Нина Краснова

МОСКВА РЯЗАНСКАЯ

эссе

***

Где я родилась? В Рязани!

У нас в Рязани

Грибы с глазами,

Их едят, они глядят,

Их берут,

Они бегут.

Когда кто-то спрашивает меня, где я родилась, и я отвечаю, что в Рязани, то меня еще обязательно спрашивают: в самой Рязани или нет? То есть, значит, многие думают, что, может быть, я родилась не в самой Рязани, а в районе, в деревне... Потому что внешность у меня такая, типично русская, и не просто русская, а славянская. Люди такого биологического образца, такого антропологического вида, как я, уже перевелись в России, и если сохранились, то только где-нибудь в глухой деревне, как белочки в лесу. Хотя белочку можно иногда встретить и в Переделкине, которое сейчас стало входить в черту Москвы и считается Москвой. Я своими глазами видела там белочку, на сосне, когда жила в доме творчества "Переделкино", на улице Серафимовича, по путевке от Союза писателей.

***

Твардовский сказал приехавшему из Рязани Солженицыну при первой встрече об "Одном дне Ивана Денисовича":

- Избрана малая форма, в этом - опытный художник.

***

Есть такие поэты. Приедут из провинции в Москву, в "поисках славы", и думают, что сейчас они выйдут на площадь, прокричат свои стихи в микрофон, и вся Москва их и узнает... и они поймают славу за хвост, как Жар-птицу... А потом смотрят - нет, не так это все просто.

***

Я помню, в День Победы, в 1977 году, один деревенский мужик, фронтовик, который приехал в Москву откуда-то издалека, а может, из Рязани, надел себе на грудь все свои ордена и медали, вышел из метро на площадь Дзержинского и орет:

- Кто здеся будет из 130 дивизии?! (Точную цифру я не помню.)

Он, видно, насмотрелся по телевизору передач про День Победы, узнал, что в Москве в этот день собираются участники войны, в надежде встретить своих "друзей-однополчан"... И тоже решил найти своих, попытать счастья... И думал, что Москва, как деревня... Приедешь туда, выйдешь на любую площадь, крикнешь, и все тебя и услышат, вся Москва... как по телевизору...

Москвичи уважительно, без насмешки, входя в положение провинциального гостя столицы, сказали ему:

- Гражданин, вы идите на площадь к Большому театру... Может быть, там встретите кого-то из своей дивизии...

И он и пошел туда.

Надо знать, куда идти... и где кричать, чтобы тебя услышали... Но даже и тогда нет никакой гарантии, что результат окажется таким, как тебе хочется.

***

В подвале, где я родилась и жила с мамой, сестрой и братьями, во время войны было бомбоубежище. То есть это был не подвал, а настоящая крепость Измаил. Со сводчатым потолком. С толстыми-толстыми стенами, причем одна из них, фронтальная, была полукруглая, как бы пузатая, и на ней висела карта Советского Союза, которую когда-то повесил мой отец. Как он ее повесил, на гвоздиках, с бумажными четырехугольными подкладками под гвоздиками, чтобы она не соскочила с них, со шляпок, так она и висела. Я любила разглядывать ее. И всегда искала на ней Москву, большой красный пятачок с ободочком, и Рязань, красный пятачок поменьше. И находила их с закрытыми глазами.

О своем подвале я в 1990 году написала целую поэму "Подвал", в форме венка сонетов. Этот мой венок был напечатан в журнале "Дружба народов" в 1993 году, в № 7, с великолепным предисловием Владислава Залещука...

***

Что сказал бы поэт Виктор Боков, которому 88 лет, поэту или просто человеку, которому 60 лет и который считает себя старым?

Он сказал бы:

- Мне бы твои годы. Где мои 60 лет, когда я был совсем молодым?

***

Ради творчества я могу отказаться от всего на свете. Творчество для меня самая высшая радость жизни и самое высшее удовольствие.

А самое большое неудовольствие и несчастье для меня - это когда я по каким-то причинам не могу заниматься творчеством, сидеть дома и писать, а должна заниматься тем, что не дает мне заниматься своим любимым делом.

***

Я заметила, что люди словно созданы для того, чтобы мешать писателю работать. Они так и дергают его, дерг-дерг, дерг-дерг... То зовут на какие-то мероприятия, то одолевают какими-то просьбами, то длинными телефонным разговорами, часа на два...

Писатель должен уметь сделать так, чтобы никто не мешал ему работать. И чтобы потом не говорить, что люди ему мешают. Он сам должен создавать себе те условия, которые ему нужны. И должен уметь изолировать себя от людей и от их общества хотя бы на какое-то время, на то время, которое требуется для написания книги.

Кто умеет это делать, тот и молодец, тот, я бы сказала, гений.

***

Я замечала, что моралисты в поэзии, которые не позволяют никаких вольностей в творчестве, на бумаге, очень много чего позволяют себе в жизни и бывают большими аморалами. И наоборот, поэты, которые позволяют себе в поэзии, в литературе всякие вольности, очень мало чего позволяют себе в жизни.

Кстати, Чехов говорил об этом: мы большие ханжи в литературе и большие развратники в жизни, а лучше бы было наоборот.

***

Карьера и судьба: генерал Лебедь метил в президенты, а сыграл в ящик. Между прочим, многие годы Лебедь провел в Рязани, учился и служил в десантном училище.

Лебедь - единственный крупный политический деятель, с которым я встречалась в жизни и с которым даже говорила. Это было в деревне Овсянка, во время праздника "Литературные встречи в русской провинции", в 1998 году. Все участники праздника пошли в только что отстроенную церковь св. Иннокентия Иркутского, и я тоже. Народу там было, как в битком набитом троллейбусе или в метро в часы пик. Все были прижаты друг к другу боками, спинами, задами и передами, и нельзя было свободно повернуться. Я подняла голову вверх, чтобы посмотреть, к кому я прижата левым боком. И увидела Лебедя, который был прижат ко мне своим правым боком.

- Ой, здравствуйте! - сказала я.

Он приятно приулыбнулся, как бы приухмыльнулся, хорошо посмотрел на меня своими узковатыми, как бы прищуренными, излучающими небесно-голубой свет глазами и сказал:

- Здравствуйте...

***

Я с детства любила одиночество. Потому что любила читать книжки и писать стихи и чего-нибудь рисовать, а это лучше делать в одиночестве. Но мне всю жизнь, с детства приходилось жить на людях. И с годами у меня появилась сильная тяга к одиночеству, такая сильная, что я удивлялась: отчего она у меня такая сильная? И я поняла - отчего: оттого, что я же с самых яслей была на людях и на людях, круглосуточно... И в яслях, и в детском саду, и в школе-интернате, и в общежитии хлебозавода, и в общежитии Литинститута... Все время на людях, от которых никуда не спрячешься, которые всегда и везде достанут тебя. Да и дома у нас, на нашей тесной жилплощади, всегда было полно народу, "посевкой не промешать", выражаясь языком моей матушки.

И теперь мне всю жизнь не хватает одиночества... хотя я уже имею свою квартиру и живу одна. Мне его все мало и мало, и я все время боюсь, что кто-то отнимет его у меня.

В одиночестве мне хорошо отдыхается от людей, и хорошо думается и работается. И хорошо летается... Я парю в своем виртуальном мире... как девушка с картины Шагала.

Жюль Ренар когда-то писал в своем дневнике: "Мне никогда не бывает скучно одному, в одиночестве. Потому что я сам себе хороший собеседник, и мне никогда не скучно с самим собой". То же самое и я могла бы сказать о себе.

На людях я чаще чувствую себя одинокой, чем в одиночестве. Как ни странно.

Я по натуре домоседка, отшельница и затворница, каких свет не видел. Хотя на людях всегда бываю такой общительной, что никто даже и подумать не может, что по натуре я домоседка, отшельница и затворница.

***

Поэт-песенник Анатолий Поперечный когда-то написал песню "Рязанские мадонны", которая стала гимном рязанским женщинам и которую пела Людмила Зыкина, сама похожая на рязанскую мадонну (кстати сказать, она и есть рязанская - кажется, скопинская - по каким-то своим корням!):

Ты встаешь, как из тумана,

Раздвигая грудью рожь.

Ты ему навстречу Анна

Белым лебедем плывешь.

Мягких трав великолепье,

Тишина у той тропы,

Где глухой разрыв над степью

Поднял землю на дыбы.

Припев:

Уходят эшелоны,

И ты глядишь им вслед,

Рязанская мадонна,

Солдатка в двадцать лет...

***

Рязань дала миру больше всех Героев Советского Союза - больше трехсот... Если еще не считать тех героев, которые учились в Рязанском десантном училище, с ними будет в несколько раз больше.

***

Рязанцы - народ отчаянный. Они все - бойцы по своей натуре. А это, наверное, потому что Рязанское княжество было пограничным, и на него все время нападали татары, печенеги, хазары... Они и выковали своими мечами характер рязанцев, которые вынуждены были отражать натиски и удары противника и у которых стойкость и мужество с тех пор в генах сидят. Кстати сказать, во время Куликовской битвы погибло больше всего именно наших рязанских бояр, семьдесят (а ведь каждый боярин вел с собой свою дружину... сколько же наших дружинников полегло там, вместе с боярами).

...Правда, не все рязанские женщины проявляли стойкость при натиске противника, поэтому наряду со славянским типом рязанца возник новый тип, с татарскими или смешанными славянско-татарскими чертами. Он особенно распространен в Спасском районе (на месте сожженной Старой Рязани), и в Касимовском районе, который стал "рассадником" самых талантливых рязанских поэтов второй трети и второй половины ХХ века. Там, в деревне Клетино родился Евгений Маркин, а в соседствующем с Касимовским Пителинском районе родился писатель Борис Можаев... Они печатались в Москве. Можаев жил в основном в Переделкине, на даче, по соседству с Владимиром Солоухиным. Одну половину дачи занимал Солоухин, а другую - Можаев.

Борис Можаев награжден орденом "Знак почета" и медалями. По его роману "Мужики и бабы" был поставлен фильм. А в театре на Таганке шел спектакль по его пьесе "Деревянные кони". Похоронен на Троекуровском кладбище. Могила его заросла травой, никто за ней не ухаживает. Нет не то что памятника, а и таблички не видно.

***

Рязань в древние исторические времена дралась не только с монголо-татарами, но и с Москвой. За земли. То за Лопасню (ныне город Чехов), то за Коломну... Я узнала об этом сначала не из учебников и не из летописей, а от критика Владимира Милькова, который вместе с Евгением Долматовским был моим руководителем в творческом семинаре Литинститута. А потом уже - из всякой исторической литературы.

Они дрались и мечами и кольями.

Я даже думаю, что название Коломна произошло от слов "колом на". Рязанцы дубасили москвичей, а те их, и каждый приговаривал при этом:

- На тебе колом! Колом - на!..

