, а затем на десять лет рассрочка, - поведала как-то вечером Светлана. - Ты же видишь, какая теснота у нас теперь в квартире. Ведь получилось уже несколько семей, не намного от коммуналки отличается.
- Так-то оно так, но где же взять денег на первый взнос?
- Займем у мамы, отца твоего, матери твоего друга Анатолия, как-нибудь отдадим потом. Надо набрать две тысячи семьсот.
- Цифра, конечно, кошмарная, но мы же привыкли экономить во всем, придется еще ужаться. Одежду покупать не будем, отпуск - на даче.
- Выхода нет. Потом кооперативы будут еще дороже. Надо вступать, - согласился Юрий с прямо невысказанным, но сразу им понятым предложением жены.

МАТВЕЕВСКОЕ

На следующей неделе Георгий поехал в Ленинский райисполком, на Кропоткинскую.
- Какой кооперативный дом будет построен раньше всех? - обратился он к женщине с наиболее приветливым лицом.
- Через четыре месяца сдадут дом в микрорайоне Матвеевское.
- А где это? - удивился Георгий.
Администратор кооператива посмотрела на него снисходительно, как на человека полуграмотного, не знающего то, что должны знать все.
- Матвеевское - это самое лучшее место на юго-западе Москвы. Там начинается московская роза ветров, а потому - чистейший воздух. Недаром Сталин для своей ближней дачи выбрал именно это место. В его резиденцию проложена ветка метро, которую вот-вот откроют для народа. А сейчас от метро “Университет” идет автобус сто восемьдесят седьмой, пятнадцать минут - и вы дома. Кроме того, есть электричка с Киевского вокзала, вторая остановка - “Матвеевская”. Вот план района. Сейчас пятиэтажки уже прекратили строить. Дом будет девятиэтажный, десять подъездов, триста шестьдесят квартир. Здание - из экспериментальных блоков, с мраморной крошкой.
- А какие там квартиры?
- Любые, но советую вам на семью из трех человек взять небольшую трехкомнатную: две комнаты по десять с половиной метров и одна - шестнадцать. Сын скоро станет взрослым, ему надо куда-то девочек водить, у вас должна быть отдельная спальня, ну, и гостиная в семье тоже необходима.
Довод насчет спальни ему, тридцатилетнему, активному во всех отношениях молодому человеку, показался наиболее убедительным. К тому же, “Университет” была следующей станцией метро после “Ленинских гор”, в то время еще действующей, куда Юрий каждый день спешил к восьми утра работать на авиационный завод “Союз”.
В первое же воскресенье поехали в Матвеевское. Был август. Свежесть лепестков обещанной розы ветров слегка омрачалась ароматом, навеваемым длинным свинарником, стоящим на месте будущего их дома; рядом колыхалось хреновое (не плохое, а с растущим хреном) поле.
- Зелень. Простор. Но как-то на Москву не очень похоже, - робко промолвила Светлана. И свинарник этот.
- Почему? Ты же видела, в районе Веерной улицы уже большие девятиэтажные дома стоят. Да и тут быстро все застроится. Сейчас дом возводят за три - четыре месяца. Свинарник снесут, землю под ним выжгут, так что запаха не будет.
Решение - вступать в кооператив - было принято окончательно. Деньги заняты и внесены.

***
В феврале 1968-го года они въехали в новую квартиру. Впервые после десяти лет совместной жизни у семьи появилось собственное гнездо, своя спальня, у сына - детская. Помещение было полупустое, по углам комнат стояли: два небольших шкафа, платяной и книжный, стол, стулья, маленький матрац - для Кости, побольше - для них. Сначала приехали вдвоем, надели противогазы и покрыли пол лаком. За окном, на улице Матвеевской было морозно и темнело.
- Давай, заночуем здесь, - возбужденный ощущением новой обстановки предложил Георгий жене.
- Ты что? Лаком же пахнет, отравимся, - возразила она.
- Ничего, наденем зимние шапки, укроемся двумя одеялами и откроем окно, - обнял ее Георгий.
- Ладно, - поняла Светлана направленность его желаний. Под теплыми одеялами от обнаженных тел стало очень жарко. Юрины волосы на груди касались уютной ложбинки между упругими Светиными выпуклостями, внизу живота - ритмично переплетались с курчавым и очень привлекательным теплым, женским местечком. Когда ритм движений достиг крещендо, в раскрытое настежь навстречу морозной ночи окно вырвался несдерживаемый крик любви и эхом отозвался в новых домах Матвеевской улицы.
Это было их новоселье, их новая, похожая на первую, брачная ночь.

***
Владение, хотя и небольшой, отдельной квартирой, изменило их жизнь. Хотелось приглашать гостей, веселиться, вести умные беседы.
Появились новые друзья из соседнего подъезда. Сашу и Нину Юрий знал и раньше, они работали инженерами на его заводе; молодая пара, Фима и Наташа - оказались очень приветливыми и контактными ребятами. Все одиннадцать лет жизни в Матвеевском они очень часто встречались вшестером. Приезжал также Женя, друг Георгия, инженер с художественным уклоном.
- Завтра - литературный четверг, - предупреждал Саня. - Не забудьте.
Четверги назывались литературными потому, что в летние дни после службы, прихватив гитару, они садились на электричку и ехали до станции “Победа”; там, в еловом лесу, на берегу небольшого, темно-синего пруда, выпивали. Потом Саша пел “Пара гнедых, запряженных зарею...”, Георгий читал стихи:

Как в тайну волн,
проникнуть
в женское безмолвие
не суждено.

И телу твоему поклон.
Я сердцем ощущаю
трепет мола,
предштормовую зыбь...
И падаю
на дно

***
Как-то на Новый год приехал в гости ленинградский художник Володя Шамшурин. Мороз был необыкновенный, под сорок градусов, а то и больше. Аккумулятор в своей первой модели “Жигулей” Георгий накрыл старым пальто.
- Надо бы елку купить. Какой же Новый год без елки, - напомнил богемный человек.
Пробовали завести машину, поехать в центр - не удалось. Побегали по микрорайону - из-за мороза елочных базаров нигде не было.
- Володя, ты же талантливый человек, изобрази как-нибудь елку, -завел его их общий товарищ Женя.
- Давайте обои, краски, клей, ножницы, кисти. Из кистей нашлась только кисточка для бритья.
- Сойдет, - заверил маэстро.
Через три часа прикрепленная к стене булавками красовалась мастерски выполненная из зеленых бумажных гирлянд стилизованная елка.
Ну, ты, старик, - настоящий художник.
- Я все-таки Репинское училище окончил, как и Илья Глазунов, только по прикладному искусству: мозаика, фрески, настенные росписи.
- А как насчет наскальной живописи? - подначил Георгий.
- Не сомневайся, давай зубило, изображу твой портрет на наружной панели дома, чтобы потомки вспоминали и плакали от умиления.
Утром после встречи Нового года, немного поспав и опохмелившись холодной водкой, горячей картошкой с селедкой и хрустящими солеными огурцами, искусно заготовленными с лета Светланой, Георгий вдруг предложил:
- Пойдем провожать электрички!
- А что это такое? - удивился Шамшурин.
- Увидишь. Это тоже московская творческая импровизация.
Они вышли на заснеженный откос над Киевской железной дорогой, в то место, где электрички начинали набирать скорость от станции “Матвеевская”.
Из полигонной, зеленой, сделанной из нержавейки по форме бедра для ношения в кармане брюк, фляжки разлили водку по стаканам и стали ждать приближающегося поезда.
Было первое января 1978-го года, машинист и помощник, как говорили тогда, заступили на праздничную трудовую вахту. Когда электричка подходила на расстоянии прямой видимости, компания начинала чокаться и приветствовать поездную бригаду маханьем рук. Бригада видела празднующий народ в верху откоса, им тоже очень хотелось выпить, и всю свою солидарность с молодой веселой группой они вкладывали в длинный, тоскующий сигнал электрички.
По ритуалу надо было проводить три электрички. Реакция ведущих тяжелый состав, полный тоже подгулявших, новогодних людей, была всегда одинаковая.

***
Дом Георгия и Светланы стоял среди таких же одинаковых, длинных, девятиэтажных, многоподъездных строений. Улиц, как в старой Москве не было, не существовало и дворов. Найти свой дом, а тем более, подъезд, особенно, если возвращались с застолья, было не просто. Здания приходилось считать, а номера подъездов определять по тем типам автомашин, которые перед ними стояли.
Матвеевский период оказался самым продуктивным в семье Георгия. Он защитил кандидатскую диссертацию в Академии Жуковского, был одним из немногих, а может, и единственным гражданским человеком, остепенившимся, как тогда говорили, в таком известном, военном авиационном инженерном вузе. Светлана защитила докторскую в области фармакологии и стала самым молодым руководителем лаборатории. Сын окончил школу и начал учиться в медицинском институте.
- Тяжело мне отсюда так долго на работу добираться, - уставшая, с сумками вошла в квартиру жена Георгия. - Ты на “Жигулях” катаешься, хоть и подвозишь меня до метро, но не всегда, да и все равно времени много тратится. Вторую машину нам не на что покупать, за эту еще не расплатились. Мосфильмовская улица, вроде бы рядом, через овраг, а дорогу - всего-то надо километр - никто делать не собирается. Ветка метро на дачу Сталина оказалась мифом, а может, и не хотят рассекретить, для себя держат. Так что, пора, родной, подумать об обмене квартиры. Вот, Саня перебрался же к Университету.
- Сложная эта штука - сменить квартиру. Кто согласится ехать сюда? Ведь рядом с нами нет станции метро.
Все-таки надо дать объявление в газету по обмену жилплощадью. Это не так дорого, а читают ее многие.
Георгий так и поступил. Три месяца каждые субботу и воскресенье Юрий обзванивал желающих меняться, составил картотеку, одним словом, проводил научно-исследовательскую работу.
- Это вы хотите обменяться? - раздался как-то вечером звонок.
- Да, - обрадовался Георгий.
- Меня Матвееское устраивает, поскольку оно расположено по Киевской железной дороге, а у меня дача - в Селятино. Я там кроликов развожу, их надо ездить кормить, несколько раз в неделю.
Теперь перед Юрием встала задача - обменять две маленьких квартирки кроликовода на намеченную квартиру около метро “Спортивная”. Началось опять изучение объявлений, а потом -многочисленные звонки. И вот результат - 29 апреля 1979-го года они переехали в дом на улице Усачева, гораздо ближе к центру Москвы, рядом со станцией метро.

УЛИЦА УСАЧЕВА

Дом, в который переехали Георгий со Светланой - 1927-го года рождения. Один из первых домов, сооруженных для рабочих к десятилетию советской власти. Архитектор всего комплекса домов этого типа, расположенных по улицам Усачева, Десятилетия Октября, Доватора и Кооперативной, обозначен в Большой Советской энциклопедии - А.И. Мешков, а инженер - Г.А. Масленников. Это было такое российское время, когда особо талантливые архитекторы уже уехали за границу, пока власть отпускала, а оставшиеся - уже боялись дать волю творческой фантазии. Работяги - строители и после десяти лет новой власти еще не исхалтурились, не спились и не были развращены легкими деньгами. Поэтому хотя дом и не блистал архитектурными изысками, но построен был добротно: стены кирпичные - около метра ширины, перегородки и полы из хорошо высушенных досок - шестидесяток. Как-то совсем недавно при ремонте квартиры рабочие, делая “стяжку” на полу для укладывания керамической плитки, оголили одну из половых досок.
Она была бело-желтая, как будто ее только что отстругали ручным рубанком, и пахла сосной.
Из строительных украшений внутри квартиры можно было отметить арочные потолки в кухне и коридоре, а также тщательно вылепленные многоярусные потолочные бордюры.
Квартира была прежде коммунальной, со свисающими многочисленными проводами, обои не менялись много лет. Пришлось все переделывать своими силами.
- Саш, что-то победитовое сверло садится, почему? - спросил Юрий у брата жены, с которым они вместе рубили в несущей каменной опоре “штроба” для скрытой электрической проводки.
- Да ведь раствор-то цементный, а замешивали на яичном желтке. Вот он и стал бетонным.
Окна - с одной стороны - выходили в приятный московский двор с многочисленными тополями, другая сторона смотрела прямо на иллюминированную букву “М”, над входом в метро. Георгий шутил:
- Мы теперь вечером не включаем свет, экономим, буква “М” освещает нашу квартиру.

***
Снова жилище Георгия и Светланы находилось рядом с Новодевичьим монастырем, ставшим им таким родным с юности. В этой квартире сын представил им свою будущую жену, сокурсницу Ларису.
Когда они праздновали свадьбу, тоже в День Веры, Надежды и Любви, как и Георгий со Светланой, то пришли к стенам этого монастыря, хранящим непрерывную связь времен. Может, это святое место и благословило их на долгий брачный союз. Женаты они уже двадцать лет. На радость всем растет внучка Машенька с волосами цвета червонного золота, как те обручальные кольца, которые когда-то подарила бабушка Георгию и Светлане.

***
Вот и замыкается круг, кольцо столичной жизни двух человек. Вновь Георгий со Светланой обитают в уютном месте старой Москвы, недалеко от Новодевичьего монастыря. Опять, как и в молодости, каждое утро, особенно летом при раскрытых настежь окнах, слышны перезвоны с высокой, кирпичной, восьмиугольной колокольни.
Иногда, в субботу они заходят в Успенскую церковь за стенами монастыря, ставят свечки уже Покинувшим их и о Здравии Живущих.

КЁНИГСБЕРГСКАЯ УЛИЦА

Отцу моему,
Виктору Адамовичу Клыгулю,
прослужившему в армии с первого дня
Великой Отечественной войны
до конца 1947 года,
старшему лейтенанту

Аромат сирени у меня всегда ассоциируется с Кёнигсбергом 1947 года. В свои десять лет весну так близко с ее разнообразными запахами и нежной зеленью я впервые увидел здесь. Раньше природу наблюдал только в скудных московских дворовых палисадниках.
Центр бывшей столицы Восточной Пруссии весь лежал в руинах. Жилые дома остались лишь по окраинам. В основном это были небольшие двухэтажные бежевые коттеджи, а перед ними вдоль улиц росла душная махровая сирень. Кусты сирени пробивались и через развалины больших кирпичных домов, украшавших когда-то небольшие аккуратные площади по краям города. И всюду чувствовался мягкий послевоенный сиреневый аромат.

***
Отец, старший лейтенант службы ГСМ (горюче-смазочных материалов), решил привезти нас с мамой из Москвы в Кёнигсберг, где он служил, так как его никак не хотели увольнять из армии по причине дефицита его военной профессии.
- Хватит, уже шестой год, с начала войны, живу вдалеке от вас. Уже давно победили фашистов, а я вроде все продолжаю воевать. Хочу быть все время с вами, - обнял и поцеловал нас отец. - Я все-таки начальник регенерационного завода. Восстанавливаем отработанные танками и прочей военной техникой масла. Мне и квартиру дали служебную, не маленькую.
Трехэтажный, темно-желтый, с мансардой под красной черепицей, кёнигсбергский дом, в который нас привез отец, стоял на очень уютной улице, переходящей в небольшую площадь. Над всем пространством возвышалось строение с острым высоким шпилем, внизу - каменным, с белым циферблатом остановившихся часов, а сверху - металлическим, зеленым. Основание шпиля переходило в довольно высокий придел из темно-красного кирпича с устремленными вверх цветными окнами - витражами.
- Какой необычный и красивый дом! - поразился я.
- Это кирха Розенау, немецкая церковь. Сейчас в ней продовольственный склад. Завтра пойдем туда получать мой офицерский паек. А наш дом построен для немецких рабочих теперь нашего завода, по новой технологии, из панелей. Слышимость между квартирами, конечно, есть, но зато площади большие, не чета московским, - объяснял нам отец.
- Вот и наша квартира, - с гордостью длинным ключом папа открыл дверь под номером четыре.
Мы, привыкшие к своей родной московской коммунальной двенадцатиметровой комнате, остолбенели при виде длинного коридора, из которого шли двери в разные стороны.
- Это у нас будет столовая, - воскликнула моя мама, открыв дверь в огромную комнату.
Мамины щеки возбужденно горели, глаза блестели. Из этой комнаты белая высокая дверь вела в другую, таких же размеров.
- А эту сделаем спальней, - прошептала тридцатишестилетняя женщина, вся замужняя жизнь которой прошла в маленькой коммунальной комнатушке.
- А где же моя комната? - обиделся я.
- У тебя тоже будет отдельная жилая площадь, - пошутил отец и, зацепившись за нескладно стоящую кровать полой шинели, вышел в коридор. Открыл дверь в другое помещение.
Комната была небольшая, узкая, длинная, показалось, темноватая. В дальнем конце, ближе к потолку - окно. Но я очень обрадовался, так как у меня никогда не было отдельного жилища, и как оказалось в дальнейшей жизни, до тридцати лет и не будет.
Квартира производила впечатление малообжитой и чужой. Мебель, можно сказать, отсутствовала. Единственное, на чем останавливался глаз, - старинный большой прусский буфет, состоящий из двух высоких шкафчиков по бокам и вместительных полок внизу за резными дверцами. В середине тоже был шкафчик с дверкой в виде зеркала. Над основной и выдвигающимися столешницами, на внутренней стенке - удлиненное зеркало. Еще стоял громоздкий овальный стол на толстых ножках и две старые кровати: одна - деревянная, а другая - с железной сеткой. Отец не отличался тягой к трофейному добру, не рыскал по оставленным уцелевшим домам и довольствовался тем, что осталось от первого эшелона собирателей трофеев.
- Завтра пойдем устраивать тебя в школу. Она неподалеку. Здание добротное, просторное, с большим спортивным залом. Ребят в третьем классе уже много, со всей страны, дети офицеров и вербованных рабочих. Учиться будешь вместе с девочками. Не то, что в твоей московской мужской школе. Наверное, будет повеселее. Ты - отличник, тебе бояться нечего.

***
На сером высоком здании явно немецкой школы с готическими окнами, удлиненными и заканчивающимися вверху арками, уже висела новая русская вывеска: “Средняя школа № 5 г. Калининграда”.
- Город теперь называется не Кёнигсберг, а Калининград, - еще раз объяснил мне отец, сняв зимнюю военную шапку, когда мы вошли в просторный школьный вестибюль.
Шли уроки. Пухленькая молодая блондинка, учительница третьего класса, смерив одобрительным взглядом мужественного старшего лейтенанта, взяла меня за руку и ввела в класс.
- Теперь у нас новый ученик. Он - из Москвы.
По классу прошел удивленный шепот. Все ребята были, в основном, из периферийных русских, белорусских и украинских городов. Москва для них была далекой волшебной сказкой, где жил великий Сталин, который победил фашистов, на чьей завоеванной земле они теперь жили и учились.
- Плотников - отличник.
От еще большего изумления кто-то свалился с задней парты. Все дружно засмеялись. Меня, конечно, посадили за первую парту. Классный руководитель - преподаватель русского языка - она, впрочем, вела и все остальные предметы, начала читать что-то из учебника “Русская речь”.
- Гужов, продолжи теперь ты.
Поднялся невысокий смуглый мальчик, с лохматым чубом, смышлеными глазами, и стал читать чуть ли не по складам. Я был поражен. В нашем московском классе так читали только двоечники.
- Молодец, Гужов, садись. Теперь, Моросеева.
Встала девочка с длинными черными косами и глубокими большими ореховыми глазами. Было в ней что-то магнетизирующее. Нежное создание читало хорошо.
- Садись, Моросеева. Ставлю тебе пятерку.
- Ну-ка, Плотников, новенький наш. Покажи, как читают в Москве.
Я поднялся, понял, что, как говорили в то время, отступать некуда - позади Москва, покраснел от ответственности, и начал чтение.
Класс замер, поскольку всем стало ясно, что читал я лучше первой ученицы, правильней классной руководительницы из далекого сибирского города, в общем, отличнее всех присутствующих.
Я старался, произносил текст с выражением, с московским правильным выговором. Спасибо маме, которая выучила меня читать задолго до школы.
Изумленная учительница поставила “отлично”. Моросеева, как мне показалось, с соседней первой парты смотрела только на меня.
На следующих уроках учительница заставляла меня читать книжки классу вместо нее. Скоро все к этому привыкли.
Однажды я знакомил ребят с чеховской “Каштанкой”. Вдруг на задней парте раздался стальной грохот.
“Выстрел!” - пронеслось в голове.
Смазливенькая украиночка орала, схватившись за нос, все руки у нее были в крови.
- Кто это сделал? - испуганно выдохнула Ольга Николаевна и бросилась в конец класса.
Все вскочили с мест и сгрудились около Оксаны Лисняк. Рядом с ней всхлипывал стриженный наголо высокий мальчик.
- Откуда у тебя пистолет? - взвизгнула учительница. - Отдай сейчас же.
Мальчик протянул маленький вальтер.
- Это папин, - прорыдал он.
Ольга Николаевна вырвала оружие, подбежала к своему портфелю, спрятала пистолет, отыскала белый носовой платок и приложила к носу Оксаны.
- Держи крепче, а я побегу звонить в госпиталь, чтобы прислали машину с врачом.
Вскоре в класс быстрым шагом вошла женщина в военной форме. На брезентовой сумке, перекинутой через плечо, - красный крест.
- Где раненая? Расступитесь!
Она быстро перевязала бледное, с алой размазанной кровью лицо девочки. Вошел водитель с зелеными носилками. Раненую положили на них.
- Из чего стреляли?
- Вот, - опасливо протянула вальтер учительница.
- А кто стрелял?
- Этот, - все показали на высокого. Он обреченно вышел вперед.
- Поедешь с нами.

***
В 1946 - 1947 годах вся земля Кёнигсберга была напичкана патронами, снарядами, изредка попадалось и оружие. Самым любимым нашим мальчишеским занятием было следующее. Собирали патроны, поскольку их везде было огромное количество. Вынимали пули, засунув патрон в отверстие какой-нибудь железки и давя на гильзу, как на рычаг. Затем вынимали часть пороха и вновь забивали пулю в гильзу.
Штук двадцать патронов клали рядышком, делали между ними пороховую дорожку и поджигали. Быстро отбегали назад, со стороны пистонов гильз, и с удовольствием смотрели, как по очереди патроны выстреливают.
Как-то одна из пуль оказалась трассирующей. Полетела в кусты, и сухая листва загорелась. Боясь пожара, я бросился за ней и схватил пулю руками. Продолговатое, заостренное, металлическое, смертоносное тельце продолжало рассыпать искры и жгло пальцы.
- Брось скорей! Может, разрывная! - закричал Генка, мальчик лет двенадцати, самый старший в нашей компании.
Я бросил пулю. Немного пошипев и посверкав, она затихла. Как-то на перемене подошел ко мне мой одноклассник Жора Гужов:
- Пошли после уроков поиграем с нами в парке?
- Давай, - согласился я с интересом.
Компания набралась большая, человек семь моего возраста и чуть постарше. Мы пошли вдоль железной дороги, по которой изредка грохотали поезда.
- Скоро должен пойти поезд на Москву, - предупредил Жора. - Скорей бежим к мосту!
Вдалеке показался дым паровоза. Подбежали к мосту через небольшой овраг. В глаза бросалась сделанная белой краской надпись:
“Разминировано. Мин нет. Майор Кузнецов”.
- Скорей под мост!
Нырнули и прижались почти к шпалам. Поезд приближался. Раздался страшный грохот, тело вибрировало в такт вздрагиваниям шпал, стук колес отдавался где-то внутри. Потом наступила тишина. Состав исчез вдали.
- Ну, как?
- Классно!
- Впереди будет еще интересней.
Через некоторое время вышли к запасным железнодорожным путям на краю заснеженного парка с расщепленными от орудийной стрельбы деревьями. На путях стоял состав с вагонами, стены почти все были выломаны на дрова, поэтому их зияющее нутро хорошо просматривалось. На полу большим слоем белели какие-то неправильной формы куски, переложенные искусственной ватой.
- Что это? - удивленно посмотрел на Жору.
Кости мертвяков. Фашисты везли на переработку. Я остолбенел, хотя и не очень понял смысл ответа. Неподалеку от путей виднелся остов сгоревшего истребителя с красной звездой на одном уцелевшем крыле.
- Видишь в парке немецкие зенитки?
- Вижу.
- Вот они его и сбили, гады. А наш летчик в вагоне лежит. В одном из уцелевших вагонов лежал полусгнивший труп в летном комбинезоне.
- Чей-то отец тут погиб. Сын, наверное, и не знает об этом. Получили извещение, что пропал без вести, и все. Теперь давай делом займемся. Надо готовить порох для костра.
Черные аккуратные снарядики размером сантиметров пятнадцать уже лежали в приготовленной кем-то куче. Технология вынимания большой пули была такая же, как и с винтовочными патронами. Отличие было в том, что внутри снаряда порох находился в мешочках.
- Разрывай мешок!
Найдя какую-то железку, я легко разорвал ткань, похожую на марлевую.
- Сыпь порох в горку. Будем костер разводить.
Когда набралась приличная горка черного пороха, собрали разбросанные везде обугленные доски, кое-что вырвали из вагонов с останками мертвецов и сложили костер. Сверху насыпали порох. В костер же напихали снарядов. Подпалили и бросились наутек. Залегли на откосе железнодорожной насыпи и стали зачарованно наблюдать. Сначала было очень тихо. Рядом сосредоточенно сопел Жора. Затем хлобыстнул первый взрыв. Потом оглушительно, подряд стали рваться снаряды. На огромную высоту взлетали доски, какие-то палки. Небольшая железка свалилась рядом с моей ногой. В груди замирало от сладкого ужаса и ощущения, что мы, вроде партизаны, взрывающие вражеские эшелоны.
- Ну, что? Понравилось? - заглянул мне в глаза Жора, когда возвращались домой.
- Просто жуть! - восхитился я.
- Завтра смотаем еще в одно интересное местечко.

***
Следующий день выдался пасмурный. Развалины, чуть прикрытые грязным снегом, выбитыми глазами оконных проемов недружелюбно взирали на плохонько одетых детей воинов-победителей. Изредка проносились доставшиеся от прежней столицы сани-такси. На полозьях, запряженные лошадью. Генка уцепился сзади, проехал метров пятьдесят, спрыгнул и гордый ждал нас впереди. Издалека, со стороны центра города глухо доносились автоматные очереди и взрывы гранат.
- Война продолжается, - не по-детски пошутил я.
- А ты как думал? Сколько в городе еще по подвалам недобитых фашистов, наших бандитов - дезертиров.
- Это точно. Позавчера ночью проснулись - гранаты на улице рвутся. Отец вскочил, в минуту оделся, схватил кобуру с пистолетом и рванул. Думал - его завод взорвали. А напротив нас милиция. Оказывается, бандюки пришли выручать своего, арестованного. Да и давай кидать гранаты в окна. Целый бой был. Если бы не подмога на полуторке, захватили бы милицию.
- Ты не дрейфь, - двенадцатилетний Генка вынул какой-то допотопный наган. Видя, что мы засомневались, два раза пальнул в воздух.
- Сюда, - показал Гужов.
Подлезли под нависшую над головами железную балку и оказались в цехе, судя по всему ремонтных железнодорожных мастерских. Через весь цех шли рельсы к основной железнодорожной магистрали. На рельсах стояла вагонетка. Под колеса была подложена доска, чтобы тележка не укатилась сама под гору.
- Хочешь прокатиться?
- Спрашиваешь!
Все кучей взгромоздились на транспортное средство. Мальчик в рваной телогрейке вынул доску из-под колес, и тележка, набирая скорость, понеслась вниз. До основных путей было метров пятьдесят. Скорость нарастала. Вдруг вагонетка наткнулась на железки, наваленные на рельсы, кувырнулась, и мы рассыпались во все стороны.
- Давай еще раз, со звуком!
- Тот, кто вынимал доску из-под колес, достал спичечный коробок с винтовочными пистонами.
- Откуда взял?
- Много будешь знать - состаришься. На рынке за кусок черняжки выменял. Тут полно немецких разбитых заводов. Там чего угодно можно достать. У меня один кореш велосипед настоящий где-то надыбал. Продает, только у велика вместо шин с камерами - шланги резиновые, скрепленные проволокой. Поэтому ход тяжелый. Но красив, руль хромированный, а сам изумрудный. “Диамант” называется. Скажи отцу, пусть купит. Пистоны разложили на рельсы, поближе к концу колеи, там, где скорость уже была побольше. Повторили спуск, но теперь уже под нами хлопали выстрелы пистонов.
- Ну, хватит кататься. Пошли за чем пришли.
- За мной! - скомандовал Генка и полез вверх по веревочной лестнице, свисающей с потолка цеха.
Я стал карабкаться следующим, но поскольку это был первый шторм-трап в моей жизни, рухнул плашмя с двухметровой высоты на бетонный пол. Дыхание перехватило, хотелось плакать, но вокруг были ожидающие этого момента лица мальчишек. Я не мог опозорить звание москвича, кряхтя, поднялся и вновь стал штурмовать потолок вражеского цеха. За мной поднялись остальные. Пройдя по металлическим гулким лестницам, увидели приоткрытую дверь. Там, около железной печки с раскаленной докрасна трубой, сидел парень лет пятнадцати, в суконной немецкой пилотке, надвинутой на уши. В котелке что-то булькало. Пахло омерзительно.
- Колян, мы тебе похамать принесли. Вот, держи, - протянул Жора кусок хлеба и котлету.
Пилотка издал нечленораздельные звуки и взял еду.
- Чего это он мычит?
- Да сволочи фашисты язык отрезали. Почему - никто не знает. А слышит он хорошо. Немцы в сорок втором угнали его с Украины вместе с матерью. Мать на неметчине померла, остался один, жить негде, есть нечего, вот мы его и подкармливаем.
- Не холодно ночью? - с жалостью поинтересовался я. Немой помотал головой и показал на печку.

***
Возвращались в сумерках. Ребята свернули раньше, и последний участок пути я шел один. В почти полностью разрушенном городе освещения на улицах не было. Электричество в дома давали тоже не всегда, поэтому свет даже в жилых помещениях присутствовал редко.
- Ком, ком, киндер! - позвала меня по-немецки из глубины чернеющих развалин напротив моего дома дымчатая фигура в лохмотьях.
Инстинктивное чувство, которое не раз спасало меня потом в жизни, просигнализировало:
- Опасность! Беги!
Припустился по снегу к дому. В голове пронесся рассказ мамы, как одичавшие, голодные немцы, живущие в развалинах, ловят детей, варят их и съедают. Мокрые валенки мешали бежать. От страха по лицу катился пот. Оглянулся - меня никто не преследовал. Вбежал по деревянной лестнице на второй этаж. Заколотил в дверь. Открыла испуганная мама:
- Ты почему так поздно? Мы с папой с ума сошли.
- Заигрались с ребятами. В военную игру.
Сел ужинать. На приправу была нотация родителей.

***
Жора, безусловно, обладал, как бы сейчас назвали, предпринимательской жилкой.
- Хочешь денег заработать? - испытующе посмотрел на меня.
- А кто же не хочет!
- А для чего тебе рубли?
- Ну, в кино сходить, конфет-шариков купить.
- Ладно, пошли.
Зашли за Генкой. Он сидел на кухне, в руке держал финку с наборной рукояткой из цветных пластмассовых пуговиц. Втыкал кинжал в большой кусок темно-желтого маргарина, мазал черный хлеб и быстро, быстро жевал, только уши похрустывали.
- Кончай лопать. Родителям оставь. Бери отвертку и пошли на трамвай.
Трамваи в городе не ходили, они остановились обреченно в тех местах, где их застало последнее и окончательное отключение электричества. Как будто играя в детскую игру, кто-то крикнул: “Замри!” И бывший некогда таким веселым и работящим трамвай споткнулся там, где его застал этот жуткий приказ. Деревянные доски со стен вагонов давно, наверное, еще при фашистах, были растащены для печек. Подошли к одному из таких вагонов.
- Будешь вагоновожатым, - съехидничал Генка. - Проходи вперед. Протиснулись через завалы рухляди на водительское место. Металлический кожух, закрывающий электрическое сердце трамвая, был давно кем-то предусмотрительно снят и валялся рядом.
- Видишь медные ламели?
- Желтые, что ли? - удивился незнакомому слову.
- Красноватые, - поправил Генка.
- Вот тебе отвертка. Работай, отвинчивай! Я начал с усердием выкручивать шурупы, потом меня поочередно сменяли остальные.
- Продавать на рынке будем? - проявил смекалку.
- Эх, ты. А еще москвич - отличник. - Сдадим в утильсырье. Надо спешить, а то в пять палатка закрывается.
Втроем еле доволокли мешок с медью, но успели до закрытия. Улов - несколько рублей и мелочь.
- Смотаемся в кино? - не сомневаясь в согласии, заявил Генка. Кинотеатр размещался в длинном сером здании, типа наших клубов. Шел, как всегда, фильм “Чапаев”.
- Я его девять раз видел.
- Ничего, гляделки не вылезут. Посмотришь и десятый.
У входа шустрый парень продавал из стеклянной банки конфеты. Но не шарики, а подушечки.
- Я больше шарики люблю. Их сосать дольше можно.
- Перебьешься.
Денег после покупки билетов хватило только на девять подушечек. Генка разделил честно - по три конфетки каждому. Счастливые, мы уселись на первый ряд.

***
На следующий день целой мальчишеской ватагой отправились поближе к центру города. Проходя мимо ворот кладбища, выложенных из красного кирпича, увидели, как немецкая старуха в высоких солдатских ботинках с трудом тащит по не расчищенной от снега дороге детские санки. На санках лежало что-то большое, завернутое в мешковину.
- Что у нее в мешке? - спросил Генку.
- Да муж ее, наверное. Дохнут они от голода, как мухи. В первой половине 1947 года в Кёнигсберге еще оставались немногочисленные коренные пруссаки, которые не успели уехать в Западную зону оккупации или уже не было на это сил. Найти какую-то работу - для них было практически невозможно. На что они жили - оставалось загадкой. Эта картина - тело старика в мешковине на санках - напомнила мне не раз виденную кинохронику времен ленинградской блокады. Только там тянула санки изможденная от голода русская женщина. История повторялась. Теперь уже с другим народом.
Некоторые из местных с ходовой профессией находили заработок и выживали. У отца на заводе трудился немецкий водопроводчик. Как-то он ремонтировал у нас дома бачок в туалете. Все исправив, он пояснил:
- Какен, какен, - что, вероятно, означало - теперь можно пользоваться унитазом.
Пришел он с внуком Гансом. Веснушчатый, рыжий, с голубыми глазами, типично арийский подросток, лет четырнадцати, жадно смотрел, как мама разливает по тарелкам суп. Ели они быстро, аккуратно подбирая крошки. Несмотря на голодные глаза, чувствовалось, что человеческое достоинство потеряно еще не совсем. После обеда вежливо поблагодарили:
- Данке щёнэ.
Дед предложил по-немецки:
- Можно Ганс будет вам приносить цветы из сада? Старик осознал, что мальчика тут всегда покормят. Мама освежала знания немецкого по учебнику, который предусмотрительно захватила с собой из Москвы, поэтому все поняла.
- Я, зер гут.
Московское школьное обучение иностранному языку в двадцатые годы еще не утратило своей дореволюционной основательности. И, обладая гуманитарными способностями, мать легко восстановила знания немецкого.
Ганс обитал с дедушкой в маленьком садовом домике на участках, начинающихся сразу за городской окраиной. Там жили многие, ставшие практически бездомными, старики и дети. Кто не смог пристроиться на садовых участках, доживали свою жизнь по холодным уцелевшим подвалам, сделанным подо всем Кёнигсбергом как бомбоубежища и для ведения уличных боев.
С весны внук начал приносить нам цветы: желтые и красные тюльпаны, большие синие колокольчики, нежно- розовые лилии. Мама всегда кормила его. Я с интересом наблюдал сына наших бывших врагов. Кроме жалости, других никаких ощущений не было.
- Эдик, ты помнишь, как мы голодали в войну? - пригорюнившись, мама глядела на уплетающего Ганса.
- Еще бы! Даже черного хлеба не было. И дедушка мой, Максим, умер от голода в сорок третьем.

***
В лучах весеннего солнца развалины некогда уютных жилищ уже не казались такими пессимистичными. Компания наша осмелела и стала изучать ближайший пригород. Но начали с кёнигсбергских городских подвалов. Недалеко от нас проходила центральная улица, где дома все были разбиты, кроме чудом уцелевшей школы, где мы все учились.
Жора держал трофейный яркий фонарь с крышечкой, закрывающей наполовину отражатель.
- Это для чего? - поинтересовался.
- Этот фонарь - для часовых. Крышку опустишь, и с самолета не виден свет.
Мой товарищ направил луч в темную яму среди рассыпанных битых кирпичей.
- Айда все за мной, - послышался голос Генки уже снизу. Оказались в чистом, бетонном помещении. Света фонаря явно не хватало. Зажгли длинные пороховые прутья из разряженных артиллерийских снарядов и почти бегом припустились по подвалам, соединенным железными дверьми в неподвластную бомбам гирлянду. Над нами были развалины некогда красивых домов. У отца был альбом с черно-белыми фотографиями довоенного Кёнигсберга, который я очень любил рассматривать. Высокие дома с удлиненными окнами, изящные женщины перед ними, уверенные мужчины, сверкающие “опели”. Жизнь чужая, загадочная, не нищая.
В подвалах был теперь совсем другой быт, отличный от того, альбомного, довоенного. Иногда попадались отдельные блеклые полуживые фигуры с голодным животным блеском в глазах, сидящие и лежащие на грязных тряпках. Они прижимали к себе оставшийся от бомбежек и пожарищ жалкий скарб с верхних этажей, которых уже не было, боясь, что отнимут последнее. Перед некоторыми горели самодельные керосиновые лампы, сделанные из гильз снарядов. С гиканьем мы неслись перед ними, как привидения из новой жизни, в которой им места уже не было. Пробежав подо всей улицей, мы выскочили около деревьев, прямо в первую весеннюю зелень. Нерусский парк источал одуряющий аромат начинающей пробуждаться после второй мирной зимы природы.
- Завтра пойдем в немецкие сады, за цветами, - приказным тоном заявил Геннадий на правах старшего по возрасту.

