Юрий Кувалдин "О прозе Клыгуля" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

О ПРОЗЕ КЛЫГУЛЯ

эссе

На снимке: писатель Эдуард Клыгуль (1937-2008)

Распространено мнение, что литература - средство познания жизни. Я не согласен с этим. На мой взгляд, литература - другая реальность, далекая от жизни, и создается писателем-художником для бессмертия. Естественный, наивный критерий при оценке достоинства художественного произведения - сходство с жизнью. Да, произведения Эдуарда Клыгуля, можно сказать, отвечают этому требованию. Здесь и Кенигсберг его детства, и многие районы Москвы, где он жил, и даже Рим, в котором он побывал с женой, но... Но, давайте порассуждаем. "Это, похоже, так бывает, так не бывает, не похоже", - таковы обычные формулы одобрения или неодобрения литературных произведений. Поскольку литература рассчитывает, главным образом, на  непосредственного, "наивного" читателя, создается именно для него, а не для критика или литературоведа, такой вопрос вполне уместен. Более того: в наивной форме он выражает одну из  основных черт литературы.
Каждым новым произведением Клыгуль как бы подтверждает не только свой определенный уровень мастерства, но и показывает нам нечто большее - постоянное развитие этого мастерства. Однако в случае с прозой Клыгуля возникают определенные проблемы в смысле доверия к ней читателя. Не секрет, что читатель у нас, как правило, ориентируется на известные имена. А Клыгулю, чтобы его читали, нужно быть известным. А как тут станешь известным, когда тебе за шестьдесят лет. Чтобы стать известным, писателю требуется полжизни работать на имя, чтобы потом имя работало на него. Вот тут и возникает определенное противоречие. Без имени даже талантливую вещь продвинуть очень трудно. В тоталитарной советской литературе по-настоящему талантливое произведение раскручивалось достаточно быстро, тем более, в таком закрытом обществе, каковым было наше советское, в котором на слово как таковое был наложен запрет. Поэтому легко путалась художественная литература с политическим манифестом. Все, что шло против КПСС (читай - все власти в СССР), вызывало пристальный интерес у читателей и, соответственно, у КГБ. А раз КГБ заинтересовался, стало быть, произведению обеспечена известность. С падением СССР (теперь уже ясно, что страна, построенная на запрете свободного движения Логоса, обречена на гибель) умерла и политическая литература. Например, от Солженицына (политического графомана по определению) осталась повесть "Один день Ивана Денисовича" и несколько рассказов. Даже роман "В круге первом" сейчас перечитывать невозможно - он художественно пустоват. И, с другой стороны, набирают обороты, если так можно выразиться, настоящие художники и писатели-философы, такие, например, как Пришвин и Астафьев.
Приближенность Клыгуля к документалистике обеспечивает ему положение писателя-художника. В этом парадоксе и таится весь путь русской высокой литературы. Она балансирует на грани "жизнь-литература". Но этот баланс неимоверно труден и, по себе знаю, требует мужества и каждодневной самоотдачи. Собственно, это противоречие и побудило меня создать свой журнал "Наша улица". С одной стороны, он стал приманкой для всей самодеятельной литературы, в основном, стихов, которые я перестал воспринимать, как литературы, и, практически, за редким исключением, не печатаю; и, другой стороны, в журнал хлынули те, кто в советское время литературу сделал средством для зарабатывания денег. Эта категория (скоро она вымрет) меня особенно раздражает. Замечательно в адрес таких "профессионалов" высказался в одной из телевизионных передач художник Михаил Шемякин, сказав, что если кто к нему в студию пришел с целью через искусство зарабатывать деньги, пусть исчезнут, и чтобы он их никогда не видел. Они хотят совместить безбедную жизнь с искусством. Такого не бывает. Тот, кто чего-то и добивается в искусстве, тот уходит в монастырь ежедневной работы, напрочь порывает со всем мирским.
Русская литература, на мой взгляд, и по моим пристрастиям, является психологической литературой, как театр Станиславского. Она требует абсолютной достоверности. Вот почему я люблю почти что документальную прозу Клыгуля. Словно начитавшись Чехова, он поехал на Шикотан, точно и без красивостей (украшения - враги русской прозы) рассказал об этой отдаленной точке России. Но, с другой стороны, в Клыгуле еще сильно чувствуется веревка, которой он привязан, как бычок, к колышку жизни. Задача Клыгуля состоит в том, чтобы отвязаться от этого колышка, не стать "отвязанным", "расхристанным", а выйти на новый виток понимания литературы, что упрощенно звучит как песенная строка: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". Иными словами, вымысел (это и есть художественная проза) должен быть достовернее документалистики.
Следовательно, любое приближение искусства к жизни не снимает сознания их различия. Более того, поскольку, чем ближе сходные, но разные явления, тем более явна и их разница, и само приближение искусства к жизни подчеркивает их различие. Различие диалектически связано со сходством и невозможно без него. Чем больше сходства имеют между собой члены неравенства, тем, безусловно, обнаженнее их различие. Противоположение предполагает не только признаки, которыми отличаются друг от друга сравниваемые вещи, но и признаки, которые являются общими для них. Такие признаки можно считать "основанием для сравнения". Две вещи, не имеющие основания для сравнения, или, иными словами, не обладающие ни одним общим признаком (например, кирпич и свобода воли), никак не могут быть противопоставлены друг другу.