Но это не научная, а, так сказать, моя народная или, лучше сказать, авторская этимология слова Коломна. Может быть, она и неправильная, но зато, как мне кажется, интересная, веселая и поэтичная.

***

Во время передела рязанских и московских границ в 30-х годах ХХ века Москва оттяпала у Рязани лучшие земли - с городами Егорьевск и Зарайск, которые значатся на старинных гербах Рязанского княжества. А нам отдала какие похуже, часть мордовских земель, которые входят в Шацкий район, и часть тамбовских, которые входят в Сараевский район... Да еще, будто играя в детскую игру, "в ножички", отрезала, откромсала от Рязани, все липецкие земли, которые были исконно рязанскими, и превратила их в Липецкую область.

Хотела Москва взять себе нашу Солотчу (между прочим, родину моей мамы), курортное место, кусок Мещеры... Но рязанцы отстояли ее, подняв свои символические колья. Да и как ее возьмешь, если она находится в центре Рязанской области и Рязанского района и недавно вошла в черту города Рязани как поселок. Солотчу можно присоединить к Москве только вместе со всей Рязанью.

***

Рязань не ценит своих лучших представителей... Особенно пока они живут в Рязани или пока они вообще живут... И никогда не ценила...

Александра Солженицына она исключила из Союза писателей и выгнала за пределы Рязани, как Сократа из Афин... А теперь на весь мир хвалится, что он жил и работал в Рязани, и дает ему почетное место в литературном музее и готова переименовать центральную улицу Революции, она же Соборная, в улицу Солженицына.

А Евгений Маркин? И Евгения Маркина Рязань-матушка тоже исключила из Союза писателей, вытолкала оттуда взашей за связь с Солженицыным и упекла в скопинскую антиалкогольную лечебницу и свела раньше времени в могилу... А теперь устраивает "Маркинские чтения" и выпускает ему книги в толстых корочках.

Рязань только тогда начинает ценить своих лучших представителей, когда Москва их признает, поднимет и оценит... Тогда только Рязань спохватывается и начинает орать: "Это наш земляк! Он с Рязани!"

***

В 1989 году я по просьбе главного редактора альманаха "Поэзия" Николая Старшинова и с его помощью подготовила и напечатала в 53-м номере альманаха подборку стихов восемнадцати рязанских авторов, написав свое предисловие к ней, и таким образом вытащила в Москву, в центральную печать, на большую литературную арену почти весь рязанский гусек, почти всю действующую литературную команду. Это было событие исторической важности. Никогда ни до, ни после мои рязанские коллеги не выходили в Москве в таком большом составе, таким широким фронтом, под знаменем рязанской поэзии. И каждый из них потом еще получил хороший гонорар за стихи, который им и не снился, по 200 рублей за два-три, а кто и за одно стихотворение.

Теперь 53-й номер альманаха "Поэзия" хранится в Рязанском литературном музее. Как память о старом советском времени, которое когда-то было новым.

***

Рязанская земля дала миру таких ученых, как Циолковский, Павлов, Мичурин, Семенов-Тян-Шанский, такого мореплавателя, как Головнин, таких художников, как Малявин, Архипов и гравер Пожалостин, таких певцов, как братья Пироговы, такого философа, как Федоров, таких поэтов, писателей, как Барков, Полонский, Загоскин, фольклорист Киреевский, сестры Хвощинские, Новиков-Прибой, а из современных - Маркин, Можаев... а кроме того, таких композиторов, как Попов (автор песен на стихи Есенина "Над окошком месяц", "Белая береза") и Аверкин (автор песни на стихи Бокова "На побывку едет молодой моряк")...

Напомню и о 26-м Бакинском комиссаре Петрове, о Добрыне Никитиче, о Евпатии Коловрате и Ратиборе, об Авдотье-Рязаночке, о Евпраксии, о деве Февронии, о матери Петра 1 Наталье Нарышкиной, об авторе "Задонщины" Софонии Рязанце, о князе Олеге, о 70 наших боярах, которых погибло на Куликовом поле больше, чем всех других бояр, и о 300 рязанских Героях Советского Союза, которых наша земля дала больше, чем все другие земли...

Если говорить обо всех, кто жил и работал в рязанских краях... тут надо назвать и Достоевского, и писателя-славянофила Хомякова, и скульптора Еропкина (их имения находились в Рязанской губернии). В Солотче жили и работали писатели Паустовский, Гайдар, Фраерман, позже - Константин Симонов, Владимир Солоухин...

Фраерман написал там свою "Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви", а Солоухин - свои "Владимирские проселки". В Рязани одно время жил спортсмен-тяжеловес Михаил Алексеев. Он хотел создать у нас свою спортивную школу, но что-то у него не получилось. А космонавт Аксенов родился и вырос в рязанском селе Гиблицы... или Геблицы... Замечательный актер Фатюшин, который живет и работает в Москве, тоже рязанский...

***

В тридцатых годах Виктор Боков, будучи молодым парнем, ездил с одним самодеятельным женским фольклорным ансамблем и с худруком по Рязанщине, выступал с ними на разных клубных сценах. Девушки в ансамбле были одна лучше другой, а он, поэт, был среди них один, как петух среди курочек, и все они оказывали ему свое внимание... все ухаживали за ним, заботились о нем и все хотели и старались ему понравиться. И вот как-то, после ночевки в теплой гостинице, едет он с ними в открытой машине, в грузовике, в кузове, а на улице мороз, который после теплой гостиницы кажется особенно сильным. И девушки, чтобы согреть заезжего столичного поэта, предлагают ему кто теплые варежки, кто теплые носки, кто теплый шарф, а кто и свой теплый платок. А одна ничего не предлагает, а только смотрит на него выразительными влюбленными глазами.

Худрук наклонился к Бокову и шепнул ему на ухо:

- Смотри, как она на тебя смотрит... Как будто хочет тебе отдаться...

Боков наклонился к худруку и шепнул ему на ухо:

- Она уже...

***

...6 июня 1987 года, в день рождения Пушкина, я выступала в Москве, на Манежной площади, в выставочном зале, на вечере журнала "Юность", посвященном Пушкину. Там были авторы "Юности" Кирилл Ковальджи, Алексей Пьянов, Евгений Бунимович, Иван Жданов, Александр Еременко, Евгений Блажеевский, Виктор Коркия... по-моему, и Татьяна Бек, и Екатерина Горбовская... Вел вечер Андрей Дементьев. Когда я выступила, прочитала какие-то свои любовные стихи вольного содержания, кто-то (какой-то зритель) прислал мне гневную записку из зала, прямо на сцену:

"Товарищ Краснова! Вы читали такую пошлость - это не поэзия! Вам не стыдно называться поэтом?!"

Андрей Дементьев повернулся ко мне, спросил меня:

- Ты будешь отвечать на записку?

- Нет, - со скривившейся миной ответила я.

- Что там, в записке? - участливо спросил он, тонкий, чуткий, проницательный человек и хороший друг.

- Так, ничего, комплимент... - чуть не плача, но стараясь не заплакать, чтобы не доставить этим садистское наслаждение автору записки, сказала я. И сначала не хотела показывать ее Андрею Дементьеву (а если он пожалеет, что дал мне выступить на таком вечере и больше никогда никуда не будет брать меня с собой?), но потом решила показать. Он прочитал ее, опять повернулся ко мне и сказал: "Не расстраивайся. Но имей в виду..." (Имей в виду, что разные зрители бывают на вечерах... И разное могут написать поэту... И будь сильной...)

Андрей Дементьев рекомендовал меня Иностранной Комиссии Союза писателей СССР для командировки в Варшаву, на праздник поэзии, с группой поэтов, в которую входили Юрий Кузнецов и Олег Кочетков из Москвы (оба, между прочим, с рязанскими корнями), Мзия Хетагури из Грузии и Григори Виеру из Молдавии. Возглавлять эту группу должен был сам Андрей Дементьев, но что-то помешало ему поехать в Польшу.

***

Из священников и проповедников могут получиться очень хорошие священники и проповедники, но не могут получиться хорошие художники. И когда художники становятся проповедниками, нравоучителями, морализаторами, они перестают быть художниками.

***

В Рязани долгое время было три главных памятника:

- памятник академику Павлову - с тростью, на улице Ленина, около театра имени Сергея Есенина;

- памятник Сергею Есенину - с раскинутыми в стороны руками, на набережной реки Трубеж, на территории Рязанского кремля;

- и памятник Ленину - с вытянутой вперед рукой, на площади Ленина.

И появился советский анекдот об этих трех памятниках.

Рано утром, когда все винные магазины в Рязани еще закрыты, идет по улице Ленина академик Павлов с тростью, доходит до набережной кремля, где стоит Есенин, и спрашивает у Есенина:

- Серега, где бы найти выпить?

Есенин разводит руки в стороны и отвечает:

- Не знаю... Я давно не пью. Завязал с этим. Идите к Ленину. Спросите у Ленина.

Академик Павлов идет с набережной по улице Революции на площадь Ленина и спрашивает у Ильича:

- Владимир Ильич, где бы найти выпить?

Вождь мирового пролетариата указывает рукой в сторону Первомайского проспекта и отвечает:

- На Первомайский проспект идите, товарищ Павлов. Там всегда магазины с утра открыты, там всегда дают.

***

...А в Москве есть Рязанский проспект. И станция метро "Рязанский проспект". Она своим дизайном, отделкой внутренних стен похожа на рязанские вышивки. В двух шагах от этого метро, на 1-й Новокузьминской улице живет или жила (я уж и не знаю, как теперь говорить) венценосная поэтесса, получившая недавно премию "Венец", Тамара Жирмунская, любимая женщина не механика Гаврилова, а писателя Юрия Казакова, племянница академика Жирмунского, по учебникам которого я училась в Литературном институте.

Она уже три года живет в Германии, в Мюнхене и приезжает оттуда в Москву. И звонит мне и всегда приглашает к себе в гости. Я не раз бывала у нее дома. Ела вкусные пироги с капустой, которые она печет не хуже, чем стихи и прозу.

Я познакомилась с ней в 1986 году, в городе Вязники Владимирской области, на Фатьяновском празднике. Мы пили с ней в фатьяновском овраге родниковую воду.

А когда я переехала в Москву, она стала приглашать меня на литературные вечера, выступать, то в ЦДЛ на вечер клуба "Москвитянка", то в ЦДРИ на вечер "Московская муза", то на презентации своих книг...

Она называет меня "Есенин в юбке". И написала обо мне: "Раньше Рязань была связана для меня с именем Сергея Есенина, а теперь она связана для меня и для моего поколения с именем Нины Красновой".

Когда она уезжала в Германию, она подарила мне кучу нарядов с плеча своей дочки Саши, в которых я и выступаю в Москве.

Я выступаю в прикидах от Тамары Жирмунской...

***

В литературе нечего делать слабым и маломощным людям, в которых нет запаса прочности и нет внутреннего стержня.

