Нина Краснова "О рассказе Фёдора Крюкова "Казачка"" эссе

Нина Краснова

О РАССКАЗЕ ФЕДОРА КРЮКОВА "КАЗАЧКА"

эссе

 

Сюжет рассказа Федора Крюкова "Казачка", 1896 года, укладывается в несколько строк и мог бы стать информацией для отдела происшествий в газете "Московский комсомолец": молодой казак Василий Ермаков, студент, приезжает из Петербурга к себе на Дон на весенне-летние каникулы, привозит "письма и посылки от своих станичников, от казаков атаманского полка, к их родственникам", отцам, матерям, детям и женам; казаки эти уже несколько лет служат в Петербурге и называются "односумы", потому что все они имеют "общие сумы", а жены "односумов" называются "односумки"... одна из них, жена казака Петра Нечаева, Наталья, жалуется студенту на то, что кто-то пишет ее мужу письма о том, что она ему изменяет в его отсутствие, а тот присылает ей письма, в которых грозит наказать ее, когда приедет в станицу (а сам, между прочим, всю жизнь изменял ей с кем попало, несмотря на то, что она у него красавица)... студент сочувствует Наталье и тайно влюбляется в нее, потом от нее же узнает, что она один раз в самом деле изменила мужу, после того, как тот напрасно обвинил ее в том, чего она не совершала... она забеременела, стала сохнуть от безысходности своего положения и от тоски, стала ходить к местной колдунье Сизоворонке, чтобы та "вылечила" ее, и, в конце концов, вся измучилась душой и взяла и повесилась, не дожидаясь, когда муж приедет и уличит ее в неверности и опозорит на всю округу и до смерти забьет кнутом или сапогами.

Вот и весь сюжет. Довольно обычный, если не сказать банальный, как, между прочим, и все сюжеты русской и мировой литературы, которых насчитывается (кто-то из литературоведов подсчитал это) всего-то двадцать шесть или тридцать шесть... Ассортимент этот небогат.

Но, как говорит Юрий Кувалдин, сюжет в художественном произведении не имеет абсолютно никакого значения, потому что главное в произведении не то, о чем оно написано, а то, как оно написано, как оно выполнено.

Это все равно, что в живописи - главное не то, что нарисовано на картине, а как это нарисовано, хорошо или плохо. Допустим, чем отличаются картины с одним и тем же сюжетом "Весна пришла" кисти Борисова-Мусатова ("Весна", 1901), кисти Саврасова ("Грачи прилетели", 1871) и кисти Левитана ("Март", 1895) - от картины какого-нибудь ремесленника? Тем, что у Борисова-Мусатова, у Саврасова и у Левитана они нарисованы гениально (и у каждого из них со своей фантазией, со своим решением темы, под своим углом зрения), а у ремесленника - малоталантливо, сюжет у них один и тот же, тема одна и та же, а художественная ценность их картин - не одна и та же. Одни висят в Третьяковке и в Русском музее и составляют золотой фонд русской живописи, а другие - увы... не проходят туда ни по каким параметрам.

...Рассказ "Казачка" выполнен пером мастера. С самых первых строк, где нарисована "маленькая комнатка с низким потолком, с потемневшими, старинного письма, деревянными иконами в переднем углу, с оружием и дешевыми олеографиями по стенам"... Читатель вслед за автором входит в эту не какую-то абстрактную, а в конкретную комнатку, со своим конкретным интерьером, в конкретный, существовавший когда-то, в 1896 году, и несуществующий теперь, то есть существующий только на бумаге, мир и в само произведение, и видит там "студента в старом форменном сундуке и молодую казачку", опять же не абстрактных, а конкретных героев, со своими конкретными чертами, жестами и мимикой, со своей речью. У студента - "русые волосы... подстриженные в кружок и слегка вьющиеся, в беспорядке падали ему на лоб; он беспрестанно поправлял их, то встряхивая головой, то откидывая рукой назад". У казачки - "смуглое лицо... продолговатое, южного типа, с тонким прямым носом, с тонкими черными бровями и глазами, опушенными длинными темными ресницами", оно было "особенно красиво своей улыбкой: что-то вызывающее, смелое, влекущее к себе было в ней, в этой улыбке, и легкое смущение овладевало студентом каждый раз, когда продолговатые глаза его собеседницы, весело прищурившись, останавливались на нем, а на губах ее играла эта странная усмешка".

И вот он, как в песне "Разложил товар купец", как коробейник, "развернул перед ней (а потом и подал ей) два небольших платка: один шелковый, бледно-голубой ("Это тебе..."), другой - шерстяной, тоже голубой, с яркими цветами на углах ("...а этот матери передай...") - подарки, которые прислал ей муж, для нее и для матери. И эти платки, в которых есть что-то от фольклорных павловопосадских платков, добавили в картину и в ткань рассказа свой художественный колорит, яркость и ярмарочность Кустодиева и Малявина. И студент, а с ним и читатели в воображении невольно накинули на плечи этой казачки шелковый голубой платок и увидели, что он ей идет, и залюбовались ею. Через несколько страниц этот платок опять появится в тексте, то есть не исчезнет со "сцены", не канет в сундуке казачки, а сыграет свою художественную роль... и "выстрелит" в сердце студента, как стрела амура, как ружье Чехова, которое если висит на стене, то должно выстрелить,

На Троицын день, вечером, Ермаков встретил "односумку" на улице: "...она была в черной короткой кофточке из "нанбоку" и в новом шелковом, бледно-голубом платке, подарке мужа". И теперь понравилась студенту еще больше.

Что-то есть в Наталье от Аксиньи из "Тихого Дона", не что-то, а врожденная свободолюбивая женственность, которая привлекала и притягивала к себе мужчин, перед которой им было трудно устоять и силу которой она понимала.

" - Мое почтенье, - проговорила Наталья, подойдя к нему почти вплоть и потом толкнувшись об него, притиснутая (к нему) двигавшеюся толпой, причем Ермаков почувствовал запах простых духов".

"Запах простых духов", который исходит от Натальи, от простой казачки, дурманит голову студента больше, чем если бы запах французских духов городских дамочек-мадамочек из высшего света, - как, допустим, запах простого мыла или простых степных цветов и трав, каких-нибудь там иван-чаев и медуниц... потому что во всем этом есть природная, первородная чистота и естественность, по которой он соскучился.

...Ермаков - сын атамана, интеллигентный, просвещенный, окультуренный казак, с образованием и благородными манерами. В нем угадывается его прототип - сам Федор Крюков, который тоже был сыном атамана и учился в Петербурге, в историко-филологическом институте. Ермаков, как и Крюков, ушел в интеллектуальном развитии далеко от своих сверстников, земляков, "односумов". И чувствует себя в своей станице, особенно в первое время, каким-то чужим для всех, как "иностранец", и поэтому одиноким, как Печорин на Кавказе среди диких горцев.

А Наталья - простая казачка. "Ты ученый, а мы простые", - говорит она ему, комплексуя на этот счет. Она и неученая, и неграмотная, казачка она и есть казачка, среди них не водилось ученых да грамотных, как и среди русских крестьянок. Она даже в Петербурге ни разу не бывала, и дальше своей станицы, своей околицы никуда не ездила. Но тем она и интересна ему, что она вот такая, какая есть, она связывает его с родной землей, как разрыв-трава, а он интересен ей тем, что он вот такой, интеллигентный, воспитанный, не то что другие станичники, грубые и примитивные, и что он приехал сюда из какого-то другого мира, которого она никогда не видела, в котором никогда не жила. И ей хочется через этого "односума" узнать, что же такое есть в том другом мире, и лучше он этого, в котором живет она, или нет. И какие там девки и бабы, лучше ли, чем она? И лучше ли они для ее мужа и для самого Ермакова? И может ли такая, как она, нравиться не такому, как она?

" - На улицу нашу пришли посмотреть? (Спрашивает она Ермакова, как будто берет у него блиц-интервью. - Н.К.)

- Да.

- Ну а в Питере-то у вас бывают улицы такие? Или ты не ходишь там?

- Нет, ходил, - отвечал Ермаков, - бывают и там "улицы", только не такие.

- Что же, лучше али хуже?

- По-моему, хуже.

- Ну?! - с искренним удивлением воскликнула Наталья. - Народу-то небось там больше? Бабы, девки нарядные небось?

- Народу больше, а веселья настоящего нет...

- Ну, а как же, односум, например, мадамы там всякие?..

- Есть и мадамы...

- Небось нарядные? В шляпках, под зонтиками? (Не то, что она, которая в течение всего рассказа ходит в белом платке, как крестьянка. - Н.К.)

- Непременно...

- К такой небось и подойтить-то страшно? Смелости не хватит сказать: "Позвольте, мол, мадам фу-фу, познакомиться"... Как это мой муж там с ними орудует, любопытно бы взглянуть!.. А он на это слаб...

Они оба рассмеялись..."

Он рассмеялся, потому что понял, что она хочет нравиться ему, студенту из Петербурга. А она - потому что поняла, что она ему уже нравится. А муж... пускай он путается с этими мадамами.

И какие тонкие, точные, нюансовые слова, с романтизированным отблеском, с поэтическим ароматом, находит автор, чтобы передать то, что чувствует в себе Ермаков около этой казачки, с которой он стоит в толпе улицы, как в толпе троллейбуса или метро в час пик, или как на "толкучке":

"Толпа колыхала, толкала их. Иногда Наталья была к нему близко-близко, почти прижималась: он чувствовал теплоту ее тела, запах ее духов и с удовольствием прикасался к шелковисто-гладкой поверхности ее кофточки. Ему казалось, что какая-то невольная близость возникает и растет между ними; в груди у него загоралось пока еще безымянное, неясное и радостное, молодое чувство: кровь закипала; трепетно и часто билось сердце..."