В этой связи я бы назвал Клыгуля современным русским неореалистом. Без копейки в кармане можно, оказывается, делать великое искусство. Вообще, на мой взгляд, настоящее искусство начинается там, где кончаются деньги. Об этом я неустанно повторяю на каждом перекрестке и, боюсь, что на меня уже смотрят, как на сумасшедшего. Собственно, поэтому я и создал свой журнал "Наша улица", поэтому я всю свою советскую молодость, скажу красиво, по зову сердца, как любил говорить Паустовский, занимался самиздатом, шел против течения. И сейчас иду против старосоветских "прихватизированных" литературных журналов. Особенно поучительна судьба "Нового мира", захваченного при переделе советской общенародной собственности посредственностями, то есть "заместителями литературы", о чем я писал в газете "Слово" (№ 47, ноябрь 2002 г.) в эссе "Распад", приуроченному к выходу в № 11 журнала "Новый мир" за 1962 год повести Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Нынешние сотрудники этого, "прихватизированного", журнала перепутали Логос с долларом, и решают свои всевозрастающие материальные потребности за счет "литературы".
Я напечатал несколько вещей Эдуарда Клыгуля в "Нашей улице". Его стиль, доверительный и лиричный, сразу тронул мою душу. Сейчас много говорят о Кенигсберге (Калининграде), а Клыгуль принес мне повесть об этом замечательном городе, в котором творил великий Кант, но не о современном, а о послевоенном, где Клыгуль рос и учился. Вот он пишет, что аромат сирени у него всегда ассоциируется с Кенигсбергом 1947 года. В свои десять лет весну так близко с ее разнообразными запахами и нежной зеленью Клыгуль впервые увидел в этом прусском городе. Раньше природу он наблюдал только в скудных московских дворовых палисадниках. Тогда, после войны, центр бывшей столицы Восточной Пруссии весь лежал в руинах. Жилые дома остались лишь по окраинам. В основном это были небольшие двухэтажные бежевые коттеджи, а перед ними вдоль улиц росла душная махровая сирень. Кусты сирени пробивались и через развалины больших кирпичных домов, украшавших когда-то небольшие аккуратные площади по краям города. И всюду чувствовался мягкий послевоенный сиреневый аромат.
Между тем вопрос о сходстве жизни и литературы, искусства отнюдь не так прост, как может показаться с первого взгляда. Ведь совершенно ясно, что, сколь близко к жизни ни были бы воспроизведены страдания героя, читатель (и это прекрасно понимает писатель Клыгуль) не бросится к нему на помощь. Пока читатель испытывает эстетические эмоции, он неизменно чувствует, что перед ним - не жизнь, а искусство, близкое к жизни, воспроизведение, а не воспроизводимое. Известный случай о безумце, разрезавшем холст Репина "Иван Грозный убивает своего сына", иллюстрирует совсем не торжество искусства, а разрушение его примитивным сознанием, не способным к эстетическому восприятию.
На мой взгляд, писатель должен всего лишь писать, то есть мыслить в образах, или, что строже и научнее - работать постоянно над обновлением формы, которая и есть содержание. Все прочее - мирская суета, в том числе и служение нравственному идеалу. Как правило, в эти служители записываются малоталантливые, партийные люди, которые от неудач начинают проклинать свою верность обманувшему идеалу служения добродетели. В каждой новой вещи Клыгуля я вижу постоянное восхождение по ступеням мастерства. Клыгуль очень серьезно работает над формой. Фраза его становится все более напевной и простой, несмотря на то, что постоянно удлиняется. Вообще, в стиле писателя есть оптический обман для читателя. Простота достигается через сложность. Чехов кому-то говорил, что писать нужно сложными, сложносочиненными с подчинениями и вводными предложениями фразами, только в этом случае можно добиться простоты. Вот на таких парадоксах зиждется работа над формой в литературе.
Конечно, в этом смысле, пример Чехова достоин для подражания. Я страстно люблю Чехова, и многому у него научился. Главным образом, подтексту, который начинается с пробелов, цезур в изображении. Но, с другой стороны, Чехов и опасен, поскольку Антону Павловичу не оказался близок Достоевский, пришедший в своих философских романах к жесткой дилемме: либо нерассуждающая вера, либо безнравственный разум. Это не значит, что я, например, после этого должен разлюбить Достоевского. В своем творчестве я как бы стараюсь объединить эти два великих начала, Чехова и Достоевского, с одной стороны, у меня есть повесть "Ворона" (выворотка "Чайки"), опубликованная Сергеем Залыгиным в 1995 году в "Новом мире", и есть повесть "Поле битвы - Достоевский", опубликованная Александром Эбаноидзе в "Дружбе народов" в 1996 году.
Правду жизни писатель Клыгуль в повести "Кёнигсбергская улица" показывает так, как будто мы на нее, эту правду, смотрим его мальчишескими глазами, когда идем вместе с ним мимо ворот кладбища, выложенных из красного кирпича, и видим, как немецкая старуха в высоких солдатских ботинках с трудом тащит по не расчищенной от снега дороге детские санки с одеревеневшим телом мужа в мешке.

Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг,
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук.

Неуклончивая правда жизни ("что есть") для Клыгуля, как и для меня, уже путь к сознанию цели и идеала. Я - приверженец художественной серьезной литературы, именно, подчеркиваю, художественной, то есть, можно сказать, что главное для меня - форма, "как" написано произведение, а не "что" в нем написано. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало. Преодоление ограничений, которые накладывает материал на технические возможности писателя, все большее уподобление произведений искусства явлениям жизни - таков общий закон развития художественной деятельности человека. Параллельно шел процесс преодоления ограничений, накладываемых эстетическими теориями. Расширение сфер литературы, все большее приближение ее к жизни - неуклонная тенденция эстетического движения. В современной литературе и искусстве (например, в некоторых течениях киноискусства итальянского неореализма; и "Семь дней в Риме", на мой взгляд, Клыгуль написал в этом ключе; я, читая этот блестящий этюд Клыгуля о Вечном Городе, вспоминал не менее блестящий фильм Феллини "Рим") это приводит к демонстративному отказу от условностей, к представлению о том, что художественная правда достижима лишь на путях отказа от красивостей, от украшательства, от "искусственности искусства". У Феллини возникало стремление к отказу от профессиональных актеров, павильонных съемок, отбрасывалось искусство композиции кадра, не говоря уже об условностях характеров, сюжета и т.д. Создавались произведения типа "Дороги", являющиеся подлинными шедеврами искусства и, вместе с тем, достигшие, казалось бы, полного сходства, тождества искусства и жизни.
Таким образом, намечается вывод, который не изумит диалектически мыслящего читателя: увеличение сходства искусства и жизни углубляет осознание их различий. Античная традиция сохранила нам легенду о птицах, клевавших мастерское полотно с изображенным на нем виноградом. Вряд ли кто-либо из современных критиков увидит торжество искусства в попытке зрителей съесть натюрморт. Из всего сказанного вытекает то, что само установление сходства есть одновременно и определение различия.
В сущности, когда я читаю произведение нового автора, основной вопрос, возникающий у меня, всегда такой: "Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от всех людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?" Кого бы ни изображал писатель: рабочих, ученых, москвичей, провинциалов - я ищу и вижу только самого писателя.
Этот-то интерес к писателю, возникающий при чтении его вещей, побуждает меня продлить свое любопытство, распространив его и на то, что этого писателя воспитало и сложило, - его биографию и эпоху, вектор его судьбы. Узнаю из небольшой, но в переплете, книги Эдуарда Клыгуля "Облака моей юности" (издательство "Легион-Автодата", 2001 г.), что по китайскому гороскопу он - Бык. Поэтому должен быть практичен, логичен и правилен. В то же время по другому гороскопу он - Рыба. Отсюда мечтательность и лиричность. Борьба этих двух гороскопических начал позволила Эдуарду Клыгулю не только окончить Московский авиационный институт и стать кандидатом технических наук в Академии имени Жуковского, но и создавать повести и рассказы. Автор довольно-таки многогранен: от тонкого лиризма в стихах и признания в любви к старой Москве в новеллах до педантичного сарказма в так называемых "пособиях" для бюрократического общества. Повесть "Испытатели" яркой вспышкой озаряет уже такое далекое от нас нелегкое начало полигонной деятельности выпускников авиационного института начала шестидесятых годов, то есть периода оттепели и романтических надежд.
Начинающие авторы, не понимающие еще, что проза гораздо более высокое искусство, чем поэзия, страдают бедностью текста, его примитивностью, подчас выдаваемой за простоту. Но в этом случае простота, как известно, хуже воровства. Искусство прозы родилось как протест против поэзии, которая в прошлые времена только и считалась литературой. Поэтому путь восхождения к прозе долог. И выглядит, примерно, так, как и у Клыгуля: 1. Разговорная речь. 2. Журналистика. 3. Стихи. 4. Проза. В сущности, этот путь характерен для каждого почти что мало-мальски известного писателя. Вечные дилетанты же считают литературой лишь стихи. Да и неосведомленные о тонкостях литературы читатели придерживаются точно такого же мнения. В народной среде литературой считается то, что не похоже на разговорную речь. Поздравительные открытки обязательно сочиняются в стихах и сплошь с глагольной "желаем-поздравляем" и к тому же неточной рифмой, не ведая, что глагол поэт-мастер на рифму проставит в исключительном случае, а так рифмует существительные, да еще в падежных окончаниях. Поэтому, когда мне в журнал приносят такие стихи, я сразу же теряю равновесие, как будто меня оскорбили. В сущности, я вывел формулу, что писать стихи неприлично. Такие стихи. Поэт отличается от стихоплетов, как ядерная физика от букваря.
Всегда меня поражает смелость людей, берущихся за писательство. Мало кто так безоглядно хватается за физику или медицину. Но вот литература считается делом простым, что является глубочайшим заблуждением. По-моему, литература - самое сложное дело из всех сложных вещей мира. Объясню коротко, где тут собака зарыта. Например, в СССР нам все уши прожужжали, что оборонная промышленность служит залогом вместе с армией нашей безопасности, и безопасности страны в целом. Но вот страна - СССР - разрушена, многие территории, за которые гибли миллионы наших людей, отданы за просто так, как говорится. В чем тут дело? А в том, что слово победило страну. Слово, таким образом, сильнее СС-300, танковых дивизий, атомных бомб, товарища Сталина и Леонида Ильича Брежнева, четырежды Героя Советского Союза!