На пути в литературу даже сильные ломаются. Что говорить о слабых?

***

Римма Казакова сказала когда-то:

И снова Орлеанской девой

В поэты девочка идет.

Это не просто очень красивые, но и очень точные по своей сути слова, в них нет поэтического преувеличения. Чтобы девочке идти в поэзию, в литературу, в поэты - и надо быть Орлеанской девой, Жанной Д'Арк, готовой к подвигу.

***

В январе 1970 года в Рязани, при Дворце профсоюзов на площади Победы появилось литобъединение "Рязанские родники". Вел его опальный рязанский поэт Евгений Маркин, младший товарищ Александра Исаевича Солженицына, уже исключенного к тому времени из Союза писателей. Я занималась у Евгения Маркина в "Рязанских родниках".

И вся литературная Рязань знала, что из всего литобъединения он особо выделяет Нину Краснову.

Об этом знала и бывшая жена Евгения Маркина, очень влиятельная дама в Рязанской прессе и на Рязанском радио. Чем я сейчас и объясняю тот печальный для себя факт, что мне были закрыты все пути и в Рязанскую прессу, и на Рязанское радио, как до моего поступления в Литинститут, так и после.

А раньше я ничем не могла его объяснить. Потому была чересчур наивна и "прости господи, глуповата", как сказал бы наш общий великий литературный предок.

Но, может быть, это не единственное, чем можно объяснить вышеупомянутый факт.

***

Когда я уезжала в Москву, поступать в Литературный институт, многие рязанские поэты пугали меня Литинститутом и вообще Москвой, как страшным китайским драконом или русским Змеем Горынычем или каким-то монстром:

- Литинститут тебя испортит. Он научит тебя пить и курить и так далее... Москва тебя испортит.

Но меня никакой Литинститут не испортил и никакая Москва не испортила. Я как до института не пила, не курила и так далее, так и после института, так и до сих... А те поэты, которые пугали меня, испортились и без всякого Литинститута и без всякой Москвы.

***

Между прочим, Казанский вокзал когда-то назывался Рязанским.

Кстати сказать, вокзал этот очень красивый, просто какой-то волшебный дворец, а не вокзал. Из сказки "Тысяча и одна ночь". Я знаю, что он построен по проекту архитектора Щусева. В древнерусском стиле с византийскими элементами. Современные архитекторы недавно сделали там крытую платформу, но они сделали ее в таком современном стиле, с современными конструкциями, который перекликается со стилем Щусева, гармонирует с ним и не портит общего вида вокзала.

***

В те дни, когда я жила на Казанском вокзале и искала в Москве лимитную работу, чтобы зацепиться в Москве, я сочинила такое стихотворение.

...Я не москвичка и, увы,

Полна своей обидою,

Иду по улицам Москвы

И москвичам завидую.

Любуюсь князем на коне

И каждой подворотнею.

Москва, Москва! Так жалко мне,

Что я - иногородняя!

***

В конце сентября 1971 года я устроилась на Московский хлебозавод № 6, пекарем-выборщиком, по лимиту, то есть на такую работу, на которую москвичих никаким калачом не заманишь. И перекочевала из общежития Литинститута с улицы Добролюбова в общежитие хлебозавода, недалеко от станции метро "Юго-западная", на улице 26 Бакинских комиссаров. Кстати сказать, на этой самой улице потом снимался фильм Эльдара Рязанова "Ирония судьбы".

"Мой" завод находился недалеко от станции метро "Спортивная", на улице 10-летия Октября. Его можно было найти с закрытыми глазами, потому что от него за целый километр тянуло запахом свежего черного хлеба. Есть люди, которые не любят хлеб. И едят его очень мало. Кстати сказать, Владимир Солоухин, что для меня как-то странно, почти не ел его, вот тебе и "крестьянский сын". А я все-все ем с хлебом, даже макароны. И, помню, я обрадовалась, когда меня взяли туда. И подумала: "Как хорошо! Теперь я буду не только жить в Москве, но и каждый день бесплатно кушать свежий хлеб, ржаной, обдирный, заварной, орловский, столовый, бородинский, рижский, какой захочу...".

Моя работа на хлебозаводе заключалась в том, чтобы вместе с напарницей стоять в спецовке (свободного покроя, цвета пшеничной муки), у печки, не у типичной русской печки, какие еще остались в деревнях, а у большой промышленной печи, у гигантской махины, похожей на "чертово колесо" с медленно движущимися по кругу сверху вниз рядами формочек для хлеба, по шестнадцать формочек в ряду, который падал оттуда на длинный железный стол, и брать этот хлеб, горячие черные буханки, толстыми матерчатыми рукавицами, и укладывать на вагонетки, а если формочки плохо смазаны эмульсией, выковыривать оттуда каждую буханку специальным совком и не давать ей уйти дальше, иначе она станет горелой, вернее обгорелой и превратится в обугленную головешку.

***

Я была в квартире Ардова на Большой Ордынке, где когда-то останавливалась и жила Анна Ахматова, когда приезжала из Ленинграда в Москву. В доме, который только "тем и стал знаменит", что там жила эта выдающаяся и притом моя любимая поэтесса (только тем стал знаменит и сам Ардов, тем, что он принимал ее у себя). В 90-х годах там стараниями Кувалдина был организован Ахматовский центр и проходили разные литературные вечера. На один из таких вечеров, на свой собственный, меня пригласила поэтесса Татьяна Бек, в апреле 1997 года. Так я и попала туда первый раз, прямо из ЦДЛ, с поминок по Владимиру Солоухину, пришла туда во всем черном, в черных джинсах, в черной водолазке, в черном вельветовом пиджаке и с черно-розовой косынкой на шее - такая "девушка в черном" (которую не путать с "черным человеком"). И даже выступила там, рассказала, как я познакомилась не с Анной Ахматовой, а с Татьяной Бек и с ее поэзией, и прочитала свои стихи, посвященные ей, вернее свой автограф в стихах, сделанный мною на моей книге "Потерянное кольцо", которую я посылала ей из Рязани в Москву одиннадцать лет назад, в 1986 году:

Татьяне Бек

Молодой московской звезде,

О которой читаю и слышу везде,

За которой слежу в телескопище

И которая в тесном скопище

Ярких звезд, изо всех одна,

Мне и глазом простым видна.

Там выступал и сам Кувалдин и подарил Бек картину своего сына, художника Александра Трифонова - изумрудно-зеленая бутылка на коричневом стуле и на черном фоне, очень яркая и впечатляющая картина, она теперь, наверное, висит у Татьяны дома, на стене, а ее нематериальная репродукция, отсканированная на сканере моей памяти, хранится у меня в душе, в запаснике.

Я видела комнатку, где жила Анна Ахматова. И удивилась, что у такой великой поэтессы была такая маленькая, как кухня в хрущевке, с одним окошечком, ну совсем малюсенькая, несоразмерная ей всеми своими габаритами комнатка. В магазине "Итальянские спальни" на улице Балтийской демонстрационные уголки с гарнитурами-спальнями и то больше, чем комнатка Анны Ахматовой. Да и мебель у нее не такая, как в этом магазине, а очень скромная, даже можно сказать - допотопная: старенькая железненькая, словно металлоломная, кроватка, старенький деревянненький, словно со свалки принесенный, столик, изъеденный жучком-короедом... итальянцы такую мебель под Новый год из окон и с балконов выбрасывают и заменяют на новую.

Я с благоговением и даже с каким-то умилением рассматривала "офис" Анны Ахматовой. Через протянутую поперек двери веревку-ограждение. И старалась представить себе, как размещалась здесь эта богиня поэтического Олимпа, как она здесь двигалась, ходила, стояла, лежала, и как сидела у окна и работала, писала свои стихи...

Я заметила около стола трость с загнутой ручкой... И мне захотелось дотронуться до нее и таким образом как бы поздороваться с Анной Ахматовой, как бы пожать ей руку.

Сергей Костырко, наблюдавший за мной, почувствовал это и сказал:

- Нин, ты можешь дотронуться до этой трости. На эту трость опиралась Анна Ахматова, когда поднималась сюда по лестнице...

- Это настоящая трость Анны Ахматовой?

- Да, да, здесь все настоящее... Все подлинное...

- А никто не заругается, если я дотронусь до этой трости?

- Нет. Да никто и не заметит. Я тебя прикрою. Давай...

Наступил исторический для меня момент. Я подалась корпусом вперед, словно собираясь сделать акробатическое упражнение "ласточка", и прямо через протянутую веревку докоснулась до трости Анны Ахматовой! О, это был великий момент! Я потом несколько лет с гордостью носила его в себе. И только удивлялась, почему, кроме меня, никому не захотелось докоснуться до руки Анны Ахматовой через ее трость...

А потом я прочитала в журнале "Наша улица" (в № 6 за 2001 год) эссе Кувалдина "Ахматовка" и узнала, что многие вещи в музейчике Ахматовой не ее, а только ее времени, их, все эти "реликвии", притащили туда, чтобы создать примерную атмосферу, в которой жила поэтесса:

"Нашли какие-то вещи и мебель "того времени"... Развесили по стенам... фотографии известных писателей. И тех, которые бывали (в гостях у Ардова и Ахматовой), и тех, которые не бывали.

Посетителям, не моргая, когда они спрашивали, бывал ли такой-то, отвечали - бывал.

- А Сталин бывал? - один раз спросили.

- Бывал! Иногда во двор на своем черном лимузине влетит, зайдет (в дом), поздоровается с Ахматовой, усы свои подкрутит, выпьет рюмку, и дальше, на дачу.

Положили на стол какие-то очки.

- Это очки Ахматовой? - спрашивали посетители.

- Ахматовой! - отвечали им...

Потом поставили в угол палку с загнутой ручкой, с которой обычно ходят пенсионеры. Любопытные посетители спрашивали:

- Это палка Ахматовой?

- Да, она старенькая была, очень полная, и ей тяжело было подниматься на второй этаж без палки.

Вот так буднично создаются легенды".

А куда же без легенд денешься? Вся мировая история, не только литературы, а вообще история человечества, состоит из легенд. Человечество любит легенды, мифы и сказки и не может обходиться без них.

Видела я во дворе дома Ардова и памятник Анне Ахматовой, выполненный скульптором Суровцевым по рисунку Модильяни, где она выглядит, как каменная глыба, оттробычив бедро. Модильяни мне очень нравится как художник, а этот его рисунок - один из всех - мне почему-то не нравится. И памятник по этому рисунку, вернее стела поэтому не нравится. Но, может быть, Суровцев и правильно использовал именно этот рисунок, уловив там в образе Ахматовой что-то каменное, каменно-вечное, готовый материал для памятника.

***

Евгений Бачурин - личность многогранная. Он и бард, и поэт, и художник. Я люблю песни Бачурина. Однажды он пригласил меня на свой концерт в музей-квартиру Пушкина на Арбате. Песни и стихи его наполнены живой жизнью, они уходят своими корнями в глубины русской поэзии и славянских верований.