...Живописец живописует красками, писатель - словами, которые у настоящего писателя имеют свой цвет и свет, свой запах, и свой вкус и свой звук, и поэтому все то же самое имеют и те картины, которые он пишет этими словами.

Вот он показывает нам весенний вечер и элегические вечерние сумерки не "на хуторе близ Диканьки", как Гоголь, а в станице на Дону. Какие краски он берет для этого со своей палитры? Голубую краску неба с градационными оттенками, алые, лиловые и золотистые цвета тучки в отблесках вечерней зари, и добавляет ко всему этому бледный цвет лица казачки, контрастирующий с темным цветом темноты сумерек, белый цвет ее платка и белый цвет домиков на темноватом фоне сумерек и зеленый цвет зелени садиков и густой, всепоглощающий цвет тумана, и все это гармонично распределяет по всему холсту картины, как Куинджи:

"...В окна смотрели уже первые сумерки, голубое небо начинало бледнеть; отблеск зари заиграл на краях длинной одинокой тучки алыми, лиловыми, золотистыми цветами...

...В сумерках... лицо ее, казавшееся бледным в темноте... опять сразу поразило его своей новой и странной красотой..."

...Белый платок ее долго мелькал в легком сумраке весеннего вечера и затем скрылся из глаз за одним углом длинной улицы... Станица со своими белыми домиками, с зеленью садиков постепенно окутывалась туманом сумерек".

Крюков - великолепный колорист. Он чувствует, куда какую краску положить на полотне: положит голубую краску в одном углу картины, потом тот же самый голубой мазок, или более яркий или более бледный, кладет в другом углу картины, добавляет к ним другие цвета, туда мазок, сюда мазок, туда пятно цвета, сюда пятно цвета, и вот сюда и вот туда, и все они начинают играть, перекликаться, взаимодействовать, по-разному сочетаться между собой и образовывают единую гармоничную картину.

Добавляет автор в картину и запахи грушевых деревьев в цвету, и запахи душистой травы:

"Ласкающая свежесть, смешанная с запахом грушевого цвета и какой-то душистой травы приятно щекотала лицо (нашего героя) и проникала в грудь живительными струями".

А кроме того автор добавляет в свою картину звуки, то есть озвучивает ее, как если бы немое кино:

"...с улицы доносились смешанные, оживленные звуки весеннего вечера...

Слышался близко где-то женский голос и шепот, гурьба ребятишек выбежала вдруг с пронзительным и звонким криком из-за угла, поднимая пыль по мягкой дороге и, словно по команде, разом села в кружок на самом перекрестке; потом все с дружным криком "ура" снялись с места и опять скрылись за углом, как стая воробьев. Жалобно и часто в соседнем переулке мычал потерявшийся теленок, и звуки его голоса резко будили неподвижный воздух. В (торговой) лавочке пиликали на гармонике.

- Как хорошо! - подумал студент, глядя радостным взором в высокое небо..."

"Как хорошо! - подумал и читатель. - Как хорошо здесь, в этой станице, которую показал нам автор, и как хорошо он нам ее показал, пользуясь своим художественным материалом - словами".

...А когда он показывает праздник в станице, Троицын день, Троицу, он пользуется уже иными красками, звуками и запахами, иным освещением и подсветкой, и фон картины здесь уже другой:

"Наступил Троицын день. Станица гуляла. Яркие, пестрые наряды казачек, белые, красные, голубые фуражки казаков. Белые кителя, "тужурки", рубахи самых разнообразных цветов - все это, точно огромный цветник, пестрело по улицам под сверкающим горячим солнцем, пело, ругалось, орало, смеялось и безостановочно двигалось целый день - до вечера. Дома не сиделось, тянуло на улицу, в лес, в зеленую степь, на простор..."

И вечер этого праздника - уже не походит на тот элегический вечер, который мы видели двумя страницами выше:

"Садилось солнце.

Мягкий, нежно - голубой цвет чистого неба ласкал глаз своей прозрачной глубиной. Длинные сплошные тени потянулись через всю улицу. Красноватый свет последних, прощальных лучей солнца весело заиграл на крестах церкви и на стороне ее, обращенной к закату. Стекла длинных, переплетенных железом, церковных окон блестели и горели расплавленным золотом. В воздухе стоял веселый непрерывный шум. В разных местах станицы слышались песни, где-то трубач наигрывал сигналы. С крайней улицы - к степи, - так называемой "русской" (где жили иногородние, носившие общее название "русских") доносился особенно громкий, дружный, многоголосый гам.

Там шел кулачный бой".

Вся атмосфера праздника видится и слышится здесь.

Примитивный читатель скорее всего пропустит все эти фрагменты рассказа автора и будет пролистывать страницы и смотреть, а что там по сюжету идет дальше? Изменит казачка мужу со студентом или нет? И как это у них получится? То есть он пропустит всю красоту прозы Крюкова и не увидит ее. Так в детстве, в школе-интернате я пролистывала в "Записках охотника" страницы с пейзажами Тургенева и смотрела, что там, в рассказе, будет дальше и чем кончится рассказ? И закрывала книгу, разочарованная тем, что там, оказывается, ничего и нет, никакого такого занимательного сюжета, и что ничего такого интересного там не происходит.

Есть пословица: счастье человека - не в достижении какой-то цели, к которой ты идешь, а в самом движении к ней... Так, например, счастье путешественника не в финишной ленточке, как у спринтера или стайера, который бежит к ней, догоняя и перегоняя своих соперников, и не видит ничего из того, мимо чего он бежит, ему это все не нужно, его волнует только его спортивный результат, только то, к чему он придет, к победе или к поражению, и получит он медаль и кубок или нет. Счастье путешественника, с которым я и сравнила бы идеального читателя, - в самой дороге, по которой он идет. Пока он идет по ней, сколько он увидит и услышит и узнает всего, и сколько впечатлений вберет в свою душу и в свою голову и сколько получит удовольствия... И зачем ему торопиться, спешить к концу дороги, когда его счастье - в том, чтобы идти по ней медленно, любоваться красотами по обеим ее сторонам, "колокольчиками... цветиками степными" Алексея Толстого, "сиренью" Врубеля и Остроухова, "алым цветом зари" Есенина, да еще сесть и посидеть на обочине или в стороне от нее и "помять цветы, поваляться на траве", как в его же стихах, и поднять глаза в небо, и послушать, как поет "между небом и землей" романсовый "жаворонок" (не помню чей) или "соловей" Алябьева?

А люди и читатели, которые пропускают все это, очень многое теряют, то есть они теряют все, в чем состоит счастье путешественника и читателя.

...Писатели, по классификации одного советского классика, делятся на две основные категории: на рассказчиков, которые пишут от первого лица, и показчиков, которые пишут не от первого лица. К рассказчикам он причислял Мельникова-Печерского, Аксакова и самого себя. А к показчикам - Гоголя, Чехова, Достоевского, Толстого и т. д. Но любой рассказчик должен быть еще и показчиком, то есть живописцем в прозе, иначе он и не писатель, не художник слова, а говорун.

И Крюков - это, разумеется, писатель-показчик, который работал в лучших традициях русской литературы, как и его учитель Короленко, главный редактор журнала "Русское богатство", публиковавший его прозу и опубликовавший и его рассказ "Казачка", и в которых (в традициях этих) из писателей советского времени, например, второй половины ХХ века, работал, например, Юрий Казаков или, например, Виктор Астафьев, и в которых из писателей моего поколения работает, например, Юрий Кувалдин, пытающийся, как спасатель на водной станции, подцепить символическим багром или крюком и вытащить Крюкова из забвения истории, из глубокой и мутной реки Леты, в которой потонуло много не только мелких, но и крупных представителей отечественной литературы, и реанимировать его и поднять на щит и на высокий пьедестал.

...Без кулачного боя в станице не обходился ни один праздник, и ни одна Троица. Он был обязательным номером в программе каждого праздника, как какой-нибудь аттракцион. На этот "благородный турнир" сходились две части станицы, на которые она делилась (с учетом течения реки): "верховая" (где жили "русские") и "низовая" (где жили казаки), притом участвовали в нем и взрослые, и дети, и старики.

Крюков показывает кулачный бой, как Суриков "Снежные городки", со всеми подробностями через своего героя Ермакова, который выступает там в роли зрителя. А с ним в роли зрителя выступает и сам читатель. И что же он видит?

"Толпы ребятишек и девчат обгоняли Ермакова, направляясь поспешно и озабоченно туда же, куда и он шел. Молодые казаки, которые попадались ему, одеты были уже не по-праздничному, а в старых поддевках, подпоясанных кушаками, в чириках, в бумажных перчатках. ...праздничный костюм (у мужчин) предусмотрительно переменялся перед сражением на расхожий...

Ермаков прошел... туда, где было всего шумнее и оживленнее: в самом центре улицы дрались молодые казачата - одна партия на другую, "верховые" на "низовых".

Старшие руководили и командовали младшими.

" - Ну, ну, ребята! смелей, смелей! та-ак, так, так, та-ак! так, так! бей, бей, бей! бе-е-ей, ребятушки, бей! - слышались голоса взрослых, бородатых казаков...

Старый, огромный казак, по имени Трофимыч, в накинутой дубленой шубе, в смятой фуражке, выцветшей и промасленной, похожей на блин, усердствовал больше всех, словно честь его зависела от успеха или неуспеха его партии. Он руководил "низовыми", которые довольно-таки часто подавались назад под натиском "верховых".

Он болел за них, как спортивный болельщик или спортивный комментатор, со всей спортивной страстностью. И поднимал в них боевой дух, и давал им устные инструкции по мордобитию, как инструктор по боксу, по дзюдо или по карате и по ушу.