Напомню гениальные строки поэта Николая Гумилева:

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово - это Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

В книгу "Столичная" (не водка, а жизнь) включены только новые, публиковавшиеся в "Нашей улице" произведения Клыгуля. Я вижу, сколь огромен потенциал этого самобытного, поздно стартовавшего писателя. Но проза и предполагает поздний старт. К примеру, Солженицын с "Одним днем Ивана Денисовича" стартовал в сорок пять лет, а Виктор Астафьев - в сорок. Проза требует зоркого глаза, жизненного опыта. В произведениях Эдуарда Клыгуля все естественно, живорожденно, и поэтому может быть воспринято некоторыми читателями как очерки с натуры. Здесь все - правда, и обманчиво наглядна канва, относящаяся к биографии автора. Но кто в силах расщепить эту органическую материю и указать, где кончается наблюдение и памятливость и начинается царство художественного воображения?
Искусство прозы требует работы над незаметными для читателя вещами. Например, над соотношением изображения, авторской речи, и диалога. Как правило, у начинающих авторов (но я их уже хвалю за одно то, что они бросили писать стихи, и вышли на более высокий уровень - принялись за прозу) преобладает диалог. На мой взгляд, сплошной диалог говорит о малоталантливости этого автора. Иногда такие начинающие-диалогисты вступают со мной, как со старшиной в армии, в пререкания (а я этого не люблю, ибо в наше время спорить нужно в пределах своего издания, то есть, не нашел места, где печататься, зарегистрируй свое издательство и, как говорится, исполать тебе!). Защищая свои беспомощные диалоги, такой автор спорит со мною, что так писал Хемингуэй. Я прихожу в негодование, и говорю, что Хемингуэй так не писал, что у него диалоги нагружены мыслями, что для того, чтобы писать такими диалогами, нужно иметь мозги Хемингуэя.
На мой взгляд, соотношение основных приемов в прозе должно быть такое: 40 процентов - изображение; 50 процентов - авторская речь; и лишь 10 процентов - диалог.
Все понимают, что футболистам из премьер-лиги нужны каждодневные тренировки, что, к примеру, мой друг артист Театра Армии Александр Чутко каждый божий день бежит на репетиции, а этим "писателям" - море по колено. Не работают, не думают, не совершенствуются. Еще раз повторяю, что литература - самое сложное дело, и тренироваться (знаменитое: "Ни дня без строчки") нужно ежедневно. Клыгуль это понимает, и работает именно так. Терять ему уже нечего. Возраст обязывает. Бывает и так: начнут рано, в юности, потом бросят. Всю жизнь тянут лямку только волы, типа Кувалдина, которые, в сущности, и без ложной скромности, и делают литературу.
С другой стороны, и многословие, лексический переизбыток, козыряние "умением" писать приводит к размыванию литературы, к ее уничтожению. Вообще, по большому счету, искусство прозы состоит в балансировке между двумя гибельными свойствами: примитивизмом и рафинированностью. Клыгулю это не грозит, поскольку, как мне кажется, он интуитивно (свойство таланта) чувствует меру. Я знаю, что проза - это искусство, а искусство - это отбор. Но не надо забывать и о краеугольном камне, который строители отбросили. Но эти библейские строители были явно бездарны.