***
Сады выглядели так, как сейчас наши шестисоточные участки. Только территория каждого была значительно меньше. Домики тоже маленькие, одноэтажные, однокомнатные. Газоны все в цветах, растут небольшие яблони. И повсюду разноцветные тюльпаны.
Жора толкнул меня:
- Где-то трещит! И дымом пахнет! Наверное, пожар!
Бросились на звуки потрескивающих дров. Появились лохмотья черного дыма. Из-за деревьев увидели уже догорающий домик.
На исчезающее свое последнее пристанище остановившимся, уже почти мертвым взглядом смотрел весь седой старик в заношенной, землистого цвета одежде. За руку он держал мальчика лет пяти. Тот, наверное, тоже инстинктивно чувствовал, что это догорает его только начавшаяся жизнь. Поэтому даже не мог плакать. Я впервые увидел людей, которые уже находились по ту сторону голодного земного бытия.
- Внука кто-нибудь, может, и возьмет, - думал старик. А мне - конец.
Светило безучастное весеннее солнце. Сорванные красные тюльпаны сверкали в его лучах, как последние угольки пожарища.

***
Под голубым майским небом поверженный город выглядел не таким угрюмым. Вдоль бывших улиц зацвела сирень. Волны ее чарующего аромата носились в воздухе. Рядом с нашим домом был большой сад, посаженный, видно, для рабочих завода. В саду цвели нежно-белым вишни, и вскоре, как бы подпевая им вторым голосом, распустились розоватые цветки яблонь. Это ошеломляющее цветение, сиреневый аромат будили в душе начинающегося мужчины смутные, сладкие, новые ощущения. Девочки из класса смотрели на меня, отличника, весенними, лукавыми глазами. А я всегда старался поймать взгляд Тани Моросеевой.
- Напиши ей записку, - догадался о моей симпатии Жора.
- Какую?
- Ты что? Совсем маленький? Это все знают, какую. Давай, пиши:
“Я тебя люблю. Эдик”.
Приятелю было интересно посмотреть, во что выльется затепливающееся чувство двух отличников.
- Я тихонечко положу записку в карман ее пальто, - предложил Гужов.
- Хорошо. Сейчас напишу.
Жора, преисполненный гордостью из-за делового предложения, протиснулся к вешалке, которая находилась прямо в классе. Потерся около голубого пальто Тани.
- Все сделано, - доложил довольный. - Осталось только ждать, когда она прочитает. Интересно, что она будет делать?
После уроков, а училась вся школа в одну, первую смену, мы отправились в лес, скорее заросли больших кустарников, которые с обеих сторон обрамляли небольшую речку.
Сначала надо было пройти через базар. Пожилые немцы продавали последнюю уцелевшую от бомбежек и трофейных команд домашнюю утварь. Старая фрау предлагала детскую игру. На картинке было три красивых котенка разной масти: белый, черный и рыжий. Надо было бросать кубик с цифрами и вместе с котятами путешествовать по Германии. Рядом с немкой плакал маленький мальчик. Это была его последняя, любимая игра, но он очень хотел есть.
Старик, немец в русской телогрейке, держал в руках удивительные открытки. Они были выпуклые, в блестках и ярких красках: рыжая, вся воздушная девочка стояла в кружевной рубашке перед зеркалом, висевшим на зеленой стене ванной комнаты; явно не русский Дед Мороз улыбался румяными щеками на фоне цветущей красными ягодами калины.
Унылый парнишка пытался обменять на полбуханки черного хлеба старинную немецкую кофемолку, с железной ручкой, которую надо было вращать, а молотый кофе сыпался в выдвижной миниатюрный ящик.
В другом ряду перед белорусскими толстыми тетками кучками лежали самодельные круглые конфеты - шарики и подушечки, розового и белого цветов.
Молодая немка, на голове которой была косынка, завязанная типично по-кёнигсбергски, в виде чалмы с брошкой, демонстрировала удивительную вещицу. На деревянной ручке было колесико с острыми зубчиками. Перед тем, как что-то сшивать, надо было провести по ткани с нажимом колесиком и уже по меткам, оставленным в ткани, продевать иголку с ниткой.
Лица у всех немцев были худые, осунувшиеся, глаза - подавленные. Наш рыночный народ-победитель был одет не на много лучше фрицев, а лица тоже не отличались румянцем. Сбоку от торговых рядов немецкие мальчишки копошились в мусорных отбросах. Старший, лет двенадцати, держал за руку младшего братишку, чтобы тот не упал в зловонную жижу.
- Жорик, почему у них такие ноги толстые и в коросте?
- От голода. Жрать им нечего. Видишь, объедки ищут. У меня в сорок третьем такие же были. Если бы мать не выменяла выходное платье на ведро картошки, загнулись бы.
В центре рынка двое, судя по всему коренных кёнигсбержца: седой взрослый - на саксофоне и юноша лет пятнадцати с аккордеоном исполняли грустную протяжную мелодию. Мужчина, полузакрыв глаза, импровизировал в тональности своих печальных мыслей. Саксофон, тускло поблескивая, постанывал, как очень больной человек. Этот инструмент в живую я видел впервые. Пальцы молодого нежно ласкали клавиши аккордеона, рассказывая о чем-то далеком, безвозвратно потерянном. Музыка то накатывалась обволакивающей волной, то отступала, увлекая за собой. Стоявшая рядом Таня всхлипнула. Я слегка сжал ее руку.
В кармане у меня было десять копеек. Я осторожно положил их в лежащую на земле фуражку.
- Данке, - кивнул головой мальчик.
- Как называется эта мелодия? - по-немецки спросила Моросеева. Ее мама была переводчица и немного научила дочку общаться с коренными жителями.
- Кёнигсберг - ноктюрн, - ответил аккордеонист.

***
По тонкому деревянному настилу перешли медленную темноватую речушку, вытекающую из города. Через некоторое время окунулись в нежно-зеленое облако рослых кустов. Майские ароматы окутали нас. Я старался идти поближе к Тане.
- Ты хочешь со мной дружить? - посмотрела на меня огромными веселыми глазами.
- Да, конечно.
- Тогда завтра после школы пойдем ко мне в гости. На следующий день я еле дождался конца уроков. Отец Моросеевой был тоже офицер. Жили они в отдельном коттедже. Таня достала из портфеля фигурный ключ и открыла дверь. Дом был весь набит громоздкой трофейной мебелью, на стенах висели дойчлянд - пейзажи с коровами и толстыми розовыми пастушками. В углу - пианино темно-красного дерева.
- Играешь?
Таня сыграла собачий вальс.
- Здорово. А я не умею. Зато сочиняю сказки. Хочешь, расскажу?
- Давай.
- “Луна и звездочка”, - начал с выражением. Душещипательная сказка о дружбе луны и звездочки произвела впечатление на девочку.
- А ты знаешь, мы тоже с тобой луна и звездочка, - подошла и поцеловала меня в губы.
Я опешил. Это был первый женский поцелуй в моей жизни. Засмущался, а она смотрела на меня ставшими вдруг еще глубже глазами.
- Давай играть в мужа и жену!
- А как это?
- Раздевайся, и ляжем на кровать.
Видя мою нерешительность, стала стягивать с меня синюю курточку. Я стоял весь красный. Скинув с себя все, она осталась в одних бордовых трусиках, гармонирующих с чуть обозначенными припухлостями розово-коричневатых сосков двенадцатилетней девочки. Вскарабкалась на высокую огромную кровать, укрывшись пушистым одеялом.
- Лезь ко мне!
Загипнотизированный, я лег рядом с ней.
Таня прижала меня к себе и еще раз поцеловала.
- Ты меня действительно любишь?
- Да.
Почувствовал, как внизу живота что-то отчаянно напряглось. Непонятно было, как справляться с этим мальчишеским желанием. Моросеева тоже, видно, не очень знала.
- Ладно, доиграем в следующий раз. - С неудовлетворенностью я встал и оделся. Вскоре пришла ее мать, красивая, с темными глазами, похожая на украинку.
- Эдик помогает мне делать уроки, - упредила Таня удивленный взгляд мамы. - Он ведь, как и я, отличник. К тому же из Москвы.
- Это хорошо. Сейчас будем обедать.
Обед был гораздо богаче, чем у нас, так как ее отец был подполковник-интендант. Но я стеснялся много есть, да и дома мама ждала с обедом. Потом дочка еще раз сыграла собачий вальс, и я отправился домой.

***
На стене огромного пакгауза, сложенного из серых и красноватых валунов, было выведено крупными буквами:
- Пруссия - исконно русская земля! И чуть ниже:
- Русские прусских всегда бивали.
Эти надписи всегда переполняли нас, мальчишек, чувством гордости за свою страну и уверенностью, что живем мы в завоеванном Кёнигсберге по праву.
Когда я пришел домой, родители еще продолжали очень серьезный разговор.
- Скоро всех оставшихся немцев выселят в Германию. А есть ведь офицеры, которые женились на немках, даже обзавелись детьми.
- Ну, и что же теперь с ними будет? - озаботилась мама.
- Да как в песне поется: “Дан приказ ему на запад, ей - в другую сторону”. Только на запад в этом случае поедет она.
- А как же их любовь?
- Это СМЕРШ никогда не волновало.
- Может, так лучше для них обоих?
- Может быть. Остается чисто наше население. Город-то весь приграничный. Мало ли что. Если вдруг опять заваруха, то мы войну встретим первые, как, читала, в Бресте.
- Да, оставаться здесь страшно. Жалко, конечно, эту квартиру. Но в городе все какое-то чужое. И люди разношерстные. Съехались черт-те откуда.
- Сейчас выяснилось, что среди населения есть и бывшие полицаи, бежавшие от наказания. Вчера у меня на заводе арестовали такого. Да ты его знаешь - Петрович. Тихий такой, неприметный. Много разного сброду понаехало.
В дверь постучали. Отец пошел открывать.
- Разрешите войти, товарищ старший лейтенант?
- Входи, Сергей, - отец узнал сержанта из милиции, расположенной напротив нашего дома.
- Поймали мы ту суку, которая стащила у вас на заводе керосин. - Все самодельные светильники питались керосином, свет позволял жить среди темноты, поэтому стоил этот продукт в Кёнигсберге очень дорого. На предприятии отца недавно почему-то отменили военную охрану. Наверное, срочно понадобилась в другом месте. И уже через день пропали три бочки с горючим. Отец сразу же заявил об этом в милицию.
- Обнаглел этот Круглов до того, что продавал керосин на базаре, против завода, - продолжал милиционер. - Ну, мы его тут голубчика и прихватили. Просит, чтобы вы его взяли на поруки до суда.
Интеллигентных честных людей, каким был мой отец, наполовину поляк, Виктор Адамович, который из-за своей полунациональности и удивительной скромности протопал всю войну старлеем, разные жулики и тогда считали “лохами”. Отсюда и такая наглая просьба от периферийного, из глубинок России вора, которого, может, и суровая судьба подвинула обокрасть завод, где ему дали работу, то есть дали шанс не подохнуть с голоду.
- Нет, - твердо отрезал отец. - Пусть посидит в камере и получит то, что заслужил.
Я вспомнил, что когда-то был в большой комнате в нашем же доме, которую занимала семья Кругловых. Попал во время обеда. На полу сидели человек семь детей. Ели, обжигаясь, горячую похлебку из огромной общей миски, стоявшей посередине.
- Присаживайся, - пригласила толстая, рыхлая мать.
- Спасибо, я уже ел, - отказался, чтобы не объедать эту ораву.

***
На большой школьной перемене, улучив момент, когда рядом никого не было, подпорхнула Танечка Моросеева и, поиграв бубенчиками моего нового черного шерстяного свитера, искусно связанного маминой знакомой немкой, очаровательно прошептала:
- Пойдем сегодня ко мне. Мама придет поздно.
В этот раз трусики на ней были небесно-голубые и тонко оттеняли нежный аккуратный пупок. Попка оказалась круглая и мягкая, когда я двумя руками, удивившись сам себе, обхватил ее в постели. Таня нежно целовала меня. Затем взяла своей рукой мое основное отличие от девочек и стала им мягко водить по верхнему краю своего маленького нежного углубления внизу живота. Потом плавно перевела его вниз. Глаза ее отрешились и затуманились. Я провалился во что-то горячее и влажное...
- Хорошо тебе, мой миленький?
- Очень.
Мы обнимались, как мне показалось, очень долго. А потом пили газированное ситро из бутылки и ели конфеты в цветных фантиках с изображением диковинных тропических цветов.
- Приходи еще. У нас с тобой теперь любовь, - попрощалась Таня.

***
Городской парк, несмотря на окружающую ужасную разруху, еще не успел потерять своей многолетней немецкой ухоженности. Начинающая зарастать дорожка из красного гравия вела к большому пруду, кое-где подернутому тиной. Изредка дорожку обрамляли чудом уцелевшие изящные скульптуры с жесткими следами пуль и снарядов.
- Пошли раков ловить, - предложил Жора.
Начали шарить вдоль берега под корягами. Раки были на удивление большие, иссиня-белые. Складывали их в большую круглую банку из-под пулеметных патронов.
- Отчего это раки такие огромные? - поинтересовался у Генки.
- Утопленников фашистских жрут. Вон один еще плавает, - показал рукой.
- Невдалеке от берега что-то покачивалось на легком весеннем ветру в грязно-серой арийской шинели.
- Возьми несколько раков домой, угостишь родителей.
- Не, они не любят раков, - соврал я.
В этот парк потом я пришел с компанией знакомых отца. Подвыпившие офицеры, чтобы не утратить навык, как они говорили, начали стрелять по пустым консервным банкам и бутылкам.
- Хочешь стрельнуть? - спросил отец.
- Конечно, хочу!
- Валяй! - вложил мне в руку заряженный пистолет, сам его слегка придерживая. - Видишь мушку? Подводи ее под бутылку в прорезь прицела. Медленно и нежно нажимай курок.
Я делал, как говорил отец. Но все равно выстрел прогремел неожиданно для меня. Бутылка, как бы взорвавшись, разлетелась на мелкие кусочки.
- На, попробуй пиво, - гордый мной папа протянул стеклянную банку разливного немецкого пива.
В городе случайно остался целым пивоваренный завод. И офицеры с удовольствием на своих редких пикниках употребляли этот легкий для русских напиток.
Пиво было горькое, невкусное. Я вспомнил сладкое ситро у Тани, саму ее, такую нежную и смелую, и необычные ощущения, которые я впервые испытал с такой необыкновенной, загадочной девочкой.

***
- Завтра поедем на море, - весело произнес, снимая кобуру с пистолетом, папа. - Будет пикник семей офицеров нашей воинской части. Поедем на знаменитый курорт - Раушен, недалеко от города. Раньше там отдыхали только высшие чины гитлеровской армии.
Ни я, ни мама море никогда не видели.
В крытом “студебеккере”, присланном из далекой Америки в помощь нашей армии, были поставлены скамейки. Офицеры подсаживали жен и детей. Все были оживлены. Из разговоров я понял, что море никогда не видели не только мы с мамой, а большинство сидящих в машине. Грузовик заурчал, дернулся и довольно бодро покатил. Мы сидели у заднего борта. Уцелевшие дома окраин остались позади. Въехали на мост, ведущий в центр города.
- Пап, а как называется эта река?
- Это Прегель. Посмотри, сколько на ней пароходов, катеров, лодок.
Кладбище плавсредств представляло довольно печальное зрелище. Все ржавело, полузатонуло. У некоторых были видны только мачты и трубы.
Я представил, как раньше речные трамвайчики с яркими лампочками, разодетыми женщинами, под вальсы Штрауса плавно плыли мимо освещенных набережных. Раздавались звонкие голоса детей. А сейчас - это был только потенциальный источник для палаток утильсырья.
- А вот знаменитый Кёнигсбергский замок! Слева вдоль дороги громоздились серые средневековые валуны крепостной стены. Машина грохотала по брусчатке.
- Под замком был огромный военный завод, который немцы, отступая, затопили. Получилось большое озеро, а как откачать воду, никто не знает, - пояснял, как экскурсовод, отец. - А заводские станки, говорят, в отличном состоянии, все покрыты густым слоем смазки. Наверное, думают вернуться, сволочи.
Центр города выглядел жутковато. Сплошные обгоревшие развалины, покореженные, уже заржавевшие вывески с готическими буквами. И ни души. Я заметил, что некоторые офицеры, как и папа, держали руку на расстегнутой кобуре.
Через некоторое время пахнуло свежим воздухом, и “студебеккер” бойко понесся по узкой, обсаженной липами дороге. Сладко пахло липовым цветом.
- Да, дороги у немцев отличные, - завистливо произнес капитан, сидящий рядом с нами.
- А мы все равно их победили, - строго посмотрел на него подполковник, заместитель командира части.
До конца дороги все в машине молчали.
Машина остановилась на высоком песчаном холме, поросшем высокими соснами.
- А где же море? - не терпелось мне.
- Да вон оно, - указал папа рукой.
Я еле отличил темно-синюю полоску моря от ярко-голубого неба.
- Вот это да! Какое мощное! По всему горизонту!
- А как называется море? - забыл я.
- Балтийское, еще не переименовали, - пошутил отец. Вода в море была спокойной, я скинул сандалии и попробовал ногой.
- Ой, холодная!
- Ничего, привыкнуть надо.
Разделись и легли на мягкий, белый песок. Народу на берегу почти не было. Я начал пересыпать песок из ладони в ладонь. Вдруг увидел небольшой, глянцевитый желтый камушек.
- Смотрите, какой красивый! - показал родителям.
- Это янтарь, из него украшения делают, - взяла в руку камень мама. Тут его самые большие запасы в мире.
Я все-таки под присмотром папы зашел по колено в море, лег на песок и побултыхал ногами.
- Расскажу теперь ребятам в Москве, что купался в Балтийском море. Вот, не поверят!

***
Уходя вечером на редкий концерт приезжих московских артистов, родители наказывали мне никого не пускать в квартиру.
- Да вы не беспокойтесь, - успокоил их. - Если что, буду обороняться кинжалом.
- Каким кинжалом? - выдохнул отец.
- Да который в шкафу спрятан.
Родители переглянулись. Папа достал из гардероба длинный немецкий кинжал с изощренными инкрустациями на ручке и запер его в ящик письменного стола.
Когда мы вернулись в Москву, то в привезенных вещах кинжал я не обнаружил. Не было также альбома с чудесными видами немецких городов, поскольку отца предупредили, что в Москве началась борьба с космополитами, то есть людьми, преклоняющимися перед всем иностранным. Зато был “Диамант” - велосипед на шланговом ходу, купленный за недорого у русского подростка, когда-то угнанного фашистами из Белоруссии и теперь отпущенного воинами-освободителями на все четыре стороны. Привезли также прусский буфет, который с трудом влез в нашу московскую комнату - клетушку.
Девочку Танюшу Моросееву больше не встречал никогда. Но, когда вдруг ее вспоминаю, в голове у меня почему-то звучит грустный ноктюрн, исполняемый приглушенно дуэтом на саксофоне и аккордеоне, и я вновь ощущаю дурманящий сиреневый аромат далеких кёнигсбергских улиц весны 1947 года. 

МАНЬЯЧКИ

Это было то время, когда проститутки парами и по одной еще не стояли так массово на Тверской (доброй памяти улице Горького) и по всему Ленинградскому шоссе от Москвы до Питера.
“Жигули” выпускались только третий год, поэтому на московских улицах столпотворения машин тоже не было, и даже еще не вошел массово в обиход термин “иномарка”.
Когда Игорь, высокий сероглазый тридцатипятилетний шатен с мощными плечами, после работы на своей красной машине ВАЗ - 2101 въезжал, делая правый поворот, на метромост, то сразу увидел привлекательную блондинку в серой дубленке, которая нетерпеливо поднятой рукой явно просила его остановиться. Такую одежду в те годы имели далеко не все.
- Довезите меня, пожалуйста, до кинотеатра “Звездный”.
Игорь прикинул, что ему это по дороге, прямо по проспекту Вернадского.
- Садитесь, - открыл он дверцу.
“Лет тридцать, - оценил Игорь. - Симпатичная”.
- Тамара, - представилась молодая женщина, поправляя прическу перед зеркальцем, вмонтированным в солнцезащитный козырек.
- Игорь, не князь, к сожалению, - ответил он.
- Да я тоже не царица, - усмехнулась Тамара.

***
Прошедший день в режимном конструкторском бюро, где Игорь трудился начальником бригады, был, как обычно, скучен и утомителен. Много времени ушло на сбор подписей под листком изменения конструкции авиационного двигателя. Всем, кто должен был завизировать документ, надо было все объяснять с самого начала, доказывать необходимость нового датчика измерения температуры газов за турбиной.
Единственно интересным, правда, оказалось обсуждение в курилке на лестничной площадке новой молоденькой сотрудницы Альбины, только что появившейся в КБ.
- Говорят, театральное училище окончила?
- Что же она у нас, технарей, делает?
- Да, наверное, вакантных мест в московских театрах сейчас нет, вот и надо ей где-то пересидеть годик. А потом она же конструктором только числится, а работает в секретариате, - показал пальцем на третий этаж Евгений, инженер из соседнего отдела.
- Ясно, протеже кого-то из руководителей, - понял Игорь. - Да, такие притягательные формы, какими обладает она, к сожалению, не про нашу честь.
Ежедневно Альбина проходила по центральной ковровой дорожке через длинный конструкторский зал, искусно вздрагивая бедрами, да так, что тугие волны от первого колыхания не успокаивались до следующего. Все мужские взгляды были увлеченно обращены только к ее завораживающему заду, и, казалось, тела конструкторов покачивались в такт движениям ее натренированных, вероятно, не только на сцене, ягодиц. Она специально устраивала этот спектакль несколько раз в день, и каждый раз глаза ее сладко затуманивались от производимого эффекта.

***
- Железку в пол, - произнес Игорь свою любимую присказку и надавил до упора на педаль газа.
“Жигуленок” легко взлетел на асфальтовую вершину Ленинских гор, обрамленную с двух сторон темно-зелеными деревьями. Сила инерции вдавила Тамару в сиденье, и это, по-видимому, ей понравилось. Боковым зрением Игорь увидел, как она легким движением поправила юбку, и та почему-то оказалась значительно выше колен, обнажив довольно полные, в его вкусе, верхние части ног в чулках с ажурной резинкой.
Мысли Игоря потекли в заданном не до конца показанными ногами направлении.
- А вы далеко от “Звездного” живете?
- Да нет, на улице Удальцова.
- О, мы, оказывается, соседи, я обитаю на Мичуринском проспекте.
- Ну, что же. Будет время, заходите в гости. Запишите телефон.
Игорь пошарил рукой в автомобильном бардачке, и телефон Тамары с помощью авторучки лег в долговременную память предшественника компьютера - бумажного блокнота.
Когда она выходила из машины, обнадеживающе улыбнулась и предупредила:
- Если надумаете прийти, то только с шампанским.
- Естественно, - в тон ей согласился Игорь.

***
В столовой он как-то оказался за одним столом рядом с Альбиной. Решив показать себя перед этим магнетизирующим созданием с самой лучшей стороны, тихо, чтобы не услышали соседи, предложил:
- В среду вернисаж известного молодого художника Виктора Попкова. Не хотите сходить?
- С удовольствием, - согласилась Альбина.
Около шести часов вечера в выставочном зале МОСХа на Кузнецком мосту собралось много художников и приглашенных. Все сгруппировались, в основном, около картины “Хороший человек была бабка Анисья”, на которой были изображены в коричнево-красных тонах похороны старухи. Впечатление картина производила довольно сильное: трагическое и в то же время лирическое. Лица пожилых женщин в платках, собравшихся проводить в небытие подругу, были скорбны и отрешены. Осенняя листва дуба, цвета темного золота, из правой части картины нависала покровом над всей группой деревенских людей, подчеркивая скоротечность жизни.
- Нравится? - cпросил Игорь.
- Мрачновато несколько, лучше подойдем вон к той картине, - взяла его руку в свою Альбина.
- Да, “Шинель отца” - это автопортрет Попкова, лучшая его вещь. Смотрите, какой у него глубокий взгляд, в котором прямо светится память об отце, о бедах войны.
Альбина слегка прижалась к Игорю. Он отметил, что многие посетители отвлекаются от живописи и рассматривают фигуру Альбины. Это льстило Игорю и возбуждало.
После выставки, когда, пройдя ЦУМ, подошли к станции метро “Площадь Свердлова”, Альбина заявила:
- Я живу далеко. Провожать меня не надо.
Игорь нагнулся, нежно поцеловал ее в лоб. Альбина скрылась за тяжелыми дверьми метро, а он прошелся немного до Манежной площади и сел на троллейбус.

***
В пятницу на лестнице между вторым и третьим этажами он почти столкнулся с Альбиной, плотно обтянутой сиреневым платьем с вырезом до нежной линии, образовавшейся между двумя упругими возвышенностями грудей.
- Сегодня мне двадцать три года. Вечером будем отмечать у нас в отделе. Я тебя приглашаю, - глядя снизу на рослого Игоря и играя всем телом, проворковала она.
Это неожиданное обращение на ты, и то, что она так близко находилась от него, позволило Игорю прямо физически почувствовать ее ауру и еле уловимый нежный аромат.
За час до окончания рабочего дня, в большой комнате отдела, где числилась Альбина, начали отмечать ее день рождения. Закуска была скромная, но ее было вдоволь: сияющий красным винегрет, горячая разварная картошка, над которой поднимался пар, салат “Оливье” и отменная колбаса - настоящая “Любительская”. Бутылок водки и вина было закуплено по формуле: К + 1, где К - количество собравшихся.
Альбина, прекрасно зная о волшебном воздействии своего общего профиля, то и дело вставала, как будто что-то принести, при этом поворачивалась то одним, то другим боком, иногда нагибалась. Форма чувственных ягодиц была безукоризненна: выпукла и даже многообещающе приподнята вверх от линии ног. Белая юбка с просвечивающими красными узкими трусиками, казалось, вот-вот лопнет, и обнажатся такие заветные два розовых углубления.
Игорь решил много не пить, так как увидел, что Альбина то и дело бросает на него обещающие взгляды. Начались танцы под магнитофон.
- Поехали отсюда, - глядя в слегка потемневшие от желания светло-карие глаза Альбины, в очередном медленном танце напористо прошептал Игорь.
- Куда?
- В мою обитель.
- Нет уж, лучше едем ко мне. Я сейчас выйду и буду ждать тебя за углом, на Комсомольском проспекте. Но ехать далеко, в Бескудниково.

***
Добрались на такси, всю дорогу целовались до изнеможения на заднем сиденье.
Квартира была в пятиэтажном доме на четвертом этаже, трехкомнатная. Выпили немного из прихваченной с торжества бутылки вина на кухне вместе с ее старшей сестрой, которая с маленьким сыном жила здесь же.
- Посмотрим мою комнату, - увлекла за руку Игоря Альбина.
Включила бордовый торшер. Почти половину комнаты занимала большая кровать. В другом углу стояли две старинные Городецкие прялки и кресло. На стенах - два профессиональных натюрморта с цветами. Игорь крепко прижал Альбину, поцеловал и начал быстро раздевать. Гипюровые, в просвечивающих цветах, ярко-красные трусики оказались на застежках-липучках, и были сняты самой Альбиной моментально.
В розовом свете торшера тело ее было еще более рельефным. Все выпуклости и углубления проявились с гипнотизирующей четкостью. Игорь начал поцелуи с верхних губ, затем - средние, между двумя мячиками грудей, и когда дошел до потаенных нижних, то Альбина начала напряженно стонать. Тут Игорь повернул ее на живот, приподнял, мягко поставил на колени и, глядя на это набухшее и открывшееся великолепие, нежно начал входить в него. Где-то на половине пути Альбина сдавленно вскрикнула, и начала активно и ритмично захватывать и отпускать мощный ствол Игоря, помогая ему. Когда он опустошил свое орудие производства, она плотно обхватила ртом разгоряченную верхушку и, как вакуумом, оттянула все оставшееся.
В десять утра пили кофе. Сестра еще спала. Игорь явственно ощущал, что его выпили до дна. У Альбины несколько посинело под глазами, но они довольно сияли.
- Я, пожалуй, поеду, товарищ должен в двенадцать прийти, - вдруг захотелось домой, отдохнуть Игорю.
- Ну, что же, надеюсь, тебе было действительно хорошо. Адрес мой теперь ты знаешь, будет желание, приезжай. Только предварительно позвони, конечно. Поцелуй меня.

***
Такси миновало Дмитровское шоссе, Савеловский вокзал, свернуло с Новослободской улицы в какие-то переулки и в районе Коляевской выскочило на Садовое кольцо. Вспоминая живописное, суперактивное тело Альбины, Игорь почувствовал, как вновь наливается желанием и твердеет его предмет молодой гордости. Ехать домой в холостяцкую, однокомнатную квартиру, где, наверное, к тому же и холодильник пустой, расхотелось. Когда проехали станцию метро “Университет” и неслись по проспекту Вернадского, он вспомнил, что где-то на улице Удальцова живет молодая блондинка с увлекательными ногами - Тамара, которую он как-то подвозил на своей машине.
- Со мной ли записная книжка? - с надеждой подумал Игорь.
Пошарил в грудном кармане пиджака - книжка была. На букву “Т” записано - Тамара (сер. дубленка, ул. Удальцова) и телефон.
- Остановите, пожалуйста, - попросил он водителя около телефонной будки. Расплатился и вышел.
Московское апрельское утро набирало солнечные обороты. Синеватый снег еще кое-где лежал под деревьями сквера. Прыгали скворцы. Молодая мамаша пыталась разговорить младенца в коляске.
Набрал номер. После четырех гудков еще до конца не проснувшийся женский голос произнес:
- Алло, слушаю вас.
- Доброе весеннее утро, царица Тамара.
- Кто это? Володя, ты, что ли, в такую рань?
- Нет, это Игорь, который не князь.
После молчания:
- Что-то не припомню.
- Я вас как-то подвозил на красных “Жигулях”, живу рядом, на Мичуринском.
- А, да, теперь вспомнила. Высокий такой.
- Можно я к вам зайду?
- Прямо сейчас?
-Конечно, а то весна пройдет.
- Ну... Раз времена года так быстро бегут, то жду. Не забудьте только про бутылку шампанского. Запоминайте адрес.
Игорь достал ручку и быстро записал.
- Наш дом не спутаете с другими, это - кирпичная восьмиэтажная башня. Мой этаж - седьмой. Как выйдете из лифта, то сразу направо.
Игорь зашел в гастроном, купил бутылку шампанского “Новый свет” и шоколадный набор кондитерской фабрики “Красный октябрь”.

***
Дверь квартиры №28 была обита дорогой кожей. Игорь позвонил. Тамара стояла в легком прозрачном платье, напоминающем пеньюар. Волосы были очень короткие, как будто недавно ее постригли наголо.
- О, какой вы большой, оказывается. В машине я как-то это и не поняла. Раздевайтесь.
Игорь снял куртку.
- Проходите сюда, - пригласила жестом в большую кухню.
- Квартира не маленькая, - подумал Игорь.
Рядом с газовой плитой, на полу стояло несколько бутылок шампанского.
- Не я первый, - мысленно ухмыльнулся Игорь. - Но “Нового света” не видно.
Рядом со столом, накрытым зеленой, только что начинающей входить в моду полиэтиленовой скатертью, стояла довольно широкая кушетка, на которую они вдвоем и сели. После того, как половину бутылки выпили, Игорь снял пиджак, приблизился к Тамаре, и она с неожиданной силой впилась в его губы, прикусывая их и проникая языком к его языку. Рука Игоря быстро поняла, что трусиков нет, проникла между ее ног, окунулась во влажное, горячее.
- Скорее, иди в меня, - жарко зашептала она, как в бреду, откидываясь на кушетку.
Игорь не заставил себя долго ждать, быстро скинул брюки и шелковые, спортивные трусы. Заждавшийся звереныш проник в тесную, теплую, уютную норку. Тела Тамары и Игоря начали набирать ритм.
- Блаженство! Блаженство! - будто во сне, приговаривала, подгоняя учащающиеся удары Игоря, Тамара.
- Пойдем в спальню, там удобнее, - после первого раза потянула его Тамара.
Спальня была отделана во французском стиле. Огромная кровать, покрытая розовым, изящно вышитым цветными бабочками покрывалом, с резной деревянной спинкой, стояла посреди комнаты. Окно, во всю стену, было занавешено красными мягкими шторами. На стенах - старинные гравюры. Свет струился откуда-то снизу.
- Все заграничное, - мелькнуло в голове у Игоря.
Там они разделись полностью, бросились на кровать, и желание Игоря вновь, как заклинание, подгонял этот женский полустон - полукрик: - Блаженство! Блаженство!
Когда Игорь уже оделся и собрался уходить, Тамара опять впилась в его рот своими жадными губами, и на секунду оторвавшись, выдохнула:
- Давай еще!
Он опять разделся, и опять в красивой спальне, на шикарной кровати проявил весь свой, как оказалось, не совсем иссякший энтузиазм. Но в этот раз в экстазе Тамара сильно вцепилась своими пальцами с острыми длинными ногтями в его спину и больно провела сверху вниз. Как ни странно, это прибавило силы Игорю, и, издав приглушенный стон, он финишировал. Потом, повернувшись спиной к большому зеркалу, висевшему рядом с кроватью, он увидел вдоль всей спины почти десять кровавых полос.
Тамара открыла входную дверь. Глаза ее все еще были полны желания. Игорь быстро поцеловал ее на прощанье и вышел к лифту. Дверь закрылась.
- Молодой человек, - тихо окликнула его из соседней двери женщина лет сорока, в голубом халате. - Хочу вас предупредить. Ведь Тамара - настоящая сексуальная маньячка. Она была за границей с мужем, где-то в Африке. Но ее выгнали оттуда, так как она утром пришла к соседу, который еще нежился в кровати с женой, быстро разделась и, сказав: “Давайте жить вместе”, нырнула к ним под одеяло. Обратили внимание на ее короткую стрижку? Она только что из психушки. К ней очень много молодых людей ходит. Я вам советую провериться у врача.
Игорь вышел на улицу. Вспомнил батарею бутылок из-под шампанского, “тифозную” прическу Тамары и почувствовал боль в расцарапанной спине.
- Неужели влип? - засокрушался он.
Солнце уже было закрыто облаками, снег казался грязным, а деревья без листвы - какими-то облезшими.
Но пока он задумчиво шел пешком домой на Мичуринский проспект, небо опять просветлело, из-за высокого дома выглянул краешек уже заходящего солнышка, и его теплый луч успокоительно погладил лицо Игоря. Птицы в сквере допевали свои первые весенние песни.
- Пора, пора угомониться, не колобродить до утра, - вспомнил он строчку из стихов своего товарища.
Впереди были еще вечер субботы и воскресенье.