Я написала такие куплеты, посвященные Евгению Бачурину:

Автор песни "Дерева"

Рощ не рубит на дрова.

Я на автора "Дерев"

Смотрю, от счастья одурев.

Бард Бачурин петь начаша,

А в руках у барда - чаша,

Спел Бачурин песню "Чаша",

Эту чашу пить начаша.

Есть такие барды -

Носят бакенбарды.

А Бачурин что за бард?

Он не носит бакенбард.

***

Жизнь - это материал для творчества. И своя жизнь, и чужая, и вообще жизнь, как она есть. И так и надо смотреть на нее писателю. И на все события, которые происходят в твоей жизни, и на все ситуации и переделки, в которые ты попадаешь, и на все свои испытания, на все свои трудности, неприятности и несчастья. Тогда тебе легче будет все это пережить и вынести.

Надо уметь смотреть на себя со стороны, как на героя какого-нибудь романа или повести и как на героя какой-нибудь пьесы или какого-нибудь фильма...

Когда я была маленькая, я любила смотреть на себя со стороны и как бы со стороны. Допустим, кто-то обидит меня, и я переживаю это и чувствую себя плохо-плохо и не знаю, куда себя деть. И не хочу, чтобы кто-то из моих домашних видел, как я переживаю и как мне плохо. Тогда я выхожу из дома на улицу и иду по улице, иду, иду, иду. Например, от площади Ленина по улице Первомайской, которая во времена моего детства называлась улицей Красной Армии, или по Почтовке. Иду я по улице Красной Армии или по Почтовке... лучше по улице Красной Армии, потому что она длинная-длинная... Иду я по длинной-длинной улице. Смотрю на себя в витрины магазинов или в стекла домов, на свое отражение там и думаю: вон идет девочка, которую кто-то обидел... но это не я, а это героиня одного фильма, которую я играю. Это ее обидели (по сюжету фильма), а не меня. Я артистка и играю эту девочку, которую кто-то обидел, и вот она идет по улице и плачет (или чуть не плачет, плачет про себя)... То есть это меня обидели и это я плачу, но меня обидели не по-настоящему и плачу я не по-настоящему. Я просто снимаюсь в кино и играю эту девочку. И смотрю на нее в витрины магазинов и в стекла домов, как будто вижу ее, то есть саму себя на экране.

И так я шла по улице и представляла себя артисткой в кино. И мне становилось легче, и я чувствовала себя уже не так плохо, а потом все лучше и лучше, а потом и совсем хорошо... И я возвращалась домой.

Вот так же иногда я смотрю со стороны на всю свою жизнь и на себя в ней. И думаю: моя жизнь - это какой-то интересный фильм с героиней Ниной Красновой в исполнении Нины Красновой.

И я играю в этом фильме сначала маленькую девочку, а потом большую девочку, а потом девушку, а потом взрослую женщину... И мне интересно наблюдать за своей героиней и смотреть, как она поведет себя в предлагаемых обстоятельствах и что с нею в жизни будет дальше. Моя героиня - поэтесса. И я играю ее. Я играю в большом сериале, в "мыльной опере", саму себя.

***

В 1974 году мои стихи впервые появились в центральной печати, в альманахе "Поэзия", главным редактором которого был Николай Старшинов.

А в 1978 году мои стихи впервые появились в журнале "Юность", главным редактором которого тогда был Борис Полевой, а потом стал Андрей Дементьев.

"Поэзия" и "Юность" открыли меня миру советского времени и стали моими главными периодическими изданиями, которые регулярно печатали и постоянно поддерживали меня.

В советское время у меня в Москве было два главных любимых литературных места, куда я приходила, как к себе домой: "Поэзия" на улице Сущевской, рядом со станцией метро "Новослободская", и "Юность" на улице Горького, рядом со станцией метро "Маяковская". Каждый раз, когда я приезжала из Рязани в Москву, по литературным делам, я все свои походы по редакциям начинала с этих двух редакций. Сначала прибегала туда, чтобы поздороваться там со всеми: в "Юности" - с Андреем Дементьевым и со всеми отделами поэзии и критики и т. д. - с Натаном Злотниковым, Николаем Новиковым, Виктором Коркия, Кириллом Ковальджи, Олегом Чухонцевым (когда он работал там), с Алексеем Пьяновым и т. д., а в "Поэзии" - с Николаем Старшиновым, Александром Щупловым (когда он работал там), с Геннадием Красниковым и т. д. Они всегда водили меня с собой обедать. Говорили:

- Ниночка у нас худенькая, изящная, ее надо подкармливать, чтобы у нее щечки были круглые.

И каждый раз, когда я, выполнив свою текущую литературную программу, уезжала в Рязань, я забегала к ним попрощаться, сказать им "до свидания". Вот такая была вежливая и воспитанная.

***

В 1979 году я впервые в жизни выступала в Москве, от журнала "Юность", в Каминном зале ЦДРИ, на вечере молодых поэтов, который вел Андрей Дементьев.

Представляя меня зрителям, Андрей Дементьев сказал:

- Нину Краснову открыл читателям журнал "Юность". Именно в нашем журнале впервые появились ее стихи.

Я, чтобы соблюсти историческую точность, шепнула ему:

- Впервые мои стихи появились в альманахе "Поэзия".

Андрей Дементьев не растерялся и сказал:

- Нина поправила меня, сказала, что ее стихи впервые напечатал альманах "Поэзия"... Но поскольку главный редактор этого альманаха Николай Старшинов когда-то был заведующим поэзии "Юности", то можно сказать, что впервые ее напечатал журнал "Юность".

Зрители засмеялись и зааплодировали Андрею Дементьеву и мне.

***

Я застряла в Рязани после Литературного института на целых четырнадцать лет. Будто кто-то, какой-то незримый режиссер решил построить сценарий моей жизни не так, как задумала я, а так, как задумал он. И по его сценарию я, прежде чем вернуться в Москву, должна была просидеть в Рязани не месяц и не два, как я планировала, а намного дольше...

***

В мае 1992 года, моя московская подружка, у которой я всегда останавливалась в Москве и которая работала в машбюро Литинститута машинисткой, где меня все знали по старой памяти, со времен студенчества, попросила меня поработать за нее летом, чтобы она могла съездить в отпуск в Крым, в Новый Свет. И я все лето работала за нее в Литинституте. И в августе взяла и дала в мосгорсправке объявление о том, что я хочу поменять свою квартиру на Москву. И через две недели - самой первой из всех, кто откликнулся на мое объявление, - мне позвонила одна старушка, Полина Георгиевна... больная, перекалеченная старушка, вся на костылях, пострадавшая в автобусной аварии, и сказала, что она хотела бы переехать в Рязань, соединиться со своими родственниками...

Через два месяца, оформив все нужные документы, я переехала в Москву! Старушка - в Рязань, а я - в Москву! Я, как в русской поговорке, долго запрягаю коня, но когда запрягу, быстро еду! И меня не остановишь и на вожжах не удержишь!

***

У меня за всю мою жизнь - и до Литинститута, и после Литинститута - не вышло в Рязани ни одной книги! Все они вышли у меня в Москве, в "Советском писателе", в "Молодой гвардии", в "Современнике"... А в Рязани - ни одной! У кого только они не выходили там! У всех рязанских писателей выходили, и не по одной, а по нескольку, и даже и не у рязанских, а у заезжих-приезжих-уезжих, и только у меня - ни одной!

Мои рязанские собратья по перу, рассуждая очень интересно и по-своему "логично", говорили мне:

- А зачем тебе выпускать книги в Рязани, когда ты с успехом выпускаешь их в Москве?

Мол, печатаешься в Москве и печатайся там себе на здоровье, а зачем тебе еще и в Рязани? В Рязани дай уж нам, не отымай у нас кусок хлеба.

Им, значит, надо печататься, издаваться в Рязани и есть хлеб, а мне, значит, не надо? Но в Москву никому пути не заказаны, они для всех открыты - пожалуйста, поезжайте в Москву, как я (прокатывая туда и обратно свои гонорары за книги), и издавайтесь там, как я, кто вам не велит? Не знаю, почему мне, коренной рязанке, оказались заказаны пути в своей Рязани?

***

Рязанский поэт Сергей Баранов, который дожил лет до девяноста, царствие ему небесное, написал когда-то две хорошие строчки:

Быть может, стар я для девчат,

А для старушек - молод!

***

Один поэт прыгнет в пропасть смерти, как парашютист с самолета или как Икар на крыльях с крыши дома вниз, и взлетит на гребень славы и останется жить в веках! А другой прыгнет и не взлетит, а упадет вниз, как мешок с кирпичами, и все... плюх... И "погиб поэт, невольник чести". Или парашют у него не раскроется или крылья подведут его.

Павел Мелехин прыгнул с восьмого этажа и разбился в лепешку. Но не стал знаменитым. Кто его сейчас помнит? Игорь Меламед прыгнул с этажа пониже, но только перекалечился, и если раньше был не удовлетворен своей судьбой и своим местом в поэзии, на Русском Парнасе, но был по крайней мере не больной, а здоровый и мог чего-то добиться в литературе, то теперь он еще и весь больной, и теперь у него шансов на что-то еще меньше, чем раньше, и ему теперь еще тяжелее, чем раньше.

А раскрученная когда-то Евгением Евтушенко, избалованная славой с восьми лет, но не сумевшая ничего сделать в поэзии и покинутая и славой и своим доброхотом Ника Турбина несколько лет назад выбросилась из окна четвертого или пятого этажа своего дома и только переломала себе позвоночник и руки... и стала инвалидкой... В восемь лет она как бы предсказала себе свою судьбу, написав стихотворение "Я - сломанная кукла". Она и есть "сломанная кукла" в нашей поэзии. А на днях эта Ника Турбина выбросилась с десятого этажа... Но в сонм богинь Парнаса не попала. И на одну доску с Цветаевой, на один пьедестал с нею никогда не поднимется.

А хоть бы и Юлия Друнина, которая вынесла войну на своих плечах со всеми ее ужасами, на это ей мужества хватило, но которая не смогла вынести перестройки и реформ в нашей стране и крушения советских идеалов и в знак протеста против всего, "что творится дома", покончила с собой в своей собственной машине, включив газ... Она вызывает сочувствие к себе, но ее поэзия от этого не стала для всех более интересной (как не стала и менее интересной, какой была, такой и осталась).

***

Как-то я шла от "Павелецкой" по Дубининской улице, вдоль трамвайной линии, как вдоль железной лыжни. По размягченному от июльской жары, будто по паралоновому, асфальту. И дошла до улицы со странным, смешноватым названием Щипок. И свернула на нее, под углом в 90 градусов, и пошла по ней, в правую сторону. И дошла до роскошного новорусского здания Тюменской нефтяной компании, с новомодными и уже привычными для Москвы тонированными окнами и до "Салона красоты". И свернула за угол, в левую сторону, в 1-й Щипковый переулок. И там за решетчатым проволочным заборчиком, в полудиких зарослях вязов, лип, ясеней, тополей и бурьяна увидела полуразвалившуюся избушку о двух этажах, без крыши (куда уехала крыша?) и с пустыми, не застекленными дырами окон, одно из которых было заткнуто крашеной белой фанерой.