- Стой, стой, ребята! не бегай! - кричал он на всю улицу своим оглушительным голосом, размахивая руками, пригибаясь вперед и припрыгивая, точно собираясь лететь, - когда "низовые", не выдержав неприятельского натиска, обращались в дружное бегство.

- Стой! Стой! куда вы, собачьи дети? не бежи! к-куда?!.. Ах, вы, поганцы, поганцы! - с отчаянием в голосе кричал старик. - Ах, вы, дьяволы паршивые, а! Хрипка, в рот тебя убить! - с ожесточением хлопнувши фуражку об земь, обращался старик к одному из бойцов, плотному шестнадцатилетнему казачонку с обветренным лицом, одетому в старый отцовский китель. - Кидайся прямо! Не робей!.. в морду прямо бей! Ну, ну, ну, ну!.. Вот, вот, вот!.. Бе-ей, бей, бей, бей!.. а-а-та, тата-а!.

Хрипка, после минутного колебания, кидался с видом отчаянной решимости и самоотвержения в самый центр наседавших неприятелей..." и бил их так, как его учил тренер в лице Трофимыча.

Кулачный бой из безобидной забавы и потехи превратился в серьезное сражение, в испанскую корриду, и даже в побоище, где "казачки стремительно кидались на своих временных врагов с озлобленными и отчаянными лицами, били их по "мордам", по "бокам", "по чем попало" (как настоящих врагов! - Н.К.), сами получали удары, падали, опять вскакивали, кричали и ругались, как взрослые, громко и крепко..."

Мне при этом вспомнилась поэма Есенина "Анна Снегина", где мой земляк показывал, как рязанские мужики дрались там деревня на деревню, село на село и где то криушане бьют радовцев, то "радовцы бьют криушан"... И вспомнилось, как во времена юности моих старших братьев в центре Рязани, ребята у нас дрались улица на улицу, улица Каляева на улицу Кольцова, улица Подбельского на улицу Краснорядскую, и все - по-серьезному, некоторые - даже резиновыми дубинками, обмотанными вокруг своих талий и спрятанными под рубашками, и еще - свинцовыми кастетами.

Потом у Крюкова "стали драться взрослые казаки". Крюков и это показывает со всеми подробностями, всю динамику, азарт и жестокость кулачного боя и весь накал страстей как его участников, так и болельщиков.

Потом "усталые бойцы, тяжело дыша, без фуражек, некоторые с засученными рукавами и разорванными рубахами, шли назад, делясь друг с другом впечатлениями. Хвалили большей частью противников или товарищей по бою, о себе лично никто не упоминал: это было не принято и считалось признаком дурного тона..."

У казаков была своя этика и свой "бонтон".

Показывает Крюков и хоровод с песнями, и делает это не хуже, чем мастера прикладного искусства Палеха на своих шкатулках или режиссер ансамбля "Березка".

"Ермаков остановился около хоровода, у плетня, и стал слушать песни. Густая толпа молодых казачек и казаков столпилась вокруг самого хоровода. Через головы чуть лишь были видны платки и фуражки певиц и певцов.

Хороводная песня была тягучая и несколько тоскливая. Но и в самой грусти ее, в ее переливах, с особым щегольством и разнообразием исполняемых подголоском, слышалось что-то молодое, зовущее, манящее, - слышалось красивое чувство, которое требовало себе широкой, вольной жизни, беспечной радости и веселья".

В хороводной песне хороводные девушки просили "светел месяц" посветить им ночью, чтобы они могли поиграть с ребятами:

Поиграем мы со ребятами,

С молодыми все да с хорошими...

Словом, показал Крюков весь праздник в станице. Показал, как "станица гуляла" на Троицу, как шли люди "по нашей улице с песнями". И ведь не было там никаких заведующих культурными секторами, никаких директоров клуба, никаких сельсоветов и никаких режиссеров, которые организовывали бы праздник. Люди организовывали его себе сами, стихийно, не по заранее подготовленному плану, а получалось у них все так, как и по плану не сделаешь. Сейчас уже и в деревне и в станице люди не умеют сами устраивать себе праздники, и "гулять" так, как раньше, всей деревней, всей станицей не умеют.

Крюков показал в рассказе Русь уходящую и ушедшую, хотя тогда она была еще не уходящей и не ушедшей, и его рассказ "Казачка" теперь стал художественным, даже и этнографическим документом о той Руси, о жизни казаков, которые тогда еще не были истреблены совдепией, об их буднях и праздниках. Крюков сохранил в нем саму речь, язык казаков и формы каких-то их слов:

"Я не из таких, чтобы испужаться (кого-то или чего-то)", "а мне вон в энту сторону надо идтить", "бреши (то есть обманывай, ври. - Н.К.), брат, больше", "не горюй, не тоскуй, моя раздушка", "не бежи", "прибегли", "напущают тоску", никто не знает "о б ее беременности", вертится "около ней", она хотела "счастьице найтить"...

Сохранил он и какие-то выражения казаков, которыми сейчас уже никто не пользуется (или, может быть, и сейчас пользуется? об этом надо спросить у автора "Нашей улицы" из Ростова-на-Дону Эмиля Сокольского): "побожись детьми", "да ну тебя, холера"...

Сохранил он и какие-то такие южнорусские словечки: "дюже", "али", "ишшо", "купырик", "курень", и даже какие-то поговорки и пословицы, мудрые, как афоризмы великих философов, Монтеня или Вольтера:

"Журить, бранить (меня, тебя, его. - Н.К.) есть кому, а пожалеть никто не пожалеет", "Дурное видели, хорошее увидим".

Язык казаков из рассказа Крюкова напоминает мне рязанскую простонародную речь, что не удивительно, потому что исток Дона находится в южной части Рязанской губернии, и среди донских казаков было много моих земляков, в том числе и моих родных по линии моего отца, который гордился своей белогенеральской фамилией Краснов, как горжусь ею и я.

Крюков насыщает текст рассказа как нейтральной, общеизвестной, так и узкоспецифической лексикой, местными жаргонизмами и диалектизмами: "алала (чепуха) лезет", "шлындают" туда-сюда (шатаются), "жалмерка" (казачка, муж которой находится в отлучке, в полку), "запеснячивать вздумала" (песни петь), и местными канцеляризмами: "арматурные списки", и военными аббревиатурами: "вашбродь" (ваше благородие), и т.д.

Крюков в своей прозе не сваливает в один котел речь автора и речь героев или речь студента и речь простого казака... делает "отбивку" между той и другой, если пользоваться термином Кувалдина.

Речь автора, как и студента Ермакова, интеллигентна, соответствует нормам литературного языка, в ней встречаются такие слова, как "диссонанс", "контральто" и "сопрано", "вольные любезности", которых казаки не знали и не употребляли.

Некоторые нецензурные простонародные выражения казаков (присущие не только им, но и всем русским) Крюков делает в своей прозе более цензурными, например: "собачьи дети" (а не сучьи дети), "в рот тебя убить" (а не еть)... Он таким образом хочет подкорректировать "родную речь" казаков, сделать ее более культурной не только в прозе, в литературном произведении, но и в жизни.

...Интересна метаморфоза, которая происходит с Ермаковым через два-три месяца, после того, как он приехал в станицу. В первые дни он чувствовал себя там чужим среди своих же казаков. Это как дельфин, который если попал из моря в дельфинарий, а потом вернулся назад к своим товарищам, в море, в дикие условия жизни, то становится "чужим среди своих", и они могут не принять его к себе (я слышала об этом по радио, как один такой "изгой", которого дельфины не приняли к себе, стал от горя таранить головой борт дельфинария, и разбился до смерти, потому что не захотел больше жить цивилизованным Робинзоном Крузо в персональном бассейне, в комфортных для себя условиях). Но потом Ермаков стал чувствовать себя в своей станице "своим". "Он приобрел значительную популярность среди своих станичников "по юридической части" - как мастер писать прошения и давать советы. Клиентов у него было очень много. С иными он не отказывался "разделить время" за бутылкой вина, умел послушать откровенные излияния подвыпившего собутыльника, который принимался пространно рассказывать ему о своих семейных невзгодах; любил старинные казацкие песни, нередко и сам подтягивал в пьяной разгулявшейся компании; аккуратно бывал на всех станичных сборах"... И даже внешний вид у него изменился: "И внешний вид стал у него совсем почти казацкий" - волосы студент "обстриг в кружок, фуражку надевал набекрень, носил короткий китель, широкие шаровары и высокие сапоги; в довершение всего - загорел, "как арап". Земляки даже забыли, каким он был три месяца назад, и все хотели увидеть его "в эполетах". "К немалому своему удовольствию и удивлению, Ермаков чувствовал теперь себя в станице своим человеком и искренне радовался этому".

...С казачкой тоже происходит метаморфоза. Когда Наталья, которую он давно не видел, пришла к нему и сказала: "А я с горем к тебе, односум..." - и "села около него на крыльце, закрытом тенью ясеня и дикого винограда", "резкая перемена в ней бросилась ему в глаза". - "На лице ее, загоревшем и слегка осунувшемся, обозначилась какая-то горькая складка глубокой грусти и сердечной боли. Усталое выражение какого-то тупого равнодушия и полного безучастия ко всему сменило прежнюю веселую, задорную живость и насмешливую кокетливость". Наталья могла бы сказать о себе словами песни "Не корите меня, не браните": "Посмотрите, что стало со мною. Где девалась моя красота? Где румянец, что спорил с зарею? Где волнистых волос густота?" Голос у Натальи был "сдавленный", и вся она была поникшая. Она принесла ему письмо от своего мужа, которое тот прислал своим родителям и в котором говорил им, что вот "рос" у них в саду, "молодой купырик", на который сердце их радовалось, это значит он, их сын Петр, и купили они и подсадили к нему из чужого сада другой "купырик", это значит Наталью, и думали, что это деревце тоже будет радовать их сердце и давать им плоды, но родной свой купырик, "самый источник" их жизни, им пришлось отдать садовнику "в чужую сторону, на царскую службу, на три года", а деревце, которое они купили, у них осталось, и они за ним ухаживают, и оно у них цветет, но "плода очень мало приносит, потому что соседи снимают" плоды его. То есть она отдает их соседу своему. И Петр грозит приехать в станицу, и сделать так, что оно засохнет и совсем плода приносить не будет. А в конце письма он пишет: "Цвети, цвет, пока морозу нет, но мороз придет - и цвет опадет! Подлинно расписываюсь казак Петр Нечаев".