АВАРИЯ

Георгий Плотников относится к тем немногим людям на земном шаре, которые видели свой скальпированный череп.
Был вечер августа. Необычное в этом году пекло московского дня раскалило дорожный асфальт до полужидкого, фиолетового состояния. Вид с Воробьевых гор на район Лужников закрывало мутно-желтое облако смога.
Долго визжали тормоза “Жигулей”, затем страшный удар в заднее колесо огромного автомобильного крана, который делал левый поворот на Т-образном перекрестке с Хамовнического вала на Фрунзенскую набережную. Скрежет и лязг раздираемого металла поглотил звук разламывающихся костей Георгия.
Сидел он справа от водителя, не пристегнутый ремнями безопасности. Увидев впереди движущуюся громадину, уперся левой ногой в пол. При столкновении туловище начало вращаться вокруг ноги, лоб задел за зеркало заднего вида, сдирая по ходу движения кожу, верхняя часть правой руки впечаталась в приборную доску. Левая нога пошла куда-то вовнутрь.
Все это Георгий видел в плавном, замедленном темпе и, вроде, как со стороны. Вероятно, существует свойство мозга человека - растягивать реальный масштаб времени в такие критические минуты, которые могут оказаться и последними. Как бы дается шанс - успеть принять нужное решение. Наступила тишина.
Произошел резкий, мгновенный, неожиданный, неудержимый переход из здорового, благополучного состояния в недвижимое, с многочисленными переломами и ранами, вызывающими запредельную боль. В такие моменты, чтобы сразу не уйти в мир иной от болевого шока, организм отчаянно включает в работу все свои защитные, доселе неведомые средства.
Все трое сидели неподвижно, сознание было полупотеряно. Лица отдавали бледной синевой. Мозг работал как-то обрывочно и не мог оценить весь масштаб происшедшей катастрофы, зацикливался на второстепенных мыслях с их непрестанным повтором.
Водитель Борис вдруг обратился к Георгию:
- Сними часы, санитары в больнице украдут.
Повторил эту фразу еще два раза. Георгий правой рукой медленно, через пронзившую плечо острую боль начал бессознательно выполнять команду Бориса - расстегивать ремешок часов, но не смог, кость, наверное, сломалась окончательно, задев нерв, и рука безжизненно повисла.
- Взгляни, что у меня на лбу? - как в сомнамбуле, обратился он к Дмитрию, сидевшему на заднем сиденье, прижавшись к двери.
- Что-то нехорошо с лицом, - понял Георгий по изменившимся глазам Димы.
Левой рукой он опустил солнцезащитный козырек и посмотрел в маленькое встроенное зеркальце. Кожа со всей левой стороны лба, надорвав обе брови, свернулась в кровавый рулон, который почти полностью закрыл левый глаз. Жутковатое ощущение оставлял внезапно обнажившийся подкожный желтоватый слой, прикрывающий лобную кость черепа. Кровь заливала правый глаз, и он попытался смахнуть ее здоровой рукой. Левая нога не двигалась. Георгий отключился.
Перед машиной собралась толпа, которая с животным, инстинктивным интересом пыталась заглянуть в глаза людей, которые стоят на пороге небытия, а, может, вот-вот сейчас и перешагнут его. Смотрящим очень хотелось узнать, как там, в дверях того света.
Через какое-то время подъехала машина скорой помощи. Как узнали уже в больнице, художник из мастерской, расположенной в мансарде соседнего восьмиэтажного дома, услышав грохот от столкнувшихся автомобилей, выглянул в окно. Увидев, что из раскореженной машины никто не выходит, вызвал по телефону скорую помощь.

Молодой высокий парень с трудом открыл правую дверь. Потряс Георгия за сломанное плечо. От нового болевого импульса Георгий открыл глаза и бессмысленно посмотрел на подошедшего. Фельдшер сунула ему в нос ватку, смоченную в нашатырном спирте.
- Сам выйти cможешь?
Молчание.
- Можешь выйти? - со второго раза смутно и очень тихо донеслось до медленно возвращающегося сознания Георгия.
- Нет, помоги. Только не берись за правую руку - сломана, - с трудом ворочая языком, почти шепотом, ответил он.
Бережно поддерживаемый молодым человеком вылез из “Жигулей”, собрал волю в кулак и, превозмогая дикую боль, опираясь на парня, как в жутком сне, запрыгал на одной ноге к носилкам. Правая рука, причиняя невыносимые страдания, при каждом прыжке тяжело и безжизненно моталась.
Водитель скорой помощи, он же санитар, в это время помогал вынуть Бориса из-под согнувшегося руля. Тот громко вскрикивал.
- Наверное, позвоночник, сломан, - предупредил санитар фельдшера.
Дмитрий вышел сам и медленно, корчась от боли в спине, двинулся к машине с красным крестом.
Фельдшер, достав шприц, быстро сделала всем троим инъекции.
- Это - анальгетики, для уменьшения боли, - пояснила на всякий случай.
- Давай скорее, а то не довезем, - бросила она водителю.
Завыла сирена, машина набрала скорость. На поворотах здорово мотало. Стоны чередовались с мужской руганью.
                         
***
Сначала всех отнесли в приемную, а затем - в так называемую помывочную. Раздели догола. Каждое движение причиняло сильную боль. Поочередно клали в грязноватую ванну, да так, что казалось, авария повторяется. Санитарки под душем смывали кровь со стонавших, мало что понимающих, раненых.
- Сколько у тебя было денег? - громким голосом спросила одна из них, толстая, пожилая.
Георгий пытался сосредоточить замутненное сознание.
- Вроде шестьсот.
- Так и запишем.
На носилках перетащили в слабо освещенное помещение и положили на краю металлической, низкой, рентгеновской платформы.
- Двигайтесь под аппарат сами, я не могу вам помочь, за целый день совсем обессилела, - скомандовала невысокая врач.
Обдирая голую спину о железный стол и помогая одной рукой и неповрежденной ногой, он начал медленно ползти под излучатель рентгеновского аппарата, проклиная от боли всю медицину.
- Разогните ногу! - приказным тоном заявила она.
- Я не могу, - поразился заданию Георгий. - Сустав, наверное, сломан.
Тогда женщина подошла и всей тяжестью небольшого тела надавила руками на больную ногу.
- Вы что делаете? - теряя от боли сознание уже второй раз, еле выговорил Георгий.
- А иначе на снимке не будет виден тазобедренный сустав, - поняв, что ногу не разогнуть, и уходя в кабинку включать аппарат, зло пробурчала врачиха.

***
Очнулся от тряски. В железной каталке Георгия везли по кирпичной дорожке больничного двора. Какие-то люди с интересом заглядывали в лицо - живого везут или уже отошедшего.
- Где я? - спросил Георгий небритого человека, то ли пациента, то ли санитара, толкающего это транспортное средство.
- В Четвертую Градскую, милости просим, - с пафосом ответил везущий. - Место хорошее, рядом - Даниловский монастырь, и одноименный погост недалеко.
На лифте поднялись на четвертый этаж. В операционной переложили на стол. Бригада из трех врачей готовилась к операции.
- Запиши: двадцать один час, - велел старший операционной сестре.
- Ничего себе, - удивился Георгий. - Уже четыре часа прошло после аварии.
Ну что, сами помочитесь или через катетер? - наклонилось над ним мужское лицо в белой хирургической шапочке.
У самого - не получилось. Подошла сестра и начала вводить металлический зонд, операция оказалась крайне болезненной. Георгий прикусил до крови губу.
Потом были уколы в лоб и зашивание содранной кожи. Георгий чувствовал, как скрипит иголка.
- Вы, уж, постарайтесь, шейте, как следует, так, чтобы шов был поаккуратнее, - попытался он сострить.
- Будешь таким же красивым, только малость мужественнее, со шрамом.
- А большой шрам останется?
- Нет, не очень. Сантиметров пятнадцать.
Другой хирург взял ногу Георгия под мышку и приготовился вправлять вывих бедра. Лежащий на операционном столе приготовился к новой боли.
- Сделаешь потом, когда будет под наркозом и наступит релаксация, - остановил старший.
Нос и рот Георгия закрыли маской.

***
Когда он открыл глаза, то увидел, что находится опять на каталке, в лифте. Рядом - две миловидные, молодые медсестры.
- Вы знаете, где находитесь? - ласково наклонилась к Георгию черненькая, полная, вероятно, чтобы проверить, пришел ли в сознание тридцатипятилетний широкоплечий больной.
- Догадываюсь, - слабым, запинающимся, чужим голосом ответил Георгий. - В Четвертой градской.
- О, значит соображает, и от наркоза отошел, - облегченно заулыбались девушки.
Мест в палатах не было, и Георгия положили в коридоре напротив палаты № 12.
Подошла другая сестра:
- Как себя чувствуете?
- Спасибо, слабость какая-то, и пить очень хочется.
- Не мудрено. У вас большая кровопотеря. Надо делать переливание крови, и нужна четвертая группа, довольно редкая. Пойду сейчас искать.
- А как вас зовут? - начал налаживать контакты Георгий с симпатичной синеглазой блондинкой.
- Тамара.
- А халат-то у нее надет почти на голое тело, - как сквозь туман, отметил он, когда Тамара наклонилась над ним, чтобы поправить повязку на голове, и е чувственный бюст оказался прямо у него перед носом.
Голова Георгия была перевязана до самых глаз, верхняя часть туловища - вся в гипсе, и к нему в пионерском салюте была приделана на гипсовом же стержне тоже загипсованная правая рука. В просверленную хирургами левую коленку был вставлен металлический штифт, и к нему подвешен свисающий за кровать груз.
- А что у меня сломано? - решил он иметь полную ясность о своем состоянии.
- У вас много разных травм, я потом посмотрю диагноз в истории болезни. Вы лучше об этом не думайте.
- Спасибо, утешили, - поблагодарил Георгий.
Попробовал поднять здоровую руку - не получилось, не хватило сил. Очень хотелось спать.

***
Утром перед кроватью присел дежурный молодой врач:
- Как самочувствие?
- Лежать очень больно.
- Это естественно, таз ведь сломан, - пробормотал уставший за ночь человек в белом халате и ушел.
- О тазе никто ничего не говорил, - приуныл Георгий.

Его товарищей, теперь уже и по несчастью, насколько он мог видеть, в коридоре не было. Правда, обзор закрывала стойка, на которой была укреплена банка с питательным раствором. От нее отходила трубка, заканчивающаяся иглой, зафиксированной в локтевой вене.
Когда подошла Тамара, чтобы заменить флакон с раствором на другой, с кровью, он спросил:
- А что-то я не вижу членов нашего экипажа машины боевой, Бориса и Диму?
- Они в палате.
- В каком состоянии?
- Борис - в тяжелом, у него тазовые кости сломаны, лежит на вытяжке, а у Димы - полегче, только копчик поврежден.
- Да, здорово все переломались, - осознал всю картину происшедшего Георгий.
- Дежурный врач сказал, что у меня тоже таз сломан, это действительно так?
- Да, но не в такой степени, у вас просто небольшая трещина. Она быстро зарастет сама.
- Ну, слава Богу, - немного полегчало Георгию.

- Господи, почему это случилось именно со мной? - думал не очень верующий в Бога Георгий. - Ведь тысячи людей каждый день ездят на машинах - и ничего, у них все в порядке, в аварии они не попадают. Чем же я перед Всевышним провинился? За какие такие прегрешения?
Вспомнил, что в этом году, в очередную годовщину дня смерти матери не нашлось времени выбраться на Ваганьковское. Все возился с оформлением этой новой машины, которая теперь вся разбита, как и ее хозяин Георгий.
- Да, явно произошел провал из светлой полосы жизни в черную. Значит, жди еще чего-то нехорошего, - запессимизировал он.

Часов в десять пришли жена и друг Саша. Увидев Георгия всего забинтованного, Светлана побледнела, охнула и чуть покачнулась, но взяла себя в руки.
- Родной, все будет в порядке, восстановишься, - погладила по здоровой руке. - Я тут еще вчера вечером была, но не пустили. Всю ночь не спала, думала, как ты тут. Чего тебе принести? - поцеловала в небритую щеку.
- Минеральной воды и соков, - попросил Георгий.
Про то, что его мучает жажда по причине большой потери крови, он не стал говорить, чтобы не пугать Светлану.
- Сегодня надо будет попросить Главного конструктора позвонить по “кремлевке” (специальному телефону) руководителю больницы, чтобы они положили вас всех рядом в палату, - решил Саша.
Он работал вместе с ними на большом авиационном заводе, рядом со злополучным местом, где и произошла авария.

***
На следующий день Георгия перенесли в палату. Помещение - большое, со сводчатыми старинными потолками, стены выкрашены в грязно-зеленый цвет. Народу немало - двенадцать человек, по шесть кроватей в ряд с каждой стороны. Сильно пахнет мочой, заживающими ранами, немытым человеческим телом, едой. Рядом была койка Димы, чуть дальше - Бориса. Вид у них был неестественно оживленный, наверное, сказывалось то, что кололи наркотические обезболивающие.
Часов в одиннадцать, вероятно, после звонка по “кремлевской вертушке”, пришла целая группа врачей и сразу подошла к ним. После того, как подробно осмотрели всю троицу, Георгий спросил у высокой грубоватой женщины - заведующей травматологическим отделением:
- Что-то у меня правый бок болит, это, может, повреждение печени?
- Вполне вероятно, - ответила хирург. - Печень рвется в два этапа.
Врачи ушли. Разговаривать ему не хотелось. Помимо мыслей о том, когда он отсюда выберется, мучило то, что принадлежавшая ему машина, которая теперь, наверняка, в очень плачевном состоянии, была куплена наполовину в долг, и на какие шиши ее теперь восстанавливать - не ясно. Думать об этом даже не хотелось, так как новые финансовые источники, да еще в таком физическом состоянии, не предвиделись.

Вечером, после работы пришла Светлана. Достала из сумки куриный бульон, минеральную воду и ложку.
Сам Георгий был еще настолько слаб, что лежал почти неподвижно, здоровая рука от слабости не могла ничего держать.
- Давай я тебя покормлю с ложки, - решила она. - А в следующий раз принесу поильник.
Ежедневно, после непростых и утомительных экспериментов с животными в своем научно-исследовательском медицинском институте, Светлана ехала на метро и трамвае в Четвертую Градскую. Кормила Георгия, выбирала из волос застрявшие очень мелкие осколки разбитого автомобильного лобового стекла. Подкладывала под него судно. Это был самый трудный момент для Георгия - научиться справлять большую нужду при народе. Жена накидывала ему на ноги простынь, чтобы он не так стеснялся. Потом Георгий сделал наблюдение: чем менее интеллектуален человек, тем он бескомплекснее. Многие, лежащие в этой палате, освобождались от отходов своей жизнедеятельности быстро, при всех, включая посетителей, и не мучаясь никакими сомнениями.
А народ попадал в палату № 12 самый разный: официант из ресторана, которого будущий тесть по пьянке угостил топором; грузчик из продовольственного магазина с головой, пробитой железным крюком для таскания ящиков; милиционер, ударивший сам себя ядром при сдаче спортивных норм; хронический алкоголик, не заметивший машину и ушибленный ею; десятиклассник, попавший головой в камень при нырянии и теперь лежавший наполовину парализованный, на наклонной плоскости и с вытяжкой за гипсовый ошейник.

***
Каждый вечер Георгий слышал, как Борис и Дмитрий, не справляясь сами с болью кричали:
- Сестра! Укол!
Приходили Тамара или Валя и делали инъекции болеутоляющих, после чего ребята закуривали, успокаивались и ловили кайф.
Через неделю Георгий попросил отменить себе наркотические средства, боясь привыкнуть. Начались сильные боли, особенно по ночам.
- Надо терпеть, терпеть, - убеждал себя Георгий.
Он видел, что над некоторыми кроватями привинчены металлические штанги, называвшиеся “болгарский бум”. Пациентам с травмами было легче садиться и вставать, держась за это приспособление. Он попросил лечащего врача Вячеслава Коршунова сделать над своей кроватью такой же.
Теперь по утрам Георгий здоровой рукой начал подтягивать тело к этой штанге, с каждым днем все выше и выше.
- Надо восстановиться, встать на ноги, - твердил, как заклинание, делая такую зарядку. - Ведь надо возвращаться на работу, да и Светик мучается, мотаясь сюда каждый день.
Однажды за этим занятием его застала заведующая отделением, в прошлом полевой хирург. Она взглянула пристально в голубые глаза Георгия и твердо сказала:
- Этот из троих встанет раньше всех.
Похвала и сконцентрировавшаяся сила воли помогли Георгию начать садиться на кровати, что после трех недель лежания в обессиленном состоянии оказалось делом далеко не простым. Голова кружилась, появились новые боли в тазу и руке. Обнаружился песок из почек, вероятно, от сильного удара во время аварии. Еще через несколько дней он, наконец, смог сидеть на кровати и ездить на коляске в туалет.
Это было счастье.
Но пальцы правой руки, оставшиеся специально для разработки не загипсованными, практически не двигались, так как был поврежден лучевой нерв. Через месяц после травмы только большой палец начал на два миллиметра подниматься вверх от указательного. Это уже был прогресс, но мизерный.
Мысль, что диссертация лежит недописанная, свербила Георгия.
- Надо научиться писать левой рукой, - поставил перед собой задачу.
Через неделю он показал Светлане довольно сносную дневниковую запись в школьной тетради в клеточку о составе больных в их палате. В конце была приписка: “Левую руку приложил. Георгий.”
Лечащий врач, тридцатилетний, высокий, с сильными руками травматолога, видел, какие усилия прикладывает Георгий, чтобы скорее встать на ноги, и, чувствовалось, уважал его. Как-то утром Коршунов сказал:
- Ну, Георгий, пора вам вставать на обе ноги, но с палочкой, я сейчас помогу. Физически вы вполне подготовлены к этому.
Георгий встал, чуть постоял, а затем тихо пошел, опираясь на палку. Это был второй момент больничного счастья.

***
Вечером Светлана отвезла Георгия на коляске в большую душевую, где мыли больных. В этот раз здесь никого не было. Раздела и в первый раз после больничного лежания помыла его.
- Смывайтесь, смывайтесь все страдания, - приговаривала она.
От теплых рук и губ Светланы в Георгии проснулось уснувшее на целый месяц желание. Он повернул здоровой рукой Светочку спиной к себе, нежно нагнул и, стоя на одной ноге, восставшим после долгой спячки предметом всегдашней гордости жестко и радостно вошел в любимое, упругое тело. Выздоровление началось.
Перед выпиской лечащий врач Вячеслав Федорович напутствовал:
- Берегите ногу, ходите пока с палочкой. Гипс с руки будем снимать через полтора месяца. Перелом был достаточно сложный: винтообразный, оскольчатый, поэтому пришлось делать остеосинтез, то есть скреплять кость металлическими хомутами. Их будем удалять через полгода, когда укрепится костная мозоль. При этом надо будет и лучевой нерв освободить от спаек, чтобы восстановились движения кисти. А после освобождения руки от гипса, надо будет усиленно ее разрабатывать. В локтевом суставе, наверняка, образовалась контрактура (ограничение в подвижности), поэтому до конца разгибать руку будет нелегко.
- А когда ребят выпишут?
- Диму - через неделю, а Бориса, если все будет нормально, - через пятнадцать дней.
- Спасибо вам за вашу заботу, доктор, - попрощался с ним Георгий.
***
На улице был конец сентября. Такси через Воробьевы горы ехало в Матвеевскую. Как впервые, смотрел Георгий на красно-желтую листву кленов, на клумбы с разноцветными осенними астрами около высотного здания Московского Университета, на юную пару, прижавшуюся в длительном поцелуе всем телом девушки к мощному стволу дуба.
- Господи, спасибо Тебе! Я живу!

АКАДЕМИЯ

В последних классах школы Максим Пакуль мечтал стать дипломатом. Обладая отличными гуманитарными способностями, легко писал сочинения на самые различные темы, создавал неплохие стихи, правильно и с четкой дикцией говорил, читал газеты и вполне прилично ориентировался в том, что творится в мире.
Когда до получения аттестата о среднем образовании оставалось полгода, отец спросил Максима:
- Ты подумал, в какой институт будешь документы подавать?
- Еще окончательно не решил, но думаю, что в МИМО - институт международных отношений.
Отец немного помолчал.
- Из тебя, я уверен, получился бы неплохой дипломатический работник. Но я должен кое-что объяснить. Ты уже достаточно взрослый, чтобы все понять правильно. Видишь ли, это учебное заведение специфическое, случайных абитуриентов там не бывает. Это все чада высокопоставленных людей. Дети обыкновенных инженеров туда вряд ли попадают. Да и фамилия твоя Пакуль - польская, доставшаяся нам от моего отца Адама Михайловича, хотя другой дедушка и обе бабушки - русские. А принимать людей с нерусскими фамилиями в такие учебные заведения не любят. Так что, можешь, сынок, зря потерять год.
- Ну, и что, пап, ты посоветуешь? Куда податься будущему медалисту, на четверть поляку?
- Я бы пошел на твоем месте в технический вуз. Профессия достаточно сложная, зато всегда будет небольшой, но надежный кусок хлеба.
Знал бы отец, что в начале девяностых годов, теперь уже прошлого века, основная масса инженеров в нашей стране окажется никому не нужной и будет брошена учиться выживать в бурное, подчас очень мутное, море перестройки.

***
Максим окончил Московский авиационный институт и начал трудиться в конструкторском бюро. Быстро набирался опыта в области ракетного оборудования, так как часто приходилось ездить на полигоны. Помочь там было некому, приходилось рассчитывать только на свои силы. Вырабатывались решительность, четкость и самостоятельность. Быстро дорос до инженера-конструктора первой категории.
Однако зарплата была небольшая; у жены Ирины, младшего научного сотрудника медицинского института - еще меньше. Денег постоянно не хватало. И все же умудрялись, хотя и скромно, принимать многочисленных гостей.
Как-то вместе с шумной компанией завалился институтский приятель Максима Игорь Ковалев. Это был здоровяк с круглым, курносым лицом, пользующийся успехом у многих девушек, чему немало способствовало и то, что папа его был генералом.
Зная, что всю их группу распределили в режимные предприятия, называемые “почтовыми ящиками”, после третьей рюмки Максим спросил:
- Ты где, старик, трудишься, в каком “ящике”?
- Я учусь, - гордо заявил Игорь.
- Где же, в аспирантуре? - удивился Максим.
- В Академии внешней торговли, - почти продекламировал Игорь.
За столом стихли разговоры.
- А что это за заведение, расскажи, - заинтересовались все.
- Чтобы туда поступить, надо, во-первых, быть членом партии, - с достоинством обвел гостей сразу ставшим серьезным взглядом Игорь. - Получить рекомендации в парткоме предприятия, где работаешь, райкоме и горкоме партии. Затем - строгая медицинская комиссия. А самое главное - надо сдать семь экзаменов.
- Это какие же: сопромат, детали машин? - сострил хозяин дома.
- Нет, гуманитарные, - ухмыльнулся слушатель академии. - История КПСС, политическая экономия социализма, диктант, изложение, русская литература, иностранный язык, география.
- И ты все это сдал? - изумился Максим, зная полную далекость сына генерала от такого рода предметов.
- Я готовился с репетиторами, - нехотя ответил Игорь. - Да ну вас, давайте лучше выпьем, вот и тост назрел: “Ученье - свет, а не ученых - тьма”.

***
Следующий день был воскресенье. Максим с пятилетним сыном катался на санках с горы, которая начиналась у стен Новодевичьего монастыря и довольно круто спускалась к пруду. Мартовское солнце до рези в глазах прожектором отражалось от покрытого снегом замерзшего водоема. Из головы не выходил вчерашний разговор с Игорем.
- Академия находится на улице Пудовкина, рядом с Мосфильмом, - вспомнил он слова Ковалева. - Так это же совсем рядом с нашим домом, на той стороне Москвы-реки. На экзамены удобно было бы ходить по Лужнецкому мосту.
Максим осознал, что мысли его уже работали в одном направлении:
- А почему бы не попробовать поступить туда? Ведь тогда бы и сбылась школьная мечта - быть представителем страны за рубежом, да, глядишь, и из нужды выбрались бы.
Проанализируем, какие у меня плюсы, а какие минусы. Я тоже член партии, поскольку редактором многотиражной заводской газеты, даже на общественных началах, нельзя было быть без утверждения райкомом партии.
Газету всю делаю сам: и статьи пишу, и макет компоную, и первую и вторую редакционные читки с правками вымучиваю, и беседую с цензорами, и подписываю “в свет”. Иногда, например, принесет рабочий из цеха заметку, как он провел отдых. И всего-то три предложения: “Этим летом был в Молдавии. Там было очень хорошо. Много вина и фруктов”. А я, за его подписью, естественно, делаю лирический рассказ о чудесном молдавском местечке Сороки, о молодых, горячих, фигуристых Лянах, любящих танцевать и умеющих приголубить, о напоминающем по вкусу нашу землянику ароматном вине “Изабелла”. Так что грамотности и умения творчески излагать свои мысли у меня хватает.
Сдать эти семь экзаменов - для меня не будет сложным делом. В прозе и поэзии разбираюсь, даже лекции читал на заводе о молодом поэте Андрее Вознесенском. В живописи, правда, пока секу недостаточно. Хотя по книгам Джона Ревалда изучил импрессионистов и постимпрессионистов. И не только изучил, а полюбил их. Нежно-голубые танцовщицы Эдгара Дега, зыбкие туманные пейзажи Клода Моне, расхристанные обитательницы Мулен-Ружа, увековеченные Тулуз-Лотреком, сумасшедшие подсолнухи и виноградники Винсента Ван-Гога останутся теперь со мной на всю жизнь. Но надо все-таки побольше ходить на художественные выставки, понять поглубже наших новых: Павла Никонова, Юрия Васнецова, да и старых русских мастеров не мешает знать лучше: Фалька, Штеренберга, Щукина, Альтмана.
В общем, время у меня еще есть, приемные экзамены в академии - ровно через год, в марте. Надо начинать действовать.
- Папа, покатай меня бегом по дорожке, - прервал планы Максима сын.
- Конечно, Костюша, - и припустился вокруг пруда.
Обернулся - санки весело неслись, голубые глаза сына счастливо сияли.

***
Кабинет секретаря парткома находился вне территории завода, рядом с редакцией многотиражки. Максим постучался.
- А, Пакуль, заходи, ты мне нужен. На тебя начальник КБ жаловался, что ты напечатал какой-то фельетон с критикой технической документации, а он все принял в свой адрес.
- Да, он меня мордой об стол уже возил. У меня сложное положение: я и его подчиненный, и редактор газеты. Теперь понял, что повышения зарплаты мне долго не видать.
- Ну, не паникуй. Слово парткома - не последнее.
- Иван Иванович, я решил попробовать в Академию внешней торговли поступать. Нужна рекомендация парткома.
Максим рассказал о всех этапах допуска к экзаменам и экзаменационных предметах.
- Ну, что же. Конечно, жалко, если уйдешь. Редактором газеты, сам понимаешь, не каждый сможет быть. Будем рассматривать твой вопрос на парткоме. Как народ решит. А экзамены, я думаю, сдашь. Парень ты способный.
Слух о моих намерениях, видно с подачи секретаря парткома, быстро распространился по всему заводу. Как оказалось, вместе со мной вдруг попросили рекомендацию для поступления в академию еще три человека: Черноусов, Белоцерковский и Лебедев. Первый - племянник директора нашего завода, второй - сын видного военного начальника, в чине генерал-полковника, а о Лебедеве я знал только то, что он работает в отделе Главного металлурга.
В районном комитете партии рекомендации получили уже четырнадцать человек. Двое из них, Евгений и Андрей, с соседнего завода, были родными братьями, а фамилии их полностью совпадали с фамилией одного из членов Политбюро ЦК КПСС.
После собеседования в горкоме партии, через некоторое время, в академии были вывешены списки допущенных к экзаменам.
Радостный Максим позвонил жене в институт:
- Поздравь, Ирусь. Первый этап пройден, в списках значусь. Конкурс, говорят, человека два на место. Думаю, пробьюсь.
             
***
Для сдачи экзаменов можно было взять две недели отпуска, что Максим и сделал. Готовиться начал еще раньше. Законспектировал весь толстенный том Истории КПСС. Зубрил довольно странноватую политическую экономию социализма. География зарубежных стран сводилась к тому, что надо было знать, где находится государство, его столица, какой строй. Учебник по литературе Максим пролистал, он и так все помнил еще со школы, к русскому языку и английскому он, вообще, не готовился.
Грамотность у него была уже в школе на приличном уровне, а работа редактором многотиражки еще отшлифовала ее. Не так давно он окончил на отлично двухгодичные курсы английского языка. Пакуль Максим с нетерпением ждал начала экзаменов.

Абитуриенты, на взгляд Максима, в чем-то походили друг на друга. Чувствовалось, что работой они не утомлены, одеты все по последней моде, уверены в себе.
От кого-то узнав, что Максим работает не только инженером, но и редактором газеты, на обоих экзаменах по русскому языку - диктанту и изложению - у него списывали слева и справа, а один умудрялся заглядывать и сзади. На экзамене по английскому языку Евгений - парень с громкой фамилией члена политбюро - обратился тихо к Максиму:
- Помоги перевести этот текст, я в иностранных не очень рублю.
Польщенный Максим с удовольствием это сделал. В задачу преподавателя английского языка входила также и проверка уровня эрудиции экзаменующихся.
- А чем вы интересуетесь? - спросила высокомерная брюнетка средних лет у Максима.
- Я увлекаюсь поэзией, живописью.
- А кто вам больше нравится из отечественных современных поэтов?
- Андрей Вознесенский.
- И как вы его оцениваете?
- Я считаю, что он - один из лучших. Непрерывно совершенствуется. От простых стихов в первом сборнике “Парабола”, например, “Мерзнет девочка в автомате”, до очень образных стихов в поэме “Треугольная груша”. Послушайте, какие красивые строчки:

Блещут неоновые витражи,
словно рентгеновский
                        снимок души...

Или вот эти:

Петухи!
            Потуши
                        спор шпор...

Отметки не объявляли. После Максима сдавал английский Евгений. Когда он вышел, то поделился:
- Пристала она ко мне, чем я увлекаюсь. Я ответил, что стучу в джазе на ударнике и люблю подводное плавание.
Картинно курящий молодой человек, с тонкими чертами лица (“Наверное, очень похож на свою мать”, - отметил Максим) рассказывал:
- На экзамене по литературе мне в билете достался вопрос: “Роман Василия Ажаева “Далеко от Москвы”. Думаю, что делать? Ничего не помню. Я и говорю: “Мне Ажаев не нравится, поэтому и обсуждать это произведение не хочу”.
- Откуда такая уверенность на экзаменах? - удивился Максим.
После сдачи первых двух предметов, слыша, как Максим блестяще отвечает на все вопросы и по билетам, и дополнительные, все в группе поняли его уровень.
Обращались за разъяснениями по экзаменационным темам. Он охотно рассказывал. Его даже начали уважительно называть “наш отличник”. Максим был уверен в положительном исходе.

***
Наконец, только где-то в начале августа появились списки принятых в академию. Максима Пакуля в них не было. Он даже не поверил сначала. Думал, это ошибка. Но в отделе кадров академии подтвердили, что учиться в этом учебном заведении ему не придется.
Ректор академии, пожилой человек, с внимательными серыми глазами, выслушал Максима и сказал:
- Видите ли, экзамены вы сдали хорошо, но наши списки утверждают в разных инстанциях. Я вам сочувствую.
- Состав зачисленных в академию здорово скорректировали в ЦК, - шепнула ему при выходе пожилая преподавательница, принимавшая у него экзамен по литературе.
Да, это был тот еще удар. Так грубо и хитро в жизни его еще никогда не прокатывали.
Оказалось, что его неординарные способности любимой стране совсем не нужны.
Максим всей жизнью привык к тому, что, если отлично учишься или работаешь, то и получаешь соответствующую обратную связь: будь это золотая медаль по окончании школы или премия после тяжкого труда по подготовке ракеты к старту. А теперь все жизненные установки начали смещаться.
Дома, по его убитому виду жена сразу все поняла:
- Не взяли, гады.
Ирина заплакала. В этот день, как и большинство русских людей в такие моменты, Максим напился.

Боль и обида из-за этой несправедливости не утихали в душе Максима многие годы.
Он более отчетливо понял, кто - эти люди, которые вершат судьбу всего народа, состоящего из таких же обманутых статистов, каким оказался он на экзаменах в этой академии внешней торговли.
В 1989-м году Максим Пакуль подал заявление о выходе из рядов КПСС, в которой состоял более двадцати лет, и сдал партбилет.