"Это что за дом из деревни? Низ - каменный, второй этаж - бревенчатый. Что за музей старинного зодчества под открытым небом?" - подумала и воскликнула я про себя. И прочитала, что здесь жил выдающийся режиссер Андрей Тарковский, сын поэта Арсения Тарковского. Ничего себе! Хорошо же он охраняется, если скоро весь по бревнам и по кирпичам рассыплется, - подумала я. Лучше бы он охранялся Тюменской нефтяной компанией, под самым боком у которой он находится. Неужели среди влиятельных боссов этой богатейшей компании нет поклонников поэзии Арсения Тарковского, известного на всю страну и на весь мир, или поклонников его не менее известного сына, режиссера Андрея Тарковского, автора фильмов "Зеркало", "Солярис"... Если даже Тарковский со своим сыном никому не нужен, ни государству, ни сильным мира сего, и до него ни у кого руки не доходят, что же ждет других хороших режиссеров и поэтов, не таких известных, как Тарковские?

А потом я узнала, что именно здесь, на улице Щипок, находилась мясная лавка, где работал, старшим приказчиком, отец Сергея Есенина Александр Никитич и куда в 1912 году поступил работать и где работал и Сергей Есенин, конторщиком, когда переехал из своего села Константиново в Москву. А жил он, с отцом, недалеко от улицы Щипок в Большом Строченовском переулке, в доме Крылова, 24, в общежитии "холостых приказчиков"... Правда, через некоторое время он бросил мясную лавку (какой из него мясник?! и какой конторщик?!) и уехал назад в Константиново, но скоро опять вернулся в Москву и какое-то время работал продавцом в книжном магазине в районе Страстной площади, а 1913 году - устроился помощником корректора, подчитчиком, в типографии "Товарищество И. Д. Сытина" на Пятницкой улице, 71... А потом махнул рукой на все, не стал больше нигде служить и работать и ушел, как говорится, на вольные хлеба. Потому что поэт - птица вольная. Особенно поэт есенинского склада. И он ничем не должен быть связан.

***

Я когда-то видела и слышала на вечере Виктора Бокова в ЦДЛ композитора и певца Анатолия Шамардина. Он пел песни на стихи Виктора Бокова "Золотая иволга", "Луговая рань", "Вишенье-орешенье". Я тогда подумала: "Надо же, какой замечательный певец, а я его не знаю, и никто его не знает".

А в 1988 году я познакомилась с ним на вечере Бокова в Доме культуры газеты "Известия". Он сам подошел ко мне за кулисами, улыбающийся, как Барвинок, и сказал мне:

- Ой, какая очаровашка! Вы певица?

- Я поэтесса. Из Рязани.

- Вы не поете?

- Нет. Пою. Сама для себя.

- Я сочиню песню на ваши стихи. И мы будем вместе петь ее, взявшись за руки.

Я пообещала прислать ему свою книгу стихов. И послала, как обещала. "Такие красные цветы". Он сразу же сочинил песню на мои стихи "Вечер в клубе". И потом несколько лет писал мне в Рязань открытки и письма, в которых сообщал, как он поет на своих концертах мою песню и как хорошо зрители принимают ее, и все хотел показать мне эту песню и приглашал меня к себе в Химки. Но у меня пути были туда далеки.

А когда я переехала жить в Москву и он откуда-то узнал об этом, то он стал разыскивать меня, спрашивал у Бокова мой телефон, но Боков не давал ему моего телефона... Зато кто-то еще дал. И вот он позвонил мне и потом стал звонить и говорить, что он хотел бы показать мне свою-нашу песню "Вечер в клубе". Но только через несколько месяцев я соизволила встретиться с ним. И подарила ему свою книгу "Плач по рекам". И он за месяц написал тринадцать новых песен на мои стихи, одну лучше другой. И пел мне их все по телефону, разные варианты каждой песни... и спрашивал, какой вариант лучше. А потом стал записывать эти песни в студии и стал брать меня с собой в студию, чтобы я знала, как это делается, и чтобы вдохновляла его своим присутствием.

Потом он выступал с этими песнями по Российскому радио, по программе "Москва и москвичи" и "Садко", по "Народному радио", по "Авторадио", по "Маяку", по "Подмосковью", по "Эху Москвы" и на всех своих концертах в ЦДЛ, в ЦДРИ, в Фонде культуры, в Политехническом музее, в художественных галереях...

Он стал шефствовать надо мной, поддерживать меня в моей трудной жизни.

В лице Анатолия Шамардина у меня появился не просто свой "придворный композитор", а такой хороший друг, каких у меня никогда не было, такой "мой верный слуга", который всегда на подхвате, всегда легок на подъем, и всегда готов прилететь к тебе с любого конца Москвы, из любого своего угла, по первому твоему зову, чтобы помочь тебе в чем-то. Он заменил мне всех моих родных, от которых я была далеко, и маму с сестрой, и братьев, и всех моих подружек... Он стал мне таким своим родным человеком.

Анатолий Шамардин как-то сказал мне:

- Я скоро поеду с музыкантами в Германию, буду выступать там. Я могу и тебя взять с собой. Чтобы ты посмотрела Германию. Ты же не была там?

Я сказала:

- Лучше помоги мне издать новую книжку. Дай мне денег в долг. Тысячи две рублей. (Деньги тогда, до дефолта 1998 года, были раз в пять дороже, чем сейчас.)

- Я тебя и в Германию свожу, и книжку тебе помогу издать, - сказал он.

Сказал и сделал.

Он дал мне 2 тысячи рублей. Я "поскребла по сусекам" и подзаняла еще денег - у Николая Константиновича Старшинова, 500 рублей, и у одного товарища, который погорел со своими деньгами в "Чаре" и которого подсунул мне Храмов, у Сергея Сергеевича Федотова, 500 рублей. И вбухала все эти деньги в книгу, как в топку паровоза. И еще получила в конце 1994 года творческую стипендию, за целый год, от Союза российских писателей, 1 тысячу рублей, и ее вбухала в книгу.

Храмов сказал мне:

- Ты отчаянная девушка! Ты рискуешь... Ты можешь прогореть...

- Я не прогорю... А кто не рискует, тот не пьет шампанского...

И вот в январе 1995 года в РИФ "РОЙ" вышла книга моих любовно-эротических стихов и частушек, с моими картинками, с моими иллюстрациями. Тиражом 3 тысячи экземпляров.

Станция метро "Новослободская"... Здесь я в январе 1995 года начала продавать свою книгу "Интим", прямо на улице.

Я съездила в РИФ "РОЙ", на Сущевскую, 21, взяла там у Галины Рой часть своего тиража, несколько пачек книг, погрузила их на тележку, с верхом, и собралась везти все это домой. И пошла к метро, таща по снегу и по лужам за собой свою тележку, как "бурлак на Волге". А у подземного перехода вспомнила, что я когда-то продавала Баркова на ступеньках подземного перехода около Старого и Нового Арбата, и подумала: а что если мне прямо сейчас, здесь, попробовать продать сколько-то своих книг? Чтобы тележку легче было везти домой?

Я разложила на бордюре несколько своих книг, "разложил товар купец". Одну взяла в руки и стала рекламировать ее:

- Господа! Вы проходите мимо хорошей книги! Не проходите мимо! Возьмите эту книгу и идите дальше. Это книга будет самой лучшей в вашей библиотеке. Это та книга, о которой вы мечтали всю свою жизнь и которой вам не хватало. Это книга для чтения с предметом сердца и в компании друзей, в узком кругу... Здесь то, что вам всем надо: лирика, любовь, интим, веселые частушки... Это не чья-нибудь, а моя книга. Я сама ее написала, сама издала и сама продаю. Она стоит 3 рубля, то есть батон хлеба с пакетом молока. Кто возьмет ее у меня, тот получит от меня автограф.

Люди стали подходить ко мне, интересоваться, что это за книга, я стала цитировать им какие-то свои стихи и частушки, какие-то самые броские строчки. Люди стали брать ее... Самый первый покупатель, Володя, взял сперва один экземпляр, потом отошел в сторонку, полистал книгу, и взял еще два экземпляра. И сказал мне:

- У меня легкая рука. С моей легкой руки вы продадите весь свой тираж...

Тут ко мне подошел милиционер. Спросил:

- Девушка, а у вас есть разрешение продавать книги?

- Есть. А какое нужно разрешение? Я поэтесса, член Союза писателей и продаю свою книгу. В наше счастливое новое время поэты имеют право сами продавать свои книги, не то что раньше.

- А документ у вас какой-то есть?

- Есть. А как же? Вот паспорт. Вот членский билет Союза писателей.

- Нет, а какое-то специальное разрешение есть?

- А у кого я должна его спрашивать? Давайте у вас спрошу. Товарищ милиционер, дайте мне, пожалуйста, такое разрешение. Продавать свою книгу. Давайте я вам ее подарю. С автографом.

Я подписала и вручила ему свою книгу. С автографом. И отдала ему честь. Он улыбнулся, сказал:

- Ладно, продавайте свою книгу... Но вообще-то потом возьмите официальное разрешение где-нибудь. Чтобы другие милиционеры к вам не придирались.

Я постояла около метро два часа, на морозе... С четырех до шести часов. Продала 13 экземпляров, на 69 рублей. Озябла, как "пташка малая, голодная, усталая", да еще и охрипла. И поехала домой со своей телегой.

***

Спасибо Москве, которая всех принимает к себе и в себя. Всех странников, беженцев, бомжей и побирушек, всех воров, бандитов и террористов, всех прохвостов и проходимцев, прохиндеев и махинаторов, но зато и всех талантливых художников и поэтов, со всей страны, из всех провинций... И каждому талантливому человеку она дает шанс победить в большой игре, которая называется "Слабое звено" (или "Естественный отбор", по Дарвину), и остаться в истории.