Вот такое письмо в витиеватом орнаментальном, как ветви винограда, стиле, вот такой образец своего народного эпистолярного творчества, письмо-поэму прислал домой Петр. Отец прочел и положил его "в святцы", а когда Наталья спросила его: чего пишет Петр, - он сказал ей: "поди ты к черту, такая-сякая!" А она вынула письмо из святцев и тоже прочла.

Ермаков догадался, что кто-то опять письмо мужу написал про нее...

" - Да я знаю, кто это старается! Он ко мне подкатывал, рябой дьявол, да я утерла его хорошенько..." - сказала Наталья.

"Вот он теперь, по ненависти, и норовит не тем, так другим допечь" ее...

Ермаков захотел помочь ей и сказал, что напишет письмо ее мужу (между прочим, приятелю своему) и заверит его, что она ему не изменяла... что она невинна перед ним.

Вот бы и хорошо это было! - ликуя, думают читатели, которые любят истории со счастливым концом. Вот бы и хорошо было, если бы Ермаков защитил невинную казачку, которую защитить некому.

Но дальше возникает такой психологический момент, который повергает Ермакова и читателей в шок, как будто на них обрушивается тайфун и смывает со страницы текста и уносит в открытое море все их приятные ожидания благополучного разрешения и самой возможности разрешения сложного семейного конфликта:

" - Да ты заверишь (что я не изменяла мужу. - Н.К.)? - спросила она с разгоревшимися вдруг глазами, и странным, грубым, почти озлобленным голосом?

- Что "заверишь"? - не понимая, спросил Ермаков.

- Ты заверишь, что за мной нет этого... ничего такого?

Он посмотрел на нее удивленными глазами. Когда он понял, что хотела она сказать (что с "рябым дьяволом" она мужу не изменяла, но с другим изменила, от которого теперь беременна. - Н.К.), сердце его болезненно сжалось. Ему вдруг и досадно на нее стало, и горько, и еще больше жалко ее: очевидно было, что не легкое бремя лежит на ее совести и мучит ее.

- Отчего же не заверить? - сказал он, наконец, спокойно и просто, делая вид, что ничего не понимает.

- Эх ты, односум! - сказала она, усмехнувшись горькой и снисходительной усмешкой, и потом грустно прибавила: - Хорошая совесть у тебя, простая..."

И дальше она признается ему, что она пришла к нему не затем, чтобы просить его об этом, а потому что ее "дюже уж горе за сердце взяло", и она подумала: "Пойду хоть поговорю с кем-нибудь, авось полегче станет... Вот к тебе пришла...". Почему - к нему? Потому что он "всех родней" ей "стал". И потому что она, как догадывается читатель, полюбила его. Но любить его ей нельзя.

Наталья здесь напоминает чем-то и Екатерину из "Грозы" Островского, и Настасью Филипповну из "Идиота" Достоевского, и невестку Григория Мелехова из "Тихого Дона" (которая гуляла-гуляла и заразилась сифилисом и утопилась)... То есть трагическую героиню русской литературы, которая хочет стать свободной и счастливой, но когда становится как бы свободной, становится еще более несчастной, чем раньше...

Крюков поднимает здесь больную проблему неверности казачек, которые по многу лет живут без своих мужей. И некоторые гуляют себе, как хотят, - и горя им мало, и боятся только одного: лишь бы "не промахнуться" и не родить ребенка без мужа, не от мужа, а другая и гулять не гуляет, как Наталья, а один раз захочет вкусить запретного плода и почувствовать себя свободной да счастливой, в отместку ревнивому мужу, который держит ее на цепи, и обвиняет, ни в чем не повинную, в грехах, которых на ней нет... и все это превращается для нее в кошмар.

Очень трогательна сцена, где Наталья плачет, а Ермаков утешает ее.

" - ...Наплакаться всегда успеем! "Не горюй, не тоскуй, моя раздушечка"... Знаешь песню-то? - стараясь быть развязным, утешал ее Ермаков".

...А через несколько страниц, в день Успения Пресвятой Богородицы Наталья "удушилась", встала утром, коров выгнала со двора - пастись, спустила телят "с базу", "печь затопила" на кухне, пошла из куреня в амбар и повесилась там.

...Крюков, как опер-фотограф, прибывший на место происшествия, показывает труп Натальи через свой художественный объектив, причем то общим планом, то средним, то крупным, приближая свой "объектив" к объекту изображения. И Ермаков, а с ним и толпа станичников, а с ними и читатель рассматривает его:

"На полу лежал труп Натальи. Тяжелое, гнетущее было зрелище. Молодая, недавно еще полная жизни и обаятельной красоты, она лежала теперь неподвижной, бездыханной, чуждой всего, что ее окружало. Лицо ее слегка потемнело, но не обезобразилось страшной смертью. Белый лоб резко отделялся своей нежной белизной от нижней, загоревшей части лица (Наталья же ходила в платке, закрывая им свой лоб, и поэтому нижняя часть лица была у нее загорелой, а лоб был белым, как очень точно подметил автор. - Н.К.). Чья-то заботливая рука закрыла ей глаза, руки сложила на высокой груди и расплела ее роскошные косы. Выражение какого-то удивления и вместе глубокого покоя легло на лицо. Босые загорелые ноги вытянуты. Красота ее тела, форм, лица теперь поражала еще больше и вызывала во всех глубокую жалость..."

Вызывает она жалость и у читателя. Вот и все, что осталось от молодой казачки. Труп с красотой ее тела, форм, лица...

"Раздирающие душу вопли послышались вдруг сзади Ермакова, и старая казачка, быстро протеснившись через толпу, упала над трупом... - "Мать...".

Крюков передает плач матери по своей дочери, от которого и у читателя возникает в душе плач:

" - И чего удумала, Наташка, Наташка!.. И кто от тебя, моя болезная, этого думал-гадал? Никому не сказалася, никого не спросилася..."

Плач этот так натурален и естественен и так точен по подбору слов и по интонациям своим, и по неправильному синтаксису (кто от тебя этого думал-гадал, то есть ожидал), что кажется, будто автор записал его на магнитофон и сделал точную стенограмму плача с полным воспроизведением звука и простонародных особенностей речи матери.

Потом Крюков выходит из куреня на улицу и показывает пейзаж, контрастирующий и с плачем матери, и со смертью казачки-самоубийцы:

"А день сиял веселый, яркий... Веселые, пестрые, нарядные толпы шли от обедни. Свет Божий был так хорош..."

Как поется в песне: "И было небо голубое, была зеленая трава..."

...И кажется, чего бы людям не жить и не радоваться жизни? И кажется, зачем бы им сокращать срок своей жизни на земле, который и так короток?

Эх, казачка, казачка, отчаянная душа...

...Ну а кто же тот, кто сорвал яблоко с ее древа? Кто ее Адам? - "Орел степной, казак лихой" по фамилии Стрелков, часовой атаманской канцелярии, который охраняет там общественный сундук с деньгами. Из-за этого Стрелкова люди вымазали ей ворота дегтем. Он не признается никому, что это он совратил Наталью. "Крутиться-то я крутился около ней... это греха нечего таить... да не выходило дело!" - говорил он сторожу Сыроватому. Этот Стрелков, стрелок по части баб, и Наталья ему нравится, и он говорит, что "супротив нее немного (баб в станице) найдется". И он не бросал ее, хотел с ней и дальше встречаться, и все ходил у нее под окнами и песни пел: "Замечали злые люди, что хорошую люблю..." Да она-то с ним больше встречаться не хотела и гнала его от себя. Особенно после того, как в Ермакова влюбилась, с которым еще в детстве играла в "кони" и бегала по улицам.

...Крюков старательно выписывает пером и показывает читателю характеры своих героев и персонажей, никому никакой своей авторской оценки не дает, никого не судит страшным судом, как Саваоф или Перун, ни о ком не говорит, что тот хороший, а этот плохой, а читатель сам видит, кто их них какой. Как люди - они, может быть, и не все и не во всем хороши, есть среди них и недобрые, и злые, и у каждого есть какие-то свои слабости и недостатки, какие-то неприятные качества, а как художественные образы все герои и персонажи у него хороши, все интересны, каждый по-своему, в том числе и те, которые играют в рассказе не главные, а эпизодические роли и те, которые участвуют в "массовках".

...Художественный метод Крюкова имеет много общего с художественным методом Кувалдина, творчество которого я изучала, работая над комментариями к его 10-томнику, и поэтому знаю, о чем говорю. Крюков, без всякого сомнения, оказал свое влияние на творчество Кувалдина, не он один, но и он, в большой степени. Под влиянием Крюкова Кувалдин даже написал рассказ о казаках времен гражданской войны "Крик во дворе" ("Наша улица" № 5-2005). Причем так вошел в тему, в материал своего рассказа, в образы своих героев, красных и белых, что у читателей возникает впечатление (и может возникнуть подозрение), будто Кувалдин - сам происходит из казаков, и будто он жил во времена гражданской войны и был очевидцем и участником тех исторических событий, которые происходят в его рассказе.