ХУДОЖНИК

“Не пришла ли пора покинуть этот мир?” - нервно постукивая карандашом по стеклу, с горькой усмешкой думал художник Лавров, стоя у открытого окна.
Его мастерская помещалась в мансарде шестиэтажного дома постройки начала двадцатого века, на Можайской улице, упирающейся в набережную Обводного канала и растекающейся по ней. Сильно пахло керосином, в котором Лавров помыл кисти. Ржавые, ломанные под разными углами крыши соседних домов сжимали колодец гулкого двора, с Витебского вокзала доносились протяжные, заунывные крики электричек, осенний санкт-петербургский ливень стучал в карниз, брызги летели в лицо Лаврова, и все это давило на и без того расшатанные нервы.
Лавров представил себя летящим из окна в свободном падении, как в затяжном прыжке с парашютом. “Дергай, дергай, мать твою, кольцо!” - вспомнились удаляющиеся крики инструктора военного летного училища, где он готовился стать летчиком-истребителем еще до Репинского художественного. Лавров любил летать, особенно ему нравился взлет: рукоятку газа - от себя до упора, форсаж включен, мощная сила реактивного двигателя вдавливает в спинку кресла, бетон взлетной полосы убегает под фюзеляж, боковым зрением видишь, как превращается в смазанные, стремительные полосы бурая трава летного поля, штурвал - на себя, навстречу - обволакивающая вата облаков, и ангары на земле становятся все меньше, исчезают совсем.
Но все личное время Лавров отводил рисованию, во сне видел себя на пленере, в поле огненных подсолнухов, как он пишет нервными крупными мазками, иногда прямо выдавливает на холст краску из тюбиков и чувствует, что изобразил лучше Ван-Гога, или ему позируют в воздушном вальсе юные балерины, все в нежном розово-голубом, и они получаются удачнее, чем танцовщицы Дега. Лавров ощущал, что в нем, как в вине, бродят художественные соки, набирают крепость, и сдержать их не может уже ничто. На последнем году обучения подал рапорт, в котором объяснил, что хочет поступить в Ленинградское художественное училище имени Репина. Как его отпустили, Лавров до сих пор удивлялся, командир учебного летного полка был в отпуске, а заместитель, вероятно, зная через информаторов тягу Лаврова к живописи, решил, что если в полете человек будет думать не о выполнении боевой задачи, а о воплощении художественных замыслов в разных натюрмортах и ню, то это может кончиться потерей дорогостоящего боевого самолета (утрата летчика мало кого волновала), и подписал разрешение на увольнение.
Лавров в последний раз оглядел мастерскую - тут мало что изменилось с тех пор, как он стал членом союза художников и получил эту обитель на верхотуре дома, куда надо было подниматься с черного входа, прямо из туннеля каменной подворотни с облезшим сводом, по крутой лестнице, практически в темноте, вдыхая запахи разлагающихся отбросов в помойных ведрах и устоявшейся кошачьей мочи, производители которой с шипеньем шмыгали под ногами.
В комнате, площадью метров двадцать пять, фанерной перегородкой, окрашенной в теплые тона, была отделена довольно большая кровать - станок, как раньше говорили его друзья; над ней - дипломная работа, картина маслом: полярные сумерки, эскимоска на фоне темно-голубых льдов держит на руках тепло закутанного ребенка, на шее у женщины - розовый газовый шарфик, непонятно откуда прилетевший к этим мерцающим снегам и контрастирующий своим ярким цветом с приглушенным задним планом.
На стороне, противоположной от постели, - линогравюра “Ладога”, в память о трагически ушедшей из жизни жене: из волн неспокойного озера вырастает образ молодой женщины с печальными огромными очами, улетающей ввысь, прибой - в виде кружев на длинном синем одеянии.
О том, что он учился на монументалиста, напоминала выполненная по сырой штукатурке настенная фреска святого мученика с несколько удлиненной стилизованной фигурой и лицом самого Лаврова. По краям мозаичного панно шли сполохи из красной и золотой смальты, которую Лавров вывез из Ульяновска, где с группой ленинградских художников зарабатывал “капусту”, клал квадратики мозаики над головой скульптуры Ленина в мемориальном комплексе. Деревянное резное кресло девятнадцатого века он нашел на помойке и отреставрировал, это было еще в те времена, когда многие переезжали в малогабаритные пятиэтажки и, отрекаясь от внушительной мебели, доставшейся от старого мира, выбрасывали антиквариат.
На левой от окна стене висел его автопортрет. У всех художников, когда они пишут себя, получается хорошо, ведь никто не хочет выпячивать недостатки своего характера, особенно те, которые тщательно скрываются. На картине ему лет двадцать пять (Боже, как давно это было): благородное старославянское лицо, прямой нос, высокий лоб, аккуратная борода, цвета весеннего свежевспаханного поля, почти такая же, как у деда, псковского священника, синие глаза, длинные волосы - в тон бороде. Тогда Лавров находился под влиянием Штеренберга, особенно его картины “Земля”, где был изображен старик, одежда и волосы - в коричневой палитре; жизнь старого человека заканчивалась, он уже был готов уйти в матушку - землю, а Лавров был в самом расцвете, поэтому он работал на диссонансе молодого лица и красок родной земли, куда лежит путь каждого человека.
Марине автопортрет Лаврова очень нравился. Они познакомились на выставке московского художника Стожарова.
- Вам тоже нравятся северные избы? - подошел Лавров к девушке, рассматривающей деревенский пейзаж с деревянными тротуарами, заглянул в глубокие, цвета спокойного моря глаза и почувствовал, что они начали его привлекать и даже слегка гипнотизировать. - Да, фактуру бревен и суровость природы он передает потрясающе, но у меня в мастерской картины не хуже, - пошел Лавров в наступление. - Это недалеко от метро “Технологический институт”, рядом с Московским проспектом.
Романтичность обстановки мастерской - картины, фреска, старинная деревянная прялка с ножным приводом, огромное кузнецовское блюдо ручной росписи, даже кухня с обшарпанной плитой и примитивной раковиной - очаровала впечатлительную, тонкую натуру Марины. Оказалось, что она хорошо разбирается в живописи, училась в художественной школе.
Для таких случаев у Лаврова всегда хранилась бутылка хорошего красного вина. Марина не стала ломаться. Когда она разделась, Лавров обалдел - такой мощной и гармоничной фигуры он никогда не видел. Тугой бюст и нежные бедра Марины всю ночь возбуждали его. Утром, пока она спала, он сделал пастелью рисунок, вдохновение помогло отразить отсветы чувственной ночи, которые мягко легли у глаз и вокруг сосков грудей. При передаче своих ощущений на бумагу понял, что должен видеть это лицо и тело каждый день, просыпаться и засыпать, чувствуя, что эта мечтательная, вероятно, легко ранимая, и в то же время такая земная девушка всегда рядом, больше уже ни о чем другом думать он не мог. Лавров почувствовал всей своей натурой прирожденного художника, что он впервые по-настоящему влюбился. Лавров осторожно погладил ее по щеке, Марина проснулась, открыла глаза и уютно, по-домашнему потянулась к нему, по спине Лаврова прошла предштормовая зыбь.
Обедать пошли пешком через соседнюю Рузовскую улицу. В этом районе, где на мансардах было несколько мастерских художников, в отличие от Москвы, в которой под мастерские обычно отводились подвалы, все улицы носили названия подмосковных городов: с одной стороны от Можайской шла Рузовская, с другой - Верейская, а параллельно им прямыми линиями протянулись Подольская, Серпуховская и Бронницкая. Все они брали начало на Загородном проспекте и заканчивались Набережной обводного канала. Еще одной общей чертой этих улиц было то, что на каждой из них было по несколько палаток, где продавалось пиво в разлив. Около одного из этих заведений, вливающих живительную утреннюю влагу в страждущих, приятель Лаврова, живописец Вячеслав Иванов, и запечатлел Лаврова, в коричневых кепке и куртке, с кружкой прозрачного золотистого пива в правой руке, на фоне бурых зданий, смыкающихся в темной перспективе над его головой, делающих безвыходной улицу и переносящих в эпоху Петербурга Достоевского.
В ресторане на Витебском вокзале официантка сразу узнала частого утреннего гостя, художника Лаврова, быстро принесла обжигающую рот сборную солянку с черными маслинами и холодную водку. Марина восторгалась старинной, тонкой, зеленоватого цвета лепниной стен, огромной хрустальной люстрой.
Потом Лавров потащил ее на выставку, на Литейный, там висели три его больших плаката, которые он сделал, конечно, ради денег, по заказу для большого корабельного завода. Один назывался “Правильно вяжи канаты”, Лавров все вещи писал с чувством, всегда пытаясь найти что-то свое, нештампованное; неправильно выполненный узел темно-красных канатов на плакате динамично рвался на отдельные, четко прорисованные составляющие, и казалось, был даже слышен скрип перетирающейся пеньки. Другой плакат - “Срочно помоги пострадавшему”: огромные песочные часы, в верхнем конусе - ярко-красное, еще бьющееся сердце истекает по каплям в нижнюю часть стеклянной колбы; живопись завораживала, сразу хотелось куда-то бежать и кого-то спасти. И третий - “Держи инструмент в чистоте”: cтол накрыт ослепительно белой скатертью, на хрустящей крахмальной салфетке аккуратно лежат новенькие, сверкающие хромом плоскогубцы, отвертка и кусачки; так и тянуло взять инструменты в руки и что-нибудь сделать полезное. Все изображения производили сильное впечатление и западали в память, чего и добивался Лавров.
Потом купили пельменей, две бутылки вина и вернулись опять в мастерскую. Ночь для них началась в пять вечера и продолжалась до одиннадцати утра.
После завтрака Лавров предложил посетить мастерскую его знакомого художника - портретиста, основная профессия которого была таксист. Иван Николаевич жил на Семнадцатой линии Васильевского острова, в небольшой комнате плотно населенной коммунальной квартиры.
- Давно, старик, не видел тебя, - приветствовал Лаврова невысокий, пожилой человек с желтой от курева бородой. - А как зовут эту красавицу?
- Марина, - представилась девушка.
- Это моя будущая жена, - добавил Лавров.
Вся комната была увешена копиями картин, преимущественно это были портреты, написанные известными русскими мастерами: “Портрет сестер Шишмаревых” Карла Брюллова, “Семейная картина” Федора Славянского. На центральном месте висела копия редко экспонируемого пейзажа Юлия Клевера “Заброшенная мельница”, вещь довольно мрачноватая. Во всех этих работах, то ли нарочито, то ли из-за отсутствия у автора школы, были видны какие-то искажения формы, нечеткость перспективы и необычность цвета, что вызывало ощущение тревоги.
- Вы пишете копии в Русском музее? - поинтересовалась Марина.
- Нет, по слайдам, смотрю на свет через увеличительное стекло и рисую, - охотно объяснил хозяин. - Сейчас начал копию с картины Константина Коровина “Парижское кафе”, но пока плохо получается, он ведь многое перенял от французских импрессионистов, учился у них в Париже, а я никак не могу движение теплого воздуха передать, а в импрессионизме динамичность - это главное.
Марину покорило трудолюбие таксиста и его такая упорная тяга к прекрасному, она почувствовала, что он и ее воспринимает, как произведение искусства, и, как каждая женщина на ее месте, была благодарна за это. Впечатлительная Марина обожающими глазами смотрела на Лаврова:
- Спасибо тебе, Виталий, что привел меня сюда, здесь так интересно. В конце вечера оба художника здорово напились, и Лавров, будучи нетранспортабельным, остался спать у Ивана Николаевича. - Ну, с кем не бывает, отмахнулась она потом от неприятного осадка.
Через несколько дней она познакомила Лаврова со своими родителями, милыми интеллигентными людьми: папа работал в конструкторском бюро, проектировал подводные лодки, а мама преподавала литературу в старших классах. Еще через неделю Марина и Лавров расписались.
Марина училась на четвертом курсе Ленинградского кораблестроительного института, и жили они в нескольких минутах ходьбы от этого вуза, на Лоцманской улице, была еще в силе мамина бабушка, которая заботилась о всей семье, готовила еду; в мастерской Лаврова, к сожалению, читать учебники, чертить нельзя из-за постоянных веселых компаний, к тому же удручало отсутствие горячей воды и душа, поэтому Марина жила, в основном, у родителей, что ее огорчало, а Лаврова устраивало.
- Надо снять нам, хотя бы маленькую, но со всеми удобствами квартиру, с деньгами обещали родители помочь, - все время говорила она Лаврову. Но Лавров был гордым, не хотел идти на это, и все ждал, когда подвернется настоящая, денежная работа.
До Марины у него было много женщин. Он был молод, жил один, имел свое отдельное, хотя и на мансарде, впечатляющее всех приходящих своей нестандартностью жилье, причем это в то время, когда почти весь Питер жил в коммуналках. Деньги, правда, появлялись только эпизодически, когда удавалось где-то подхалтурить, ведь постоянной зарплаты у художников не было. Лавров никогда не унывал. Просыпаясь утром с головной болью после вчерашнего возлияния с друзьями, без копейки денег, он всегда знал, что к вечеру придет компания, принесет выпивку и еду, приведет всегда и на все готовых девушек. Вот и вчера, когда не было Марины, заявился Сергей, высокий, здоровый, интересный парень, живущий рядом, на Клинском проспекте, преподаватель физкультурного института, с ним - две молоденьких аппетитных буфетчицы с рыболовного траулера, лет по восемнадцать, увидели обстановку, рот от удивления раскрыли, и сами быстро с себя все скинули - развлеклись на полную катушку.
Прошло примерно полгода. Лавров очень любил Марину, но не в его силах было избавиться от прежнего образа жизни, от веселых разнообразных девушек, а к питию он привык настолько, что уже была каждодневная потребность в этом. - Иначе в мансардовой келье сойдешь с ума от тоски, а потом, к нам с Мариной это не имеет никакого отношения, - оправдывал он себя. Иногда, правда, ловил себя на том, что практически перестал писать для души, с вдохновением, только ради искусства, а времени и желания хватало только на заказные, оплачиваемые вещи.
Однажды, когда у Марины лекции начинались только во второй половине дня, она утром, вся на крыльях, стремясь скорее поцеловать любимого, вбежала по крутой, темной лестнице, открыла дверь в мастерскую своим ключом и увидела тяжело дышащего Лаврова в самом разгаре действа на очень крупной, с неправдоподобно большим бюстом, вульгарной девице, которая взахлеб стонала. Что особенно ударило - на шее у нее почему-то была Маринина голубая косынка. Со слезами Марина бросилась вниз по лестнице, упала, ударилась, и, не обращая внимания на боль, побежала под сильным дождем к метро. Вечером расстроенный Лавров заглянул в ресторан на Витебском вокзале, напился и поехал ночевать к знакомой официантке.
На следующий день в мастерскую ворвался брат Марины, Анатолий, по его лицу Лавров сразу понял, что с женой случилось что-то плохое.
- Вчера Марина перебегала Загородный проспект, спешила на метро, наверное, и ее сшибла машина, насмерть, - как сквозь туман, услышал Лавров.
После этого Лавров стал пить каждый день с утра, память о Марине все время давила виной. Огромным усилием еще иногда поднимал себя на “халтуру”. Через два года он не мог уже ни найти работу, ни держать в дрожащей руке кисть, а жил только на то, что приносили знакомые, которым нужна была “хата”, чтобы близко пообщаться с приятельницами. Иногда, помня его талант, жалели и давали немного денег.
Улетающая в небытие “Ладога” - Марина смотрела с линогравюры на стоящего на подоконнике Лаврова и звала с собой. Опрокинув в себя остатки водки в бутылке, он оглянулся, еще раз обвел вдруг прояснившимся взглядом комнату, шагнул вперед и опять услышал надрывный, затихающий голос инструктора: “Дергай, дергай кольцо!”
Окна колодца двора, как взлетная полоса аэродрома, убыстряли свое мелькание, асфальт с припаркованными у стен размытыми, вроде темных облаков, очертаниями машин приближался. Больше Лавров ничего не видел и не слышал. Усиливающийся дождь выбивал дробь о железный карниз, брызги летели на опустевший, облупившийся подоконник.

УЧАСТОК

“Жигули” прочно зарылись в землю. Мотор заглох. Фары светили очень слабо. Ирина вздохнула. Ее муж Юрий, солидный научный сотрудник, открыл дверь и вышел. Ноги провалились в мягкую пахоту.
- Вот, невезуха! Надо же. Не увидел в темноте, что вместо накатанной в поле дороги заехал на пашню. Теперь откапывать надо. Ира, вылезай! Подыши воздухом!
Июльская подмосковная ночь была безлунна, но необыкновенное обилие звёзд создавало мерцающее освещение. Влажный аромат вспаханного поля был перемешан с коктейлем дурманящих запахов прогретых за жаркий день трав. Трещали полуночники - кузнечики. В ближнем лесу уютно вздыхал филин.

***
Юрий открыл багажник. Под грудой разного барахла и небольших досок, которые должны пригодиться при строительстве, нашел небольшую саперную лопату, которую всегда возил с собой с тех пор, как начали освоение участка.
- Так хотелось сразу же в пятницу поехать за город, поспать на природе, а с утра заняться строительством навеса, чтобы можно было укрыться в случае дождя. И на тебе. Застряли. Да и аккумулятор на последнем издыхании. Машине-то уже девятый год. Заведешь ли теперь? - приуныл Юрий.
Расстелив около машины рабочий синий халат, он лег, включил фонарик и заглянул под днище автомобиля.
- Так и есть. Задний мост зарылся в матушку-землю по самое маслоналивное отверстие, - сообщил он жене. - Буду откапывать.
Работать лежа, наполовину под машиной, было неудобно, поэтому на освобождение домашнего транспорта из земельного плена ушло часа полтора.
Ирина шла в трех метрах правее. Затем достала продукты, накрыла раскладной столик голубой в клеточку скатертью, разложила зелень, порезала соленую брынзу, хлеб и свежие огурцы. Расставила стопки.
- Ну, милая, заводись, - выжав сцепление и повернув ключ зажигания, попросил машину Юрий.
Двигатель заработал, и водитель начал нежно прибавлять газу и отпускать сцепление. Автомобиль медленно двинулся, и начал чуть-чуть забирать вправо, ближе к укатанной, сухой глине, которая называлась дорогой.
Наконец Юра почувствовал, что все четыре колеса машины легко покатились.
- Вот, слава Богу, и выбрались, - выключил двигатель Юра. - Сейчас поедим и двинемся. Осталось-то до участка всего километр.
После ужина, он аккуратно все сложил в багажник и захлопнул его крышку. Уселись, Юра включил стартер. Почувствовал, что мощи аккумулятора не хватает, и искра тоже, видно, слабенькая.
- Попробую еще раз, - решил он.
Стартер крутился все медленнее и медленнее. Дальнейшие попытки запустить двигатель были бесполезны.
- Только аккумулятор окончательно посадишь, - подытожил Юрий и добавил: - Ира, придется ночевать в машине, прямо здесь.
Ночная тишина, необычность обстановки, легкая выпивка возбудили Юрия. Он быстро разложил водительское сиденье. Для любви вполне хватило одной половины машины.

***
Проснулись от пения утренних птиц. Оказалось, что неподалеку стоял трактор. По полю, покрытому легкими облачками еще не рассеявшегося тумана, чуть покачиваясь, шел человек с большим букетом цветов. Мужчина подошел к трактору, запустил его и поехал вдоль поля к лежащей прицепной бороне.
Юрий придвинулся к краю пашни и поднял руку, останавливая трактор.
Тракторист вылез. Стало видно, что он еще не протрезвел “после вчерашнего”.
- Доброе утро, - поздоровался Юрий. - Послушай, дерни мою машину. Не запускается. Аккумулятор совсем сдох. В долгу не останусь.
- Ты же видишь, какой я. Только что со свадьбы дочери, пьяный совсем. Да и план выполнить надо. Подожди немного, чуть побороню и помогу тебе.
Мужчина подцепил дисковую борону, и трактор сделал один заход из конца в конец поля. Обещанная плата за помощь, позволяющая сбегать в деревню, в магазин, и опохмелиться, видно, не давала покоя. Тракторист отцепил борону, и трактор выехал на дорогу, встав чуть впереди машины. Быстро прикрепили трос.
- Как заведется, помигаешь фарами.
- Ладно.
За грохотом гусениц Юрий не слышал, как запустился двигатель “Жигулей”, но понял по приборам. Дал знать об этом включением дальнего света. Трактор остановился.
- Спасибо большое. Выпей за наше здоровье, - протянул Юрий деньги.
Тракторист поблагодарил. Увидев, что в машине сидит привлекательная, молодая женщина, вся еще в отблесках чувственной ночи, он вынул из кабины трактора букет цветов, светящихся в первых лучах солнца, и преподнес жене Юрия.
Ирина счастливо заулыбалась. Утро начиналось светло.                          
***
Пятьдесят садовых участков, каждый - величиной в шесть соток, то есть двадцать на тридцать метров, были выделены институту, где трудился Юрий. Место - бывший полигон для бомбометания. По всей заболоченной поляне, окруженной светлым березовым лесом, виднелись воронки от бомб, заполненные зеленоватой водой, настоянной на лягушках и их икре. Над водоемами звенели стаи изголодавшихся комаров.
Юрию несказанно повезло: на его пространстве этих маленьких озер не было. Зато везде виднелись болотные кочки, и росли несколько низких корявых деревьев.
На краю полигона стоял единственный дом, принадлежащий Семену Малкову, человеку очень активному, несмотря на свои пятьдесят пять лет. Жилище было построено из бревен, уцелевших при сносе старого деревянного здания в Сокольниках. Всю свою неукротимую энергию владелец направил на добычу этого строительного материала, и реализация замысла произошла: небольшое аккуратное строение стояло как укор бездеятельности остальным членам садового кооператива.
Юрию и еще трем сотрудникам удалось приобрести самые дешевые, легко собираемые, щитовые, летние домики, которые изготавливали заключенные из некондиционных пиломатериалов где-то в дальнем северном лагере. Эти строения в разобранном виде доставили по железной дороге на товарную станцию рядом с подмосковным поселком Михнево.
На завтра планы были грандиозные: с утра подъехать к этому месту, организовать разгрузку вагона, найти транспорт и доставить все деревянные детали будущих жилищ на участки. Так как последние пять километров до участков дорога шла полем, то на случай дождя, для страховки, надо было раздобыть трактор, который должен сопровождать машины, и если они застрянут, помогать вытаскивать их.

***
В семь утра Юрий с Николаем Степановичем, отставным полковником, приехавшим в Москву из далекой Уфы, и еще одним садоводом прибыли на погрузочно-разгрузочную станцию.
Утро выдалось теплым и тихим. Воздух - до того прозрачен, что как бы не существовал, и ощущался только по лесным ароматам, казалось, что земля просматривается и за горизонтом.
После долгих препирательств с женщиной-диспетчером выяснилось, что нужный им вагон стоит на третьем пути от платформы.
- А железнодорожный кран с какого пути может разгрузить вагон в машину? - поинтересовался Юрий.
- Только с первого, - как отрезала, еще до конца не проснувшаяся, причесывающаяся начальница поступающих на станцию грузов.
- И как же нам быть?
- Ищите маневровый локомотив, попросите машиниста. Может, он и согласится подогнать ваш вагон под разгрузку.
Юрий с трудом нашел стоящий на запасном пути тепловоз. Поездная бригада, несмотря на раннее утро, уже была изрядно опохмелена.
- Тебе чего? - удивился Юрию, поднявшемуся по ступенькам в кабину, пожилой, обросший седоватой щетиной мужчина в железнодорожной фуражке.
- Наверное, машинист, - решил Юрий. - Нам надо вагон перегнать с третьего пути на первый для разгрузки, - объяснил он. - Даю две бутылки.
- На каком пути вагон? - переспросил железнодорожник.
- На третьем, я же говорил.
- Вот, значит и бутылок должно быть три, - безапелляционно подытожил старший.
- Ладно, давай, - согласился Юрий.
Машинист скомандовал помощнику:
- Двигай на третий.
Тот встал и, слегка придерживаясь за стену, пошел к контроллеру управления локомотивом.
- Ты поаккуратнее, - посоветовал машинист, надвинул фуражку на глаза, и задремал.
Видя такое состояние экипажа, первый порыв у Юрия был - быстро исчезнуть из локомотива.
Однако тепловоз двигался очень медленно, и это несколько успокоило его.
- Ладно, в случае чего успею выскочить, - принял решение.
Через некоторое время, в результате не очень внятных переговоров по громкоговорящей связи с диспетчером, управляющим маневрированием подвижного состава на товарной станции, тепловоз оказался рядом с нужным вагоном, но на параллельном пути.
- Мне же надо вагон подцепить и на первый путь оттащить, - начал опять объяснять Юрий.
- Сделаем, - проснулся машинист, и сам встал к рукояткам управления.
Через полчаса вагон стоял в нужном для процесса разгрузки месте, на первом пути.

***
На “Жигулях” Юрия все трое подъехали к Каширскому шоссе и приступили к ловле автомашин с большим длинным кузовом, которые смогли бы перевезти детали домов со станции на участки, расположенные на расстоянии в тридцать километров. Было уже около часа дня.
Как назло, нужного транспорта было очень мало, а водители, которые останавливались, как выяснялось, не имели времени для такой работы. Некоторые заламывали сумму за перевоз, приближающуюся к стоимости домов.
Вот уже четыре часа Юрий безрезультатно поднимал руку. Тут впервые его посетила печальная мысль:
- А так ли уж нужен мне этот участок? Может, бросить всю эту затею со строительством? Такая трата времени, денег, нервов. Но Ира вряд ли думает так же.
В шесть часов вечера появился караван из четырех трейлеров, двигающийся в сторону Москвы. Поняв по измученным, обгоревшим на солнце лицам москвичей, что ищут машины они давно, шоферы запросили несусветные деньги.
Но деваться было некуда, тем более, что начал собираться дождь, и, посоветовавшись, будущие дачники согласились.
Погрузка машин шла уже под проливными струями. Водители чертыхались.
Наконец, колонна двинулась в путь. Поле встретило кавалькаду уже изрядно размытой, скользкой, желтой глиной. На задние колеса своего “ВАЗа” Игорь надел цепи. Ехал медленно впереди, указывая путь.
Тяжелые грузовики осторожно пробирались следом.
Не доезжая полкилометра до заветного места, задний трейлер тихо сполз в кювет и накренился так, что часть досок высыпалась на мокрую траву. Дождь продолжал хлестать. Была уже промозглая ночь.
Идти сейчас искать трактор - бесполезно. Поехали дальше, решив вытаскивать застрявший грузовик, когда рассветет. Разгрузку закончили к утру. Дождь прекратился, над поляной завис густой, болотный туман.
- Юрий, давай поедем обратно вместе с водилами, трактор найдем, - предложил Николай Степанович.

***
Деревня Глотаево, состоящая из шести просевших, темных изб с кое-где сохранившимися резными наличниками, постройки начала двадцатого века, тяжело просыпалась после воскресенья.
Мужик непонятного возраста, в промасленной робе и кирзовых сапогах, стоя в грязи рядом с колодцем, жадно пил воду прямо из ведра.
- Доброе утро. Командир, не знаешь, где нам трактор достать?
Пьющий, не отрываясь от этой чаши, мутно посмотрел, сделал еще пару больших глотков и с трудом произнес:
- Щас, пригоню бульдозер. Пузырь дашь?
- Нет вопросов, только сначала надо трейлер из кювета вытащить.
После того, как недалеко от селения началось массовое освоение садовых участков, местные жители и работники соседнего совхоза быстро организовали новый промысел - помогать вытаскивать застрявшие автомашины. Некоторые трактористы изощрялись так: распахивали грунтовую дорогу поперек и ждали рядом, когда в этом месте кто-нибудь застрянет. Такса за буксировку непрерывно росла.
К полудню “КАМАЗ” вновь стоял на успевшей подсохнуть глиняной дороге. Доехали уже легко. Часа через два посреди поляны с изумрудной травой возвышался ярко-желтый в лучах солнца штабель деревянных щитов и брусьев, из которых должны были получиться четыре дома. От мокрого дерева и одежды шел пар, очень хотелось спать.

***
Всегдашняя проблема состояла в том, что если шел или только что низвергся дождь, то на машине практически невозможно было проехать эти пять километров к участку. Дорога превращалась в жидковатую размазню, по которой можно добраться лишь до ближайшего кювета. Значит, надо где-то оставлять родное, дорогостоящее транспортное средство. А где? Бросали в деревне Глотаево, около магазина, благо там всю ночь светил фонарь.
- Если угонят, второго “Жигуленка” покупать не на что, - вздохнула Ирина.
- Лучше не брать это себе в голову, - обнял жену Юрий. - Может, не позарятся на старенькое авто, ведь скоро будем праздновать десятилетие этого механического члена семьи.
Пешеходная тропа окружена лесом. В рюкзаках и сумках тащили топор, молоток, гвозди, еду, воду и, конечно, выпивку. Мокрые ветви берез ласково гладили идущих по головам.
В середине пути был традиционный привал.
Садились на большое поваленное дерево, доставали розоватую докторскую колбасу, черный, бородинский хлеб, походные пластмассовые стаканчики.
- Дорогу осилит идущий! - произносил традиционный тост Юрий и откусывал от крепкого, хрустящего, соленого огурца, пахнущего укропом.
Вторая половина пути проходилась легче и веселее.
Когда в субботу вечером возвращались уставшие после садовых и строительных работ, сердце супругов замирало: “На месте ли наш автомобиль?”
- Смотри, Юр, стекло разбито!
Внутри и вокруг “Жигулей” все было засыпано мелкими осколками переднего дверного стекла, на сиденье валялся обернутый в полиэтиленовый пакет булыжник. Ранее лежавшие в “бардачке” раскладной ножик с многочисленными лезвиями и солнцезащитные очки исчезли.
- Самое главное, что не угнали. А стекло завтра поставлю в автосервисе на Варшавке, отпрошусь с работы. Не расстраивайся, - поцеловал Юрий Ирину.

***
Над участком проходит трасса гражданских и военных самолетов на юг. На большой высоте плывут днем в Ашхабад и Ташкент Ил-86 и Ил-62, по ночам равномерно гудят тяжелые военные турбовинтовые транспортники, несущие все необходимое в Афганистан. Ранней весной встречным маршрутом, так же кратчайшим путем, как и металлические лайнеры, летят на север журавли. Сначала раздается курлыканье, все громче, ближе, затем стремительно нарастает шорох больших крыльев, и вот клин из мощных птиц, колеблясь и перестраиваясь на ходу, уже проносится в трепещущей синеве над головой Юрия и Ирины, быстро исчезает за горизонтом. Недели через две гусиная перекликающаяся, длинная, подрагивающая линия тоже устремляется тем же путем к родным далеким озерам. От извечных полетов всех этих птиц идет волна мощной энергии целеустремленности. Она достигает земли, мягко касается стоящих на ней молодых людей. Супругам хочется как-то помочь летящим живым существам.
- Счастливо добра-а-а-ться вам! - кричит им в след Ирина и машет голубой косынкой.

ОХРАНА

Банк, где в охране подрабатывал художник Конаков, лопнул. Конаков, с виду крепкий и румяный, довольно часто любил расслабиться, то есть выпить, поэтому особых успехов на художественном поприще не достиг. Он и преподавателем в художественном училище был, но по тем же причинам вынужден был оставить и педагогическую деятельность. Оказавшись в очередной раз без работы, он начал обзванивать старых знакомых, которые, по его предположению, могли быть “на плаву”. Скульптор Зотов, довольно бездарный, как считал Конаков, к тому же полковник запаса (советскую художественную карьеру он делал в студии Грекова), - с ним когда-то вместе оформляли один дворец культуры - сразу вспомнил его, хотя они уже не виделись лет десять:
- Я работаю начальником охраны, недалеко от метро “Кропоткинская”, заходи завтра, поговорим. - И дал адрес.
От станции “Красные ворота”, рядом с которой, на Садовом, жил Конаков, всего пять перегонов до “Кропоткинской”, десять минут езды - и двери вагона с шумом растворились, выпустив его на довольно пустынную, по московским меркам, платформу. Этот зал с высокими, светлыми колоннами, заканчивающимися вверху большими, остроконечными лепестками, всегда нравился Конакову своей строгой гармоничностью и тишиной. Даже после восстановления Храма Христа Спасителя народа всегда здесь не очень много, так как коренные москвичи из центра постоянно выселяются поближе к кольцевой дороге и даже за нее, а их старые дома переделываются под модные торговые офисы. На соседней Остоженке активно строят элитное жилье, обитают там теперь новые, тоже элитные люди, в большинстве своем приехавшие за последнее десятилетие в Москву из других городов и бывших республик, перемещаются они только на иномарках, поэтому метро им не нужно.
Сейчас под “элитой” подразумевают очень богатых бизнесменов, они, скорее всего, сами себя так и назвали. Но истинная элита общества в наше олигархическое время (твердо верил Конаков) - другие люди, те, которые способствуют сохранению и дальнейшему развитию русской культуры и науки несмотря на все катаклизмы: художники, писатели, артисты, ученые; предназначение их творческой души такое, что они стремятся все время создавать новое и не могут обойтись без фанатического служения этой на роду написанной миссии независимо от того, как вознаграждается их труд. Низкий поклон этим подвижникам, благодаря которым не прерывается связь времен, эпох, восходящее развитие человечества.
Конаков поднялся к выходу на Гоголевский бульвар и остановился перед дверьми, чтобы немного отдышаться, - последний марш лестницы был очень крутым, строили ведь “Кропоткинскую” в 1935 году, наверное, только для общества очень молодых строителей коммунизма. На площади в разных направлениях проносились, визжа шинами, полчища автомашин. Свежий, весенний, сдобренный бензиновым ароматом воздух дурманил голову. Белая громада храма в ярких лучах еще не очень теплого солнца ослепляла и впечатляла своей монументальностью. Конаков вспомнил рассказы бабушки, как разрушали тот, первый, настоящий храм, как после страшных взрывов облака известковой и кирпичной пыли носились дьявольским вихрем по Остоженке, достигая Второго Зачатьевского переулка, где был ее дом. Новый храм - это символ покаяния Москвы перед людьми, по копеечке собиравшими деньги на создание предыдущего памятника воинам 1812 года и чуть ли не вручную воздвигшими его.
Рядом с началом Пречистенки, на том месте, где в двадцатых годах прошлого века был весьма посещаемый театр немого кино “Чара”, стоял непонятно почему воздвигнутый именно здесь, бронзовый, во весь рост, Фридрих Энгельс, отвернувшийся от храма в сторону шахматного клуба. Подходя к храму с правой стороны, Конаков посмотрел в сторону Москвы-реки и был неприятно удивлен представшей взору темной, огромной фигурой Петра небезызвестного скульптора Церетели, которая, если взять ее отдельно, может, смотрелась бы и не так плохо, но кощунственно и жутковато контрастировала в проекции черным своим профилем с белоснежным церковным сооружением.
Неподалеку в переулке он сразу нашел нужное ему здание, по центру четырехэтажное, а по бокам трехэтажное, асимметричное, с разными по величине и форме окнами, на стене была табличка: “Охраняется государством - памятник архитектуры восемнадцатого века”. Зотов уже ждал его.
- Присаживайся, - сказал он Конакову, - век не виделись, но ты все такой же, выглядишь молодо, хотя пятый десяток, поди, давно разменял.
Перед Конаковым сидел лысоватый бывший скульптор, и в этой новой обстановке чувствующий себя так же уверенно, как и тогда, когда вел все оформление дворца культуры.
- Да и ты бодрячком-здоровячком, видно сразу, что продолжаешь командирствовать, - сказал Конаков.
Зотов предложил Конакову работать охранником - проверять пропуска на входе у сотрудников коммерческих фирм и водителей автомашин, въезжающих на территорию перед зданием, контролировать ночью, закрыты ли двери помещений офисов, плотно нашпиговавших это сооружение:
- Зарплата не такая большая, но зато сутки дежуришь, а двое - отдыхаешь, завтра заступай на службу, а пока походи, ознакомься со строением, оно интересное, старинное. По центральной лестнице нам, охранникам, запрещается днем ходить, но можно и со стороны посмотреть, она и так впечатляет.
Высокий вестибюль украшала широкая железная лестница, ограждение - ажурное, в виде литых листьев; вверху она выходила на внутренний балкон по всему периметру зала, огражденный такой же изящной балюстрадой. По стенам сверкали лампы в виде старинных фонарей, отражающиеся в удлиненных прямоугольных зеркалах. На первом этаже некоторые помещения имели сводчатые потолки, когда-то здесь шли службы в домашней церкви, другие маленькие комнатки предназначались для прислуги, стены - толщиной не меньше метра. Несколько веков назад на этом месте стояла деревянная княжеская усадьба, во время войны с Наполеоном она сгорела, а нынешний облик - это более поздняя постройка, подвергшаяся многочисленным архитектурным изменениям.
В охране было двенадцать человек, по четыре человека в смену. Конаков попал в бригаду отставного милиционера, его все звали Петрович, на дежурство он ходил всегда в черном костюме и темном галстуке, что строго оттенялось седым ежиком волос и создавало внушительность. Встретил Петрович Конакова доброжелательно:
- С твоей автобиографией ознакомился, знаю, что ты художником был, мозаики делал, да и преподавал в художественном училище. А я в школе милиции преподавал, м-да... Здесь, конечно, задачи элементарные, но надо быть начеку, когда смотришь пропуск или выдаешь под расписку ключи от комнат. Народ в охране разношерстный, каждый со своим непростым характером, но ты человек опытный, сумеешь выбрать правильную линию общения. - Петрович достал пахнущий одеколоном аккуратно сложенный платок, вытер крупный сизоватый нос и заключил: - Одним словом, за работу, товарищи!
Потянулись довольно однообразные дни дежурств: полтора часа - у входа в здание, здесь стояли по двое, час - около ворот, разрешалось пропускать только те машины, места стоянок которых были обозначены на схеме, висящей над столом Зотова. Однажды водитель крутой БМВ, плотный, с золотой цепью на шее, очень упрашивал Конакова пропустить его, хотя документов на это не имел:
- Мы же с тобой раньше, наверное, в одной конторе, служили, - сказал крутой.
- В какой? - не понял Конаков.
- Да в КГБ, - небрежно бросил тот.
Услышав такое заявление, Конаков не удивился, так как за долгие годы работы преподавателем, пусть и художественного училища, несмотря на дружбу с Бахусом, на его лицо легла печать человека ответственного и дисциплинированного. Предположение водителя основывалось, видно, еще и на том, что многие офицеры этого ведомства, потеряв службу, ушли в охранные агентства.
В смене Петровича работал еще Чернов, занимающийся разведением и продажей на Птичьем рынке аквариумных рыбок.
У вестибюльной стены стоял большой аквариум, с зелеными, извивающимися водорослями, оборудованный тихо жужжащим компрессором, в нем плавали несколько крупных, голубых, просвечивающих “неонок”. Вечером, когда работа по проверке пропусков заканчивалась, высокий, тощий Чернов мог часами сидеть, глядя на это гипнотизирующее, молчаливое движение живой природы, о чем-то мечтал и шевелил губами, то ли напевал, то ли разговаривал с рыбами.
Конаков этими охранными дежурствами очень тяготился, так как в мастерской ждали его любимые тарелки, на которых он обожал изображать цветы Анютины глазки, и фигурки животных. Надо было также заканчивать роспись глиняных ваз, а ля крынка, для продажи на художественном рынке Крымского вала, почему-то названном неграмотно “вернисажем”, ведь вернисаж - это открытие выставки художников. Работа в охране давала существенный, дополнительный, постоянный заработок, поэтому он и тянул эту лямку, хотя иногда, в конце дня, позволял себе расслабиться, то есть зайти в столовую, вечером превращавшуюся в бар, и вместе с элегантным, всегда в бордовой бабочке и белой рубашке, барменом Игорем “принять” чего подешевле, а потом завалиться спать.
Ключи от всех дверей офисов сдавались под расписку на хранение в отдельную комнату, от особо важных - клались в круглый металлический пенал, который опечатывался. На четвертое дежурство Конакова, после рабочего дня коммерческих служащих, часов в девять, включилась охранная сигнализация одной из дверей, он поднялся на второй этаж, проверить это помещение, и очень удивился, увидев там присланного на замену заболевшего Петровича охранника из другой смены, шарившего в столах. Увидев Конакова, тот несколько замешкался и объяснил, что проверяет, не оставили ли чего съестного, а то мышей развелось, жуть. Конаков усомнился в правдивости сказанного, но ничего никому не сказал, поняв, что если в его дежурство “на ключах” что-то пропадет в офисах, то будет подставлен именно он, и стал еще внимательнее следить, чтобы вся сигнализация была включена.
Питался каждый тем, что приносил из дома, в том же помещении, где раздевались, здесь же стоял стол начальника охраны. Запахи разогреваемого на плитке горохового супа со свининой проникали в вестибюль, диссонируя своей прозаичностью с великолепием белых мраморных стен и лестничными витыми балясинами.
За двадцать четыре часа дежурства удавалось поспать часа три - с часу ночи до четырех утра, если же в каком-нибудь офисе затягивалось празднование чьего-либо дня рождения, то было не до сна. Однажды сотрудник акционерного общества, торгующего стекло-пакетными окнами, после такого торжества опоздал на метро и целый час барабанил во входную дверь, просился переночевать где-нибудь в здании; в конце концов, над ним сжалились и пустили.
В четыре тридцать утра приезжала дурно пахнущая, большая, оранжевая машина и с грохотом забирала мусорные контейнеры, не дай бог, прозевать этот момент и не открыть ворота - грузовик уезжал пустой, а с владельца здания взимался крупный штраф, провинившегося охранника могли и уволить.
Спать Конаков любил в вестибюле, на длинном зеленом диване, стоящем под высоким окном. При пробуждении он всегда смотрел на находящиеся напротив, освещенные прожекторами купола Храма Христа Спасителя и неумело крестился. Он думал, что судьба не зря привела его в это место рядом с Храмом, и все должно измениться к лучшему.
В один из дней, когда Конаков вместе с Петровичем стояли снаружи здания у входа, подкатил “Джип” и резко затормозил, из него выскочили три человека в милицейской форме, с компактными автоматами и заняли места у въездных ворот и около дверей дома. Через минуту во дворе остановился огромный черный “Линкольн”, с правого переднего сиденья поднялся телохранитель невысокого роста, куртка у него оттопыривалась, под ней явно просматривался автомат, внимательно огляделся вокруг и открыл заднюю дверь. Появился молодой, лет тридцати, человек, которого и охраняли, с трехдневой модной щетиной и короткой стрижкой, как-то опасливо поглядел на стоящих у двери и быстро направился следом за автоматчиком ко входу. Сзади него, на расстоянии в метр, замыкал шествие второй телохранитель. Они гуськом поднялись по красивой лестнице и растворились в длинном коридоре.
- Это Задинович, один из нефтяных королей, - наклонив голову к уху Конакова, сообщил Петрович.
Через некоторое время Конаков, обходя второй этаж “по маршруту”, увидел обоих телохранителей, сидящих у дверей кабинета, где, вероятно, шли переговоры. Они цепко провожали глазами проходящего Конакова, хотя у того на пиджаке висела карточка с надписью “охранник”, лица у них были какие-то стертые, неприятные. Конаков всем нутром почувствовал, что пальцы их рук - на спусковых крючках, и если сделать резкое движение, то эти роботы тут же, не задумываясь, прошьют его веером очередей прямо через эти невзрачные, желто-зеленые, надетые поверх автоматов куртки.
До этого он не видел никогда в жизни, чтобы кого-то так усиленно охраняли. Неужели в тридцать лет можно уже накопить в памяти столько государственных секретов, чтобы эта, коротко стриженная, голова так ценилась?
Потом он насмотрелся и на многих других охраняемых людей, зачастую бывало так, что телохранитель был с умным, внимательным лицом (явно, в прошлом офицер “девятки”), а о субъекте охраны даже с натяжкой этого не скажешь.
Конаков не был против частной собственности, хотя почти всю свою жизнь проработал на государственных предприятиях, роль социального коллектива была на них весомой, поскольку ни самолет, ни ракету без целенаправленных действий всей команды не создашь. Другое дело в коммерческих предприятиях, там общий бизнес разбит на составляющие, и каждый трудится на своем участке, общий “навар” фирмы - это не летательный аппарат, который можно всем увидеть и гордиться им. Для рядового члена частной фирмы прибыль виртуальна, он ее не видит, не знает, не делит. Вдохновить всех сотрудников на создание суммарного дохода - вещь малореальная.
Конаков понимал, что в торговле, которая у нас в стране была в зачаточном, полураспределительном состоянии, частная собственность обязательно нужна. Ведь чтобы продукт попал к потребителю, необходимо создать довольно сложную систему доставки и продажи товаров через сеть новых магазинов, одним словом, раскручивать бизнес из нуля. Это сделать быстро могут только лично заинтересованные владельцы. А вот в прошлом хорошо налаженные добычи из освоенных месторождений нефти, газа и их экспорт, почему они оказалась в частных руках? Ясно, что там на каждый вложенный рубль получают пять, причем очень быстро, но почему эта прибыль целиком не идет всему обществу, а только частично, через налоги? Техническое образование научило Конакова мыслить системно, поэтому он любил все анализировать.
Освободившиеся от работы водители, уставшие возить коммерсантов по десять-одиннадцать часов подряд, вечером, часов до двенадцати, а то и до часу, азартно играли в карты на деньги, при этом громко ругались матом, хлопали картами об стол, курили, так, что лица их призраками светились сквозь дым, и, конечно, выпивали. Однако, уйдя домой спать очень поздно, они, боясь потерять работу, исправно возвращались в шесть-семь утра, разогревали, выгоняли с заднего двора свои автомобили и растворялись в еще не совсем проснувшейся, сумеречной Москве.
К картежникам иногда присоединялся и Конаков, играл он редко, но всегда приносил свою бутылку и поэтому всегда был желанным гостем в компании. В этот раз играли и пили очень долго. Котов, пожилой грузный шофер, два раза выходил занимать по двадцатке у других шоферов - проигрывался.
Конаков лег спать только под утро, когда все разошлись, и проснулся часов в одиннадцать. С трудом, осознав, где он находится, вынул из тумбочки заначенную с вечера четвертинку, сунул в карман, пробрался дальними помещениями на второй этаж, в туалет и, плотно закрыв дверь, опустошил бутылку из горла. На старых дрожжах его сразу развезло, он бодро вышел в коридор и смело начал спускаться по парадной шикарной лестнице. Навстречу ему поднимались, как всегда, друг за другом, два телохранителя и между ними нефтяной магнат Задинович. Поравнявшись с ними, Конаков, улыбаясь всем своим добрым, обрамленным рыжей бородкой лицом, резко вскинул руку, пытаясь отдать честь нефтепромышленнику. В ответ дернулся первый телохранитель - раздалась короткая автоматная дробь, гулко усиленная большим объемом вестибюля, и Конаков медленно присел на ступеньку, откинулся назад и как-то нескладно, боком чуть сполз вниз. Группа Задиновича быстро вбежала по лестнице и закрылась в одном из кабинетов.
Конаков лежал на антикварной лестнице и не двигался, теплая рубашка, в синюю крупную клетку, с расстегнутым воротом, начала темнеть на груди. Чернов, дежуривший рядом, у выхода из помещения, остолбеневший сначала, бросился к нему. Глаза Конакова были закрыты, губы искривлены от боли. Чернов позвал Петровича. Они его подняли и отнесли в комнату охраны на черный кожаный лежак. Петрович никак не мог набрать номер скорой помощи. Вдруг Конаков тихо застонал, губы зашевелились, и ему показалось, что он видит себя со стороны, как будто душа отделилась от тела.
- Анютины глазки... не увижу, - прошептал он с высоты.
Это были его последние слова. Душа художника Конакова уносилась в ярко-синее небо над ослепительно белым Храмом Христа Спасителя.