***

Боков сказал мне, что я красиво волнуюсь, когда читаю стихи, но стихи нельзя читать и слушать вот так, на улице, в суете и в суматохе... Это надо делать в другом месте... Но в другом месте мне прочитать, а ему послушать мои стихи тогда не довелось. Я отошла от него и больше не подходила к нему. И он, наверное, забыл этот эпизод. А потом я встретилась с Боковым только через 14 лет, в 1984 году, опять на Есенинском празднике в Рязани. Я тогда была уже выпускницей Литинститута, автором двух изданных в Москве книг и членом Союза писателей СССР. И мы вместе выступали и в Рязани, и в Константинове. В Константинове, на площадке крыльца литературного музея, которая служила сценой, наши рязанские поэты, добры молодцы, оттерли меня, красну девицу, своими плечищами куда-то вбок и вниз, на последнюю ступень. А Боков отодвинул их всех, всю боевую дружину, назад и поставил меня рядом с собой. А когда я прочитала в микрофон свои новые стихи о Есенине, из своей новой тогда книги "Такие красные цветы" ("Молодая гвардия", 1984), он на глазах у всего народа сорвал с вазона розовую петунью и преподнес мне, и таким образом выделил меня из всех рязанских и московских поэтов, присутствовавших на празднике. И после этого у нас с Боковым завязалась горячая дружба с активной перепиской... И он стал приглашать меня на свои литературные вечера в Москву. И я выступала с ним во Дворце культуры "Известий", в ЦДРИ, в ЦДЛ, в Колонном зале и так далее.

***

Есть поговорка: все улицы ведут к храму.

Я бы перефразировала ее: все улицы ведут к "Нашей улице".

Все мои улицы, по которым я ходила и бегала, привели меня в "Нашу улицу", к Кувалдину. И вот уже три года вся моя жизнь связана с этим журналом.

***

Если идти по Большой Садовой улице от Тверской мимо дома Булгакова и мимо дома Шехтеля, шедевра индивидуального зодчества, и свернуть налево, на Малую Бронную улицу... то попадаешь в райский уголок Москвы, на Патриаршие пруды. Раньше (до 30-х годов ХХ века) здесь было несколько прудов, а потом остался только один, но с названием множественного числа - Патриаршие пруды. Здесь, всего в нескольких метрах от многолюдной и шумной Москвы - Москва немноголюдная, Москва тихая... располагающая к отдыху, медитациям и имажинациям. Совсем другой мир. Здесь можно посидеть на скамеечке около памятника баснописцу Крылову, который, в отличие от Маяковского на Триумфальной площади, никуда не порывается идти, а сидит себе в кресле и смотрит на пруд и на плавающих уточек. Хорошо он вообще-то устроился здесь, с барельефными героями своих басен, с "проказницей-мартышкой, ослом, козлом и косолапым мишкой". Можно посидеть около баснописца и вместе с ним подумать о смысле жизни... а если ты поэт, и не только в душе - посочинять стихи или даже басни. Можно также полистать роман Кувалдина "Родина", действие которого начинается на Патриарших прудах, как и у Булгакова. А потом пойти дальше, по Малой Бронной...

Лет пять назад здесь, в одном из домов во дворе с воротами, в маленькой комнатушке по уплотнению, жил, пока не переехал в еще меньшую комнатушку, поэт Александр Еременко, в просторечье - Ерема, самый крутой представитель "новой волны", поднявшийся на гребень славы в 80-е годы, звезда поставангарда, Король Поэзии "МК", молодой по сравнению с другими классик современной литературы, автор "Нашей улицы", который уже лет пятнадцать ничего не пишет, но в историю литературы и в учебники вошел прочно - за те стихи, которые написал раньше. Вот так надо работать и уметь раскручиваться, как Ерема: чтобы написать одну книжку и - раз, сразу попасть не в дамки, а в короли и в историю и в учебники, а потом хоть уже и ничего не пиши, лежи-полеживай на печке, Слава впереди тебя идет и сама везет Ерему, как печка Емелю.

Он делал мне на своем компьютере макет моего сборника частушек "Залеточка", сканировал мои картинки к ним. А я до этого никогда не видела компьютеров. И смотрела на Ерему как на волшебника. Он говорил мне:

- Друг мой, не волнуйся, я сделаю тебе макет по высшему классу. Не волнуйся, друг мой.

Еременко показывал мне фотографию, на которой он сфотографирован с кем-то из поэтов и с поэтессой Ниной Искренко в Сан-Франциско. Они выступали там. И, кажется, там ему и подарили компьютер. Или заплатили такой гонорар, на который он смог купить это гениальное изобретение века.

Он хотел подарить мне свою книжку. Но у него дома не оказалось ни одной своей книжки. И вообще у него дома ни одной книги нет. Он подписал мне те, которые были у меня и которые я принесла ему.

И вот Ереме дали премию Пастернака. Я очень рада за него! И в связи с премией, и с Пастернаком вспомнила такие его стихи:

Я пил с Мандельштамом на Курской дуге.

Снаряды взрывались и мины.

Он кружку железную жал в кулаке

и плакал цветами Марины.

И к нам Пастернак по окопу скользя,

сказал, подползая на брюхе:

"О, кто тебя, поле, усеял тебя

седыми майорами в брюках?"

...Блиндаж освещался трофейной свечой,

и мы обнялися спросонок.

Пространство качалось и пахло мочой -

не знавшее люльки ребенок.

***

У певца Аркадия Северного, которого незаслуженно обошла слава, но у которого, я думаю, все впереди, хотя он умер двадцать лет назад, в его обширном блатном и полублатном репертуаре есть песня "Как хотел бы я стать Есениным".

Многие поэты хотят стать им. В том числе и все рязанские поэты, которые безбожно подражают ему во всем, и в поэзии, и в жизни, но не могут встать на одну доску с ним. Про таких, как они, Роберт Рождественский сказал когда-то:

Мы все умеем пить, как Есенин.

Еще б теперь писать, как Есенин.

Пить, как Есенин, они умеют. А писать - нет. Потому что по ним Есенин, как на танке, проехал, если говорить словами Кувалдина.

А я хотела бы стать Есениным? Отвечаю, положа руку на сердце: нет, не хотела бы. Хотя многие мои литературные собратья и сосестры называют меня "Есениным в юбке" и еще "Барковым в юбке". Например, Тамара Жирмунская и Станислав Лесневский.

Я не хочу стать Есениным, как не хочу переменить свой женский пол на мужской. Как не хочу переменить свою жизнь и биографию на его жизнь и биографию. Как не хочу переменить свою поэзию на его поэзию. Я не хочу быть вторым Есениным. И второй Ахматовой, и второй Цветаевой... А хочу быть сама собой, то есть Ниной Красновой и "петь по-свойски, даже как лягушка", и реализовать себя именно как Нина Краснова.

Ведь и Есенин не хотел быть Пушкиным, тем более вторым Пушкиным. Но он хотел быть "сподобленным такой судьбе", как у него... то есть не значит - хотел быть убитым на дуэли, как Пушкин, а хотел быть таким же знаменитым, любимым всеми поэтом и бессмертным, как он.

Вот и я хотела бы быть сподобленной судьбе Есенина. "Я умерла бы сейчас от счастья, сподобленная такой судьбе". Но я не хотела бы, чтобы меня повесили... и вообще убили. И не хотела бы умереть раньше времени. Потому что я позднеспелый поэт и еще не реализовала себя. Чтобы реализовать себя и создать что-то бессмертное, мне надо жить долго.

***

Если бы Толстой умер в тридцать лет, у нас не было бы Толстого... Если бы Аксаков умер в тридцать лет, у нас не было бы Аксакова...

Если бы Тютчев умер в тридцать лет, у нас не было бы Тютчева. Все главное они написали не в молодом и юном, а в зрелом возрасте.

Каждому овощу - свое время. И каждому поэту, писателю, художнику - свое время.

***

А народ у нас, между прочим, любит, когда поэтов убивают или когда они сами себя убивают, губят себя, то есть когда они умирают раньше времени, в молодости, во цвете лет. С одной стороны народ вроде бы жалеет таких... Пушкина и Лермонтова, которых убили на дуэли, Есенина, которого повесили или который сам повесился, Цветаеву, которая на веревке удавилась, Рубцова, которого баба подушкой задушила, Высоцкого, который умер от наркотиков, Цоя, который разбился на машине, Талькова, которого застрелили на глазах у всех... А с другой стороны, народ как бы жаждет, чтобы с ними что-то такое случилось, чтобы можно было жалеть их и говорить о них... а без этого они не так интересны народу. Потому что народу интересно не столько их творчество во всем объеме, во всем объеме оно никому не нужно и никто - я говорю не о единичных любителях поэзии, а о массах - читать его не будет (хватит нескольких хрестоматийных и запретных вещей), сколько судьба каждого из них, причем эта судьба обязательно должна быть несчастливая, с плохим концом. Я это давно заметила.

***

Известно, что писатель Владимир Солоухин был заядлым грибником, он прекрасно разбирался в грибах и умел не только собирать, но и солить и жарить их, и делал это лучше любой заправской домохозяйки. И даже написал книгу о грибах с рецептами их приготовления, которая для многих стала настольной книгой. Однажды летом он угощал меня рыжиками. Сам пожарил их и подал прямо в сковороде на стол, желая сделать мне приятное.

- А где вы их взяли? - спросила я, зная, что он никуда не выезжал из Москвы в последнее время. - Разве и в Москве летом водятся грибы, как в лесу?

- Водятся, места знать надо... Я знаю одно такое место... - загадочно произнес он.

- А где такое место? В каком-нибудь сквере или в парке, да?..

- На Тишинском рынке... - ответил он. - Там есть один мужик, который каждый день приносит туда грибы. Я признал его, а он меня. И я беру их у него, иногда по целому ведру, и даже специально заказываю ему - когда боровики, когда подберезовики, когда рыжики...

***

...Я поняла, почему Есенин ругал Блока, например, в своих письмах... Потому что Блок хотя и принял его у себя дома и похвалил его стихи, назвав их "звонкими" и "голосистыми"... Но не захотел дальше возиться с ним, устраивать его судьбу, двигать и толкать его куда-то, заниматься его культурным развитием, брать на себя ответственность за него, и послал его к Городецкому, чтобы тот позаботился о нем... И в общем-то поступил благородно, не отмахнулся от него, а направил его к тем людям, которые способны оценить его и принять в свой круг, в свою среду. То есть Блок не захотел и дальше общаться с ним, а тем более дружить. Есенин не был ему близок. Он был для него чересчур деревенский, чересчур крестьянский поэт. И Есенин, конечно, почувствовал это и обиделся на него... Может быть, по-своему и справедливо. Но если ты не близок кому-то, чего на это обижаться? Найди тех, кому ты близок... Литературный мир большой. И Блок помог ему выйти на таких людей.

...И еще я поняла, почему Есенин так ругал Америку... и вообще заграницу... Да потому что она не приняла его как поэта! И восприняла только как молодого мужа известной танцовщицы Айседоры Дункан... Но этого и следовало ожидать! Кто он был в глазах образованного запада? Полуграмотный деревенский парень, так сказать, без высшего образования. Который не знал ни одного иностранного языка и ни одного иностранного писателя... Это тебе не какой-нибудь русский дворянин или князь, и не Тургенев и не Тютчев, которые свободно говорили на нескольких языках. Парень от сохи. Он и поэзию свою не мог до них донести в силу всего этого. Да ему тогда было-то всего 26-27 лет. И он первый раз попал за границу. И был совершенно нераскрученный поэт, как сказали бы теперь. И чего он ждал? Что он сразу станет там известным и популярным на весь мир? Этого и в своей родной стране за всю жизнь не дождешься, а чего же он хотел от заграницы? А его это все заело, оскорбило и разъерепенило, если не сказать - взбесило. И поэтому он и обрушился со своей беспощадной критикой на весь запад. Но потом-то запад оценил его. Хорошее все оценят рано или поздно. Не зря говорится, что всему свое время.