...Кстати сказать, не кто иной, как Кувалдин, в свое время обратил внимание на то, как говорят герои Крюкова. Важно не только, а часто и не столько, что они говорят, сколько то, как они говорят, и не то, какие слова они произносят, а то, как они их произносят. Крюков никогда не пишет голыми, обструганными фразами: он сказал, она сказала, а обязательно уточняет, как именно он сказал что-то, как именно она сказала, какую мимику он/она сделал/сделала при этом, какой жест, какое движение, с каким настроением, с какой позой. Я сейчас возьму на вскидку несколько предложений из Крюкова, чтобы подтвердить свои слова примерами:

- Ну, спаси его Христос, - проговорила она, взявши платки и окидывая их оценивающим взглядом.

- А деньжонки-то, (он, муж, речь идет о нем. - Н.К.) верно, еще не все пропил? - заметила она с улыбкой.

- Да он не пьет, - возразил студент.

Она недоверчиво покачала головой и сказала:

- Как же, так я и поверила... Все они там пьют, а после говорят, что там, дескать, страна холодная: ежели не пить - пропадешь.

... - Да это не беда, - прибавила Наталья, помолчавши с минуту...

- Вот и письмо, наконец, - проговорил он поспешно, подавая ей большой и толстый конверт...

- Письмо-то я после прочитаю, - спокойно и неторопливо сказала она, - а ты мне расскажи на словах (как ее муж в Петербурге живет. - Н.К)...

- Да я что же на словах могу сказать? - заговорил студент, вставая с места и покоряясь необходимости повторить в двадцатый раз одно и то же, что он говорил всем односумкам об их мужьях в эти два дня.

- Жив и здоров... скучает немного по родине... по жене, главным образом, - засмеявшись, прибавил он.

... - Да ты правду говори! - с деланной строгостью воскликнула Наталья.

Если специально просмотреть, кто как говорит у Крюкова, поражаешься разнообразности и практической бесконечности вариантов того, кто и как у него говорит:

- Ну, а мне ничего Петро не наказывал? Не говорил? - понижая голос, с какою-то таинственностью, тихо и осторожно спросила Наталья..

- Глупость все это одна! - сердито нахмурившись, заговорила она...

- А! - воскликнул радостно Ермаков, протягивая ей руку...

- Если бы я свободная была, - с красивой грустью прибавила она и вздохнула.

Курносов громко крикнул:

- Стрелков!

- Чего изволите? - остановившись в дверях, сказал Стрелков.

- Ну что, братец, как дела? - спрашивал атаман.

- Ничего, вашбродь! - бойко, по-военному, отвечал Стрелков.

Все эти "привески" и "привязки" к прямой речи героев, своеобразные комментарии к ней в форме уточнений (что да как сказал герой, почесав ли себя за ухом, шмыгнув ли носом, взглянув ли в окно на дерущихся воробьев, и т.д.), все эти вводные предложения с точками над "и" в начале, внутри или в конце прямой речи, являются теми художественными средствами, которые вместе с другими художественными компонентами и делают произведение художественным. Это - все есть "золотое (или шелковое) шитье" по ткани, без которого ткань была бы просто тканью, нейтральным куском материи, а не произведением искусства.

...Допустим, Хемингуэй мог позволить себе в своей прозе писать: он сказал, она сказала, они сказали... Мог позволить себе вставлять туда диалоги героев размером в несколько страниц, без всяких комментариев к их прямой речи, но, как говорит Кувалдин, для этого надо иметь мозги Хемингуэя. Хемингуэй изобрел свой аскетичный, лаконичный ("телеграфный") стиль, для которого все это не нужно.

Зощенко или Хармс тоже мог позволить себе писать: он сказал, она сказала, я ему говорю, а он мне говорит... Но у него все это играло в произведении свою стилистическую роль, придавало портретам его героев, персонажей черты шаржированности, примитивности, интеллектуальной ограниченности, оттенки комедийности и гротеска, что автору и было нужно.

Есть какой-то такой народный куплет-скороговорка, построенный на повторениях одного и того же вводного слова "говорит", а в сокращенном виде "грит" и "гырит", который я в детстве слышала в школе-интернате от своей подружки-одноклассницы, а она - от кого-то из взрослых, но там эти вводные, кастрированные словечки выполняют роль каламбуров и показывают литературный прием повтора в его обнаженном виде, в специально утрированной, пародийной форме:

Ты, грит, приходи, гырит, ко мне, гырит, почаще,

Ты, грит, приноси, гырит, мне яблочко послаще,

Ты, гырит, нахал, гырит, каких, гырит, немало,

Но, гырит, люблю, гырит, такого, грит, нахала.

...Образ помощника станичного атамана, старого урядника Крюков передает через его усы, которые становятся самой главной деталью этого образа и делают его смешным, хотя усы у него очень грозные и двигаются на лице очень грозно.

Урядник допрашивает колдунью Сизоворонку, которая видела Наталью в живых самая последняя.

"В центре... толпы, за небольшим столиком, на некрашеном табурете, восседал помощник станичного атамана, старый урядник с длинными усами...

- Так ты чего же, старая ведьма, не смотрела за ней? - допрашивал помощник атамана маленькую, сморщенную, согнутую старушонку, стоявшую перед ним с угнетенным видом, точно она была уже приговорена к смерти".

Старушонка оправдывается, говорит: кабы я знала, что Наталья с собой такое сделает, так присмотрела бы за ней получше, но ведь не знала, и никто не знал...

Старушонка залилась слезами, завыла.

" - Ну, ну, ну! - крикнул помощник атамана и грозно зашевелил усами. - Завыла. Дальше говори".

Усы у этого урядника - как две дирижерские палочки, с помощью которых он дирижирует людьми и их поведением.

Движение усов представителя власти подействовало на старушонку, как взмах дирижера палочкой (здесь как бы двумя палочками), после чего она должна была примолкнуть, и "она тотчас примолкла и проворно стерла свои красноватые глазки краем холстинной занавески".

Стала говорить дальше. Потом "готова была опять залиться неудержимыми слезами, но помощник атамана снова зашевелил усами", и она стала говорить дальше...

Смешноватой сценой с усами и со старушонкой, образ которой, хоть она и колдунья, тоже получился у Крюкова не страшным, а смешным, как и ее очень эротическое языческое прозвище - Сизоворонка, Крюков как бы разбавил тяжелую атмосферу смерти Натальи смешными моментами, не стал сгущать эту атмосферу. То есть соблюл принцип греческой меры, которая не позволяла античным авторам трагедий, например, Софоклу в "Антигоне", и артистам, игравшим спектакль, показывать горе своих персонажей в его высшем проявлении. Когда это горе достигало своей высшей точки, своего апогея, своей кульминации, героиня или герой трагедии отворачивались от зрителей или закрывали свои лица платком или руками. И от этого их горе и трагедия чувствовались зрителями сильнее.

...Крюков знал, что нечто ужасное становится еще ужаснее через что-то смешное. И пользовался этим в своих произведениях.

...Герои Крюкова удивительно пластичны, как пластична сама его проза, сам его литературный стиль.

...Проза Крюкова не только очень пластична, но и очень музыкальна. Это, наверное, не удивительно. Известно, что Крюков был очень музыкальным, он любил, и не только любил, но и умел петь песни и знал их очень много, сколько иной профессиональный певец не знает. У него был абсолютный слух и прекрасный (вокальный) голос, как далеко не у всех писателей и даже не у всех певцов. У Астафьева это было, у Кувалдина это есть. А у Толстого не было ни слуха, ни (вокального) голоса. И Толстой, хотя и был графом, но не понимал и не чувствовал оперу, а также и балет, и не знал, зачем они нужны... Но это не мешало ему быть великим. У всех великих свои странности.

...Говоря о рассказе Крюкова "Казачка", нельзя не сказать о музыкальности автора, которая чувствуется не только в тех песнях, которые слышны у него в рассказе, а их там много, и веселых, удалых, и грустных, из репертуара казаков, но и в музыкальности и мелодичности самого языка автора, в синтаксических конструкциях текста, в его периодах, в плавности, текучести и льющести и певучести фраз... и в насыщенности текста всевозможными звуками, криками, шепотами, звонами, шорохами, визгами, ударами ладоней, шелестом платья, мычаньем телят, лаем собак...

...Учитель Крюкова Короленко, с которым Крюков работал в журнале "Русское богатство", придавал важное значение общему "тону" произведения и тону каждой отдельной фразы. В одном из своих писем 1901 года он писал некоему автору Д. Айзману: "Тон (вашего рассказа) какой-то ужасный... Нужно (писать)... проще... без... "вывертов"... проще, сжатее... я сказал бы задушевнее". А в одном из писем 1887 года он писал некоему автору В. Гольцеву: "...надо, чтобы каждое слово, каждая фраза (произведения) попадала в тон, к месту, чтобы в каждой... фразе, по возможности даже взятой отдельно от других - слышалось отражение главного мотива, центральное, так сказать, настроение..."

Если писателю слон на ухо наступил, если у него нет своей внутренней музыкальности и своего внутреннего слуха, то он никогда не сможет взять верный тон своего произведения и никогда ни одним своим словом, ни одной своей фразой не сможет попасть в тон (если только случайно в каком-нибудь одном месте), учи не учи его этому - не научишь.

Крюков в "Казачке", как и во всех своих произведениях, с самого начала берет и главное до конца выдерживает верный тон и каждой своей фразой и каждым своим словом попадает в общий тон произведения.

У него каждая его вещь звучит как песня с многоголосием, или как опера с хоровыми и сольными партиями, где все подчинено одно другому и служит воплощению общего творческого замысла художника.