ШИКОТАН

Двухместная байдарка тихо шелестела зелеными бортами по белым лилиям и желтым кувшинкам на длинных стеблях, уходящих в глубь тесной в истоке речушки Сож, начинающейся где-то под старинным русским городом Рославлем. Мы с женой, довольно в зрелом возрасте, чуть за сорок, первый раз пошли в водный поход, и нас все очаровывало: и берег, заросший высоким, стремительно-красным иван-чаем, и бордовые закаты, когда, кажется, что весь растворяешься в природе, и та сила, которую она своими видами и дыханием днем подарила тебе, уходит сейчас частично вместе с солнцем за горизонт, и неспешные разговоры у догорающего костра, когда хочется быть таким же искренним и душевным, как и твои собеседники.
- Красота! Разве в городе такое увидишь? - восхищался наш приятель Володя Жердев, работающий вместе с моей Татьяной в научно-исследовательском медицинском институте. - Есть, конечно, в России и другие необыкновенные места. Вот, мой брат Валерий, физик, подписал контракт на три года и работает на Шикотане, самом большом острове Малой Курильской гряды. Природа, говорят, там - сплошная экзотика: субтропическая растительность, муссонный климат, тихоокеанский воздух. Вот туда бы добраться, да билеты на самолет очень дорогие, а на поезде - долго, да и железная дорога - только до Хабаровска.
Я отработал в гражданской авиации уже много лет, а поскольку время было еще доперестроечное, то мне полагался бесплатный пролет во время отпуска в любую точку нашей страны, а жене - за пятьдесят процентов стоимости. - А что, может, рвануть вдвоем на Курилы? Дело осложнялось только тем, что остров Шикотан - это пограничная зона, так как находится недалеко от Японии, а последний аэродром, куда можно прилететь, расположен на острове Кунашире, который, вообще, всего в семи морских милях от японского острова Хоккайдо. Для посещения этих мест нужен специальный пропуск, а чтобы получить его, необходим вызов от человека, проживающего там. Договорились с Володей, что по приезде в Москву он напишет письмо брату и все объяснит ему.
Через три недели вызов, заверенный администрацией шикотанского поселка Малокурильское, был у нас на руках. Теперь задача - получить пропуск. Я надел свою форму гражданской авиации, соответствующую званию военного полковника, купил бутылку хорошей водки и отправился в паспортный отдел районной милиции.
За казенным, унылым столом, заставленным ровными стопками документов, сидел майор милиции, чуть старше меня, с уставшим лицом. С удовлетворением приняв от человека, тоже в форме, пол-литра “к ужину”, пояснил, что вообще-то пропуск оформляется целый месяц, но для коллеги (Аэрофлот - все-таки организация военизированная) постарается сделать к 15 августа, то есть за три дня.
Лететь надо было по маршруту: Москва - Хабаровск - Южно-Сахалинск - остров Кунашир. Как называется аэропорт на Кунашире, мне выяснить не удалось, поэтому “требование” на бесплатный пролет было выписано только до Южно-Сахалинска. От Кунашира до Шикотана, как объяснял в письме Валерий, должен ходить катер. Я поднял на ноги всех своих знакомых в Министерстве гражданской авиации и с большим трудом достал билеты из брони.
Итак, на воздушном лайнере Ил-62М летим десять часов в Хабаровск. Поскольку маршрут проложен, говоря на авиационном языке, четко “по ортодромии” (кратчайшему между двумя аэропортами расстоянию) на восток, то в полете наблюдали интересное явление: посмотришь в иллюминатор назад - там еще темная ночь, взглянешь вперед - уже рассвет, и так на протяжении довольно длительного периода времени.
Небольшой стандартно-типовой аэропорт в Хабаровске встретил теснотой - пассажиры сидели и стояли почти вплотную, отсюда начиналась масса рейсов по большим и малым городам Дальнего Востока. Несколько часов на Ил-18, и мы уже в аэропорту Южно-Сахалинска, теперь надо было как-то улететь на остров Кунашир. Соседи по полету из Москвы - военный летчик с очень деловой женой, оба примерно нашего возраста, - объяснили нам, что самолеты на Кунашир с Сахалина летают не каждый день, и если нам сразу не удастся убыть, то гостеприимно звали переночевать у них, в гарнизоне авиационного поселка Сокол.
- Нам надо попасть на Кунашир, - обратился я к кассирше в маленьком одноэтажном здании аэропорта Южно-Сахалинска.
Увидев значительное для этих мест количество золотых полосок на моих погонах - четыре, она быстро оформила билет и, сказав, что нам повезло - самолета не было из-за тумана четыре дня, предупредила по рации экипаж, как оказалось, уже готовящегося взлететь Ан-24. Воздушный корабль, уже с работающими двигателями, стоял на рулежной дорожке. Пришлось по жаре, при высокой влажности, с тяжелыми сумками в руках, почти бегом спешить к нему; форменная рубашка из синтетического материала сразу стала мокрой. Командир воздушного судна встретил нас у трапа и приветливо улыбнулся:
- Что, красной рыбки попробовать летите?
- Если удастся, конечно, - уклонился я от прямого ответа, зная, что ловить такую рыбу без лицензии запрещалось.
Двигатели взревели на максимальном режиме, и вот мы уже над ярко-синим Охотским морем, курс - на остров Кунашир.
Аэродром “Менделеево” на Кунашире, около поселка Южно-Курильск, оказался довольно пустынным, стояли лишь несколько военных вертолетов. Старенький автобус по извилистой дороге, спускающейся вниз от летного поля, катился среди деревьев с широкими листьями, обвитыми лианами, и подлеском из курильского бамбука.
Гостиница в поселке была единственная, двухэтажная, деревянная. В ней всего две больших комнаты, тесно заставленных кроватями с панцирными сетками, на две койки полагалась одна тумбочка, шкафов нет, несколько старых стульев дополняли скромный мебельный набор. Верхнее помещение предназначалось для женщин, нижнее - мужское. Поселок состоял, в основном, из одноэтажных домов, многие - удлиненные, барачного типа, в которых жили по многу семей.
Рядом с гостиницей, в одноэтажном строении, тоже из дерева, размещалась столовая. Несмотря на то, что и Охотское море, и Тихий океан были рядом, дары их почему-то в меню не присутствовали, зато были щи из свежей капусты и макароны с котлетами. За долгую дорогу мы соскучились по горячему и обед нашли сносным.
У администратора гостиницы спросили, когда будет катер на Шикотан.
- Скорее всего, завтра. Обычно он ходит один раз в неделю, да и то, если “бальность” моря позволяет и нет туманов; но сегодня здесь заканчивается совещание директоров рыбоконсервных заводов, и завтра они должны разъезжаться. До Малокурильского - сорок две морских мили, ходу - часа четыре.
Расплавленный до малинового жара шар солнца закатывался за кунаширский действующий вулкан Тятя - основную достопримечательность острова вместе с горячими целебными источниками, бьющими у его подножия.
Далеко от берега на рыболовецких траулерах зажглись прожектора, лучи которых направлены в воду, чтобы на свет стекались косяки сайры. Этой рыбой Курильская рыболовецкая флотилия снабжала всю Россию.
На следующий день к вечеру небольшой катер лег курсом на зюйд-ост в сторону острова Шикотан через Южно-Курильский пролив Тихого океана. Пассажиров было немного, человек десять: двое - из руководства рыбоконсервного комбината в Крабозаводском поселке, остальные - островные жители, в основном, рабочие с комбината и смежных с ним служб, возвращающиеся после отпусков. Несильная килевая качка - волнение океана было балла два - заставляла вспомнить детские ощущения при катании на качелях: то вверх вместе с носом катера, то вниз, в провал между волнами, а все твое нутро как бы не поспевает за этой скоростью и раскачивается отдельно; помогли фляжка с коньяком и лимон, прихваченные из Москвы.
Пришвартовались глубокой ночью в освещенной портовыми огнями бухте, имеющей форму колбы с узкой горловиной, обращенной в сторону океана, прикрытой от ветров с другой стороны высокими сопками. Валерий, высокий, худощавый, лет тридцати, приветливо улыбающийся, одетый в светлую, модную куртку, сразу узнал москвичей, вероятно, по моей авиационной форме. Тепло поздоровались.
Идти до их дома было недалеко, но в гору. В квартире встретила жена Валерия, Ирина, очень милая шатенка, с короткой современной стрижкой и глубокими глазами, немного моложе Валерия.
В комнате, обставленной приличной, но, чувствовалось, казенной мебелью, был уже накрыт стол, ярко демонстрирующий, что живут люди на берегу, богатого рыбой, красной икрой и крабами океана. Хозяева были искренне рады приехавшим издалека гостям, расспрашивали о Володе, московской жизни.
Валерий окончил физический факультет Московского университета, а здесь по контракту трудился в лаборатории, научная задача которой заключалась в том, чтобы по датчикам, установленным в океане, прогнозировать приходы цунами и прочих погодных неприятностей.
Ирина преподавала историю в старших классах единственной в поселке школы.
Утром молодые супруги пригласили нас осмотреть поселок Малокурильское, который компактно ютился с одной стороны сопки, но ощущения сдавленности не было, так как окнами дома смотрели, как в зеркало, в безграничный, недаром названный Великим Тихий океан. На рейде - отчетливые силуэты большого плавучего рыбозавода и окруживших его со стороны ожидаемых приходов крупных косяков сайры траулеров.
При спуске к океану, на ровной площадке, как в Москве называют, “смотровой”, стояла лавочка, на которой сидели две молодых женщины, одной - лет двадцать пять, другой - под тридцать.
Было в их облике что-то общее: грубоватость в чертах лица и ощущение большой физической силы во всем налитом теле.
Валерий объяснил, что это “сезонницы” с рыбоконсервного завода, приезжающие сюда работать из разных мест России месяца на три, на путину. О них мне еще раньше рассказывал мой давний приятель, офицер - подводник, служивший в этих местах. В производственную задачу этих работниц входило, стоя перед транспортером, подававшим свежую рыбу из хранилища со льда, рубить ее большими ножами на мелкие куски.
От такой ежедневной работы, помноженной на природные данные, они становились очень сильными. Как сказал мой товарищ, если такая бабенка крепко обнимет тебя или сожмет ноги, развалишься, как гнилой орех.
Пошли вдоль берега направо от порта; твердая галька, отточенная холодными волнами Тихого океана, шуршала под ногами. Иногда попадались разные мелкие вещи, видно, смытые во время штормов или выброшенные за ненадобностью с рыболовецких кораблей, в том числе и японских: обрывки нейлоновых канатов, бутылки необычных форм с иностранными наклейками, пластмассовые ящики, обломки досок и бревен, так называемый “плавняк”. Деревья вдоль берега - сосны и березы, “каменные”, как их тут называют, невысокие, пригнувшиеся под сильными ветрами, дующими с океана, а сучья - корявые, простирающиеся в сторону суши и как бы стремящиеся уцепиться за что-нибудь, чтобы при отливе не смыло в океан.
Раньше я удивлялся, глядя на японские гравюры, гобелены, расплывчатые рисунки на рисовой бумаге, - все ветви деревьев растут параллельно земле, думал, что это - просто стилизация. Но сейчас, имея к тому же авиационное образование, осознал, что такое горизонтальное расположение ветвей оказывает меньшее сопротивление набегающим потокам воздуха, как с океана, так и с суши, а значит слабее и сила, действующая на них, меньше раскачивает, а следовательно, больше шансов не сломаться, выжить. Это - пример биологического свойства всех живых организмов приспосабливаться к окружающим условиям, так ведь и у людей - если как-то не ослаблять отрицательные эмоции, то они могут сильно раскачать душу, и тут уже недалеко и до слома, нервного срыва.
Самые лучшие строения на острове - несколько двухэтажных деревянных домов с квартирами для руководящего состава рыбокомбината и администрации Шикотана. В одном из таких домов выделили двухкомнатную квартиру, правда, без ванны и душа, Валерию с Ириной. Объяснив нам, что все население Шикотана ходит мыться в душ на рыбоконсервный завод, они сводили и нас туда.
Рядом со многими домами устроены коптильни для красной рыбы и корюшки. Это небольшие сараи, где сверху были подвешены коптящиеся рыбы, а снизу тлели опилки, желательно осиновые. Рыба получалась с чудесным ароматом и неповторимым вкусом. Такие копчености нельзя было даже сравнить с той рыбой, которой на городских рыбокомбинатах придают копченый запах, обливая химической жидкостью.
Многие островные постройки сколочены из “плавняка” - досок, выловленных в океане, - и обиты снаружи для тепла рубероидом. Вид у таких сооружений неприглядный и напоминает в худшем варианте московские, послевоенные, дровяные сараи. Деревьев, даже низкорослых, в поселке нет. Поразили коровы, которые из поколения в поколение приспосабливались к горным условиям и, вопреки своему увесистому телу, ловко поднимались по крутым, узким тропинкам шикотанских сопок.
Валерий предложил поехать завтра с утра на три дня ловить рыбу и крабов на другой берег, выходящий не в Южно-Курильский пролив, а непосредственно на океан, в бухту Безымянную, это место еще называют “Край Света”, так как это - самая крайняя юго-восточная точка России. Мы с радостью согласились; Ира, тактично сказав, что неоднократно все это видела, да и места в палатке мало, решила пожертвовать собой и осталась дома.
Машину дали, по просьбе Валерия, его знакомые, офицеры - “погранцы”, как тут называли пограничников. Это был мощный бортовой грузовик ГАЗ-66, со всеми ведущими колесами. Так как дорог внутри острова не было, а конечная цель маршрута - за сопками, то автомобиль, ревя на низших передачах, карабкался по каменистому руслу небольшой горной реки, густо заросшей с обоих берегов курильской лиственницей, монгольским дубом и кедровым стланником.
Трясет и швыряет нещадно; приходилось к тому же практически ложиться на пол, чтобы сучья, свисающие над рекой, не зацепились за одежду и не сбросили за борт. На вершине сопок - редкие, корявые, невысокие березы. Нас сразу, еще до поездки, предупредили, что в лесу растет очень ядовитое растение - “ипритка”; если на кожу попадает его пыльца или дотронуться до листьев, то получается трудно заживаемый, очень болезненный ожог, лечить который можно только морской водой.
Долгие подъемы и спуски - и вот мы выскочили на край пятидесятиметрового обрыва, внизу простирался ровный зеленый луг, прикрытый полукругом из красноватых в лучах солнца скал. За ним более темным, чем трава, тоном зеленел Тихий океан. Спуск предстоял по почти отвесной тропинке, поэтому упаковки со спальными мешками и палаткой мы сбросили со скалы вниз, благо они мягкие и разбиться не могли, а сами с рюкзаками, придерживаясь за скалу и короткие деревца, осторожно достигли лужайки.
Недалеко от берега, около костра, сидели две девушки и молодой человек. Познакомились; двадцатипятилетний, улыбчивый Сергей работал пожарником на рыбозаводе, пухленькая, с круглым личиком, Марина трудилась поваром в заводской столовой, а высокая, с тонким профилем, Светлана - художником рыбокомбината. Постоянных жителей в поселке было немного, и все знали друг друга, хотя бы в лицо, а слух, что к физику Валерию приехали гости из Москвы - сотрудник гражданской авиации с женой, доктором медицинских наук, уже прокатился по всему острову. Само слово “москвичи” уже означало для жителей этого, далекого от столицы, бывшего японского, острова более высокую социальную ступень, даже более значимую, чем ученая степень.
Нам сразу вручили по большой красной клешне королевского краба, еще горячей, дымящейся, взятой из огромной бочки, в которой на костре варились эти только что выловленные деликатесы.
Для вскрытия панцирной оболочки предназначались ножницы, переходящие из рук в руки. Налили, конечно, по полному граненому стакану водки, поскольку другой посуды для пития здесь не применялось, и выпили “за знакомство”, закусив нежным, бело-розовым крабовым мясом. На траве стояли две миски: со свежей красной икрой и морскими гребешками, створки которых надо было вскрывать ножом, и тогда появлялась белая мякоть, которая, как пояснили островитяне, очень повышает тонус.
Зашел разговор о житье-бытье на острове: заработки неплохие, раза в три больше, чем на материке, так как условия оплаты на Курильских островах приравнены к северным; деньги особенно тратить не на что, разве только на иногда привозимые японские товары, поэтому все копят деньги на квартиры, которые собираются купить на “Большой земле” после окончания контрактов.
В океане, метрах в двухстах от берега, возвышалась серо-голубая стена. Ребята предложили сходить туда на шлюпке во время отлива, а что за стеной - лучше заранее не рассказывать, увидите сами. Правее, вдоль скалистого берега, вдалеке, виднелись небольшие каменные островки, один из них назывался “Самурай”, и напоминал профиль бесславно отцарствовавшего, но пока еще не совсем забытого нашего вождя, такие же лохматые брови и мясистый нос, даже казалось, что он сейчас невнятно и с трудом что-то произнесет.
Когда на солнце набегали тучи и поднимался ветер, то и вода, и скалы становились свинцово-тяжелыми, и весь ландшафт приобретал зловещий, жутковатый оттенок. Казалось, что души давно усопших самураев начинают с треском продираться сквозь лесные заросли к своим останкам на японском кладбище у окраины поселка, ищут свои могилы, трогают овальные, позеленевшие надгробные камни, читают иероглифы, еще не стертые до конца ветрами и солеными океанскими туманами и дождями.
Валерий рассказал, что раньше сюда приезжали японские туристы помолиться на могилах своих предков, но потом наши власти запретили эти посещения, может, потому, чтобы бывшие жители Шикотана не видели, в каком печальном состоянии находится это кладбище, да и не только оно.
Утреннее дальневосточное солнце, не очень яркое, но теплое, пробилось сквозь сильный туман, осветило океан и берег. Идем на лодке выбирать из сети рыбу, попавшую за ночь. Подул легкий ветер, над океаном понеслись туманные клочья. Глубина, недалеко от берега, метров пять, но вода такой изумительной чистоты, что четко видно дно: извиваются обросшие зеленовато-коричневыми листьями лианы морской капусты, которую до этого мы видели только в консервах, да и то в мелко изрубленном виде; проплывают большие темно-серебристые рыбы; срывается со дна серопесчаного цвета камбала.
В неводе запутались штук двадцать крупных рыб: блестящая, серо-мраморная горбуша - вид дальневосточных лососевых, пришедшая сюда в августе на нерест, темновато-желтый, с неприятной мордой толстолобик. Я всех их высвобождаю из сети и бросаю на дно шлюпки.
- Зачем же ты толстолобиков берешь? - удивляется Валерий. - Это в Москве они - рыбы, на безрыбье. Отбирай только горбушу, она с икрой, да и на уху пойдет.
На берегу вскрываем горбушу, выбираем в трехлитровую банку икру; как говорят бывалые рыбаки, в каждой рыбине бывает до двух тысяч икринок; красный деликатес сверху чуть присаливается, а из облегченных остатков варим уху. К обеду появляется шикотанская экзотическая наливка из ягоды красника или, как ее здесь называют, “клоповка”; эта удивительная, полезная ягода растет в единственном месте мира - на острове Шикотан, и напоминает по вкусу и голубику, и чернику, и клюкву, а обитает, как зачастую и брусника, во мху, только по размерам чуть больше и слегка удлиненной формы. Сок из этой ягоды и варенье по вкусу неповторимы.
Наступает отлив, собираемся в поход на шлюпке за интригующую каменную стену в океане. Не забываем взять краболовку - длинный, метра три, деревянный шест с металлическим крюком на конце, что-то типа багра. Стена оказалась одной из сторон овального огромного зала, метров сто в длину, окруженного высокими, метров тридцать, скалами, цвета от серовато-голубоватого до зеленого и розового. Все это переливалось и сверкало в лучах солнца. На две трети дно зала оставалось покрытым водой, в которой отчетливо отражались вертикали стен с играющими солнечными бликами. Под резиновыми сапогами хрустела успевшая кое-где высохнуть галька, перемешанная с ракушками, скользкой морской травой и водорослями, и этот звук вместе с нашими голосами и криками птиц, охотившимися за оказавшимися на мели рыбами, эхом отзывался в этом скалистом, созданном океаном дворце. Из расщелин сверху свисали желтые цветки на длинных стеблях с небольшими светло-зелеными листьями.
- Это что за растение, Валера?
- Золотой корень, или, по-научному, родиола розовая - сильного общестимулирующего действия, как жень-шень, а может, и лучше его, так как растет, обдуваемый со всех сторон океанским воздухом, который целебен уже сам по себе. Чтобы выдернуть с верха скалы корень, в котором и заключена вся мощь, и нужна длинная краболовка с крючком. Корень можно заваривать вместе с чаем, тогда получается такой сладковатый напиток с привкусом, слегка напоминающим вкус розовых лепестков, немного вяжущий, а можно делать и настойки на водке, будет еще эффективнее.
Начинается прилив, нижняя часть океанического помещения начинает довольно быстро заполняться морской водой по всему пространству; спешим к гроту - длинному туннелю в скале - выходу из замкнутого овала; если не успеть пройти вовремя, то потом придется подныривать в эти каменные ворота, да и шлюпку унесет волнами в океан; придется тогда куковать на стенах этого колдовского зала, пока кто-нибудь на другой лодке не спасет. Поражает, что такое огромное создание природы во время прилива почти наполовину скрывается под водой, значит, грудная клетка океана при дыхании поднимается очень высоко.
Сверкающая и чистая, как родник, вода Тихого океана так и тянет окунуться. Мы, конечно, попробовали это сделать, но пулей вылетели обратно на берег под смех всей компании, температура воды плюс 12 градусов. Согрелись водкой и чаем, в которой обильно были насыпаны свежие корешки золотого корня.
Когда стемнело, все медленно поплыли на шлюпке вдоль берега ловить больших, королевских крабов. Делается это так: сильными фонарями с лодки светят в воду, крабы, разной величины, от десяти до пятидесяти сантиметров в диаметре, начинают по дну карабкаться ближе к лучам, наверное, думая, что это солнечные, и желая чуть-чуть погреться, тут-то их и подхватывают острым крючком краболовки и складируют в плавсредстве.
Мы с женой не стали заниматься этим, довольно грубым делом, а, возбужденные впечатлениями дня, ионизированным океанским воздухом, золотым корнем, морскими гребешками и необыкновенностью всей обстановки, ушли в дальний конец прибрежного, шелковистого луга и предались любви на самой дальней от дома восточной долготе.
Утром ловили форель в ниспадающей со скал к океану, прозрачной, звенящей по каменистому дну, речке; наживка - красные икринки, стального цвета рыбки хватали их моментально.
Следующее путешествие Валерий организовал в лагерь геологов, находящийся на юго-западном побережье острова, в бухте Церковная. Шикотан - вулканического происхождения, весь покрыт сопками, как бы гигантскими пузырями застывшей лавы; дороги делать на такой местности чрезвычайно сложно, и до этой бухты их просто нет. Отсутствуют и горные речки, по руслам которых можно было бы передвигаться на соответствующем транспорте. Поэтому друг Валерия, Геннадий - начальник геологической партии - выделил нам гусеничный вездеход (на острове их было всего два). Мы вчетвером: Валерий, Татьяна, я и Геннадий, лет тридцати пяти, с задубелым от океанских ветров лицом, надели штормовки, вскарабкались на верх машины и ухватились за железные поручни. Взревел двигатель, и, гремя гусеницами, могучий транспорт понесся по крутым склонам сопок прямо по зарослям стланника и бамбучника.
Езда на вездеходе по шикотанским сопкам незабываема - когда он на большой скорости устремляется вниз, то, чтобы не перевернуться через кабину вперед, прямо под гусеницы, упираешься со всей силой в поручни и присаживаешься, чтобы держать свой центр тяжести как можно ниже; при почти вертикальном подъеме в гору практически висишь на поручнях, а ноги судорожно пытаются найти какую-то опору на гладкой железной крыше вездехода. Вой мотора, скрежет гусениц, на горизонте то выныривает сиреневая широкая полоса океана с серыми вкраплениями отблескивающих на солнце островков, то вновь вид водяной глади закрывается темно-зеленой проваливающейся кручей с изгибающимися в конвульсиях карликовыми березками, окруженными худосочной травой. У подножий сопок - заросли гигантских лопухов, гипертрофированных “дудок”, как их называют в средней полосе России, с зеленым стволом в руку и зонтичной ажурной верхушкой диаметром метра в три. Наши лица горят от океанского, соленого ветра и дальневосточного солнца.
Лагерь геологов расположен в глубине бухты Церковная, названной примерно так же еще японцами потому, что когда дует сильный ветер с океана, то он, задувая во все расщелины скал, издает самые разнообразные звуки, напоминающие игру на органе.
Геологический поселок - метров на десять выше побережья, на горной террасе, заросшей курильскими лиственницами и пихтами с густым подлеском. Сделан добротно, надолго - деревянный пол в больших палатках, дощатый тротуар вдоль входов в брезентовые жилища. Отдельно, под навесом - кухня с плитой, которая топится дровяными чурками. Стол - из толстых досок, на нем - два больших таза, доверху наполненных красной икрой. Есть небольшой дизельный электродвижок, который включают вечером для питания рации, освещения палаток и пешеходного настила, при желании можно почитать или включить японскую магнитолу.
- Татьяна, придется тебе обед для нас приготовить, - полушутливым, полуприказным тоном попросил Геннадий. - У нас тут как-то приезжали дамочки из правительства, и те кашеварили.
- Конечно, с удовольствием, - согласилась она.
Мы поняли, что Валерий любит и умеет командовать, да это и правильно, народ в геологическую партию попадает самый разный. Рабочие - сезонные, большинство из них так называемые “бичи”, заработав деньги в одном месте, они быстро все прокучивают и ищут следующую работу, как правило, постоянного жилья не имеют, из подруг - только разовые портовые девочки, при наличии, конечно, денег.
Иногда, после двух-трех месяцев работы в отрыве от большого поселка, в лагере случались и драки. Однажды, как рассказал Геннадий, один напившийся бич бросился на него с ножом. Пришлось выстрелить в воздух, потом буяна связали и отправили на вездеходе, с охраной, в поселковую милицию. Над кроватью начальника партии всегда висело ружье.
Геологическая задача - найти агаты для открытой разработки, поэтому роют шурфы в разных местах прибрежья и на вершинах сопок. Агаты, благодаря своей твердости, используют в различных подшипниках, применяющихся в авиации и кораблестроении; как полудрагоценный камень агат применяют для женских украшений.
Утреннее солнце отразилось в скалах нежно-розовым светом, ярче стала и зелень, пробивающаяся из каменных щелей на самом верху. Валерий предложил нам с Татьяной во время отлива прогуляться по берегу. По дороге собирали длинные обрывки коричневых, крепких, но достаточно тонких и легких, нейлоновых швартовых канатов, выброшенных с японских кораблей. Дошли до бухты Малоцерковная, где стояло много японских шхун, арестованных когда-то пограничниками за ловлю рыбы в наших водах и брошенных владельцами. Теперь они представляли кладбище почерневших от времени и морской соли, наполовину утопленных, в прошлом живых и ходких кораблей, дававших пропитание многим людям. Валявшиеся по берегу, окутанные высохшими темными водорослями, голубые и зеленые обрывки сетей дополняли эту унылую картину.
Обратно в лагерь решили вернуться тем же путем, по береговой гальке, поскольку по верху скал продираться через островные заросли бамбука было бы сложно, и как нам казалось, очень долго. Когда прошли примерно половину дороги, я начал замечать, что полоска берега становится все уже и уже.
- Что, Валерий, прилив начался? - поинтересовался я.
- По всей видимости, начался, но пока волноваться не стоит, думаю, успеем дойти.
Берег вскоре исчез совсем, шли сначала по щиколотку, а потом по колено в воде. Мы с Валерием были в сапогах, а Татьяна - в кроссовках, не оказалось у геологов резиновой обуви маленького размера, поэтому пожаловалась, что стали замерзать ноги. В одном месте пришлось прыгать по камням, скрытым под водой, жена оступилась и провалилась по грудь в воду. Я ее быстро вытащил, но все равно она успела промокнуть.
Становилось ясно, что по сухому нам уже до места не добраться. Вроде бы оставалось идти недалеко, но дорогу преградил отвесный утес, выступающий основанием в сторону океана, что за ним - сушь или вода - не видно.
Плыть - холодно, да и не понятно, на какое расстояние. Я зашел как можно дальше в океан, чтобы заглянуть на ту сторону, но так ничего и не смог увидеть.
Валерий решил пробраться над водой по скале и посмотреть, что там, за поворотом. Допрыгал по камням, нашел какой-то уступчик, взобрался на метр от воды и стал осторожно, прижимаясь спиной к каменной стене, медленно продвигаться вперед.
Когда он прошел почти половину пути, вдруг непонятно откуда появилась огромная волна с белой, бурлящей пеной вверху и со звоном ударила по утесу и Валерию, накрыв его с головой.
Мы замерли, мгновенно вспомнился вчерашний рассказ начальника геологов Геннадия, что в этом сезоне у них погибли два человека: одного унесло волной в океан, и он тоже был в высоких болотных сапогах, которые, наверное, сразу набрали воду и потянули на дно, а другой - сорвался со скалы.
Казалось, прошла целая вечность, пока волна не отхлынула. Валерий, слава богу, стоял, оцепенев, на скальном выступе, с широко открытыми, застывшими глазами.
- Валера, давай быстро назад! - закричал я, чтобы вывести его из ступора.
Тот очнулся и резко начал двигаться в нашу сторону, в конце каменной тропинки спрыгнул в воду.
- Попробуем вернуться назад, - каким-то замороженным голосом, не очень уверенно предложил он.
Стало нарастать напряжение; быстро пошли в обратную сторону по колено в воде, и вдруг я провалился в какую-то яму, на поверхности осталась только голова. Валерий подал руку, и я выкарабкался на менее глубокое место.
Океан начал накатывать довольно крупную волну, солнце закрыли тучи, поднялся небольшой ветер. Стало ясно, что мы оказались в западне.
- Выход один - быстро уходить вверх по скалам, - предложил я, хотя прекрасно сознавал, что ни я, ни Татьяна никакого альпинистского опыта не имели.
- Да, это единственно возможный путь, - подтвердил Валерий.
Осторожно продвигаясь по воде, начали искать место, где скалы были бы не такие отвесные.
С трудом нашли одну, уходящую вверх градусов под семьдесят к поверхности океана.
- Я лезу вверх по скале первым, - начал инструктировать Валерий. - Хорошо, что веревку хорошую, нейлоновую нашли.
Высота - метров шестьдесят, поэтому будем подниматься этапами. Дохожу до первой террасы, сбрасываю конец веревки вниз. Следующей идет Татьяна, потом кидаю веревку Эдуарду.
Основные предосторожности: будьте очень внимательны, перед тем, как наступить, пробуйте крепость почвы одной ногой, не перенося на нее весь центр тяжести тела; устойчивое положение только на трех точках - на двух руках и одной ноге или на двух ногах и одной руке, так как вы знаете, что через две точки можно провести только неустойчивую прямую линию, а через три - плоскость, что надежнее.
Еще одно - ни в коем случае не цепляйтесь руками за траву и кустики, могут вырваться; нельзя смотреть назад, вниз, только вверх, вперед; веревку обмотайте вокруг пояса и завяжите на два узла.
В глазах моей милой Танюши появился не испуг, а заиграли какие-то озорные огоньки; женщины ведь всегда очень любопытны, а тут суперэкстремальная ситуация.
Я не очень беспокоился за нее, так как несмотря на свой небольшой рост и нежную кожу блондинки, она была достаточно ловкой, а ноги - сильными.
Валерий надел моток веревки на голову и под плечо, как носят солдаты скатанную шинель, перекрестился и начал осторожно карабкаться вверх, чутко пробуя ногой то место, куда собирался наступить.
Снизу мы напряженно следили за каждым его движением, сопереживая и одновременно запоминая, наверное, на всю жизнь, технику подъема. Вот он достиг края первой небольшой ровной площадки, как вдруг у него из под ног посыпались мелкие камни, и Валерий чуть просел вниз.
Мы отскочили от камнепада в сторону, и со всей своей внутренней энергией закричали:
- Держись! Держись!
Он немного постоял неподвижно, а затем очень медленно, подтянувшись на руках, вылез на плоскую поверхность. Поднявшись, размотал веревку, перекинул ее, как заправский альпинист, за спину и взял один конец в левую руку.
- Таня! Хватай канат! - сбросил другой конец веревки вниз.
Держась одной рукой за веревку, начала подъем Татьяна. На половине пути женская любознательность не дала покоя, и она оглянулась - немного запнулась, и обе ноги соскользнули вниз, веревка натянулась, и Таня повисла на ней, вцепившись двумя руками. Валерий - молодец, не дал вырваться швартовому канату, да и спасибо японцам - хорошие веревки делают.
- Ставь ноги на скалу и отцепи одну руку от веревки. Ищи опору! - орал Валера сверху.
Я напрягся и приготовился, в случае чего, ловить жену. Поболтав ногами, она все-таки нашла место, куда их поставить, и правой рукой схватилась за выступающий камень. Валерий начал медленно выбирать веревку, и вскоре Татьяна стояла уже рядом с ним на ровной площадке. Наступила моя очередь; получив конец веревки, обмотался им, завязав несколькими узлами, и достаточно быстро примкнул к уже поднявшимся. Посмотрел вниз - полосами от голубого до серого через синий и фиолетовый посверкивало тело могучего океана, так жестко предупредившего нас там, внизу, что с ним легкомысленно обращаться нельзя. Берега видно не было, так как профиль скалы ломался под разными углами и закрывал прямую видимость побережья.
Второй этап подъема прошел без осложнений, так как теперь мы четко соблюдали данные “командиром альпинистской группы” указания. На третьей террасе уже появились маленькие, но с крепким стволом березки, вылезающие к свету из расщелин. Попробовав одну такую на прочность, Валерий пояснил:
- Будешь теперь меня страховать. Обмотаем канат вокруг ствола и завяжем немного дальше от окончания веревки, а сам конец ты перекинешь за свои широкие плечи, возьмешь в левую руку и отклонишься слегка назад; в случае, если я сорвусь, а дерево вырвется, обязан меня удержать, мужик ты здоровый. Последний бросок самый тяжелый - гора почти отвесная, а под нами уже метров пятьдесят, так что вниз лететь далеко, да и ни к чему.
Все другие мысли отбивала одна - назад дороги нет. Четвертый, последний этап восхождения преодолен. Наконец, мы на вершине шестидесятиметрового утеса. Сели на землю. Ладони были в кровавых ссадинах, одежда разорвана. Татьяна пожаловалась, что у нее болит спина, руки сами собой от напряжения поднимаются вверх, как бы хватаясь за веревку, и чувствуется вдруг накатившаяся усталость. Еще бы!
В обе стороны открывались красивые безобидные виды на Океан и Горы, пожалевшие нас и выпустившие из плена.
По дороге в лагерь я спросил Валерия, какой у него спортивный разряд по альпинизму. Тот ответил:
- Это мой третий подъем в жизни.
Начальник лагеря, обеспокоенный нашим долгим отсутствием, уже высматривал нас в бинокль. Для релаксации мы сразу же выпили по стакану водки Сахалинского производства и запили чаем, крепко заваренным на золотом корне. Татьяна улеглась спать, а мы с Геннадием и Валерием пошли в гости к туристам, расположившимся вчера в палатке недалеко от нашего лагеря. Они были тоже из Москвы: два парня, примерно возраста Геннадия, с совсем молодыми, веселыми от окружающей экзотики, девушками.
- А вы здорово, геологи, лазаете по скалам, - похва лили они нас. - Мы наблюдали в подзорную трубу, как ловко и быстро ваша группа поднималась вверх. Сразу видно, что опыт имеется.
Мы не стали их переубеждать.
Покидали Шикотан в начале сентября, тоже ночью, как и при приезде. На рейде встал теплоход “Урицкий”, пришедший с Итурупа - острова Большой Курильской гряды - и направляющийся к порту Корсаков (ударение почему-то на “а”), в заливе Анива южной части Сахалина. Билеты заранее не продавались, касса - только на борту.
Весь пирс был заполнен желающими отплыть: в основном, студентами, приехавшими подзаработать на рыбокомбинат с противоположного конца России, из Калининграда, с Балтийского моря; “сезонницами”, поскольку путина уже заканчивалась; гостями с детьми, приезжавшими к родственникам. Паром, идущий до рейда к теплоходу, штурмует ночная толпа в лучах прожекторов, плач детей, крики женщин, все знают, что следующий корабль будет только через месяц. Сцена напомнила стандартные советские фильмы о бегстве белогвардейцев на последних пароходах из Крыма в двадцатые годы. Помогла опять форма гражданской авиации - пограничники, контролирующие посадку, пропустили нас вне очереди. Часа два шла посадка, а потом теплоход взял курс на Сахалин.
С палубы было видно, как все дальше и слабее становятся огни Шикотана, этого удивительного, необычного для нас - жителей средней полосы России, сказочного острова. За бортом уютно плескались спокойные ночные воды Тихого океана, показавшего, каким он может быть грозным и опасным, проверившего наше стремление к жизни и отпустившего с Богом для ее продолжения.