***

А потом я поняла, что как человека, так и поэта надо любить со всеми его недостатками, а не только с достоинствами. Потому что недостатки - это, как правильно говорится, продолжение достоинств. Без них не было бы художника. И кто без недостатков - пусть бросит камень... И теперь, когда я стала взрослой, меня ими не напугаешь и не разочаруешь. И они не "затемнят" для меня образ того, кого я люблю. Полюбите нас черненькими, а зелененькими нас всякий полюбит.

***

Один рязанский мужик продавал на рязанском базаре возле Первомайской гостиницы зелень, укроп и петрушку. То есть кроме него много кто еще продавал зелень, всякие бабы и старушки, да и мужики тоже. Но они просто стояли за прилавками, молча, или говорили всем, кто подходил к ним посмотреть их товар:

- Берите зелень, хорошая зелень... Вот укропчик, а вот петрушечка...

А он рекламировал свой товар очень образно и, я бы сказала, талантливо:

- Смотрите, какие у меня пучки укропа и петрушки. С н о п ы!

***

У Юрия Олеши был девиз: "Ни дня без строчки!". Юрий Олеша считал, что писатель должен писать каждый день и у него не должно быть ни одного дня без строчки. Это вообще-то правильно. Причем совсем даже и не важно, что писать - рассказ ли, роман ли, дневник ли, письмо ли, стихи ли, статью ли, очерк ли... наброски ли какие-нибудь, которые ты потом, может быть, разорвешь и выбросишь и которые тебе никогда ни для чего не пригодятся... Главное - все время разминать руку и перо, чтобы не терять форму, как, допустим, и художнику. Чем больше работаешь, тем больше работать хочется и тем лучше и легче работается. Читать книги других авторов, вроде бы только для своего удовольствия - это тоже значит работать.

Лев Толстой когда-то записал в своем дневнике: "Я сегодня хорошо поработал, хотя и ни строчки не написал".

А Владимир Солоухин сказал в одном из своих "камешков": "Я хорошо поработал сегодня. А что я сегодня сделал? Сегодня я перечеркнул то, что написал вчера".

***

У меня были периоды, когда я разочаровывалась в своих любимых поэтах, и в Ахматовой, и в Цветаевой, и в Блоке, и в Маяковском, и в Пушкине... И смотрела на них критическими глазами и свергала их с пьедестала и чуть ли не сбрасывала с Парохода Современности, но потом опять возносила всех на пьедестал и любила с новой силой, отдавая им должное. Так у нас в стране народные массы во время революции сносят памятники своих вождей, а потом опоминаются и возвращают их на прежнее место... как памятник Ленину в Рязани, который у нас то поставят, то снесут, то опять поставят.

Был у меня и период, когда я разочаровалась в Есенине. И стихи его мне подразонравились, стали казаться какими-то слабоватыми в техническом исполнении, и по рифмам, и по композиции... не лучше, чем у всех рязанских поэтов... многие из них. И сама система его образов мне поднадоела, и деревенские мотивы и деревенские атрибуты его поэзии... с избушками, с березками... которые каждый рязанский поэт тащил из его стихов в свои... и заштамповывал их. И сам он мне разонравился, даже и внешностью своей, которая раньше мне очень нравилась.

Когда Анна Каренина поняла, что не любит своего мужа, она заметила, что у него уши несуразные, оттопыренные...

Когда Есенин мне разонравился, я заметила, что у него некрасивый, низкий лоб, как у бурундука или как у неандертальца. Чего почему-то не замечала раньше. А потому что раньше я все любовалась на его более молодые фотографии, 1919, 1922 года, а там он закрывал свой лоб волнами кудрей. А на поздних, 1924, 1925 года, перестал это делать, и я вдруг увидела, что у него лоб некрасивый, и не просто низкий, а еще с каким-то треугольным мыском волос, растущих из середины лба, от центра и расходящихся в стороны полукружьями. Да и глаза у него невыразительные, неглубокие...

Да и улыбка какая-то малосимпатичная и словно неискренняя, - и там, где он сидит с Городецким и держит в руках тальянку, и там, где он идет со своей сестрой и опять же держит в руках гармошку... везде он с ней, как дурень со ступкой... И лицо у него не мужественное... В нем есть женское кокетство и рисовка. Такие лица кажутся красивыми только недоразвившимся девочкам до шестнадцати лет...

Когда мне разонравились стихи Есенина, тогда он и сам мне разонравился. Или наоборот? Когда он сам мне разонравился, тогда и стихи его мне разонравились?

А главное он разонравился мне как человек. Всеми своими качествами.

Когда я прочитала, как он ругал Блока, который первый благословил его в поэзию, как называл его нерусским поэтом, немецким рыцарем, оторванным от русской почвы... Когда я узнала, как он обижал Айседору, как унижал ее на людях, в компаниях, как безобразно вел себя во время застолий или, как сейчас сказали бы, банкетов, которые она устраивала для него же, чтобы повеселить его душу, не считаясь ни с какими денежными затратами, как он срывал скатерти со столов, бил посуду, за которую потом расплачивался не он, а Айседора... как бил и саму Айседору... посмел поднять руку на женщину... Когда я узнала, каким злым, агрессивным он был в пьяном состоянии... я разочаровалась в нем.

Раньше я думала: "Как хорошо было бы встретиться с Есениным в жизни...". А потом вдруг стала думать, что мне уже совсем не хотелось бы встречаться и общаться с ним в жизни. Что мне было бы с ним неинтересно... Как, например, и с Рубцовым... и со всеми богемствующими элементами. Как и со всеми рязанскими поэтами... на которых он стал казаться мне похожим и которые стали мне казаться похожими на него.

***

У меня с детства было очень сильно развито чувство патриотизма. Может быть, потому что я училась в школе-интернате, и там воспитатели воспитывали нас в духе патриотизма? Правда, советского, но все равно - в духе любви к своей стране, к своей родине.

Этот патриотизм в его наглядном виде я особенно остро ощущала по субботам, когда ехала из школы-интерната домой. Я выходила из троллейбуса на площадь Ленина, останавливалась там, у памятника Ленину, которого считала великим благодетелем России, устроителем хорошей жизни в нашей стране, вставала на гранитные ступеньки постамента и, как маршал, в своем гекльберрифиновском пальто с чужого плеча, обозревала всю открывавшуюся оттуда картину Рязани, малую, но главную для меня ее часть, смотрела на всю эту площадь в вечерних огнях и на каменные круглые ворота своего дома в самом начале улицы Кольцова и ощущала внутри себя торжественный и радостный праздник, и меня распирало от любви к своему дому, к своей Рязани и к своей стране. И я думала: "Вот мой дом (которого я не видела целую неделю, находясь за решеткой территории школы-интерната), вот моя Рязань, вот она, моя родина!". И во мне, как на первомайском параде, звучали крики "Ура-а!" и громкие плакатные лозунги "Слава Рязани! Слава Советскому Союзу!" И я ровным строевым шагом направлялась к воротам своего дома, в полуразваленный подвал, где меня ждали моя матушка, моя сестра и мои братья и маленькая черная овчарка Альма.

***

На Тверском бульваре стоит Есенин, "в бронзе выкованной славы". Стоит и говорит с собой... и с Пушкиным... и со мной, когда я прихожу к нему. Этого Есенина, как и того, что на Ваганьковском кладбище, сделал скульптор Бичуков.

...Когда скульптор Бичуков увидел меня в 1988 году в Рязани, на Есенинском празднике... я выступала там в театре имени Сергея Есенина... он восхитился мной как поэтессой и как моделью, как находкой для художника, и подошел ко мне и дал мне свою визитную карточку. И сказал:

- Нина, когда вы будете в Москве, приезжайте ко мне в мастерскую. Я хочу сделать с вас скульптуру. Вы такая настоящая рязаночка, как Есенин. Я вижу ваш образ, и я быстро вас сделаю.

Я не поехала, потому что Есенин Бичукова мне не нравится.

***

В один из дней недавнего чемпионата мира по футболу в Корее и в Японии, в самый его разгар, когда все ярые и неизлечимые болельщики футбола сидели в Москве и во всех городах и уголках России у своих телевизоров и мысленно участвовали в каждом матче, я решила сходить посмотреть своими глазами Строченовский переулок, где Есенин жил в 1912 году.

Я доехала на метро до станции "Павелецкая", вышла на Зацепскую площадь и пошла по следам Есенина, по улице Дубининской, не по левой стороне, где церковь Флора и Лавра, которая была там и при Есенине, а по правой, мимо аптеки, мимо магазинчиков "Обувь", "Джинсы", "Матрасы", "Мир белья", "Мир ковров", "Продукты", кафе "Джинсовый рай", которых при Есенине явно не было. Свернула в Стремянный переулок, который в 17 веке, до Есенина, назывался Флоролавровским, и пошла по нему... Миновала две перпендикулярные Стремянному переулку улицы, Малую Пионерскую и Большую Пионерскую (обе маленькие, одна другой меньше), которые при Есенине, до 1922 года назывались Малой Дворянской и Большой Дворянской, и попала прямо на Большой Строченовский переулок.

Здесь, здесь где-то было в 1912 году общежитие "холостых приказчиков", в котором жил Есенин вместе со своим отцом, служа в мясной лавке... Но где оно? И сохранилось ли оно? Мои глаза уперлись в невысокое угловое, очень приличное желтовато-бежевое здание с черной чугунной узорчатой оградой... Дом № 26. Это, что ли, общежитие приказчиков? Нет, наверное. Для общежития этот дом чересчур респектабельный. На табличке переднего фасада - вывеска: "Посольство Южно-Африканской республики"... Если это посольство, то уж точно это не общежитие приказчиков. На двери - еще одна табличка "Бейкер и Макензи". Это совсем непонятно что, но все это явно что-то не то. При Есенине никакого посольства ЮАР здесь не было, и Бейкера с Макензи тоже... Само здание-то, может быть, и было, но никакого посольства не было, как и самой ЮАР... футбольная команда которой, кстати сказать, на днях играла с Парагваем и доигралась до "боевой ничьей". Рядом с табличкой "Бейкер и Макензи" - на двери еще одна табличка... "Московский государственный музей С. А. Есенина".

В глубине двора двухэтажное светло-коричневое деревянное здание, типовое для начала ХХ века, без всяких архитектурных затей и излишеств. Это и есть общежитие "холостых приказчиков", где жил Сергей Есенин в 1912 году, в 17 лет...