...Кстати сказать, мотив смерти и мотив решимости Натальи пойти на что угодно, чтобы защитить себя от ревнивого мужа, в том числе и на смерть, звучит у Крюкова задолго до ее смерти. Он звучит и во время самой первой встречи Натальи с Ермаковым, когда Наталья говорит ему: напиши моему мужу, чтобы он не "уграживал" мне, "я не из таких, чтобы испужаться", "а захочу сделать чего, сделаю и... Не побоюсь!" И во время другой встречи, когда Наталья показывает Ермакову письмо от мужа, где он опять угрожает ей, своей яблоньке, которая своими плодами угощает соседей (других мужчин)... мол, приеду в станицу и голову тебе снесу и ветки обломаю... Она "злобно вдруг сжала зубы" и сказала: "Пускай он... грозит... небось не загрозит! ...а как чему быть, так и быть! Одной смерти не миновать стать..."

А потом уж эта тема звучит в полную силу и достигает своей кульминации в сцене самоубийства Натальи и превращается в плач матери по своей дочери и в похоронный марш Шопена на фоне праздника жизни...

...Нельзя не сказать и о внимании Крюкова к деталям, из которых и возникает образность, зримость и правдоподобность картин Крюкова. Среди этих деталей есть и такие, на которых золотой пылью лежит налет авторской иронии. Например, в абзаце о комнате писарей, которую он показывает через эти самые детали:

"Было слышно только, как мухи с их однообразным жужжанием бились на окне. Сквозь дыру трехцветного национального флага, которым было завешено окно, бил горячий сноп солнечных лучей и ярким пятном играл на пыльном, темном полу. Было томительно и скучно".

Дыра трехцветного национального флага, которым занавешено окно, и сноп горячих солнечных лучей, который бил сквозь эту дыру и ярким пятном играл на пыльном, темном полу, - это потрясающий художественный символ, который много о чем говорит, в том числе и о том, что казакам до фени вся государственная политика и все государственная символика и атрибутика. И что для них государственный флаг - всего-навсего тряпка, которая может пригодиться в быту, в хозяйстве.

...Короленко писал о Крюкове:

"Крюков - писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой, и первый дал нам настоящий колорит Дона".

Дом отца Крюкова в Глазуновской станице (в Волгоградской области) был сожжен в революцию. На месте дома остался сад, один из прототипов садов в его прозе, который сохранился до сих пор и называется "Крюков сад".

..."Казачка" Федора Крюкова - это рассказ не об одной только казачке, а вообще о казаках.

...Чехов когда-то говорил двум девушкам, которые мечтали стать писательницами: "Пишите о том, что вы лучше всего знаете. Если вы лучше всего знаете мармелад, пишите о мармеладе..."

Крюков писал о том, что он знал лучше всего: о казаках тихого Дона и об их далеко не тихой жизни и об укладе этой жизни, полном поэзии и антипоэзии, народной эстетики и антиэстетики, привлекательности и непривлекательности, и всего хорошего, и всего плохого, и прекрасного, и ужасного, и о связанных со всем этим проблемах, драмах и трагедиях.

ПОСТСКРИПТУМ.

...Вообще-то, чтобы лучше почувствовать и воспринять рассказ Федора Крюкова "Казачка", или скорее не рассказ, а повесть, надо рассматривать это произведение в контексте всего творчества Крюкова и в контексте русской и советской истории. И для начала прочитать хотя бы "Речь..." Крюкова "на заседании первой государственной Думы" и этюд Крюкова "Родимый Край", а также материалы, связанные с проблемой авторства "Тихого Дона".

Тогда совсем по-другому, глубже и серьезнее, будешь смотреть на "Казачку" Крюкова, и будешь видеть ее совсем по-другому.

...В своей "Речи на заседании первой государственной Думы" 1906 года Федор Крюков, депутат Государственной Думы, с болью говорит о том, что "командующий класс" ставит простых казаков, "нижние чины", в невыносимые условия существования, лишает их права на свободную жизнь, разлучает их со своими семьями и заставляет годами служить вдали от дома, в "казарменной атмосфере", подвергает их "беспощадной муштровке", требует от них "повиновения (высшим чинам) без рассуждения", заставляет выполнять самые дикие приказы ("вне этих приказов казак немыслим"), унижает их "казацкое звание, человеческую личность и достоинство", искусственно превращает их в "серую скотину", в "озверенные машины", в "обер-солдат", в цепных сторожевых псов государства, подвергает их "жестоким наказаниям" за любое неповиновение и за самую малую провинность (сажает "за невычищенные сапоги" - "в кутузку"), расписывает их "спины нагайками" и кнутами, не соблюдает принцип неприкосновения личности по отношению к ним, а практикует принцип "прикосновения личности", разоряет их и их семьи разными грабительскими налогами и поборами, не дает зарабатывать деньги честным трудом, доводит их до беспросветной нищеты, делает их озлобленными и тупыми, создает в среде казаков "культ безграмотности, невежества, безделия и разврата", лишает их права на образование, на культурное развитие, потому что "невежество (казаков)... признано лучшим средством сохранить (в них) воинский дух"...

Крюков говорит, что "интересы офицера" и "интересы" простого казака" не совпадают, и с трибуны государственной Думы защищает права и интересы простых казаков.

Крюков приводит примеры того, как высшие чины обманывают их, таких не только культурно, но и политически темных, непросвещенных и наивных... науськивают, натравливают их на мнимых "врагов", на простых русских людей, которые ничего плохого им не сделали и не собирались делать.

"Они хотят сжечь ваши станицы, ваши хаты, а вас всех перерезать и истребить!", - внушают им хитрые начальники, чтобы зажечь в них боевой дух мщения... И те хватаются за сабли и шашки, прыгают "по коням", и, поднимая пыль столбом, сломя головы, несутся на своих лихих конях по степи - резать и рубить тех, кто совсем и не собирался нападать на них.

...И обо всем этом говорит с трибуны государственной Думы не революционер, не большевик, не пролетарий, не простой казак, а царский офицер, сын атамана с тихого Дона Федор Крюков, из станицы Глазуновской, который насмотрелся на жизнь простых казаков и сочувствует им всей душой, это говорит преданный России гражданин, давший присягу верности Отечеству, патриот без кавычек, для которого честь своего мундира и благо родины превыше всего, будущий белый офицер армии Деникина Федор Крюков и будущий автор "Тихого Дона", сворованного у него (со всеми другими его сочинениями, которые находились у него в кованом дорожном сундучке и в полевой сумке) "односумом" его (однополчанином) - Громославским, тоже белым офицером, но перекрасившимся в красного, убившим своего "односума" Крюкова, товарища по Усть-Медведицкой гимназии, - гениальный писатель, который находился весь в материале жизни, досконально изучил все высшие и низшие слои казачества и всю историю России (тем более, что он же по образованию историк-филолог), - и который - только такой писатель и патриот, принимавший проблемы казачества близко к сердцу и блестяще владевший и устным народным и литературным русским языком, всеми пластами этого языка, - и мог написать "Тихий Дон", и не в 23 года, а в 50, потому что такой роман даже и гениальный писатель мог написать только в зрелом возрасте.

...Кстати сказать, граф Лев Толстой, участник севастопольских сражений, написал повесть "Казаки" в 35 лет, в 1863 году (а до этого - "Севастопольские рассказы", трилогию "Детство. Отрочество. Юность" и много чего еще, то есть обрел хороший литературный опыт в этом деле). В молодости он три года служил на Кавказе, в 1951 - 1854 гг., подолгу жил среди казаков, в станице. Проникся их жизнью, бытом, нравами, духом. Хотел тогда же, по горячим следам, написать очерки о казаках, но это оказалось ему не под силу, и только через десять лет он написал повесть "Казаки", работал он над ней "долго и трудно".