СЕМЬ ДНЕЙ В РИМЕ

Моя московская юность шла параллельно с цветением итальянского неореализма в кино. “Рим - открытый город”, “Девушки с площади Испании”, “Римские каникулы” - фильмы, разрешенные для показа на советских экранах, - будоражили мое, еще неокрепшее социалистическое сознание красотами далекого Рима и его фигуристыми красотками. Побывать в Италии я тогда даже и не мечтал, это удавалось только единицам, отдельным людям, допущенным и пробившимся к выезду за границу: работникам МИДа, Внешторга и других считанных организаций. Поэтому реализовать свою мечту - съездить в Рим - мне удалось только на двенадцатом году перестройки, в октябре 2002 года.
Изучив разноцветную пухлую рекламную газету “Экстра М”, сайты появляющихся и исчезающих, как грибы после теплого дождя, туристических фирм в Интернете, сопоставив стоимость туров со своими доходами, мы с женой поняли, что можем потянуть только трехзвездочный отель в течение семи дней и полет на самолете Ту-154, разработки шестидесятых годов, с неоднократно продленным ресурсом, принадлежащем компании с таким родным названием “Аэрофлот”.
Для получения визы итальянское посольство требует кучу документов: подробную анкету с перечислением всех мест работы, должностей, сведения о посещениях европейских стран Шенгенской зоны (Германии, Франции, Италии и других), справки о зарплате, о том, что находишься в состоянии отпуска, об обмене рублей на определенную сумму евро. Загранпаспорт с визой, если ее дадут, возвращают только накануне утреннего вылета.
Но вот, наконец, в семь вечера билеты и паспорта с визами на руках, можно заказывать такси. Старые таксопарки в Москве практически все исчезли, но народилось много частных фирм; до Ш-2 - Международного аэропорта Шереметьево - все берут одинаково: пятьсот рублей.
Утром, ровно в шесть тридцать, как и заказывали, красный “Москвич” из фирмы транспортных услуг “Стрела” ожидал у нашего подъезда. Пробок, ставших уже обычными на Ленинградском шоссе, пока не было, поэтому до аэропорта доехали быстро. Шлагбаумное устройство, в красно-белую полоску, перед въездом на приватизированную какой-то шустрой фирмой стоянку около здания воздушного порта, выдало чек. Автомобиль поднялся к залу вылета, выгрузили вещи, и автоматические стеклянные двери впустили нас в холл. Проходим по “зеленому коридору”, без заполнения декларации и досмотра, сдаем багаж. Внимательная девушка в зеленой форме погранвойск сверяет паспорт с данными в компьютере и ставит штамп на выезд из России.
В сверкающем многоцветье разнокалиберных бутылок магазина “Duty free” на радостях покупаем французский коньяк “Martel”, здесь он в три раза дешевле, чем в старательно стремящихся походить на западные московских магазинах, причем стопроцентная уверенность, что напиток настоящий, а в столичных супермаркетах - это всегда под большим вопросом.
Лететь до Рима - три с половиной часа. От зарубежных среднемагистральных самолетов наш Ту-154 отличается тем, что “шаг” кресел, то есть расстояние между рядами, очень маленький, поэтому высоким людям некуда вытянуть ноги, и можно видеть, как через час - полтора полета они стараются стоять в проходах. Стюарды и стюардессы тоже, как и самолеты, стали почтенного возраста - им под пятьдесят, а иногда, на вид, и больше.
В Москве уже лежал на крышах грязноватый снег, а в Римском аэропорту - плюс двадцать пять градусов, синее нежное небо, без намека на облака, теплый чистый воздух. Хорошо, что уже в Москве мы предусмотрительно сняли куртки, шапки, шарфы и положили их в чемодан. После довольно долгого ожидания в очереди неспешный карабинер, яркий брюнет, в черной форме и фуражке с золотым галуном, поставил нам печати в паспорта на въезд в Италию, и, пройдя на выход, мы стали искать представителя туристической компании с плакатом “Green Line”. Это оказалась приветливая молодая женщина Ира в темно-синем брючном костюме. Небольшой, комфортабельный, стального цвета микроавтобус этой фирмы ждал нас неподалеку. Мы оказались единственными пассажирами; водитель помог погрузить вещи, а гид заранее предупредила, что по приезде ему надо дать не менее трех долларов чаевых.
Гостиница “Сицилия” - по-итальянски произносится “Сичилия” - находится недалеко от центра города, на самом верху улицы шикарных ресторанов и магазинов - Венето, воспетой Феллини в “Сладкой жизни”. Магистраль поднимается, изгибаясь по синусоиде, от площади Барберини к парку Боргезе и изящно обрамлена старыми платанами с пятнистыми стволами. Трехзвездочная “Сицилия” занимает третий и четвертый этажи шестиэтажного дома, на первом и втором этажах размещается другая гостиница. Вход в них не с помпезной Венето, а с боковой одноименной улочки Сицилия.
Бесшумный лифт остановился, навстречу вышел администратор, в сером костюме, галстуке в широкую темную полоску и лицом учителя старших классов, за спиной у него виднелись полочки с ключами от апартаментов.
- Бон джорно! - приветствовал он нас.
Взял паспорта, уведомление по факсу о бронировании номера и выдал ключи от комнаты 24. Ира объяснила, что паспорта берут для того, чтобы сделать с них ксерокопии, которые надо всегда носить с собой вместо оригиналов; карманников в Риме, как и в любой столице, хватает, поэтому рисковать основным документом не стоит, да и, вообще, надо, как и в Москве, бдительность в уличной толпе никогда не терять.
До комнаты шли длинным узким коридором с многочисленными, под прямым углом, поворотами; наверное, раньше это был жилой дом, а потом его приспособили под гостиницу, отсюда и странная, лабиринтная конфигурация проходов.
Двухместный номер - небольшой, метров пятнадцать, но уютный: две кровати с встроенными в спинку ночными лампами и тумбочками по бокам, платяной шкаф с раздвижной - для экономии места - дверью, маленький столик и два простых стула. Вверху над столом укреплен телевизор, настроенный на одну программу, показывающую все время нашего пребывания только разные игры типа “Выиграй миллион!”. Окно, плотно занавешенное бледно-зелеными жалюзи, выходило на серую стену соседнего дома, расстояние до нее - не более трех метров. В квартире напротив играла музыка, многократно усиленная узким, гулким, каменным двором; где-то жарили рыбу. Кондиционер, показанный на фотографии типичной комнаты этой гостиницы в Интернете, отсутствовал, но это нас не огорчило, так как в октябре изнурительной жары уже не ожидалось. Зато в ванной комнате было все, что полагается: туалет, биде, ванна, зеркало, фен, вентилятор, много полотенец с синей замысловатой гостиничной эмблемой.
Горничная, средних лет, утомленная, в голубом форменном платье с белым передником, заканчивала убирать помещение после выезда предыдущих жильцов - гостиничные номера в этом городе, видно, не простаивают ни часа. Выяснили, что она русская с Украины, вышла замуж за итальянца и живет в Риме уже три года, следит за чистотой в комнатах русских туристов.
В три часа пришла наша гид и записала на платные экскурсии: в Неаполь и Помпеи - 100, Тиволи - 60, автобусная экскурсия по ночному Риму и в Ватикан - по 40 евро. После этого мы с ней отправились осматривать город. Ира настоятельно посоветовала нам питаться только в ресторане “Валикс”:
- Там есть меню на русском языке, и все значительно дешевле, чем в других заведениях, а то многие русские при отъезде жаловались, что так и не смогли попробовать блюда настоящей итальянской кухни. Первым делом зайдем в это кафе, я вас познакомлю с хозяином.
Владелец красивого стеклянного сооружения на широченном тротуаре внизу улицы Венето, в черном костюме, лысый радостно приветствовал нас и просил заходить в любой момент. Столики были накрыты кремовыми скатертями, вечером на столах - потом мы это увидели - зажигались свечи.
Пройдя немного назад по Венето, поднялись по широкой лестнице, расположенной между домами, на улицу, которая привела на вершину горы (Рим, как и Москва, расположен на семи холмах). Здесь стояла церковь Тринита-деи- Монте, необычной для Италии архитектуры: с двумя парными колокольнями.
Вниз, к Площади Испании извивалась знаменитая лестница, с изменяющейся шириной пролетов от площадки к площадке, на которой под ярким солнцем сидели, лежали, стояли туристы и римская молодежь. Ощущение разноязычного праздничного настроения парило над всей ниспадающей к площади лестницей. Мы тоже опустились на ступени, с трудом найдя свободное место, слились с этой толпой, сразу заразившись ее общим возбуждением. На площади - фонтан, представляющий стремительный нос беломраморной лодки, дно водоема усеяно мелкими монетами - международный обычай бросать мелочь в воду, чтобы еще раз вернуться на это место.
В Риме сосредоточено семьдесят процентов всех сокровищ мировой культуры, поэтому туристы приезжают сюда круглогодично, их здесь больше, чем в Париже и Лондоне.
Напротив фонтана начинается улица самых модных и дорогих магазинов - Кондотти, невысокие серо-желтые дома стоят вплотную друг к другу, окна асимметричные, средневековые, цен в витринах зачастую нет, что говорит об особой дороговизне; здесь всегда много людей, медленно ездят дежурные машины карабинеров.
Наша экскурсовод рассказывает скороговоркой, глотая концы слов, как наспех выученный урок, как-то очень однотонно, бесцветно, при этом чувствуется, что ее мысли где-то далеко, наверное, в семье. Жизнь в Италии не такая простая: надо за квартиру платить, взятую на тридцать лет в рассрочку, сыну давать образование и водить в бассейн; вся эта работа, понятно, ей надоела, но деньги надо зарабатывать. Она и муж - эмигранты волны начала девяностых годов, вместе работали в нашем посольстве, прилично знали итальянский; когда началась вся эта заваруха с мягкой революцией и обещаниями голода и безработицы, они побоялись возвращаться в Союз, и решили остаться здесь, хотя и представляли, что жизнь на чужбине - не сахар.
Вот и колонна Марка Аврелия. По охватывающей колонну спирали цвета слоновой кости изображены сцены из войн с германцами и сарматами, на верху колонны - балюстрада, на которую можно подняться по внутренней каменной лестнице. Рядом с этим памятником - центральная улица Корсо, южным концом упирающаяся в Площадь Венеции. На этой улице - множество магазинов, в основном, очень дорогих: “Версачи”, “Валентино”, а если пройти метров сто по примыкающей улице Тритоне, то можно зайти в универмаг “Упим” с довольно приемлемыми ценами. А галстуки, мы поняли, лучше всего покупать в маленьких магазинчиках: приносят обычно несколько картонных ящиков, плотно забитых этими обязательными принадлежностями офисных людей, самых разных расцветок и рисунков, стоимостью от пяти евро и выше, что значительно дешевле, чем в нашем столичном ЦУМе.
На шумной от многочисленных машин и трескотни мотоциклов площади Венеции, на фоне колоннады Алтаря отечества, возвышается над огромной белоснежной лестницей конная статуя Виктора Эммануила, первого короля объединенной Италии. Под ней - два живых гвардейца, в расшитых серебряными позументами синих мундирах, с длинными ружьями стоят в почетном карауле у вечного огня. Чуть правее, по направлению к Колизею, еще одна необъятная лестница поднимается к изящному Капитолию, спроектированному еще Микеланджело.
Характерной чертой современных римских улиц являются быстро срывающиеся с места, отчаянно тарахтящие, самые разнообразные мотоциклы и мопеды, причем седоки тоже широкого диапазона возрастов и достатков; улицы в центре узкие, парковаться сложно, а двухколесное чудо можно приткнуть в любом месте; машины, по этим же соображениям, римляне также предпочитают небольшие.
Хорошо сохранился Пантеон, в котором похоронен великий Рафаэль. Построен он еще во времена императора Адриана, во втором веке, в виде шара с отверстием вверху, через которое проникает свет, называется оно “oculus”, то есть “око”, отсюда, наверное, русское слово “окуляр”. Кстати, я обнаружил, что в русский язык из итальянского перекочевало много слов, например, монета, календарь, билеты. Укреплен купол кессонами - углубленными, ступенчатой формы кирпичными кладками; для создания жесткости конструкции купольного шара также широко применяется изобретенная римлянами еще в начале нашей эры кладка аркой, которая выдерживает большое давление сверху. Изобретение арки не менее значимо, чем открытие колеса, арки перекочевали в строительство мостов и туннелей, кто изучал сопромат, тот знает выносливость и надежность этой конструкции.
Существует легенда, что по мере воздвижения купола, для удобства строителей, Адриан велел засыпать пол землей, перемешанной с золотыми монетами. После окончания строительства народу разрешили выносить землю вместе с монетами, храм был очищен очень быстро.
Вечером посетили так настойчиво рекомендованное нашим гидом кафе “Валикс”. Как и во многих европейских заведениях такого типа, все стены были стеклянные, так, чтобы посетители видели народ, проходящий по улице, а пешеходы смотрели на клиентов, и им хотелось бы тоже оказаться внутри. Внимательно рассмотрели меню: паста - 10, омар - 12, вино - 10, все цены в евро. Паста - это макароны, на наш взгляд, не совсем доваренные, с различными подливками, считается первым блюдом. Соус был красноватого цвета и в меру острый. Омар, он же лобстер, то есть, по-русски, большой рак, уже разрезан, к нему поданы щипцы для дальнейшей разделки панциря и железный скребок для доставания нежного бело-розового мяса из углублений. Вино Тоскана, урожая прошлого года, официант налил сначала немного для пробы. После того, как расправились с членистоногим, принесли миску с теплой водой для мытья рук. В уме прикинул, сколько будет стоить ужин - согласно меню получалось чуть больше пятидесяти евро, будучи воспитанным социализмом, умножил, на всякий случай, на полтора, выходило - около восьмидесяти. Счет принесли на сто сорок.
Я, конечно, и раньше понял по упорному стремлению Иры направить нас питаться только в этом кафе, что она получает свой процент с этого заведения, но не думал, что в таких больших размерах и за счет клиента. Потом, выведав у нас, что мы в “Валиксе” отобедали на приличную сумму, в этот же день, как мы потом случайно узнали, гид наведалась туда поужинать вместе с сыном. Мы этот милый уголок больше не посещали.
Рядом с нашей гостиницей мы обнаружили небольшой магазинчик экологически чистых продуктов; цены, в сравнении с московскими, были не намного выше, а вино - значительно дешевле, что касается качества ароматной вареной колбасы, то для отечественного производителя этот уровень пока недосягаем. Кроме того, здесь продавались различные закуски: порезанный кружочками острый красный перец, фаршированный сыром, чесноком и душистыми приправами, засоленные защитного цвета оливки, маринованные бледно-зеленые артишоки. От одного их запаха хотелось сразу же разлить по бокалам биологически чистое (как написано на этикетке), темно-красное вино “Сан-Мишель Чианти” и проникнуться волшебным действием этого напитка.
Вина в Италии плохого не бывает, даже дешевое столовое, за два с половиной евро полтора литра, - отменного вкуса, а марочные - средней цены в пять - семь евро за 0,75 литра, - пьются с большим удовольствием даже выросшим, в основном, на крепких напитках, русским человеком. Иногда эти виноградные произведения искусства появляются и в отечественных магазинах, но стоят раза в три дороже, и всегда одолевает подозрение, что это - молдавское вино, а не итальянское, и разлито из бочек где-нибудь в подмосковной Малаховке.
На следующий день едем в Тиволи - город в Аппенинских горах, начинающихся километрах в тридцати от Рима. В восемь утра за нами заезжает микроавтобус, собирающий туристов из разных гостиниц; заполнив все места, - их десять - подъезжаем к центральному офису “Green Line”. Здесь уже ждут вместительные экскурсионные автобусы с большими, широкими, для удобства обзора, стеклами. Туристы из разных стран: больше всего американцев, в основном, пожилых, и наоборот, молодых, японцев, много французов, немцев, англичан, испанцев, есть даже аргентинцы и бразильцы, и, конечно, итальянцы. Кстати, надо отметить, что японцы - самая богатая нация, они делают покупки в больших количествах и самых шикарных магазинах. Русских в это время года почему-то очень мало; гид объяснил потом, что наши соплеменники приезжают большими группами обычно на май, это стало очень престижным - обогнать весну и провести первые ее теплые дни в уже цветущей Италии.
Сразу за Римом начинаются многочисленные маленькие огородики с самодельными деревянными и железными загородками, размещенные даже под высоковольтными опорами, это очень напомнило Подмосковье; земля здесь - чернозем, поэтому помидоры, огурцы, перцы растут великолепно. Предгорья Аппенин покрыты нежной зеленью оливковых рощ и виноградников, еще не приобретших ван-гоговский, жгуче-красный оттенок осени.
Мы удивлялись, как гиды будут справляться с этой большой, разноязычной, автобусной толпой. Гидов было трое, в автобусе они вещали по очереди, а по приезде на место разделили весь состав автобуса на три группы по языковому признаку. Поразило, что все экскурсоводы говорят на пяти - шести языках.
Нашу группу, в которую вошли мы с Татьяной, супружеская пара из Бразилии, пожилой аргентинец и молодая загорелая испанка, сопровождал русский по происхождению, родившийся в Закарпатье Остап, с бодрой, спортивной осанкой. Мы еще в автобусе изумлялись, как он, объясняя мелькающие за окном достопримечательности, лихо переходил с русского на французский, затем скороговоркой по-итальянски, с периодическим переключением на немецкий и испанский, на итальянском он говорил так же легко, как и по-русски. Живет в Италии двенадцать лет, и, уже имея за спиной исторический факультет Киевского университета, чтобы чувствовать себя полноценным гражданином Италии, окончил еще философский факультет Римского университета, получив специальность священника. При разговорах с ним, однако, ощущалось, что при переходе на современное русское арго, связанное с бурным развитием доморощенного капитализма в России, он не сразу осознает новые слова.
Тиволи - очень милый городок, приютившийся в Аппенинских горах: кирпичные дома с красными черепичными крышами и готическими удлиненными окнами; толстые, цилиндрические, тоже из кирпича, башни; высокие, прямоугольные в плане, колокольни. Город широко известен своими тремя огромными виллами. Самая интересная из них - это парк с тысячью фонтанов - вилла Д”Эсте, архитектурный предок нашего Петергофа. Все фонтаны выполнены на склоне высокой горы, питаются из подземных источников, поэтому не надо никаких насосов - вода всегда под напором. Сочетание воды, отовсюду бьющей струями и водопадами, переливающимися в солнечных лучах, зарослей темно-зеленого мха и вьющихся дымчато-фиолетовых плющей, создают зачаровывающий, успокаивающий эффект.
Прошлись по “Аллее ста фонтанов”, расположенной на самом верху горы: из заросших седыми растениями серо-коричневых пастей ста обезьян льется с тихим звоном чистейшая, хрустальная вода; не попробовать ее было нельзя. Многокаскадный фонтан “Нептун”, шатрами ниспадающий в “Рыбный пруд”, обладает сильнейшим гипнотическим действием, можно стоять и глядеть на него часами. Спроектирован и построен весь этот замечательный ансамбль, использующий ландшафт местности, в середине шестнадцатого века при кардинале Ипполите Д”Эсте втором; он любил проводить приватные встречи в этом приятном уголке, где все располагало к долгой откровенной беседе под убаюкивающее журчание воды.
Много изумительных фонтанов и в самом Риме, но почему-то первым вспоминается выполненный из сверкающего белизной мрамора, знаменитый на весь мир фонтан “Треви”, что означает на итальянском - три улицы. Смыкаются они на площади, где расположена эта водяная феерия. Строился фонтан триста двенадцать лет, начиная c пятнадцатого века. Центральная композиция - это купающиеся “Тритоны и кони”, тритоны - атлеты с мощными торсами и тритоньими хвостами - сдерживают рвущихся на свободу сильных лошадей. Сразу вспоминаешь Аничков мост в Петербурге и четыре скульптурных группы Клодта - “Укрощение коня”, но это создано уже позже. Влияние итальянского искусства эпохи Возрождения на все последующее европейское - огромно. Вода в этот фонтан поступает по водопроводу, сооруженному еще в первом веке и исправно выполняющему свои функциональные обязанности в течение двадцати столетий. Звенящий шум струй переплетается с разноязычным говором вечной толпы у его подножия; все фотографируются, бросают в воду монеты, жуют мороженое.
Римское мороженое оставляет неизгладимое впечатление, как по цветовой гамме, так и тонкому вкусу. Оно продается в небольших магазинчиках, где во вместительных металлических сосудах находится сортов двадцать - тридцать, разноцветий многих вкусовых оттенков: арбузное, грейпфрутовое, ванильное, лимонное, тминное, шоколадное и прочее, прочее. Кладут его в выбранный тобой определенной формы вафельный стаканчик по три шарика и сверху, по желанию, выдавливают из туба аппетитную горочку сливок. Погружаешь нос в это возвышение и губами ощущаешь сквозь теплую нежность сливок приятный холодок цветных мороженых шариков. Как хорошо сидеть в жару на каменной лавочке, слушать переливчатость фонтанной музыки, чувствовать, как лицо приятно щекочут брызги, мыслить о том, что ушли навсегда люди, создавшие эти тонкие волшебные изваяния, но остается для следующих поколений созданная ими, воплощенная в мрамор - белый вечный камень - красота.
О Колизее написано очень много, это - наиболее известная древнеримская постройка. Император Веспасиан силами рабов, пригнанных из Иерусалима, начал в семидесятом году эту стройку. Огромная арена предназначалась для игры “арпаст”, вроде современного регби, гладиаторских сражений и состязаний с дикими зверями. Стены, ставшие серо-фиолетовыми от времени, - четырехъярусные, каждый этаж - в своем стиле, чем выше, тем изящнее. Последующие архитекторы всех больших стадионов, в том числе и московских Лужников, при проектировании отталкивались от этого римского сооружения. С интересом наблюдали, как перед стенами Колизея актеры в костюмах гладиаторов за небольшую плату дают мимические представления, могут и вас взять в мизансцену, сфотографироваться вместе. Ходят молодые индусы, предлагают разноцветную бижутерию. В Риме много выходцев из Индии, они продают пиццу и напитки в небольших желто-красных вагончиках, держат скромные магазины дешевой готовой одежды.
Из-за постоянного обилия туристов, приехавших поглазеть, потратить деньги, праздно пошататься по городу, Рим, как и наш Сочи, превратился в город вечного праздника, что безусловно накладывает отпечаток и на местных жителей, особенно обитающих в центре. Обеденный перерыв у офисных клерков затягивается часа на два, на три: в костюмах, обязательно серого или синего оттенков, и строгих галстуках, они группками гуляют по солнечным улицам, рассматривают молодых женщин, с удовольствием смотрят им вслед, одобрительно переглядываются, подолгу сидят в открытых кафе, пьют кофе “каппуччино” и наслаждаются зрелищем свежих форм итальянских и зарубежных красавиц.
В субботу и воскресенье в город приезжает много молодежи из провинции. Иногда можно увидеть девушек, генетически сохранивших классическую итальянскую красоту не только в идеально-выпуклых фигурах, но и овальных, смуглых лицах с большими, темными, южными глазами. Сразу на память приходит известная картина русского художника Карла Брюллова, который долго жил в Италии, и даже похоронен здесь, это - его знаменитая итальянка в белой легкой блузке, с большой кистью созревшего винограда в изящной руке. Вспоминаешь также более позднего итальянского художника Модильяни, он считал, что овальный лик и смуглая кожа —это основные черты настоящей итальянской женской красоты.
Около наиболее посещаемых исторических мест всегда дежурят машины с карабинерами, в основном, для отпугивания карманников, которых немало. Итальянские полицейские, в отличие от нашей милиции, молчаливыми и суровыми никогда не выглядят, хотя, как говорят местные жители, могут быть достаточно жесткими. Я видел, как на площади у фонтана “Треви” офицер, начальник наряда карабинеров, весело жестикулируя и изображая в лицах какие-то сцены, беседовал со знакомыми мужчинами и, казалось, совсем не обращал внимания на то, что делается на площади. Так продолжалось, наверное, около получаса, пока мы созерцали фонтанное чудо.
Меня отвлек в сторону какой-то низенького роста, неприметный молодой итальянец, почти мальчик, который показывал мне карту Рима и на ломаном английском языке спрашивал, как ему проехать на площадь Барберини. Гордый тем, что его понял, я начал объяснять дорогу. В это время раздался глухой стук, я обернулся и увидел, что Татьяна быстро поднимает сумку, которую огромный верзила с лошадиным лицом пытался вырвать у нее из рук. Поскольку нападавший не ожидал, что ноша такая тяжелая - в ней были фотоаппарат, видеокамера, полная косметичка, к тому же почти все наши деньги, - да и держала ее жена достаточно крепко, то та упала. Так как Татьяна невысокого роста, то подхватила сумку быстрее грабителя, который сначала опешил, а потом бросился бежать, гремя огромными башмаками, его плюгавый напарник бросился в другую сторону. Какая-то женщина в толпе завизжала по-итальянски: “Держи вора!” Карабинер, мирно треплющийся с приятелями, отреагировал моментально: бросился наперерез убегающему громиле и вместе с подоспевшими двумя подчиненными быстро вывернул ему руки и запихнул во внутрь стоявшей в стороне легковой полицейской машины.
Дорожное движение регулирует полиция в форме, похожей на обыкновенную, черную, гражданскую одежду, но поверх ее надеты светящиеся желто-зеленые жилеты. Нас приятно удивило, что, несмотря на интенсивное городское движение, преимущество всегда отдается пешеходам: стоит человеку наступить на пешеходную “зебру”, но при этом достаточно уверенно, как весь транспорт останавливается - можно переходить, однако, не очень расслабляясь, так как из-за машины может неожиданно вынырнуть мотоциклист, который вас не видел.
Побывали в настоящем пиццерийном ресторанчике, расположенном в старом городе за Тибром (по-итальянски эта главная река города называется Тевери). Пиццерия “Понентино”, что это значит никто из гидов, у которых мы потом спрашивали, объяснить не смог, занимала половину маленькой площади, тесно окруженной невысокими домами. Все столики стояли под общим навесом, вход был украшен цветущей гирляндой розовых цветов, откуда-то доносилась тихая джазовая музыка.
Выбор пицц был большой, мы заказали “Наполеон”, с рыбой, за семь евро. Готовят здесь же, тесто очень нежное, и слой его очень тонкий, обязательно используются помидоры и сыр моцарелла. Рядом сидел колоритный итальянский писатель: грузный, в летах, с древнеримским профилем и пышной седой шевелюрой. Он задумчиво жевал макароны и писал шариковой ручкой. Вероятно, это был человек старой формации, не признающий компьютеров, считающий, что бездушная клавиатура мешает по-настоящему чувствовать слово, а вдохновение черпал, по-видимому, только находясь среди людей, а не в своем кабинете. Написав одну страницу, он отложил ее в сторону и заказал еще белого столового вина и порцию пасты. С другой стороны обедала французская пара: ему было под пятьдесят, а дама, не очень интересная, но достаточно призывного возраста, до тридцати пяти. Они выпили объемный стеклянный кувшин красного вина и начали целоваться. Из Франции приехать сюда на машине - очень просто, для этого только надо выкроить пару дней и сказать супруге, что уезжаешь в командировку. Напоенный солнцем воздух Италии, сдобренный терпким вином и острыми пахучими маслинами, не хуже виагры располагает к реализации любви.
С нетерпением ожидаемая поездка на автобусе в Неаполь и Помпеи началась в восемь утра. Довольно сильный утренний туман сначала не давал возможности рассмотреть окрестности вдоль дороги. Простояли в пробке около часа, так как бригада рабочих убирала остатки дорожно-транспортного происшествия, а затем из поливальной машины мыла асфальт. Затем - опять в путь. К этому времени прояснилось: с левой стороны убегали назад поросшие темным кустарником Аппенинские отроги, справа мелькали сельские постройки. Некоторые сараи покосились, и были такие же неприглядно черные, как и где-нибудь в нашей Орловской области. Дороги тоже не асфальтированные, а грунтовые, на черноземе отчетливо проступала такая знакомая, родная, русская, разъезженная колея. У нас говорят, что если при езде по такой дороге бросить руль, то колея сама приведет тебя в нужное место.
Видно было, что народ живет похуже, чем в Америке, но лучше, чем в России. Под народом я понимаю не предпринимателей, имеющих свой раскрученный бизнес, а наемных, средних работников. Водитель городского итальянского автобуса получает в месяц полторы тысячи, а шофер микроавтобуса в туристическом агентстве - одну тысячу евро. Стоимость квартир в Риме - от тысячи евро за квадратный метр, то есть примерно, как и в Москве, но зато можно жилье взять в кредит на тридцать лет под умеренный процент. Еда в Риме не очень дорогая, а в сельской местности - значительно дешевле.
Неаполь расположен полукругом и колизейскими ярусами поднимается от моря в горы, автомобильные развязки из-за резкого перепада высот приходится делать на больших опорах; застроен город очень плотно, так как в предгорье места мало; на всех крышах домов - лес индивидуальных телевизионных антенн, коллективных - нет; снаружи балконов традиционно сушится разноцветное белье, флагами полощущееся на свежем, чистом, морском ветру.
Остановились на берегу залива: несмотря на октябрь по прибрежной воде ходили мальчишки с закатанными брюками и под шум прибоя собирали ракушки. Недалеко от берега темнела громада крепости “Орех”. Рыбаки продавали только что выловленную рыбу, рассыпанную блестками по гальке, покупатели - одни мужчины - с серьезным видом выбирали подходящий экземпляр. По набережной гуляли юные старшеклассницы, среди них уже было больше, чем в Риме, девушек с модильяниевским овальным профилем лица и смуглой кожей; классические внешние черты предков всегда больше сохраняются на периферии, так как в столицах происходит большое смешение национальностей. Неаполитанцы гордятся тем, что в их городе родились Софи Лорен, Карузо, Сильвестр Сталоне.
Отъехали километров десять от Неаполя, гид объясняла, что сейчас мы проезжаем химические фабрики. В автобусе было свежо, так как все время работал кондиционер; неожиданно я почувствовал какой-то запах из сопла, до этого дующего прохладным воздухом над моим сиденьем. Подумал: “Вот она, химия!” - и закрыл отверстие. Вдруг сзади раздался мужской крик: “Fire, fire!” Обернувшись, я увидел клубы дыма, валящие со стороны двигателя. В следующий момент после крика, означавшего “Пожар!”, заверещал испуганный женский голос: “Оpen the doors!” Водитель быстро открыл все двери - слава Богу не заклинило! - и разноплеменный народ, объединенный страхом, бросился к дверям. За минуту автобус опустел. Шофер с огнетушителем суетился около двигателя, сбивая слабой струей уже появившееся пламя. Пожилой американец в полосатых шортах и белых кроссовках, стоящий с маленькой старушкой рядом с нами, сдержанно пошутил:
- Хорошо, что мы были не в самолете!
Тем временем, пламя на удивление быстро охватило не только заднюю стенку автобуса, но и черные кожаные кресла, где мы только что сидели, из дверей валил уже не белый дым, а перемешанный с темно-сиреневым. Где-то в конце автобуса лопнуло стекло. Пассажиры отбежали подальше: все боялись, что взорвется бензобак. Перепачканный в масле водитель стоял в шоке с пустым огнетушителем в руках. Минут через пять принеслись две красные пожарные машины и белая с синим полицейская. Потребовалось около часа, чтобы сбить пламя. После того, как все было потушено, карабинеры и пожарники составили протокол и уехали.
Через полчаса пришел запасной автобус с выбитым задним стеклом, все погрузились, и через час мы были в Помпеях. В маленьком ресторанчике был приготовлен заранее оплаченный обед: традиционная паста и тушеное с морковью мясо, без напитков. Когда все шумно расселись за столиками, гиды объявили, что вино можно пить бесплатно, сколько хочешь. После пожара туристическая компания, видно, забеспокоилась, что будут жалобы. Это предложение туристы выполнили единодушно и с большим удовольствием.
Город Помпеи, погибший при извержении Везувия в первом веке, вернее, его остатки, сейчас полностью раскопаны, и можно видеть мощеные булыжником, углубленные улицы, по которым когда-то носились колесницы; выложенную мозаикой при входе в дом черную собаку, смысл ее изображения адекватен нашему объявлению “Осторожно! Злая собака!” и предупреждает непрошеных гостей о наличии внутри живой копии; свинцовый водопровод; небольшие дворики, все в зелени; публичные дома с изображениями на стенах мужчин и женщин в сексуальных позах, не менее изощренных, чем в “Кама-Сутре”.
В музее города - различные предметы домашнего обихода, найденные при раскопках: амфоры для вина, сосуды и ступки для приготовления муки. Жутковатое впечатление производят гипсовые слепки с оставшихся пустот в раскаленном пепле, которые были раньше людьми, животными. Археологи обнаружили место, где погибла женщина, держащая на руках грудного ребенка. Жители Помпеи были захвачены извержением вулкана врасплох, в минуты сгорело все. Помните, безысходный ужас в глазах полуодетых людей на трагической картине Брюллова “Последний день Помпеи”?
Удивительно, что уроки истории со временем забываются: ближе к подножию Везувия вырос новый городок; хорошо, что вулкан пока молчит, хотя в других местах Италии то и дело оживают веками дремлющие жерла и начинают выбрасывать раскаленную лаву.
Для обратного пути пригнали новый автобус, уже со всеми целыми стеклами, но день этот не задался с утра: при выезде с бензоколонки наш транспорт прижал маленькую машину и слегка поцарапал ее. На разбирательство ушло времени не очень много, так как все застраховано, и водители только обменялись страховыми и своими визитными карточками.
Рядом с нашей гостиницей находилась вилла Боргезе - огромный парк с замечательным, белым, ажурным дворцом, в котором размещена небольшая галерея с искусно подобранными картинами лучших итальянских мастеров: Рафаэля, Микеланджело, Караваджо, Веронезе, Тициана. В глубокой гармонии с живописью сочетались изящные скульптуры Бернини. Вокруг дворца - сад с экзотическими цитрусовыми растениями и несколько фонтанов, можно посидеть на лавочках вокруг воды и тихо созерцать гармонию мраморных женских фигур и нерукотворной природы. За два евро медленно прокатились по аллеям парка в белом с золотым вагончике автопоезда, вдыхая свежий аромат осенней, но еще совсем не пожелтевшей листвы.
Впервые Собор Святого Петра - самый большой собор в мире - увидели вечером, когда ездили на автобусную экскурсию “Ночной Рим”. Построен он на могиле апостола Петра. Оба крыла колоннады, а в каждом из них по сто сорок две колонны, по четыре в ряд, были приглушенно подсвечены прожекторами. Справа от собора, во дворце, на самом верхнем этаже было освещено одно окно. Этот свет всегда горит в папских покоях, чтобы народ знал: папа Иоанн Павел II молится о каждом человеке. Днем мы зашли во внутрь собора, он потрясает своими размерами, росписью и огромными скульптурами из мрамора нежного, белого цвета.
В Сикстинской капелле, в самом центре Ватикана, долго рассматривали потолок c изображением “Сотворения мира”, созданным за четыре года в полном одиночестве великим Микеланджело. Мощь плоти женских и мужских тел в светло-бежевых полутонах действует настолько жизнеутверждающе, что забываешь об огромной толпе туристов, стоящих, задрав голову, чуть ли не плечом к плечу, и проникаешься вечным смыслом бытия и его торжества над темными, в конце концов погибающими силами.
Вот и пора домой, в Москву. Ощущение прикосновения к истокам мировой культуры дает поддерживающее жизнь осознание, что за каждым человеком стоит глубокая история развития всего человечества, независимо от того, родился ли он в Риме, Москве или глухой деревушке Тверской области.