"Есенина в Большом Строченовском переулке я навестила... - подумала я. - Пойду-ка навещу и его ближайшего соседа Андрея Тарковского... Почти целый год я у него не была".

Я прошла по Большому Строченовскому переулку (а есть еще и Малый, раз есть Большой), мимо здания с вывеской "Представительство Итальянской автономной области Фриули и Венеции"... Вышла на Щипок, завернула на 1-й Щипковский переулок, в правую сторону... И подошла к дому Андрея Тарковского, кстати сказать, тоже № 26... строение 1. Честно говоря, я думала, что он, наверное, уже совсем развалился или его растащили по бревнам и кирпичам или его смыло дождями в Москву-реку, то есть я надеялась на худшее... И была приятно удивлена, когда увидела бросившиеся мне в глаза благотворные перемены. На доме появилась свежая вывеска, которая затыкает собой окно, эту амбразуру времени, написано, что здесь "будет музей". А исторические "дерева" около дома, обнесены дощатыми ограждениями, чтобы кто-то "случайно иль нарочно" не спилил их "на дрова". А проволочные ворота заперты на большой гаражный замок, чтобы никто не проник в мемориальный заповедник поэта раньше времени, до тех пор, пока там не будет создан музей, открытый для всех поклонников Андрея и Арсения Тарковских.

...Не зря Кувалдин посылал премьеру Касьянову и в министерство культуры России ходатайство о спасении дома Тарковских...

С облегченным сердцем я пошла назад к станции метро, мимо Тюменской нефтяной компании, около которой, как гриб после дождя, вырос веселый ресторанчик "У Горбатого", которого еще год назад там не было... с натуральным "Запорожцем" игрушечного желтого цвета, вознесенным на ярус переднего фасада и выполняющим чисто декоративную роль.

***

В Рязани есть Московское шоссе. Там жил самый яркий и самый выдающийся у нас за Есениным поэт Евгений Маркин, в типовом блочном доме, в типовой однокомнатной квартире. Говорят, он любил прогуливаться по этому шоссе с канарейкой в клетке. Кто - с собакой на ремешке, а он - с канарейкой. С той самой, про которую Есенин писал? Да нет, не с той. Та сдохла от стихов Клюева.

А Клюев, ладожский дьячок...

Его стихи, как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочел,

И в клетке сдохла канарейка.

А кто-то говорит, что Евгений Маркин прогуливался по Московскому шоссе не с канарейкой, а с попугаем в клетке, с маленьким желтеньким попугайчиком, похожим на канарейку. И разговаривал с ним и учил его, "как делать стихи" и читать их.

...В последние месяцы своей жизни Маркин мечтал поменять свою квартиру в Рязани на Москву и уехать в Москву, чтобы начать там новую жизнь. Но не успел. Да и сил и здоровья на это у него уже не было, после всех обрушившихся на него ударов судьбы и массированной травли со стороны местных "куликов", которые на своем болоте велики.

***

Евгений Маркин жил в Москве, когда учился в Литературном институте, в творческом семинаре Евгения Долматовского, как и я, только в другое время. И после окончания института он какое-то время жил в Москве. И был там не в низах, а на гребне славы и успеха, издавал книги в центральных издательствах, печатался в центральных журналах, в "Огоньке", в "Новом мире". Знался с Евгением Евтушенко, с Беллой Ахмадулиной, с Владимиром Солоухиным и вообще со всеми главными поэтами, писателями.

Потом он перессорился в Москве с какими-то влиятельными партийными шишками, побил в ЦДЛе все окна и все стекла... даже, кажется, кому-то и по зубам двинул... И уехал в Рязань, куда подальше. Но и в Рязани он не ужился с чиновниками и с местными властями. И всегда был у них "на заметке" и на плохом счету. В Рязани он познакомился с Александром Солженицыным, дружил с ним, был вхож к нему в дом. И когда того исключили из Союза писателей, он написал в его поддержку стихотворение "Белый бакен" и в 1971 году напечатал с посвящением - "Александру Солженицыну" - в журнале "Новый мир". За что потом и самого Маркина поперли из Союза писателей. Да еще и сослали в Скопин, в скопинскую ссылку, упрятали в ЛТП... Откуда он вышел совершенно седой в свои тридцать пять или тридцать шесть лет и совершенно больной... с таким подорванным здоровьем, которое уже никак нельзя было поправить... Через несколько лет, в 1979 году, он умер, в возрасте Блока и Высоцкого, то есть сорока одного года, в своей деревне Клетино Касимовского района, где и родился. Там он и похоронен в трех соснах.

А теперь в Рязани и в Касимовском районе каждый год проводятся литературные праздники в его честь. Но я ни на одном из них еще не была. Да меня туда и не приглашали.

***

Александр Солженицын приехал в Рязань в 1958 году, из Владимирской области, и до тех пор, пока не ушел на вольные хлеба, то есть до 1963 года, работал учителем физики и математики в школе № 2, имени Крупской, в центре Рязани, в старой части города, на улице Революции, которая до революции называлась улицей Соборной, и теперь опять называется Соборной.

Я училась в школе № 2 в первом классе, в 1957 году, всего две четверти.

***

Первый псевдоним Солженицына - Александр Рязанский.

***

Из писателей на похоронах Солоухина в Олепине были только "патриоты" и всего один "непатриот" - критик-блоковед-ахматововед Станислав Лесневский, да еще я, анархистка. Я чувствовала себя не очень уютно в "партийной" среде. Владимир Бондаренко, мой товарищ по Литинституту, боевой критик и главный редактор газеты "День литературы", видно, почувствовал это и молча подошел ко мне и молча взял меня под локоть, чтобы поддержать меня, и молча пошел со мной за гробом Солоухина и за святыми отцами с траурными хоругвями, по песчаной дороге. А поэт Станислав Куняев, главный редактор журнала "Наш современник", дал мне большие красные гвоздики, размером с георгины, чтобы я положила их в гроб Солоухину...

Станислав Куняев напечатал в своем журнале последнюю вещь Владимира Солоухина "Чаша", которую тот передал ему в больнице за несколько дней до своей смерти.

К слову, Станислав Куняев вместе со своим сыном Сергеем Куняевым написал громкую книгу о Есенине, страстное художественное исследование его жизни и творчества.

***

Колонный зал внутри похож на Парфенон. Приехать сюда из Рязани и выступить здесь когда-нибудь в сборной команде с известными поэтами - казалось мне самым верхом счастья. И в 1988 году я, наконец, выступила здесь. На Есенинском празднике.

Когда поэты пошли на сцену, усаживаться в президиум из трех рядов стульев, я не знала, мне-то куда идти, в какой ряд, и с кем и за кем? Боясь показаться кому-то наглой, ишь, не успела приехать из своей косопузой Рязани, а уже лезет на самый вид (а мне вообще-то туда и хотелось), я двинулась не в самый первый, а в самый последний ряд, где скромно устроился Николай Старшинов. И уже собиралась сесть на свободное место около него, но Владимир Солоухин, который шел за мной, как стратег, повелел мне:

- Иди, иди дальше, в первый ряд. Ты должна красоваться в первом ряду!

И усадил меня в первом ряду современной российской поэзии, и сам сел со мной, по левую руку, чтобы морально поддержать меня, красную девушку в красном (в красной миди-юбке, в красной кофте, в бордовых сапожках на каблучках и в павловской шали). А по правую руку со мной оказался Виктор Боков. Так и сидела я между ними, между своими маститыми учителями, как между двух горящих огней.

Я прочитала у микрофона свое стихотворение "Маска поэта", только что появившееся тогда на страницах альманаха "Поэзия", сделала кратенькое, но зубодробильное устное предисловие к нему и высказала свою версию смерти Есенина... Помню, когда я произнесла слова:

- ...Я взглянула на маску Есенина в Константинове и подумала, что... Есенин не сам повесился, а его повесили... - зал синхронно ахнул в тишине... не готовый к такой сенсации и шокированный мной. И потом не хотел отпускать меня со сцены.

Боков и Солоухин похвалили меня за смелость, когда я вернулась на свое место. И все потом поздравляли меня с удачным дебютом в Колонном зале. И говорили про меня: "Вот настоящая рязаночка!" А кто-то из зала (кто-то из массы рязанцев) прислал мне в президиум записку: "Вы опозорили Рязань!". Я показала ее Солоухину. Он разорвал ее и бросил прямо на пол. А когда поднялся, чтобы пораньше уйти с вечера, который еще не закончился, то при всем народе отдал мне свои цветы.

***

Почему в Москве нет станции метро "Есенинская"? "Маяковская" есть, "Пушкинская" есть, "Чеховская" есть, "Лермонтовская" есть, "Тургеневская" есть, скоро будет по требованию Кувалдина "Достоевская", а "Есенинской" нет!

Аль не заслужил Серега, чтобы у него в Москве была своя станция метро?

Аль я не сын страны? -

спрашивал он в своих стихах.

Аль он не гордость своей страны? - спрашиваю я. Аль он не имеет отношения к Москве? Аль он мало сделал для своей страны и для Москвы, где "по всему Тверскому околотку в переулках каждая собака знает его легкую походку"?

***

Ах, какое это было для меня счастье, когда в 1972 году я поступила в Литературный институт имени Горького, единственный такой во всем мире! И стала рязанкой с временной московской пропиской, то есть стала - пусть как бы временной, но москвичкой! Я тогда сочинила такие стихи:

Я студентка! Я живу в столице

И уже себя считаю здесь,

Нет, не чужеродною частицей,

А своею, самой что ни есть.

Только все же странно, я не скрою,

Привыкать (в Рязани - проще там)

К окруженным славой мировою

Достопримечательным местам.

Будто по открытке из альбома,

Я брожу по улице иной,

Прежде лишь заочно мне знакомой

И заочно так любимой мной.

Я к Москве привыкну, как к Рязани,

Но, наверно, не смогу и впредь

На нее привычными глазами

Пусто и пресыщенно смотреть.

Ах, Москва! Она неповторима -

Понимаю это все ясней

И, как сахар быстрорастворимый,

Растворяюсь, растворяюсь в ней.

Когда я принесла это стихотворение в "Московский комсомолец", сотрудник Вадим Черняк прочитал его при мне и показал чернобородому человеку, чудноватого, потустороннего вида, сидящему в тени от настольной лампы, как в тени славы. И тот похвалил меня, сказал:

- В этом стихотворении есть нестандартный подход к теме Москвы, живая непосредственность. И есть своя изюминка - "сахар быстрорастворимый". За это стихотворение я бы поставил автору "хор".

- А вас как зовут? - спросила я, чтобы знать, кто поставил мне "хор".

- Николай Глазков.

- Я вас запомню, - сказала я.

А потом я узнала, что Николай Глазков - изумительный поэт, альтернативный всем официозным советским поэтам. А потом я увидела его в фильме Андрея Тарковского "Андрей Рублев" - в роли мужика, который прыгает с колокольни, чтобы взлететь птицей.