А свой роман "Война и мир" - Лев Толстой написал в 41 год и работал над ним семь лет. Это к слову о том, мог или не мог неграмотный малый, спрятавшийся под брэндом "Шолохов", даже и не казак, а люмпен-пролетарий с Красной Пресни, у которого за плечами даже ликбеза не было, и который до этого не прочитал в жизни ни одной книги и который расписывался едва ли не крестиком, и который даже докладную в две строки не мог путем написать (все, что он мог, это переправлять цифру 1 на цифру 4, подделывать официальные бумаги, когда не "на почте служил ямщиком", а работал кладовщиком или каким-то нормировщиком на этой самой Красной Пресне и занимался там разными махинациями, связанными с деньгами, из-за чего едва не загремел в "тюремушку", от которой его спасли рапповцы во главе с Серафимовичем, которые увидели в нем, с его "чистой биографией" (биографией мелкого мошенника, склонного, как показала история, и к великому мошенничеству, но зато не белогвардейца), достойную кандидатуру на звание писателя из народа и на вакантное место автора "Тихого Дона"), мог ли он в 23 года, за год, написать свою "Войну и мир" - роман-эпопею "Тихий Дон" в 500 страниц? Мог, под мудрым руководством шайки рапповцев во главе с Серафимовичем, тоже товарищем Крюкова по Усть-Медведицкой гимназии, которые сделали это за него, воспользовавшись оригиналом рукописи убитого белогвардейца Крюкова, которую отредактировали (переделали на свой манер) в меру своих коллективных способностей и обогатили подробной газетной информацией о боях между белыми и красными, а также и зелеными... То есть "лжеписателю", самозванцу Мишке Отрепьеву или Лохмотьеву и не надо было мочь, уметь это. Ему надо было только уметь держать язык за зубами и не проговориться, что он никакой не автор "Тихого Дона"... Это он умел, потому что ему как следует пригрозили: мол, это не в твоих интересах - развязывать свой язык... если развяжешь, пожалеешь об этом. Да и не любил он много говорить, а любил молчать-помалкивать, потому что, как догадался Кувалдин, страдал "аутизмом", к которому со временем добавился прогрессирующий алкоголизм и идиотизм. Да и то он один раз проговорился, когда Сталин выпустил его 17 марта 1939 года на трибуну ХУШ съезда ВКП(б), а он и заорал на весь зал Кремлевского дворца: "Мы у них, у врагов советской власти, сумки-то поотымаем..." Чтобы быть точной, я загляну в журнал "Наша улица" № 2-2007 года, где кандидат филологических наук Анатолий Сидорченко, который всю жизнь занимался "Тихим Доном" и раскрыл "тайну мадридского двора", то есть тайну "Тихого Дона" (за что Солженицын, который в "Красном колесе" посвятил Крюкову несколько глав, похвалил его в 1999 году), цитирует вешенского риторика слово в слово: "Будем бить врага, подбирать его сумки, создавать за счет вражеских сумок новые произведения..." После этого Сталин понял, что этот советский классик - полный дурак, и уже не выпускал его на трибуну, а держал в станице Вешенской, в специальном загоне для классика из народа, в специальной усадьбе, за глухим забором с колючей проволокой, чтобы он оттуда не "вылазил" и не высовывался и не выдавал людям сам себя и "чтоб никто не догадался", кто он такое есть, что он никакой не писатель (а догадаться об этом нормальному человеку было нетрудно, стоило только поговорить с ним или послушать его пять минут). И не пускали к нему людей со стороны, даже и артистов, которые играли в "Тихом Доне" (Элина Быстрицкая, Аксинья, сколько раз пыталась встретиться с ним, но ее к нему так ни разу и не пустили, потому что он был все время пьян и не в себе), и даже корреспонденты не могли к нему проникнуть, как к царице Тамаре, которая жила "в старинной башне", "в глубокой теснине Дарьяла", "где роется Терек во мгле"...

Правда, публицист Борис Яковлев один раз прорвался к Шолохову и встретился с ним в станице Вешенской в 1958 году и взял у него интервью, в присутствии красивых молодых казачек, которых секретарь Вешенского района ВЛКСМ подобрал специально для этого культурной акции, как ее декоративное оформление.

Интервью состояло из пяти вопросов (задавать больше пяти вопросов запрещалось, чтобы Герой социалистического труда не переутомился). Ответы на них - один примитивнее другого.

В ответ на вопрос "Михаил Александрович, как вы считаете: ваша литературная судьба - это ваша творческая предрасположенность, дарованная вам природой, или результат жизненного опыта - своего и других?" - Шолохов сказал:

"Ну и вопросы вы задаете!.." - как будто это был вопрос из области высшей математики...

А на вопрос: "Как вы относитесь к стилягам?" - Шолохов сказал, что дело не в "узких (или широких) брюках" и не в "сногсшибательных рубахах":

"Не за это нас девки любили. (С озорной усмешкой.) Было бы здесь (М.А. стучит себя по лбу), здесь (показывает на бицепсы согнутых рук) и... здесь (Шолохов опускает глаза вниз, явно обращая их к причинному месту, отчего глаза казачек вспыхнули ярким румянцем)".

Интеллектуальный уровень интервьюируемого, как видно из этих ответов, не поднимается выше ширинки.

...А каким прекрасным языком Крюков написал свою "Речь на заседании государственной Думы" - это же не сухой доклад партсъезда, а художественное произведение в форме доклада, готовое литературное произведение!

"Я знаю, господа народные представители, что нет такой нужды, которая не была бы превзойдена другой, еще большей нуждой. Когда я говорю о нужде казаков, я отлично помню, что на Руси есть многочисленнейшие классы населения, гораздо более богатые горем и бедствиями, чем казаки. Но если бы я мог перенести ваше воображение в мой родной край, то вы увидели бы теперь (заброшенные земли) сухие, бурые степи с достаточным количеством солончаков, песков, оврагов, и голых шпилей. Вы увидели бы пустые гумна с поваленными плетнями. Вы увидели бы убогие хаты, крытые полусгнившей соломой. Вы увидели бы тощую скотину так называемой "тасканской породы; вы увидели бы полураздетых, беспризорных детей, беспомощных, голодных стариков и старух..." - то есть заброшенный край без своих хозяев, без мужских рук, без мужской половины населения, угнанной служить в полки...

Крюков вспоминает историю казаков. Говорит, что их предки когда-то бежали на Дон "от папской неволи", "от жестоких воевод и неправедных судей", от плохой жизни, не желая мириться со всем этим. Они мечтали о "свободной жизни широкой удали", в них был силен свободолюбивый дух, и он живет в казаках, и они дорожат "казачьим званием", "может быть, инстинктивно, соединяя те отдаленные, но не угасшие традиции", которые вошли в них "вместе с молоком матери, с дедовскими преданиями, со словами и грустными напевами казачьей песни"...

...Когда после этой "Речи..." перечитываешь повесть Крюкова "Казачка", то совсем по-другому смотришь и на "кулачные бои" казаков, которыми они должны заниматься вместо того, чтобы читать книжки, учиться грамоте, и которые вырабатывают в них не только смелость, мужество и ловкость, но и бесчеловечную жестокость и безжалостность, отупляющую их, которая потом обрушивается у них не только на "врагов", но и на близких людей, и друг на друга, и на свои же семьи, и на своих любимых... И по-другому смотришь и на неверность казачек и казаков, мужей и жен, которые годами не видят друг друга, живут неестественной для человеческой природы жизнью без физических радостей (которую они не могут заменить интеллектуальными радостями, поскольку интеллектуальный сектор у них в головах не действует, если не отсутствует вовсе)... И сочувствуешь им всем до боли в сердце и плачешь о них не крокодиловыми слезами.

А когда прочитаешь еще и его этюд "Родимый край"... то и совсем исплачешься.

...Наум Шафер (см. "Нашу улицу" № 2-2007) вспоминает, как он, Наум Шафер, молодым человеком присутствовал на вечере Шолохова в университете и как там один "худощавый аспирант" задал ему вопрос:

- Михаил Александрович, каково ваше эстетическое кредо?

"Шолохов побагровел. Настала тягостная пауза".

Один зритель "с возмущением прошептал":

- Надо быть последним идиотом, чтобы донскому казаку задать вопрос о его эстетическом кредо!

Шолохов сделал резкий шаг к переднему краю сцены.

- Давайте сразу же договоримся, - сказал он, - что перед тем, как будете задавать вопросы, то крепко подумаете головой, а не тем место, на котором сидите!

Конечно, если задать вопрос об "эстетическом кредо" такому донскому казаку, как этот, надо быть идиотом или человеком с большим чувством юмора. Потому что это все равно, что задать его барану или козлу. Он, конечно, не сможет дать ответа на этот вопрос. Потому что не знает, что такое "эстетическое кредо" и даже слов таких не знает, он знает только "бэ" и "мэ" и, может быть, еще "ку-ка-ре-ку".

Но аспирант приготовил свой вопрос не для барана и не для козла, а для автора "Тихого Дона", то есть для высококультурного, интеллигентного, интеллектуального автора, каковым ему и представлялся по тексту романа этот автор. А вместо него увидел грубого, ограниченного мужика, который знает слово "жопа" (и дальше беззастенчиво употребляет его на публике, при студентах и аспирантах университета) и не знает слов "эстетическое кредо".

Мог ли такой индивид, боец литературного фронта, такой птеродактиль написать "Тихий Дон"? - Вот вопрос для теста.

...А в ответ на вопрос молодых казачек, кто ему больше нравится из героинь "Тихого Дона" - Аксинья или Наталья, вешенский станичник Шолохов сказал: обе. А потом добавил, что Аксинья ему нравится больше.

- Почему? Ведь она же изменила мужу (а потом и Григорию).

- Нет ничего скучнее женской верности, - произнес Шолохов, который, кстати сказать, не страдал мужской верностью и имел кроме жены еще и какую-то Розу Багланову... как вешенский петух.

...Когда я, в компании с сыном донского, новочеркасского казака Анатолием Шамардиным, первый раз попала в мастерскую официального фотографа СП СССР Николая Кочнева и увидела там портреты советских классиков литературы, в том числе и Шолохова, выполненные мастером в стиле добросовестного, кондового, ничем не прикрашенного и не подкрашенного классического реализма, без художеств, со всеми лицевыми и вылезающими из-под них человеческими изъянами, я, как и мой спутник, была потрясена тем, насколько разоблачительны эти портреты, выявляющие все порочные и неприглядные черты позирующих фотографу объектов. Недаром один официальный литературный босс, "всех начальников начальник и мочалок командир", увидев себя на этих портретах, недовольно сказал ему:

- Чтой-то ты, любезный, из меня какого-то ...уя сделал?

- Я сделал-с из вас то-с, что Вы есть, сударь-с... - с угодливым поклоном сказал бы ему фотограф, если бы был персонажем Чехова.

Шолохов на этих портретах есть то, что он есть: хитроватый недалекий мужичишка в расшитой косоворотке и в сером пиджаке, со скошенным, как бы стесанным при помощи топорика лбом (с физиономией: один пишем, два или не два, а один в уме), работающий под народного писателя, под "засланного казачка", с плутовато-нагловатыми глазками, с почти ленинским прищуром и с внутренним вопросом: похож я на писателя аль нет? Выражение глазок у него такое веселое, будто перед ним (за кадром) поставили на столе бутылку водки, как перед дрессированным животным, которому сказали: если не моргнешь перед фотоаппаратом, мы нальем тебе стакан водки и дадим закусить соленым огурцом.