КОЛЕЯ

Для каждого человека от первого младенческого крика до последнего предсмертного вздоха уготовлен свой, ни на чей не похожий, жизненный путь. Один, - напрягаясь от страха сорваться в пропасть, пробирается под дождем по узкой горной тропинке, судорожно цепляясь за еле заметные выступы в скале и уклоняя голову от падающих сверху скользких камней. Другой - легко несется вперед по мягкой дороге, под теплыми лучами восходящего солнца, бережно поддерживаемый под руки родственниками и друзьями. Любому предстоит прочитать свою книгу судьбы.
Что же определяет, как сложится жизнь человека? Семья, в которой родился? Да, в первую очередь. Город, деревня, двор, где рос? Тоже. Друзья? Безусловно. Образование? Один из основных факторов. Жена, муж? Жизненные партнеры могут стимулировать, а, бывает, угробят стремление заниматься в жизни тем, к чему душа предрасположена. Сложно понять и самому обладателю божьего дара, есть ли у него талант и где он наиболее проявляется. Как увериться, что если ремесло дается легко и вдохновенно, то именно сюда и надо прикладывать все устремления, чтобы достичь каких-то высот и чуть-чуть приблизиться к Рафаэлю, Бунину, Цветаевой, Тарковскому. Пытался удивительный режиссер Параджанов в фильме “Цвет граната” понять и рассказать другим, как происходит становление великого поэта, как еще с детства проникают в его душу поэтические, красочные образы, которые поведут в дальнейшем человека за собой, по линиям его судьбы. Но самое главное - это, в какие жизненные условия попадает потенциальный талант.
Странное ощущение погружения в давно исчезнувшую за горизонтом юность с легким повторением ее переживаний охватывало Площева, когда он смотрел на фотографию выпускников десятого класса “А” средней мужской московской школы. Всего девять лет прошло после окончания войны, скомкавшей их детство; отблески ее навсегда остались в рано повзрослевших лицах. Двадцать пять человек - в три ряда: два нижних сидят, верхний - стоит на фоне старинного библиотечного шкафа; столько же будет различных судеб. Глаза - просветлены от осознания, что закончились годы ученичества, впереди - взрослая свобода; никто не женат, следовательно, никакие обязательства пока не отягощают юную жизнь.
В центре первого ряда сидит он, Площев, староста класса: прическа с “коком”, в темных пиджаке, рубашке и светлом, - вспомнил - голубом (снимок - черно-белый), длинном галстуке, с маленьким, тогда модным, узлом. Справа от него - Курочкин. Семья Курочкиных жила в Первом Коптельском переулке, на четвертом этаже шестиэтажного дома в отдельной трехкомнатной квартире, выделенной его отцу, полковнику, начальнику военного автомобильного полигона.
После восьмого класса Площев провел один летний месяц вместе с Курочкиным на служебной даче его отца, под Бронницами. Рядом с большим лугом протекала Москва-река, по которой ходили, протяжно сигналя, большие темные баржи, оставляющие за собой нефтяной след, добавляющий легкий бензиновый запах к душистому аромату лугового сена; здесь Площев научился переплывать довольно широкую реку туда и обратно. Впервые в Бронницах они попробовали и водку, которую продавали в буфете на углу центральной площади; минимальная доза - пятьдесят граммов, которые наливали в граненые, не очень чистые стаканы, а на закуску - мятный пряник. Там же состоялись их первые близкие знакомства с местными девочками, которые оказались, на удивление, раскрепощеннее московских и сговорчивее. С одной из них - Надей, круглолицей, круглогрудой и круглобедрой, которая была на два года старше Площева и училась в московском техникуме, недалеко от Елоховской, - он некоторое время продолжал встречи и в Москве, у себя в комнате, когда мать была на работе. Заботливые соседи по коммуналке с удовольствием докладывали об этом матери, а та только старалась предостеречь его от ранней женитьбы.
В бронницком клубе днем они пытались играть начавшие входить в моду джазовые вещи; Курочкин - на “фоно”, Площев - в роли ударника, так как обладал врожденным четким чувством ритма, а местный Гриша - на семиструнной гитаре. Курочкин почти барабанил по клавишам и пел:

Всей душой стремлюсь к огню
широких улиц авеню.
Малютка Мэри, брысь в постель,
глупый негр, неси коктейль.

Площев самозабвенно шелестел металлическими щеточками по тугому барабану; пустые кресла зала подрагивали в такт притопыванию по сцене юных оркестрантов, народ на площади удивленно смотрел на открытые окна второго этажа клуба, из которых неслись будоражащие тихий городок звуки.
Курочкин в свои пятнадцать лет уже отлично играл на пианино, как классические, так и джазовые вещи. Мама у него - музыкальный работник - с детства обучала нотам, мечтала увидеть музыкантом.
В десятом классе Курочкин по субботам и воскресеньям зарабатывал “бабки” на молодежных вечерах в клубах и танцплощадках, играя в джазовой группе. Каждое мероприятие заканчивалось крутыми возлияниями в кругу околоджазовых девиц.
Дружба Площева и Курочкина постепенно сошла на нет. Причина была, видно, в том, что Площев был из довольно скромной семьи, мать воспитывала его одна, теснились они в маленькой комнатке коммуналки, где существовали еще пять семей. Курочкины находились на совсем ином, богатом уровне. Кроме того, впечатлительный Площев никак не мог забыть случай, как, еще в шестом классе, к ним домой пришла мать Курочкина, а он в это время ел из серой эмалированной миски алюминиевой ложкой на столе, покрытом старой голубой клеенкой; на этом же столе он готовил уроки, что, впрочем, не мешало ему быть круглым отличником. В двенадцатиметровой комнате пахло картофельным супом. Он почувствовал всей своей легко ранимой натурой, как Курочкина удивленно, брезгливо и даже ошарашенно поняла, что в этом послевоенном доме стеклянной посуды мало, а может, и нет совсем. Площев почему-то тяжело ощущал бедность семьи, может, его генетическая сущность помнила, что в прошлой жизни он жил совсем не в таких условиях. Об их предках мать ему никогда ничего не рассказывала; только значительно позже он узнал от девяностолетней тети, что его родная бабушка воспитывала детей генерала Корнилова, говорила на четырех языках.
Курочкин был принят в институт сельскохозяйственного машиностроения, где отец недавно возглавил военную кафедру. Стал специалистом по комбайнам. Женился рано и нескладно.
Площев жил на Докучаевом переулке, ниспадающем с легким изгибом от Большой Спасской улицы к Домниковке. В детстве много времени, как и все, Площев проводил во дворе, поэтому и в более старшем возрасте от дворовых товарищей деться было некуда. Этим детям настоящего пролетариата: слесарей, грузчиков, строительных рабочих - почему-то претило, что Площев читает книги, долго готовит уроки, что-то сочиняет. Они стучали в окно (жил он на первом этаже), звали “подышать свежим воздухом”, пошататься по скверу рядом с Грохольским переулком, а когда стали повзрослее - спекулировать билетами на футбольные матчи, проводившиеся на стадионе “Динамо”. Как-то после выпитого с ними портвейна Площев попробовал читать свои стихи - не дослушали, обсмеяли и приклеили кличку “Пушкин”. Это общение тяготило Площева, но он воспринимал их, как врожденную необходимость, вроде дальних родственников. Пыталась и мать как-то ограничить времяпрепровождение с ними, но что противопоставить - не знала.
Учились эти дети рабочих на одни тройки и двойки, поэтому после седьмого - восьмого классов директор школы сказал, что дальше учебу они не потянут, и те ушли, кто - на завод, а некоторые - в техникумы. Васильев, из соседнего дома, присоединился к “кодле”, возглавляемой Афониным, бросившим школу еще после четвертого класса; стал вором, начав с вырывания сумок у женщин, и быстро сел за ограбление магазина, потом по амнистии вышел, затем - снова тюрьма, и где-то за холодным Сыктывкаром в лагере сгинул.
Впоследствии некоторые, ушедшие из школы раньше, тоже оказались в институтах, так как в их анкетах значилось: “социальное положение - из рабочих”. Это пролетарское происхождение являлось карт-бланшем, как в наше ньюкапиталистическое время - деньги, и при поступлении в вузы, и на хорошее место работы, а особенно, при подборе кадров для работы за рубежом; так что многие из рабочих семей сделали недурственную по тем временам карьеру, хотя в школе хороших оценок не получали никогда, но зато имели прямо-таки животную закалку на выживаемость, бульдожью хватку в борьбе за кусок хлеба и были не отягощены комплексом неполноценности - сомневаемости, привносимым воспитанием в интеллигентных семьях.
В отдельной квартире жил еще и Селянинов. Отец его был репрессирован, а жилплощадь каким-то чудом осталась, то ли отобрать забыли, а может, влиятельные друзья заступились. Он с матерью - журналисткой из “Экономической газеты” - занимали вдвоем огромную двухкомнатную квартиру, одна комната - метров двадцать пять, а другая - двадцать, на первом этаже дома немецкой постройки, под черепичной крышей, в Ананьевском переулке, начинающемся от Садового кольца напротив института Склифосовского.
У Селяниновых была большая библиотека, а Площев любил книги, мама научила читать его еще до школы, сама писала красивые стихи. Площев всегда не пробегал, а изучал текст, подчеркивал особенно удачные, на его взгляд, фразы, если книга принадлежала ему. Здесь он впервые прочитал “Котлован” Андрея Платонова: корявый, показалось, язык, корявые образы, но насколько это точно отражает двадцатые годы нашей страны - ведь эпохи корявей не сыщешь. Необычность определений, взятых из одной области и перенесенных в совершенно другую, неожиданно создавала сильно действующий эффект.
В этой квартире проходили все первые вечеринки с девушками: в гостиной, с резным, старинным буфетом и овальным инкрустированным столом, пили портвейн “Розовый” и танцевали под еще довоенную джазовую пластинку “Калифорнийский апельсин”; в спальне, в которой зажигался слабо светящий ночник и разбрызгивались духи матери Сельянинова - “Красная Москва”, для создания интимного настроя, раскрепощались порывы юности. Десятилетний племянник Селянинова заранее залезал на шкаф и с удовольствием наблюдал за действиями, разворачивающимися на большой кровати.
Селянинов из-за маленького роста, хотя физически был достаточно крепок, с девушками комплексовал, поэтому высокий, симпатичный Площев, зная это и знакомя с юными представительницами другого пола, старался всегда представить его в выгодном свете: “Это - самый гениальный ученик нашей школы, он прочитал всего Льва Толстого и Достоевского”. Иногда Площев запирал Селянинова в спальне вместе с самой ласковой девочкой.
Селянинов поступил в МГУ на журналистику, где конкурс был огромный; может, ему мать как-то помогла в этом, хотя, впрочем, учился он отлично, окончил школу, как и Площев, с серебряной медалью. Когда, уже после зачисления в высшие учебные заведения, все пришли окончательно прощаться со школой, то преподаватель русского языка и литературы Александра Ивановна Белкина удивилась:
- Почему же вы, Селянинов, журналистское дело выбрали, ведь даже Площев не отважился идти по этой стезе, а поступил в авиационный институт? Ведь он всегда писал сочинения лучше всех в классе. Я и сейчас думаю, что из него писатель мог бы получиться.
Ее слова засели в голове Площева на всю жизнь: ведь весь класс, настроенный советским воспитанием на укрепление обороноспособности страны, стремился попасть в технические вузы. В задачи преподавателей той поры, да и сейчас, наверное, не входило выявлять способности детей и стараться направить их в ту сторону, где они расцветут в полную мощь. Всю жизнь Площев проработал инженером, а литература всегда тянула в другую сторону, занимался ей урывками, но найти в себе силы отдаться целиком творчеству так и не смог.
В конце первого курса Селянинова чуть не вышибли из Университета: он не пошел на выборы, так как считал, что наличие одного кандидата - это не выборы. Схема усмирения строптивых студентов была отработана: на экзамене ему поставили два по истории КПСС. Пришлось его матери приложить все усилия, чтобы заставить сына покаяться в ректорате, и он был оставлен с испытательным сроком.
В компанию, собиравшуюся в квартире Селянинова, входили еще Вояров, Заславский и Гольдов. Вояров и Площев играли на гитарах в школьной самодеятельности, Площев “бацал” ритмику, а приятель вел мелодию. Вместе они ходили заниматься боксом в клуб “Локомотив”, на привокзальную Комсомольскую площадь. Однажды, пока тренировались, в раздевалке у обоих стащили кепки и ботинки, хорошо, что была теплая осень - шли домой босиком по асфальту; родители были удручены, ведь одежда и обувь были очень дорогие. После этого пришлось спорт временно бросить и возобновить только в институте. Жил Вояров тоже, как и Площев, без отца, погибшего на фронте, с матерью, молчаливой, интеллигентной женщиной, и сестрой, младше его на два года, в небольшой комнатушке, в Живаревом переулке.
Вояров был темно-русый, а сестра - черноволосая, с уже притягательной грудью. Остроумный Площев нравился ей, несколько раз они ходили вместе в кино, а потом на слабо освещенной площадке между первым и вторым этажами ее подъезда он бурно целовал твердые соски ее грудей.
Вояров без особого труда получил высшее образование по специальности “мосты и туннели”. Исследовательский институт, подводящий научную базу под строительные нормативы, в котором он долго работал, расформировали. Вояров даже рад был этому, давно считал, что занимается никчемным делом, но зато деньги для жизни платили. Чтобы не сидеть без пропитания, устроился в котельную, следит за правильными показаниями приборов. Ему очень нравится, что после суток работы два дня можно заниматься чем-то для души. Вояров собирает марки и любит, нежно взяв пинцетом старый, треугольный, большой знак почтовой оплаты с изображением “Берега слоновой кости”, долго рассматривать его, чувствовать себя путешественником где-то в далекой Африке.
Заславский родился в очень бедной еврейской семье, щупленькая мать зарабатывала на хлеб для двоих детей шитьем. Когда Площев заходил к ним, то видел ее вечно согнутой над дребезжащей швейной машинкой и крутящей ручку привода при свете настольной лампы, которая горела даже днем, так как комната освещалась одним маленьким оконцем, выходящим в темную подворотню. Вход в комнату - тоже из подворотни, начинающейся от Балканского переулка. В помещении, пахнущем фаршированной рыбой, так тесно, что, непонятно, как громоздкий Заславский помещался там; когда вся семья, а в нее еще входил дядя Заславского, собиралась, то войти уже было некуда, и Площев стоял и разговаривал с товарищем через открытую дверь, из коридора.
Заславский понимал, что сможет выбраться из этой нищеты только упорной учебой, поэтому с утра до ночи зубрил все предметы, особенно историю, которую он любил, а потому собирался поступать на исторический факультет университета. В последний момент передумал и подал документы на юридический, прагматизм взял верх над мечтой: в юриспруденции проще найти более оплачиваемую работу, ведь надо помогать матери и младшему брату. Получив красный диплом, работал преподавателем, не отстал от Площева, с которым продолжал дружить, и по части науки - защитил кандидатскую диссертацию.
В семьдесят восьмом году Заславский уехал в Америку, в Лос-Анджелес. Разослал свое резюме в четырнадцать университетов Америки, но, оказалось, что наши юристы никому не нужны. Поначалу, как и всем эмигрантам, не знающим языка, ему пришлось не сладко; чтобы погрузиться в американскую речь, четыре года в семье старались не говорить по-русски. Скрыв, что имеет высшее образование, поступил и три года отучился в колледже вместе с американской молодежью, хотя самому было за сорок; жил на пособие, подрабатывал тем, что провожал девушек от дверей колледжа до стоянки машин за скромные чаевые, в месяц набегало от силы долларов триста, что для Америки значит - ноль. Здоровье, естественно, подорвал, прошел через “шунтирование”, работает менеджером по хозяйственному обеспечению арендуемого в апартаментах жилья.
Голдов сидел с Площевым все старшие классы на одной парте, на фотографии он выглядит полным, одет в “латвийку” - куртку со светлой вставкой; он помогал соседу на контрольных по математике, а Площев проверял у него сочинения. Голдов - единственный выпускник школы, получивший золотую медаль, - обладал исключительными математическими способностями. Площев был уверен, что это - будущий доктор наук, профессор.
Двухэтажный дом, в котором обитал Голдов, стоял на углу Домниковки и Докучаева. Здание было интересной архитектуры, если это можно так назвать. Через весь второй этаж шел длиннющий коридор, в котором слева находились двери, ведущие в отдельные комнатки с мизерной проходной кухней. Это было какое-то подобие однокомнатной квартиры в доме гостиничного типа. Туалет, представляющий собой выгородку в общем коридоре справа, имел четыре двери, из серых рассохшихся досок, и столько же посадочных мест в виде классических отверстий, прорезанных в туалетном подиуме. Бывшее зловонное содержимое человека летело со второго этажа в выгребную яму, которая раз в сезон опорожнялась приезжающей ассенизационной машиной - полуторкой, в виде черной цистерны с длинной гофрированной трубой, при заведенном моторе с хлюпаньем и жадностью отсасывающей бурое неприятное месиво. Весь дом, а может, и одежда людей, живущих в нем, были настояны на густом клозетном аромате, но это чувствовали только входящие с улицы, а те, кто находился в доме, ничего не ощущали - привыкали.
Из Голдова после окончания строительного вуза получился хороший инженер - расчетчик металлических конструкций, этим занимались и его родители.
Площев после собеседования, которое проходили все медалисты, поступил в Московский авиационный институт, его мать все-таки выбила в районном отделе образования причитающуюся ему серебряную медаль. Дело было в том, что в школьном выпускном сочинении он, как его и учили все десять лет, процитировал Сталина, а учителя решили, что это делать уже нельзя: год прошел после смерти вождя. Мать Площева работала экономистом в Управлении МВД, и будучи там секретарем парткома, уверенно доказала правомочность такого цитирования.
Неожиданно для Площева после окончания института его распределили не в авиационную промышленность, как всех, а на очень закрытое предприятие, где когда-то спроектировали первую отечественную атомную бомбу. В основном, как понимал сам Площев, это произошло потому, что у него очень хорошая, по мнению отдела кадров, анкета. Мама - капитан милиции, родившаяся в семье железнодорожника из старинного русского города Рязани, отец - бывший военный летчик. Кроме того, Площев обладал отменным здоровьем, имел первый спортивный разряд по спринтерскому бегу.
В клубе предприятия, на котором он начал трудиться, два раза в неделю собиралось литературное объединение, которое вел известный в то время поэт Сергей Поделков.
- Площев, наша надежда, - хвалил его стихи. - Умеет и ритм правильно выбрать, и образ создать.
Участники семинара отчаянно критиковали друг друга, дело доходило до оскорблений, руководитель их разнимал. Поскольку в журналах тогда платили неплохие гонорары, то печатающихся молодых авторов уже было с избытком, новых - старались не публиковать, не отдавать деньги на сторону, а ведь каждому пишущему обязательно надо видеть свои произведения вышедшими в свет, вдохновляться этой зрительной, эмоциональной обратной связью.
У Площева вскоре начались сплошные командировки, конструкторское бюро билось над выполнением нового военного заказа, поэтому и режим работы - почти фронтовой; ходить в литобъединение стало некогда, да и бессмысленно, как решил Площев, поскольку все равно не печатают.
Женился Площев на стройной бухгалтерше этого “почтового ящика”, выписывающей ему командировочные. Бухгалтерша его любила, но ему не нравилось то, что она знала все его доходы, включая премиальные за непростую работу на атомных полигонах.
Испытания проходили под Семипалатинском, или, как его называли испытатели, “Семском”. Подготовка к подземному атомному взрыву шла несколько месяцев; на работу из закрытого города, в котором командировочные жили, возили на автобусах. Снабжение в этом специальном населенном пункте - отличное, всегда можно купить различные продукты, которые в Москве - дефицит, а спирт, предназначенный для промывки электрических штепсельных разъемов, - в избытке. К веселым московским инженерам льнули местные молодые женщины, им нравилось, как сильные мужики поют песни Визбора и Окуджавы, как беззаботно и легко несется время в этой компании, ярким пятном освещая монотонную жизнь города за колючей проволокой. Отсюда Площев вывез в Москву вторую жену, эффектную, с сильными бедрами, Оксану, родившуюся в далеком украинском селе, разведенную, с пятилетним сыном.
Пришлось из-за жилья - прежнюю двухкомнатную квартиру оставил первой жене с дочерью - сменить место работы, но специализация осталась прежней; перебрался в подмосковный городишко, в однокомнатную квартиру. В этот же период, очевидно, переживая, что расстался со столицей, Площев написал несколько небольших лирических новелл о Москве пятидесятых годов. Сунулся с ними в “Литературную газету” - сказали, что рассказы хорошие, но в их газете места мало, посоветовали обратиться в толстые журналы; в этих изданиях без объяснений получил “от ворот поворот”. Продолжать биться за опубликование времени не было: надо заниматься новой лабораторией, начальником которой он стал, искать место работы для молодой жены, приемного сына устраивать в детский сад, одним словом, быт засасывал так, что некогда было подойти к письменному столу, да и вдохновения - никакого.
Лаборатория Площева занималась радиационной стойкостью, смысл исследований заключался в том, что надо было оценивать работоспособность различной аппаратуры в зоне взрыва. Приходилось, спустя некоторое время после подрыва заряда, опускаться в штольню и идти к установленным в опасной зоне приборам, снимать зафиксированные параметры воздействия радиации на электронику.
Уже седьмой час работали в мрачноватом штреке. Пахло сыростью и чем-то кислым, напоминающим запах пороха. От нервного напряжения, а также после вчерашнего празднования удачного опыта, очень хотелось пить. В тусклом свете ламп, освещающих туннель, завораживающе поблескивал выбивающийся сверху из скального грунта ручей.
- Может, попьем? - облизнул пересохшие губы Площев.
- Ты что, сдурел, вода ведь наверняка “светится”! - предупредил пожилой инженер-физик.
- Да я вроде годовую норму радиации еще не выбрал. Черт с ней, пить очень хочется, - и припал ртом к живительной (или губительной?) влаге.
Все знали, что разрушительные излучения действуют медленно, но верно. Недавно проводили в мир иной тридцатилетнего Коваленко из их научной группы, который тоже часто ездил на испытания. Официальный диагноз - язва. Но все ребята знали, что истинная причина другая - невидимая и сначала не осязаемая, а потом неизлечимая лучевая болезнь.
Как-то, возвращаясь из гостей, в сильный гололед, естественно, не очень трезвый, Площев поскользнулся и неудачно упал - открытый перелом. Нога срасталась долго, целых полгода пролежал в медсанчасти № 12, где лечились люди с атомных полигонов от лучевой болезни, даже аппарат Елизарова плохо помогал. Площев понял, что кости от радиации уже не те, вспомнил, что случайная ссадина на лбу заживала тоже очень долго.
Через пять лет после переезда к Площеву Оксана заболела, Площеву врачи сказали, что это рак легких, вызванный, вероятно тем, что она долго жила рядом с атомным полигоном. Через три месяца Оксана умерла. Мать Площева, несмотря на возраст, помогала ему воспитывать оставшегося от Оксаны сына. Спустя два года, скончалась и она.
Как-то промозглым, серым утром ноября Площев почувствовал, что не может встать с постели. Сын вызвал по телефону врача, тот, узнав, где Площев работает, прислал медсестру, которая взяла кровь и мочу на анализы. На следующий день Площева отвезли в ту же медсанчасть № 12, где он лежал с переломом ноги. Тринадцатилетний сын переехал жить в Москву, к сестре Площева.
Каждый день Площеву делали несколько инъекций, курс химиотерапии был длительным, но кровь лучше не становилась. Вскоре начались сильные боли, начали колоть наркотики.
В редкие моменты, когда чувствовал себя получше, Площев вспоминал своих школьных товарищей, их судьбы, переплетенные с его жизнью в самом ее определяющем начале. Средняя школа, средний класс, средние учителя, средние родители из среднего места Москвы около трех вокзалов: Ленинградского, Казанского, Ярославского; средние получились и судьбы. В классе не было никого из семей актеров, писателей, живописцев; по творческому, не техническому пути никто и не пошел, не было, видно, примера. Школа художественному развитию детей уделяла внимание слабое, если, не сказать, никакое. Немного рисования, пения в младших классах и сочинения по стандартизованным литературным образам, не возбуждающим вдохновения. Правда, что-то тянуло некоторых прочитать не только произведения, рекомендованные школьной программой, но и всего Достоевского, Чехова, считалось достойным в своей компании продекламировать редкое стихотворение Пастернака.
Школа заготовила им всем определенную жизненную колею, и свернуть с нее возможностей практически не было. Вот и он все время тяготился этой инженерной работой, чувствовал, как поднимаются, вздрагивают и умирают в нем, не родившись, стихи, рассказы, повести. Жалко, что не нашлось в жизни ни одного человека в окружении, который твердо сказал бы: “Да брось всю эту технику, Площев, ты же Гоголем можешь быть!”
А еще Площев тягостно думал, что эта тяжелая болезнь - божье наказание ему за то, что разрабатывал атомные заряды - жуткое, смертоносное чудовище.
За окном душной больничной палаты буйствовала январская метель и кидала снежные заряды во вздрагивающее стекло. Остро пахло лекарствами, надсадно храпел сосед. Площеву виделось, что он заблудился в лабиринте полигонных штреков, выдолбленных в горе и приготовленных для атомного взрыва. На коленях пробирается на слабое свечение впереди. Вдруг - оглушительный грохот, удар пламени в лицо и темнота...

ПОЖИЛОЙ ЧЕЛОВЕК
  
Молохов принял душ, надел очки и посмотрел на себя в зеркало: желто-болезненный взгляд, волосы, даже на груди, седые; на лбу, как на ладони, появилась уйма широких извилистых борозд и узких черточек, глубоких и мелких, можно разобрать прочертившие весь лоб линии жизни и судьбы; мускулы на руках - отвислые мешочки, а лодыжки ног, как колготками, обтянуты тонкой кожей. Вчера был на похоронах школьного товарища.
“Повезло Клокову, легко ушел, заснул и не проснулся, может, в это мгновение и сон какой-нибудь хороший видел, например, занимается любовью с молодой грудастой женщиной. Да, мне бы так помереть, - позавидовал Молохов. - Отличник в школе был, всю жизнь мощные атомные электростанции проектировал, а жил в однокомнатной квартире, в отдаленном Бескудникове, ездил на “Оке”, которую из-за малых размеров на дороге-то никто не видит, как он только влезал туда, длинноногий”.
Молохов облачился в синюю, засаленную на обшлагах, шелковую пижаму, сунул ноги в разношенные тапки и прошелся по всем комнатам квартиры, которую получил в этом сталинском доме, когда еще работал в ТАСС, открыл окно: на Фрунзенской набережной шумел поток машин с блестящими на солнце крышами; из Нескучного сада через Москву-реку доносился слабый терпкий аромат прелой осенней листвы, перебиваемый запахом выхлопных газов; голубыми стеклами сиял новый пешеходный мост, бывший железнодорожный Андреевский, передвинутый недавно от Хамовнического вала. Жил Молохов в этой гулкой квартире один: жена, когда ей было еще тридцать семь лет, укатила с австралийским коллегой - профессором по психологии, дочь вышла замуж за толстого немецкого средней руки бизнесмена, торгующего пищевыми добавками, и поселилась в маленьком чистом городке под Мюнхеном.
Молохов отворил стеклянную дверь кабинета: он любил свой большой письменный стол с зеленым стеклянным абажуром старой лампы, письменным набором с двумя хрустальными чернильницами и бронзовой лирой в виде двух изящных, тонких, лебединых шей, и темно-серым в светлых прожилках гранитным основанием с углублением для карандашей и ручек; книжный шкаф с книгами по западной живописи, которые начал собирать, когда у нас они еще не выпускались, а в Европе, где часто бывал в командировках, стоили очень дорого.
Особенно он дорожил широкоформатным изданием Хиеронимуса Босха. Нидерландец еще в самом начале шестнадцатого века своим изощренным, потусторонним, фантастическим триптихом на дереве “Искушение святого Антония”, на створках и центральной части которого были изображены странные рыбы с длинными клювами, летающие корабли и птицы с парусами, перевозящие диковинных животных, люди с удлиненными свиными и орлиными, хищными рылами, и все это на фоне догорающего города, по-видимому, разбомбленного этими барражирующими, как самолеты-штурмовики, чудищами, предсказал страшный итог всех будущих войн, включая атомную с ее мутантными последствиями.
Эта живопись - исток сюрреализма , на четыреста лет предвосхитивший полотна Сальвадора Дали.
На стене, справа от стола, висел небольшого размера, но пухлый, отрывной календарь, напечатанный на простой газетной бумаге, где на каждый день предусматривался отдельный листочек; такой календарь, по типу прежнего, извещающего о памятных датах страны и прославивших ее (как считалось) людей, как бы замедлял течение жизни, давал больше возможностей прочувствовать и осмыслить каждый уходящий и наступающий день; красочные помесячные календари, повсеместно вошедшие в моду, ему не нравились, так как заставляли почти физически ощутить, как целых тридцать и даже тридцать один день безвозвратно, с затихающим стоном, уносились в темную дыру небытия.
Рядом с календарем, ближе к окну, красовалась старинная черно-белая литография Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, основанной самым почитаемым русским святым Сергием Радонежским. Над Лаврой взирала на Молохова небольшая икона Божьей Матери (Одигитрия), с ковчегом (углублением центральной части), от времени вся в паутине кракелюров, унаследованная от загорской бабушки. Знакомый художник научил, как почистить темперную живопись при помощи камфарного спирта с последующей нейтрализацией подсолнечным маслом, чтобы не растворились краски и левкасная основа; святой лик предстал в сияющей чистоте.
Молохов родился в Загорске; это название, вместо исторического - Сергиевский Посад - было дано в честь ярого атеиста Загорского, известного в свое время большевика, как бы в назидание православному населению города. Этот факт переименования давно все забыли и считали, что поселение людей, приютившееся вокруг Лавры, названо так потому, что расположено за горами, за холмами, которых множество в этих священных для русского человека местах. Сейчас городу возвращено его прежнее, исконное имя, восстанавливающее память о Святом Сергие.
В детстве Молохов любил кататься на санках с заснеженной горы, начинающейся от большой площади перед входом в монастырь и заканчивающейся далеко внизу, около длинного, трехэтажного, из темно-красного кирпича здания, в котором находилась почта, а до революции, как рассказывал отец, “странноприимный дом” для не имеющих возможности поселиться в платных номерах гостиниц.
Как-то уже в семидесятых годах он увидел в художественном салоне, находящемся между Киевским вокзалом и Кутузовским проспектом, замечательную вещь уже известного в то время живописца Стожарова - “Загорск”: раскрасневшиеся от мороза, в теплых шубейках и валенках, катались с горы около Троицкой Лавры ребята. Он вспомнил свое детство, ему так захотелось купить эту картину, но стоила она триста пятьдесят рублей, а денег таких, как всегда, не было.
Дед Молохова происходил из известного в Сергиевском Посаде рода купцов Телицыных, владеющих мясными лавками, а бабушка - из Каптелиных, которые держали свечной завод и торговлю восковыми свечами в Москве; но историю своей семьи Молохов узнал значительно позже, так как это тщательно скрывалось; в анкетах он везде писал, что является выходцем из рабочего класса, поскольку отец работал слесарем-лекальщиком на загорском оптико-механическом заводе.
Он хорошо помнил свою бабушку Анну. До революции у нее был свой двухэтажный каменный дом на центральной улице города, по которой все время тянулись груженые мешками и запряженные мощными лошадьми, с лохматыми ногами, подводы из Ярославля в Москву. Бабушку Молохова большевики несколько месяцев держали в тюрьме, требовали отдать спрятанные драгоценности, но она проявила стойкость - ничего новой власти не подарила; зато потом припрятанные украшения ее молодости помогли ей выжить в лихолетья гражданской и отечественной войн и помочь престарелым сестрам.
Потом она жила на Козьей горке, с другой от центра города стороны железной дороги; с дедом Аркадием они занимали половину одноэтажного, но вместительного деревянного дома, с верандой и гостиной, которую украшала мощная голландская печь в израсцах, покрытых прозрачной зеленой глазурью. Когда Молохов навещал бабушку, всегда заставал аккуратно причесанной, в чистом белом кружевном фартуке; на праздники она надевала старинную юбку, хрустящую при ходьбе, а с шеи до талии свисала тяжелая витая золотая цепь. Бабушка всегда чего-нибудь ему дарила: яйцо из синего хрусталя, красного стеклянного петушка, деревянную шкатулку с нарисованным румяным Дедом Морозом. Над большим, круглым, дубовым столом висел абажур с цветным стеклярусом, в углу - икона Спаса Нерукотворного в серебряном окладе. На подоконнике широкого окна стояли бутыли с розовыми наливками различных оттенков: из черной и красной смородины, малины, сливы. В комнате пахло ванилью и только что испеченными пирожками. Маленькому Молохову очень нравились разноцветные воздушные пирожные бизе, которые она сама готовила по только ей известному рецепту, и домашнее сливочное мороженое. Иногда он заставал у нее в гостях священников в черных рясах, с окладистыми седыми бородами, чинно пьющих чай с леденцами; они беседовали с пионером Молоховым о доброте и зле, необходимости познания наук, и никогда не затрагивали темы религии и Бога.
Любил Молохов гулять и по самой Сергиевой Лавре: впечатлял его пятиглавый Успенский собор, центральный купол - золотой, а боковые - небесного цвета в белых звездах; на большой, неровно мощеной синеватой брусчаткой площади, перед собором собирались больные люди со всех окрестностей и в маленькой часовне запасались святой излечивающей водой; слева, после вытянутой, ярко-цветной трапезной палаты возвышался Троицкий собор, в котором иконостас расписывали Андрей Рублев и Даниил Черный, и покоилась основная святыня Лавры - отливающая серебром рака с мощами Святого Сергия, здесь всегда много молящихся, тихо потрескивают свечи перед иконами, сладко пахнет ладаном.
Молохов почувствовал тупую боль в груди. “Опять приступ стенокардии”, - затосковал он и положил под язык маленькую, посверкивающую белыми кристалликами таблетку нитроглицерина; посмотрел на старый бабушкин барометр, французский, обрамленный изящным, резным из мягкой липы, орнаментом в стиле рококо, с ртутным термометром, имеющим две шкалы: Реомюра и Фаренгейта. Черная тоненькая стрелка барометра ушла на десять делений вниз от поставленной Молоховым вчера над ней желтой стрелки. Последнее время он стал очень чувствовать изменения атмосферных условий: давления, температуры, невидимых, но очень ощутимых магнитных силовых линий. Молохов давно уже понял, что с возрастом человек начинает все больше ощущать изменения в природе, как бы все ближе сливаясь с ней, чтобы в конце жизни плавно уйти в нее навсегда.
По субботам Молохов любил ходить на художественные выставки, на буднях там было пустынно, а ему хотелось побывать на людях, обсудить с кем-нибудь достоинства и недостатки картин, просто поговорить с молодыми девушками. Он надевал белый пиджак, черную рубашку, без галстука, и синие джинсы, волосы носил, несмотря на обильную седину, длинные, получался вполне художественный вид. Особенно ему нравилось бывать на вернисажах: от картин пахнет еще до конца не высохшей масляной краской, посетители собираются кучками у каких-нибудь интересных картин, скромно, даже бедно одетые авторы, гордые своими произведениями, как правило, не в силах доступно объяснить, что они хотели изобразить, в основном, упирают на борьбу линий и цвета.
Раньше он часто бывал на Кузнецком мосту, в Доме московских художников, там были очень интересные выставки, пока не построили большой Дом художников на Крымском валу, а старый московский - наполовину отдали под торговлю сувенирами. В дальнейшем новое здание Дома художников арендовали различные галереи, которые занялись продажей иностранцам только авангардных картин, а многие предприниматели от искусства пустили за бесценок и все лучшие произведения школы социалистического реализма, которые, как и все, больше не воспроизводящееся, стали вдруг пользоваться на западе большим спросом.
Сейчас Молохов облюбовал для субботних посещений Музей частных коллекций, напротив Храма Христа Спасителя, слева от Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Раньше в этом здании размещалась внешнеторговая контора по экспорту доморощенных автомашин в слаборазвитые страны. Сейчас помещение полностью отремонтировано, имеет шикарную белую мраморную лестницу и современные светильники, поддерживаются определенная температура и влажность. Многие известные коллекционеры, опасаясь, что их наследники продадут, промотают с таким трудом собранные произведения искусства, за приобретением каждого из которых стояла целая жизненная история, завещали все государству, а теперь и конкретно этому музею. Здесь можно видеть картины из собраний Виноградова, Мясникова, Зильберштейна. Целая часть зала посвящена интересному художнику Краснопевцеву, его композициям с сухими желтыми листьями удивительных, фантастических комнатных растений.
Молохов ходил в этот музей, главным образом, из-за одной картины Станислава Юлиановича Жуковского, прославленного певца начинающих умирать еще в предреволюционный период дворянских гнезд.
Много лет он провел в Вышневолоцком уезде, в усадьбе Бережок, на берегу озера Песьво. Полотно небольших размеров находится в дальнем торце зала, на втором этаже, называется, кажется, “Первые заморозки”, во всяком случае, оно так запечатлелось в восприятии Молохова. На переднем плане - прихваченная первым октябрьским утренником длинная, темно-красная, с проседью инея, наклонившаяся ботва декоративной свеклы, сзади - старый коричнево-желтый дощатый дом (наверняка где-то в Тверской губернии, природу которой так любил художник), весь увитый бордовыми листьями дикого винограда, сжавшимися и слегка, но не до конца, поникшими. Пейзаж дополняла вся белесая от ночной холодной неуютности темно-бурая трава.
Наступила зима. Москва-река замерзла, в Парке культуры залили на набережной традиционный сверкающий каток, вечером играла музыка, современные гирлянды из маленьких мерцающих лампочек окутали деревья. “Как в Париже, на Больших Бульварах”, - вспомнилось Молохову. Тридцать первого декабря он нарядил искусственную темно-зеленую елку. Особенно ему нравились довоенные, простые, но очень милые ему игрушки: искусно сделанные из ваты кот в красных сапогах и шляпе, вся беленькая в сверкающих снежинках снегурочка, мохнатая обезьянка, картонные разноцветные рыбки и зайчик, стеклянный золотой орех и весь из блестящих бусинок самолет с таким же пропеллером. Эти нехитрые елочные украшения навеяли воспоминания о давно ушедших маме и папе, как они учили его петь песенки “Жили у бабуси два веселых гуся”, “В лесу родилась елочка” и доставали с высокой ветки конфету с ярко-синим васильком на фантике.
Готовить еду не хотелось. Молохов открыл бутылку армянского, пять звездочек, коньяку, стоявшему у него Бог весть сколько, еще с доперестроечных времен; в комнате разлился забытый, кружащий седую голову аромат; отрезал ломтик душистого, заранее обваренного в кипятке ярко-желтого лимона, посмотрел на настенные часы с надписью вверху циферблата “Павелъ Буре”, которые хрипло пробили двенадцать; выпил, смакуя, и, жуя лимонную со скользкими зернышками мякоть, подошел к бабушкиному барометру - черная стрелка неумолимо стремилась в нижнюю часть шкалы.
Он выглянул в окно: из темно-синей иномарки вылезли и прямо к его подъезду направились Дед Мороз и Снегурочка, в необычных одеяниях. Дед - с традиционной, белой, длинной бородой, но в черном, переливчатом халате с белыми кружевными манжетами и черной шапке-ушанке, Снегурочка - тоже в черном, обтягивающем тоненькую фигурку костюме с белым резным воротничком. На черном мешке с подарками белой краской выведено: “С Новым 2003-м годом!”.
Сердце Молохова защемило. Раздался продолжительный звонок в дверь.