Конечно, я занимаюсь некоммерческой литературой. В СССР этого деления не было - повсюду платили гонорар. От этого родилась огромная армия пишущих за деньги. Теперь же все встало с ног на голову. Серьезный писатель должен сам проплачивать издание своих произведений, или входить в правительственные программы, куда войти, практически, невозможно. Как-то лет двадцать назад Фазиль Искандер сказал мне, что сразу, как прилетаешь куда-нибудь в Бостон, видишь десятки киосков, лотков, магазинов с печатной продукцией, кричащих: купите! Там вообще шагу не сделают, чтобы не запросить доллар. Поэтому там - абсолютно другие деньги, другой - вздутый, мыльный - бюджет! Друзья, искушенные в деле поп-культуры, предостерегли Искандера о том, что - это муляжи, это нечто, имеющее форму книги, но к литературе отношения не имеющее. Искандер покупал книги в специальных местах для избранных. Теперь и Запад (а не мы к нему!) пришел с этими лотками. Попса повсюду, в метро, над метро, в супермаркетах, в электричках, в кинотеатрах, на стадионах. А я иду себе спокойно, и - ноль внимания! Стало просто неприлично продаваться вместе с ними. Как неприятно было недавно видеть располневшую Викторию Токареву на экране телевизора, через слово вставлявшую: темплан, договор, гонорар. Но она еще дальше пошла, сказав, что Набоков пишет не понятно, а она - понятно. Комментарии, как говорится, излишни. И мысли ее все склонялись к тому, что раньше было лучше, жизнь была спокойнее. Но это не так, и я всегда об этом не устаю повторять. Культурный прогресс человечества идет очень медленно. Мы живем в лучшее время, по сравнению с прошлыми временами, хотя дикости еще много, но значительно меньше, чем прежде. И новая литература стала качественнее, чем прежде... В конце 80-х, в 90-х годах молодые авторы (из серьезных, конечно; попсу я вообще не рассматриваю) плели непроницаемую словесную ткань, и только. Хотя тканью то плетение назвать нельзя. Ткань - вещественна и имеет свое предназначение, а то было нечто... бессмысленное. Когда нечего сказать, я думаю, когда пуста душа, то начинается плетение, объемы, главы, как роман на голову, вместо снега! Мертвые слова, фанерное искусство. А у слов есть душа! Вот в чем дело. Эту душу слов нужно почувствовать и познакомить слово со словом. А это могут делать единицы. В сущности, этим я занимаюсь и как писатель, и как издатель журнала современной русской литературы "Наша улица".
Казалось бы, ясно всем, что рядом с нами неким то спокойным, а то и не очень спокойным потоком течет видимая, современная (временно), вполне обычная жизнь, являющаяся для девяноста девяти процентов живущих огромным соблазном, полем битвы за деньги, недвижимость, иномарки, шубы, золото, чтобы только жить и вкушать плоды жизни. Словно о них делает римскую зарисовку Клыгуль в одном из кафе, в котором омар, он же лобстер, то есть, по-русски, большой рак, был уже разрезан, и к нему поданы серебряные щипцы для дальнейшей разделки панциря и железный скребок для извлечения нежного бело-розового мяса. Но эта жизнь быстро утекает, проваливается в тартарары, становится прошлой, а потом и вовсе исчезнет без следа вместе с этими девяноста девятью процентами безвестных борцов за свой кусок пирога, утекает бесследно жизнь, если ее не остановит такой пристальный взгляд, каким обладает серьезный писатель Эдуард Клыгуль.

В книге: Эдуард Клыгуль "Столичная", повести и рассказы, Москва, Изд-во "Книжный сад", 2003,

А также в книге Юрия Кувалдина "КУВАЛДИН-КРИТИК", Москва, Изд-во "Книжный сад", 2003.