...А если посмотреть на портрет Федора Крюкова? Сразу бросается в глаза, что он "далёко не родня" Шолохову, он - другого поля ягода. Там интеллигентный казак с мягкими чертами округлого лица, с аккуратно уложенными темными вьющимися волосами, с мягкими пушистыми, не очень длинными усами, с мягкой пушистой, ровно подстриженной бородой, с добрыми, умными глазами, с приветливым, располагающим к себе взглядом, с густыми темными бровями, говорящими о темпераментной, горячей натуре. В белой рубашке с бабочкой, в костюме-тройке, с миролюбиво сложенными руками, опущенными вниз (правая на левой: умственная часть покрывает чувственную и управляет ею), приличный, благородный господин со шляпой в руках. Наше вам почтение.

С таким человеком хочется посидеть за одним столом и выпить, и о жизни и о литературе поговорить.

...Певец Анатолий Шамардин недавно сказал мне, что интеллигентные новочеркасские казаки, 30-40-50-х годов, особенно старшего поколения, даже и не имеющие никакого отношения к литературе, всегда знали, что "Тихий Дон" написал Федор Крюков, только боялись говорить об этом кому бы то ни было, потому что за это их могли наказать. А многих в советское время и так наказали - не за это, а за другое, за то, что они в дореволюционное были состоятельными людьми, из "хороших семей", а не пролетариями.

Знал об этом и отец Анатолия Шамардина, и брат отца, знала об этом и их мать, бабушка Анатолия Шамардина, учительница русского языка и литературы (от нее-то они скорее всего и узнали об этом), и ее муж, дедушка Анатолия Шамардина, регент церковного хора. Они все были раскулачены в советское время и, как все раскулаченные, боялись говорить о том, что знали, боялись откровенничать с кем бы то ни было на какую бы то ни было тему, по какому бы то ни было поводу, старались держать язык за зубами, от греха подальше.

Анатолию Шамардину когда-то первым сказал об этом по большо-о-му секрету его дядя Николай Иванович, младший брат отца:

- "Тихий Дон" написал Федор Крюков.

...И Анатолий Шамардин запомнил это. Поэтому не удивился, когда узнал, что Солженицын считает автором "Тихого Дона" Федора Крюкова. И не удивился, когда Кувалдин написал эссе "Певец Тихого Дона - Федор Крюков". И поддержал меня, когда я написала эссе о Федоре Крюкове. А я впервые услышала о том, что автор "Тихого Дона" - белогвардеец Федор Крюков, в 1970 году, от опального поэта Евгения Маркина, ученика и друга Солженицына, жившего тогда в Рязани, я уже писала об этом.

...Свое эстетическое кредо (в период создания "Войны и мира") Толстой определил следующим образом:

"Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех ее проявлениях. Ежели бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю кажущееся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать теперешние дети лет через 20 и будут над ним плакать и смеяться и полюблять жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы".

...А Федор Крюков, этот донской казак, мог бы рассказать о своем эстетическом кредо, как и Лев Толстой. И не растерялся бы на месте Шолохова, если бы ему задали такой "сложный" вопрос.

Казак казаку рознь.

...Рой Медведев, как пишет об этом Юрий Кувалдин в № 2 "Нашей улицы" 2007 г., проанализировал "Тихий Дон" и установил, что "личность 23-летнего М. А. Шолохова весьма разительно не соответствует тому "слепку личности автора", который можно было бы сделать по роману "Тихий Дон", если бы этот роман в конце 20-х годов (в 1928 году) вышел в свет анонимно".

Да и личность Шолохова зрелых лет не соответствует ему.

...Как говорит Кувалдин, Шолохов, который не мог "строить самую простейшую фразу" (при "образовании" в два с половиной класса), "неплохо сыграл роль писателя Шолохова, вжился в эту роль, как Бабочкин в Чапаева".

Ему надо было бы дать звание народного артиста СССР, а не лауреата Нобелевской премии.

Существует анекдот о том, как Сталин сказал Шолохову:

- Если будешь плохо себя вести, мы другого назначим автором "Тихого Дона"...

...В одном из писем Н. Асееву Крюков писал: "Сбереги мой архив. Это мое вечное поселение на земле".

Больше всего он заботился о том, чтобы не пропала рукопись его романа о Доне, который он писал с 1912 года и возил с собою в сундучке, но который не успел закончить, потому что 20 февраля 1920 года умер на Кубани, в 50 лет, то есть в самом творческом расцвете, насильственной смертью (был убит и ограблен своим "односумом" Громославским, будущим тестем Шолохова), отступая с войском Деникина в Новороссийск и за границу, где собирался закончить и напечатать свой "белоказачий роман".

...Кувалдин утверждает, что прототип Григория Мелехова - это соученик Федора Крюкова по Усть-Меведицкой гимназии Филипп Миронов, командарм Красной армии. А мне кажется, что этот прототип - в какой-то степени сам Федор Крюков, который хорошо изучил и красных, и белых.

...Творчество Федора Крюкова "принадлежит к классическому наследию русской литературы" - вычитала я в Интернете, в сайте "Федор Крюков".

Если бы от Крюкова из всего его наследия остался только рассказ "Казачка", то уже и по одному этому рассказу можно было бы судить о том, какой прекрасный писатель Федор Крюков.

Чтобы узнать вкус воды, не обязательно выпивать целое озеро. Но само озеро должно существовать. А если кто-то перекачал его в свой огород через ржавые трубы и оно превратилось как бы в другой водоем, с измененным составом воды и с измененным внешним видом, а от старого озера остается всего один стакан воды, то это очень обидно и для хозяина того озера, и для тех, кому нравилась и нравится его вода.

...Максим Горький советовал молодым писателям: прежде чем писать книги, обучиться элементарной грамоте... Хотя бы "по букварю", как советует им и Кувалдин (и молодым, и уже немолодым)...

Но, оказывается, были у нас в народе такие гении-самородки, которые грамоты не знали, алфавита в глаза не видели, читать не умели, ручку с пером не той стороной держали, а писали рoманы похлеще, чем Лев Толстой, которых, правда, сами ни разу не читали и даже пересказать своими словами, по-школьному, не могли и путались в именах и фамилиях "своих" же героев и персонажей... Особенно много таких феноменов развелось и выросло у нас в советское время, на советской почве, очищенной от культурного наследия прошлого, которая оказалась для них особенно благоприятной.

После смерти Шолохова, у него в столах и тумбочках не оказалось никаких писательских бумаг. По словам его дочери, они "никогда ничего не записывал, все помнил". Ну да, а записывали за него другие? А он только ставил свое име-фамилие на обложках книг?

...Крюков был учителем и наставником поэта Серебряного века Александра Тинякова, такого же забытого в советское время, как и его учитель и наставник. Но Крюков и сам писал стихи, а не только прозу. До нашего времени дошло его стихотворение "За тихий Дон вперед!", напечатанное в 1919 году в "Донской волне", это стихотворение-песня, марш "донских рыцарей":

О чем шумите вы, казачие знамена?

О чем поете в песне прежних лучших дней?

О ратных подвигах воинственного Дона,

О славе витязей, донских богатырей...

"Донские рыцари! Сыны родного Дона!" - обращается он к своим землякам, донским казакам, "ужель теперь, в годину тяжких бед" мы постыдно дрогнем перед своими врагами? "Нет, не бывать тому!" - восклицает он. И говорит от лица всех казаков: "Мы грудью отстоим казачие станицы!" И призывает всех "донских рыцарей", витязей, богатырей:

Вперед за Тихий Дон, за родину святую!..

.......................................................................

Донские рыцари, Сыны родного Дона!..

Великий час настал: за Тихий Дон вперед!

С этой песней можно было идти в психическую атаку на врагов.

А у Крюкова и его проза напоминает собой стихи, в ней очень много поэзии.

...В этюде "Родимый Край" Федор Крюков поет песню любви Родимому Краю и оба этих слова пишет с заглавной буквы:

"Родимый Край... звенит сверчок под лавкой в уголке, из серебра узор чеканит в окошке месяц молодой... Укропом пахнет с огорода...

Родимый Край... Кресты родных могил и над левадой дым кизечный и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербoвых, гумно с буреющей соломой и журавель... Родимый Край...

...не променяю ни на что... Родимый Край...

Напев протяжный песен старины... Родимый край..."

Весь этюд разделен на примерно равные по величине абзацы, как на куплеты песни. И в каждом звучит рефреном, припевом неразрывное лексическое сочленение "Родимый Край":

"И взволновался Тихий Дон... Клубится по дороге пыль, ржут кони, блещут пики... Звучат родные песни, серебристый подголосок звенит вдали, как нежная струна... Звенит, и плачет и зовет... То Край Родной восстал за честь Отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог и угол... За честь Отчизны, за казачье имя... Родимый край..."

Этюд "Родимый Край" - это лирическая ода Федора Крюкова родимому краю, его песнь песней в форме ритмической прозы, или можно сказать - в форме белого стиха, гимн, который пели казаки... И это - и плач по Родимому Краю... с предчувствием беды, которая грозит ему.

Господь, помилуй наши души,

Большая нам грозит беда,

- молитвенно сказал в 1917 году Николай Гумилев.

...И когда читаешь "Казачку" Федора Крюкова, а потом - его "Речь на заседании государственной Думы", а потом опять "Казачку", а потом его этюд "Родимый Край"... и разные материалы о Крюкове, то лучше и ближе воспринимаешь и творчество Федора Крюкова, и его самого, певца и патриота своего "родимого края", и трагическую судьбу этого края с казаками, истребленными совдепией, и трагическую судьбу самого Крюкова, выходца из станицы Глазуновской. И думаешь: Боже мой, какого казака в реке Лете утопили...

"НАША УЛИЦА" № 87 (2) февраль 2007