КИЕВЛЯНКА
  
Перед четвертым разворотом, при заходе на посадку в Бориспольский аэропорт командир московского Ту-154 приказал правому пилоту, тридцатисемилетнему Волгову: - Сажать будешь ты. Надо привыкать к посадкам в темное время суток.
За стеклами пилотской кабины был декабрьский вечер. Прошли дальний привод, затем отзвонил маркерный маяк ближнего, вдалеке показалась подсвеченная желтыми огнями взлетно-посадочная полоса - ВПП, как говорят в авиации; Волгов, глядя на приборы, аккуратно вел лайнер по глиссаде, создаваемой наземными радиоантеннами, позволяющей точно приземлиться в центральную часть начала ВПП. Двигатели стонали на максимальном режиме, закрылки выпущены, штурвал - легко от себя, четкое касание бетона; после торможения и снижения скорости борт-инженер включил реверс - сразу надрывно взвыли двигатели, движение резко замедлилось, толкнув всех пассажиров по инерции вперед, резко запахло смывочной туалетной жидкостью. Через некоторое время воздушный корабль медленно свернул на синие огни рулежной дорожки и, проследовав за аэродромным автомобилем с проблесковым оранжевым маяком на крыше и надписью на щите, укрепленном над задним стеклом: “Follow me!” - приютился на стояночном месте.
- Молодец, мягко посадил, - похвалил командир Волгова.
Двигатели и все приборы выключили, бортовую сеть обесточили. Подкативший трап пристыковался к передней двери, стюардесса открыла ее, и экипаж спустился по скользким ступенькам на летное поле. Аэропортная суета, как всегда, строга и буднична: рядом шла посадка пассажиров в небольшой, ближнемагистральный самолет Ту-134, двигатели его мирно шумели на малом газе; по обозначенной белой разметкой полосе для наземного транспорта проплывали, урча, автокары с чемоданами и большими контейнерами, медленно двигались снегоуборочные машины.
К самолету подъехал белый микроавтобус, предназначенный для летно-подъемного состава, экипаж погрузился и быстро был доставлен к зданию аэровокзала “Борисполь”. Волгов не поехал со всеми в профилакторий, обычно используемый летчиками для отдыха и расположенный неподалеку в авиагородке, а взял такси и отправился в Киев, где, он надеялся, будет рада его появлению двадцатитрехлетняя Лена, с которой он познакомился в прошлый свой прилет в этот город.
Автомобиль несся по ровному, современному шоссе, обсаженному невысокими заснеженными деревьями, Волгов приоткрыл окно - в прокуренный салон с визгом ворвался морозный воздух, пахнущий соснами, обнимающими дорогу с обеих сторон. Все мысли были о предстоящей встрече с Леной, он ясно ощущал ее объятия, наркотизирующие поцелуи, от дальнейших мыслей даже начиналось легкое головокружение, и хотелось, чтобы машина летела со скоростью его самолета. Через час он был уже на площади Перемоги, что означает по-русски - Победы.
Посреди гудящего от массы машин пространства стояла высокая серо-белая стела, символизирующая, еще со времен древнего Египта, победу в войне, в данном случае, - Великой отечественной. Вверху широкой высокой лестницы сверкал огнями цирк, а с правой стороны проезжей части не уступал ему по яркости освещения универмаг “Украина”. Над всем, включая стелу, возвышалась многоэтажная, вся из стекла и бетона, гостиница “Лебедь”. С одной стороны в площадь упирался Брест-Литовский проспект, с другой - поднимался вверх к метро “Университет” бульвар Шевченко, с двумя рядами пирамидальных темно-зеленых тополей и памятником конному Чапаеву. По обеим сторонам бульвара - справа, надсадно вверх, а слева, облегченно вниз - ревели моторы многочисленных машин, медленно пробирающихся по разжиженной снежной грязи; за литым чугунным забором, рядом с поднимающимся в гору широким, плохо расчищенным тротуаром, стоял весь в потемневшем от выхлопных газов снегу замерший ботанический парк.
Отсюда до дома Лены десять минут ходьбы. Познакомился он с ней в начале жаркого июля, когда шел по пешеходному подвесному мосту через Днепр в гидропарк, искупаться. Его сразу привлекла ее напоминающая балетную фигура, обтянутая тонким шелковым платьем: очень развитые обе бедра и маленькая, но четко обозначенная грудь. Вопрос для первого словесного контакта появился сам собой:
- Простите, это вы в прошлое воскресенье танцевали Жизель в Театре оперы и балета?
Она быстро повернула лицо к Волгову - оно оказалось милым и мягко-женственным, с любопытством взглянула на него, и, вероятно, удовлетворившись первым осмотром, просто сказала:
- Нет, в этом спектакле я танцую в кордебалете.
Волгову понравилась ее искренность, а ей - его раскованность и атлетическое, при росте чуть выше среднего, телосложение. Какая-то мощная, потусторонняя сила потянула их друг к другу. Нежное солнце, горячий пляжный песок, на котором они лежали рядом, “Как в двуспальной кровати”, - подумал Волгов, приятный, достаточно будоражащий, столовый винный напиток, продававшийся из огромных прицепных бочек, усугубили это влечение. На обратном пути к ней домой Волгов зашел в гастроном, купил две бутылки светлого сухого вина “Перлина степу” и янтарную, переливающуюся гроздь крупного винограда. Пожилая женщина, в светлом платке, стоящая у дверей магазина, предложила букет белых ночных фиалок, дурманящих лесным ароматом, - Волгов с радостью приобрел его и подарил Лене; с этими жемчужинами природы они направились вверх по неширокой улице, заросшей каштанами и с благоухающими из уютных, то и дело встречающихся маленьких сквериков, яркими цветами.
Лена не так давно развелась с артистом балета своего театра, поэтому жила с трехлетним сыном одна, в небольшой двухкомнатной квартирке, на втором этаже трехэтажного, постройки тридцатых годов, типично киевского дома из розового кирпича. В большой комнате был балкон, в который опускались ветви светло-зеленого платана с большими листьями. Сына на два месяца она отдала матери в Бровары, недалеко от Киева, и наслаждалась молодой свободой.
Фиалки она поставила в невысокую, голубую, с белым тонким рисунком вазу, на круглый небольшой стол около балконной двери, они запахли еще сильнее и дурманнее, включила ночник на тумбочке около вместительной кровати и, сказав, я сейчас вернусь, вышла, как понял Волгин, в ванную. Он в это время освоил стоящий на полу музыкальный центр, нашел по приемнику какой-то нежный блюз; положил, предварительно помыв на кухне, виноград в большую цветную тарелку, взятую вместе с розовыми удлиненными бокалами из старинного, с искусной резьбой буфета; открыл бутылку, разлил вино в оба изящных сосуда и стал ждать.
Лена появилась с распущенными, закрывающими всю маленькую грудь светлыми волосами, нижний холмик волос был черный. Она подошла к Волгину, взяла из его протянутой руки бокал с вином, отпила немного, вдруг прильнула всем обнаженным телом к одетому Волгину и стала поить его из своих губ, сначала медленно, а потом все быстрее, то, что он не успел проглотить, она выпила обратно. Волгин быстро скинул рубашку и все остальное. В постели она сразу легла сверху, он обхватил ее некрупные, но мощные ягодицы, которые, сокращаясь и расслабляясь, вбирали и плотно обхватывали самую выдающуюся, в прямом и переносном смыслах, часть тела Волгина. Он часто, прерывисто дышал, Лена сладко стонала. Неожиданно она тренированно села на шпагат спиной к нему, поперек его тела и стала приподниматься и опускаться на руках; Волгов, вздрогнув от необычности позы и нового ощущения, чуть не финишировал сразу, но усилием воли сдержался. Затем он встал около кровати, а она повернулась к нему своими великолепными ягодицами. Он крепко вошел в нее и положил руки, по отработанной с годами привычке, на ее грудь. Она же, зная, что еле заметный бюст у нее не самое возбуждающее место, взяла обе больших, волосатых руки и перенесла на свои налившиеся тугой, еле сдерживаемой, пружинящей силой ягодицы. Это сразу дало Волгину новую энергию, и они в ритме крещендо закончили это сладостное взаимное истязание синхронно, хотя привычки друг к другу еще не было, и все ощущения были на инстинкте новизны.
Утром, когда проснулись, она проворковала, чтобы он не смотрел на нее, так как она еще не накрашена, и ушла делать макияж. Листья платана просвечивали каждой темно-зеленой жилкой в лучах утреннего солнца, фиалки трогательно поникли, на полу и стульях сплелись их одежды.
Позавтракали недалеко от жгуче-красного здания Университета, в небольшом открытом кафе “Яблоневый сад”, куда надо было подняться по нескольким ступенькам, столики располагались действительно в тени яблоневых деревьев; Лена выбрала яичницу, жаренную с помидорами, а Волгин - вареники с картошкой, запивали горячим грушевым взваром. Он радовался, что еще целые сутки, до отлета, можно побыть с Леной.
Напротив прохладного, от листвы больших деревьев, сквера, в котором стоял бронзовый Тарас Шевченко, находился Музей западного и восточного искусств, в котором Волгин любил бывать во время своих краткосрочных посещений Киева. Лена, как человек художественный, с удовольствием согласилась зайти туда. Оказалось, что им обоим нравится старая фламандская живопись, особенно Ян Брейгель с его детальной прорисовкой быта людей и природы. Целая половина зала была посвящена натюрмортам на тему “Цветы и плоды”, около цветочных ваз с яркими букетами голландские художники всегда размещали или надрезанный лимон, или раковину с высовывающимися усиками улитки, или большую голубую бабочку, или застывшую в настороженной позе ящерицу, вероятно, для подчеркивания того, что цветы - тоже живые существа.
После музея прошлись мимо многочисленных цветочных клумб до Владимирского собора. Он находился чуть в стороне от шумного бульвара Шевченко. Лена объяснила, что собор этот знаменит тем, что в росписи его стен и икон принимали участие выдающиеся русские художники: экспансивный, нервный Врубель, религиозный Нестеров, сказочник Васнецов. Глаза Богоматери над алтарем были глубоки и печальны. Самым почитаемым святым у Волгова был Николай Угодник, охраняющий всех путешествующих по воде, суше и, как считал Волгов, по воздуху, перед его иконой он поставил свечу и перекрестился.
Затем они спустились вниз к Крещатику, и Лена решила зайти на Бессарабский рынок. Базар переливался всеми красками, какими природа одарила овощи, фрукты, ягоды, грибы, дичь, сало; все это сияло, сверкало, ароматизировало, благоухало, аппетитно пахло; от стен и потолка отражался и многократно усиливался гул упорно торгующихся с продавцами покупателей. Лена выбрала крупные, мясисто-красные помидоры, на которых будто было написано, что выросли они на черноземе, под жарким южным солнцем и впитали в себя самые сладкие соки земли Украины; попробовала малосольный огурец, он смачно захрустел, а Лена зажмурилась от удовольствия. Шматок розового деревенского сала дополнил этот живой натюрморт в ее сумке. Вино “Изабелла”, со вкусом душистой земляники, родившееся в Золотой балке под Севастополем, было налито в трехлитровую банку и туго закупорено белой пластмассовой крышкой.
- Сегодня у нас семейный день, - засмеялась Лена, нежно прижалась к Волгину, взяла его под руку, и они чинно отправились опять к ней домой.
Все было выпито и съедено очень быстро с перерывами на упоительный постельный десерт. Уснули только под утро.
- Я сразу поняла, что мы подходим друг другу, наверное, я влюбилась в тебя, - очень серьезно промолвила она на прощанье.
- Мне кажется, что со мной произошло то же самое, - поцеловал ее Волгин.
В Москве он все время вспоминал эту короткую, но такую оглушительную встречу с Леной, продолжал чувствовать тепло ее тела, слышать ее завораживающий голос. Несколько раз он звонил ей, и ему казалось, что она тоже находится в таком же, как и он, состоянии. К сожалению Волгина, получилось так, что прилететь еще раз в Киев он смог только в декабре: их экипаж вместе с самолетом на несколько месяцев перебросили на маршрут Москва - Новосибирск. Заранее о своем прибытии он решил Лене не сообщать, поскольку любил сюрпризы.
На бульваре Шевченко, около метро “Университет”, перед тем, как купить цветы и направиться к ней домой, он по мобильному телефону позвонил Лене. По ее радостному голосу он понял, что она хочет видеть его, но почему-то несколько скована.
- Ты что, не одна? - интуитивно предположил Волгов.
- Знаешь, я опять сошлась со своим мужем, ведь мальчику нужен отец, да и вообще одной жить не очень-то уютно. Хочешь, заходи к нам сейчас домой, вот и муж тебя приглашает.
Волгов опешил, немного помолчал и ответил, что в этот раз, к сожалению, он зайти не сможет, так как находится в Борисполе, и у него много дел по подготовке к вылету, который по расписанию через три часа. Еще немного поговорив на общие темы, они попрощались.
Ощущение у Волгина было такое, как будто кто-то, коварно подкравшись сзади, ударил его бейсбольной битой по затылку. Он, как в нокдауне, медленно добрел до площади Победы. Немного постоял среди оживленной толпы перед входом в цирк, не очень понимая, где он находится, машинально зашел в магазин, купил горилку с перцем, взял такси и поехал обратно в Борисполь, к своему экипажу, в авиагородок.

НАД ГОРОДОМ

Поляков с детства летал во сне. Ночью, когда мама засыпала на большой, высокой кровати, он взлетал над своим заплатанным диванчиком, с полкой, на которой стояли семь белых слоников с хоботами вверх, на счастье, делал плавные движения руками и ногами, как лягушка в пруду, смотрел еще раз, крепко ли спит мама, и беспрепятственно, через закрытое окно, не разбивая стекол и нисколько не поцарапавшись, пролетал над палисадником с белыми, сладко пахнущими табаками, в спящий двор, с еле уловимым ароматом прибитой дождем пыли, и взмывал над мокрыми тополями.
Редкие прохожие московской послевоенной июльской ночи не могли видеть летящего Полякова, поскольку он находился во сне, и это ему очень нравилось. Поляков жалел вымученных трудом людей, спящих в тесных, душных коммунальных квартирах; тут, вверху, над железными, ржавыми крышами и прокопченными внутри темно-красными печными трубами было просторно, легко дышалось, никто не ссорился из-за места для кухонного столика и непогашенной в туалете лампочки. Здесь была свобода. В желтковом свете луны поблескивали булыжники мостовой Большой Спасской улицы; около мерцающих стекол трехэтажного здания Спасских казарм он повернул направо и над Садовым кольцом полетел в сторону Колхозной площади. Рядом с булочной в шестиэтажном доме разгружалась полуторка-фургон с белыми надписями по темным бокам - “Хлеб”: гремели деревянные подносы; он спустился пониже - почувствовать запах свежевыпеченных черных буханок, не удержался, отломил вкусную корочку, взмыл вверх и с удовольствием съел ее. Вспомнил, что такой сон - несбыточная мечта - ему часто виделся во время войны, ведь бывали дни, когда несколько дней у них с мамой не было никакой еды. На другой стороне улицы пробивался свет по краям зашторенных широких оконных проемов Института Склифосовского; Поляков успел рассмотреть, как подъехала белая карета скорой помощи, остановилась перед приемным покоем; он подлетел на низкой высоте: из машины на носилках вынесли стонущего молодого мужчину с окровавленной ногой. Выходя из дома, этот человек не мог и подумать, что судьба сложится так, что его, возвращающегося из гостей, конечно, не очень трезвого, собьет поворачивающий на Красносельскую улицу грузовик. Поляков решил немного успокоить раненого и погладил его по голове.
Теперь он решил лететь над Сретенкой, потому что посредине ее находится кинотеатр “Уран”, куда они с мамой ходили смотреть фильм “Большой вальс” с волшебной музыкой Штрауса, гипнотизирующей восьмилетнего Полякова, а в фойе перед началом сеанса седой художник вырезал из черной бумаги его профиль, наклеил на белый картон и подарил ему.
Он долетел до магазина “Галантерея”, в этом месте Сретенка пересекает Бульварное кольцо: с одной стороны - белая, уютная церквушка, а с другой - огромная клумба с разноцветными петуньями. Приглядевшись с высоты, он заметил, что взрослый парень, в кепке и линялой майке, тащит коротковолосую, худенькую девушку за руку к скамейке, та верещит, но никто не слышит, так как вся Сретенка спит после тяжелой дневной работы. Поляков снизился почти до самой земли и прямо в ухо хулигана громко прокричал: “Милиция! Держи его!”. Тот сразу отпустил девушку, оглянулся, но никого не увидел - ведь Поляков был во сне, а потому невидим; курносая, как успел разглядеть Поляков, перелезла через железный невысокий забор сквера и бросилась по улице Мархлевского в центр. Чуть-чуть она не попала под ночной, грузовой, с открытой платформой трамвай, сразу огласивший бульвар и прилегающие улицы надрывным, нервным, дребезжащим звоном.
Поляков радостно засмеялся, поднялся на высоту деревьев и полетел к станции метро Кировская; рядом на площади - библиотека имени Тургенева, здесь мама брала и читала ему чудесные книги: “Чук и Гек”, “Белеет парус одинокий”.
Бульвар прервался, чтобы дать место площади. Он свернул в Уланский переулок и через Домниковку, с уже обозначившимися в предутреннем неясном свете мрачноватыми глотками подворотен, полетел домой, но уже не вдоль улиц, а наискосок, по более короткому маршруту, над плотно набитыми спящими людьми жалкими деревянными жилищами. Ему вдруг очень захотелось спать, хотя он и был во сне.
Когда началась его шестнадцатая весна, и с тополей осыпались бордовые с нежной зеленью сережки, Поляков полюбил летать на Новую Басманную улицу, где рядом с садом Баумана, в двухэтажном кирпичном доме, жила его первая привязанность, тихая недотрога Жанна. Он влетал в окно на втором этаже, плавно подплывал к кровати, где она спала, невидимый проскальзывал под одеяло, гладил холмики ее нежных грудей и целовал их. Она улыбалась с закрытыми глазами, но не просыпалась; он верил: во сне она тоже думает о нем и обнимает его.
В тридцать лет Поляков встретил над Нескучным садом полностью околдовавшую и загипнотизировавшую его Людмилу. Эта была первая женщина, с которой он начал летать вместе. Однажды, над Чистыми прудами, перед рассветом, когда они медленно наслаждались необычными ощущениями полета, она спросила:
- Ты помнишь картину Шагала “Над городом”? Молодая нежная пара, как и мы с тобой сейчас, летит над окраиной местечка с серыми, длинными, через всю картину заборами, вдалеке - высокий красный дом с одним окном, из которого они, наверное, недавно вылетели, и большая белая церковь под зеленой крышей. Юноша, в ярко зеленой рубашке, осторожно поддерживает свою Любовь, в темно-синем, длинном платье, с белыми кружевными оторочками. Девушка протянула руку по направлению полета, как бы зовя его вперед, с собой, в будущую жизнь; изящное женское тело продолжает фигуру юноши, прильнуло к нему, их полет един. Эту картину Шагал написал в таком же, как и ты, возрасте.
Потом эти совместные с Поляковым полеты, видимо, прискучили Людмиле, и как-то весенней ночью он встретил ее летящей с долговязым человеком, в камзоле, с длинными пейсами и скрипкой: он играл, а она держалась за его пояс и пела глубоким, грудным голосом. Полякова она заметила, чуть задержалась, сказала, что влюбилась, и они умчались в сторону Белорусского вокзала. Поляков решил, что, будучи натурой очень впечатлительной и художественной, она увлекла с крыши знаменитого шагаловского скрипача.
Чем старше становился Поляков, тем дальше становились его полеты, тем увереннее и зорче чувствовал он себя в ночном небе. Это была его другая, тайная жизнь, о которой не знали его начальники и сотрудники в унылом конструкторском бюро, разрабатывающем автоматические приборы самонаведения для вооруженных сил, не догадывалась и его жена - бухгалтер на заводе железобетонных конструкций. В небе он был от всех и всего свободен и делал то, что ему хотелось.
Поляков поднимается над своим микрорайоном, набирает кругами высоту, высматривает направление на аэродром Внуково и летит туда. Для полета необходимо было делать движения, как при плавании брассом; если хочешь задержаться на одном месте и посмотреть, что там делается внизу, на довольно пустынном в этот час Ленинском проспекте, то гребки руками должны быть чаще, и тогда можно разглядеть, как в утренних сумерках выпускают отработавших свое и уже надоевших проституток, провожают утомивших любовниц. Поляков помахал им всем рукой и полетел над Киевским шоссе, миновал совхоз “Московский” и около синей будки поста ГАИ повернул направо, с правым креном, чтобы поворот был скоординирован, как говорят летчики, и не было скольжения в другую сторону. Еще один, теперь уже левый, поворот, и он над площадью перед аэропортом: народ с вещами выходит из здания аэровокзала, “бомбилы” хватают пассажиров за руки, тащат к своим “Жигулям”, чтобы за бешеные деньги довезти до метро Юго-Западная. Поляков догнал командировочного из Новокузнецка, которого шустрый мужичок уговаривал не скупиться и за пятьдесят долларов доехать до метро, и шепнул ему: “Не соглашайся, рядом автобусная остановка”. Приезжий отмахнулся от частника и пошел на автобус.
Над летным полем Поляков большую высоту никогда не набирал и старался держаться подальше от взлетно-посадочной полосы, чтобы не мешать лайнерам. А вообще, он боялся, что обозначится на радарах диспетчеров и вызовет переполох в стройной, налаженной жизни аэропорта. Тут он увидел, что пожилой водитель автокара задумался и вот-вот выедет наперерез садящемуся самолету. Поляков резко бросился к нему и внушительным голосом диспетчера предупредил: “Не спи, Ту-154 приземляется!”
Обратно он решил вернуться через Боровское шоссе и Мичуринский проспект, где жила на десятом этаже его знакомая Алина, у которой он бывал по вторникам и четвергам. Сегодня утро субботы. Мимо, встречным курсом, пролетел старичок с модно, коротко подстриженной седой бородой и в синей с белым горошком бабочке, равнодушно посмотрел на Полякова и отвернулся; он был очень похож на соседа по лестничной площадке, саксофониста, отошедшего в мир иной всего месяц назад.
Поляков подлетел к современному стеклопакету однокомнатной квартиры Алины и заглянул: рядом с ней в постели кто-то заворочался, чмокнул в шею и взгромоздился на ее выступающую, заметную даже под одеялом, грудь. Лицо Алины стало расслабленно-блаженным, одеяло начало где-то в середине кровати медленно опускаться и подниматься. Поляков даже прекратил движения руками и сразу потерял высоту до четвертого этажа, спохватился, опять усиленно заработал конечностями, приподнялся вновь до десятого, еще раз взглянул на удручившую его картину и полетел прочь от этого дома.
Накопленный ночной летный опыт позволил Полякову совершать дальние полеты: по Ярославскому шоссе он даже залетал за Пушкино. Как-то, около коричневой скульптуры медведей, перед Радонежем, его привлекла необычная ситуация на стороне шоссе, ведущей в сторону Сергиева Посада: двое в милицейской форме и один в гражданском остановили “Жигули” и потребовали от водителя, в голубой бейсболке, поставить машину в сторону, около леса. Гражданский держал за спиной руку с кастетом, а милиционер, почему-то без фуражки, - солдатский кинжал. Поляков услышал: “Бей сразу, как только водила выйдет из машины!” Он понял, что хотят убить человека, а машину, наверное, забрать и продать; место довольно глухое, вокруг лес, если бедолагу тут закопают, то не найдут никогда. Как мог скорее, подлетел Поляков и в приоткрытое окно настороженному водителю тихо, но очень отчетливо проговорил: “Удирай, угробят!”. Водитель включил правую мигалку, сделал вид, что останавливается, дал полный газ и на скорости сто двадцать километров в час подумал, что какой-то внутренний голос подсказал ему об опасности и чудом помог не погибнуть.
Когда наступала зима, сорокалетний Поляков стал на ночь одеваться теплее, он чувствовал желание и обязанность летать и в холод, ведь несчастья подстерегали людей и в это время, да и побыть одному, в свободном полете, очень тянуло.
Была оттепель, на крышах висели сосульки, с них весело стучала об асфальт светлая капель. Пролетая около кондитерского магазина на Балтийской улице, Поляков увидел, как с крыши сорвалась целая глыба льда и падает прямо на голову с трудом идущей по скользкому асфальту пожилой женщине. Поляков сконцентрировался и послал ей импульсный сигнал непосредственно в мозг: “Стоп, иди домой!”. Прямо перед ней разбился на много осколков тяжеленный кусок льда. Женщина охнула, перекрестилась и пошла в другую сторону, поняв, что получила грозное предупреждение - в этот день никуда не ходить. “Благодарю тебя, Господи, за спасение мое!” - думала она.
Поляков становился старее, летать стал не так часто, да и то с трудом. Однажды он почувствовал себя неважно, а потому выпил на ночь чаю с душистым липовым медом и заснул. Ему показалось, что взлетел он сразу: внизу виднелась излучина Москвы-реки, на берегу - осенний парк и белеющий в темноте Новодевичий монастырь. Сделав круг над прудом, он полетел по Погодинке в сторону Плющихи, долетел до Сокольников, покружил над родильным домом, с которого началась его жизнь, устал и решил вернуться домой, но почему-то никак не мог найти правильный обратный путь: все оказывался то над Крутицким подворьем, то над Измайловским парком. Покатились первые, а потому особенно шумные троллейбусы. Где-то на горизонте появилось прохладное утреннее солнце. Его тревожные желто-розовые лучи осветили крыши Москвы, затем, как военные прожекторы, поймали летящего Полякова, втянули его в себя и повлекли ввысь к все ярче и жарче раскаляющемуся светилу.

СОДЕРЖАНИЕ

О прозе Клыгуля (Предисловие Кувалдина) - 3
Столичная - 12
Кенигсбергская улица - 39
Маньячки - 61
Авария - 69
Академия - 79
Художник - 86
Участок - 93
Охрана - 101
Шикотан - 109
Семь дней в Риме - 126
Колея - 142
Пожилой человек - 154
Киевлянка - 161
Над городом - 167

Книги издательства “Книжный сад”
(Издания Юрия Кувалдина):

Лев Аннинский “Серебро и чернь”. Поэты Серебряного века.
Михаил Арцыбашев. “Ужас”.
Сергей Антонов “Рельеф Кандинского”. Рассказы.
Владлен Бахнов “Опасные связи”. Повести и рассказы.
Евгений Бачурин “Я ваша тень”. Стихи и песни.
Андрей Белый “Начало века”.
Евгений Блажеевский “Лицом к погоне”. Стихи.
Владимир Буйначев “Новое прочтение “Слова о полку Игореве””.
Михаил Бутов “Изваяние пана”. Рассказы и повесть.
Андрей Бычков “Черная талантливая музыка для глухонемых”.
“Вехи”. Сборник статей о русской интеллигенции.
Мария Голованивская “Двадцать писем Господу Богу”. Роман.
Дон-Аминадо “Парадоксы жизни”. Стихи и проза.
Фазиль Искандер “Детство Чика”. Рассказы.
Фазиль Искандер “Сандро из Чегема”. Первая полная редакция.
Геннадий Калашников “С железной дорогой в окне”. Стихи.
Анатолий Капустин “Куровское-Лобня”. Рассказы.
Н. М. Карамзин “История Государства Российского”. В 6-ти книгах.
Эдуард Клыгуль “Столичная”. Повести и рассказы.
Кирилл Ковальджи “Лирика”.
Кирилл Ковальджи “Невидимый порог”.
Кирилл Ковальджи “Обратный отсчет”. Проза и стихи.
Лев Копелев “Хранить вечно”.
Сергей Костырко “Шлягеры прошлого лета”. Повести и рассказы.
“Краеведы Москвы”. Два выпуска.
Нина Краснова “Цветы запоздалые”. Проза и стихи.
Юрий Крохин “Профили на серебре”. Поэт Леонид Губанов и СМОГ.
Юрий Кувалдин “Так говорил Заратустра”. Роман.
Юрий Кувалдин “Кувалдин-критик”. Выступления в периодике.
Л. Лазарев “Шестой этаж”. Мемуары.
Семен Липкин “Квадрига”. Повесть, мемуары.
Юрий Малецкий “Убежище”. Роман, повести и рассказы.
Мандельштамовский сборник “Сохрани мою речь”. Два выпуска.
Игорь Меламед “В черном раю”. Стихотворения, переводы, статьи.
А. Н. Михайлов “Культурология в текстах и комментариях”.
Юрий Нагибин “Дневник”.
Ольга Новикова “Женский роман”.
Вл. Новиков “Заскок”. Пародии, эссе, размышления критика.
Сергей Овчинников “Танюша”. Повести и рассказы.
Димитрий Панин “Лубянка-Экибастуз: Лагерные записки”.
Димитрий Панин “В человеках благоволение”.
Вадим Перельмутер “Стихо-Творения”.
Вадим Перельмутер “Звезда разрозненной плеяды”. О Вяземском.
Петроний Арбитр “Сатирикон”.
Валерий Поздеев “Наполеон Федя Пряшкин”. Повести и рассказы.
Франсуа Рабле “Гаргантюа и Пантагрюэль”.
Лев Разгон “Плен в своем отечестве”.
Станислав Рассадин “Очень простой Мандельштам”.
Станислав Рассадин “Русские, или из дворян в интеллигенты”.
Эрнест Ренан “Жизнь Иисуса”.
Ирина Роднянская “Литературное семилетие”. Статьи.
Русские сказки.
Алексей Саладин “Прогулки по кладбищам Москвы”.
Андрей Сахаров “Конституционные идеи”.
Джонатан Свифт “Путешествия Лемюэля Гулливера”.
Павел Сиркес “Горечь померанца”.
Словарь американского сленга.
А. и Б. Стругацкие “Понедельник начинается в субботу”. Полная редакция.
Ирина Сурат “Жизнь и лира”. О Пушкине.
Игорь Тарасевич “Сквозь стекло”. Повести и рассказы.
Александр Тимофеевский “Песня скорбных душой”. Книга стихотворений.
М. Н. Тихомиров “Средневековая Москва”.
Михаил Холмогоров “Авелева печать”. Роман, повести.
А. В. Храповицкий “Памятные записки”.
В. М. Фридкин “Чемодан Клода Дантеса”. Рассказы.
Л. А. Чарская “Княжна Джаваха”.
Лидия Чуковская “Процесс исключения”.
“Эквинокс” (Равноденствие). Литературно-философский сборник.

Эдуард Викторович Клыгуль
Столичная
повести и рассказы

Редактор Юрий Кувалдин
Художник Александр Трифонов

ЛР № 061544 от 08.09.99.
Сдано в набор 13.01.03. Подписано к печати 17.02.03. Формат 60х88 1/16.
Бумага офсетная. Гарнитура “Times New Roman”. Печать офсетная.
Усл. печ. л. 11,0. Усл. кр.-отт. 11,0. Уч.-изд. л. 8,75.
Тираж 2000 экз.
Издательство “Книжный сад”, Москва, Балтийская ул. 15.
Для писем: 125167, Москва, а/я 40.
Отпечатано на Фабрике Печатной Рекламы.

адрес в интернете
(официальный сайт)
http://kuvaldn-nu.narod.ru/